Текст книги "Завещание бессмертного"

8. Добрая рука

Протянулась еще одна бесконечная неделя в эргастуле.

Вялость и тупое безразличие ко всему происходящему охватили Эвбулида. Изредка, придерживаясь от слабости за стены, он подходил к двери и подолгу вслушивался в долетавшие до него голоса идущих мимо рабов.

Старик-привратник и ставший опять водоносом Сир на все лады поносили сживавшую их со света ключницу, повара договаривались устроить маленький пир из утаенных продуктов. Полевые рабы проклинали жару, тяжелую работу, озверевших надсмотрщиков.

Эвбулид удивлялся, что за эргастулом по-прежнему бурлит жизнь с ее тревогами и обидами. Он не мог понять, зачем вообще родился, жил, любил, страдал… А потом и вовсе началось что-то непонятное – целыми днями ему мерещились знакомые голоса: Квинта, Гедиты, детей – Диокла, Клейсы, Филы, своего раба Армена, Фемистокла, даже тех людей, которых он видел считанные часы, – триерарха «Афродиты», на которой он попал в плен к пиратам… бросившегося вместе с дочерью в бушующее море, чтобы не стать жертвами главаря морских разбойников – Аспиона…

Они окликали его из-за стены, звали с крыши, из-под пола, из всех углов, жалели, угрожали, предупреждали, советовали…

Из последних сил он метался по сторонам, рвал ногтями дверь, царапал стены, в изнеможении падал на пол, затихал, а голоса не умолкали, грозя ему безумием.

– Эвбулид! Эвбулид! – стонала невидимая Гедита. – Диокл сбежал!.. Квинт требует возврата долга и мельницы. Клейса заболела… Что мне делать?!

– Гони мои двенадцать мин и мельницу! – хохотал Квинт. – С процентами, да поживее! Не хватало мне еще судиться со своими старыми друзьями!

– Но Квинт… – шептал Эвбулид. – Я отдам!

– Когда?! Я проиграл уже все сокровища Коринфа, и мне не хватает как раз этих денег, чтобы отыграться у консула Муммия! Гони немедленно, или я продам в рабство твою старшую дочь!

– Квинт, ты не посмеешь! Долговое рабство в Афинах давно отменено!

– Плевать я хотел на твои Афины и их законы! Выбирай – или долг, или твоя дочь Фила!

– Ты шутишь, Квинт!..

– Разве ты когда-нибудь видел, чтобы я шутил?…

– В волны, Эвбулид, скорее в волны! – советовал из-за двери Дорофей. – Смотри, как делаем мы с дочкой, – это совсем не страшно… Раз – и свобода!

– Отец, не забудь, когда вернешься, рассказать про триумф в Риме! – просил Диокл.

– Рабство есть результат не справедливости, а насилия! – доказывал Фемистокл.

Эвбулид затыкал уши, кричал, чтобы заглушить эти голоса, но они пробивались сквозь его слабые пальцы:

– Господин, ты свободен…

– Но ты убил моего человека, земляка моих людей. Значит, с тебя уже полтора таланта!

– А мой братик тоже будет из глины, как наш Гермес, что живет за дверью?

– Все, кто живы, ко мне!!

Через три дня голоса оставили Эвбулида. Никто больше не звал его, никого не было слышно за стенами эргастула. То ли забывшая о нем, то ли решившая, что наказанный раб умер от голода, ключница перестала носить воду.

Боясь расплескать ту дурно пахнущую жидкость, что оставалась на дне миски, Эвбулид время от времени подползал к ней и, низко наклонившись, по-собачьи лакал ее.

Вскоре одиночество стало тяготить его и мучить не меньше, чем раньше навязчивые голоса. Плача, Эвбулид то звал Гедиту с Диоклом, Армена и даже Аспиона, то колотил вялыми кулаками в дверь, окликая Сира, привратника, ключницу.

Но за эргастулом по-прежнему было тихо. Очевидно, напуганный Протасием Филагр отослал на поля всех рабов до единого.

Однажды, когда Эвбулид потерял уже всякую надежду на связь с внешним миром, снаружи послышался торопливый шепот:

– Афиней!..

Он недоверчиво приподнял голову, решив, что ослышался, но шепот явственно повторился:

– Афиней!

Это был не призрачный голос Гедиты или Филы, а живой, взволнованный женский голос, совершенно незнакомый ему:

– Афиней, ты жив? Откликнись, это я – Домиция!..

Опираясь о пол дрожащими руками, Эвбулид на коленях подполз к двери и, не в силах вымолвить ни слова, толкнул ее ладонью.

– Живой! – обрадовался голос.

Дверь осторожно скрипнула, приоткрылась. В ночном проеме, на фоне усеянного звездами неба, появилась женская фигура.

Бесшумно опустившись на колени, она поставила на пол кувшин и миску с едой и принялась гладить Эвбулида по лицу, волосам, шепча:

– Я знала, я верила, что мы еще встретимся! Родной мой!..

«То были голоса, теперь – видение, и совсем как живое… Но все же это лучше, чем быть одному!» – подумал Эвбулид и вслух спросил, не узнавая своего голоса:

– Кто ты?

– О, Минерва, это не он! – вскричала девушка, отшатываясь от Эвбулида.

Она произнесла эти слова по-латински, и Эвбулид, как ни было затуманено его сознание голодом, понял, что это – та самая римлянка-рабыня, о которой Протасий сказал Филагру, что ни один волос не должен упасть с ее головы.

– Постой! – протянул он руку, содрогаясь от мысли, что девушка исчезнет так же внезапно, как появилась. – Только не уходи!..

Но римлянка оттолкнула его руку и с криком: «Не он! Не он!» выбежала из эргастула.

С упавшим сердцем Эвбулид слушал, как, скрипнув, захлопнулась дверь и как торопливо закрывался тяжелый засов. В клетушке эргастула снова стало темно и тихо.

«Опять один! – закрыл глаза Эвбулид. – Зачем она приходила сюда, и почему я – это не я? Кого она ожидала здесь увидеть? А может, ее вообще не было?… Конечно же, не было! – принялся успокаивать себя он. – Как не было ни Гедиты, ни Квинта, ни триерарха с «Афродиты», как скоро не будет и меня…»

Он собрался было лечь прямо у двери, но пальцы неожиданно натолкнулись на какой-то предмет. Эвбулид ощупал его и вскрикнул от радости, узнав в нем кувшин, который принесла девушка.

Не веря самому себе, он схватил его в руки, убеждаясь, что воды в нем по самое горлышко, и приложился к нему жадными губами. Это была самая вкусная вода, какую он когда-либо пил в своей жизни, и даже не вода, а теплый настой трав, подслащенный медом.

Не в силах оторваться от глиняного горлышка Эвбулид пил, пил сладкую, терпкую жидкость, тщетно уговаривая себя сделать лишь несколько глотков, а остальное оставить на потом.

Он так и уснул в обнимку с кувшином. И когда проснулся, первой мыслью было: «А где миска с едой? Ведь если есть кувшин, то девушка приходила на самом деле, а у нее была и миска!»

Было уже утро, судя по полоскам розового света в двери, и он сразу увидел возле себя миску. Заглянул в нее и едва не заплакал от счастья: она до краев была полна серой полужидкой кашей. Такую в Афинах скормили бы еще не каждой свинье, но сейчас он съел бы всю ее разом, да еще и вылизал бы дочиста дно миски. Останавливало его лишь воспоминание о том, что произошло с ним, когда он наелся досыта в трюме «Талии» всего после трех дней голодания. А тут – без малого месяц!

Или полмесяца?…

Давно потерявший счет времени, Эвбулид уже не воспаленным воображением – вполне осознанно припоминал слова Аристарха: «Говорил же вам – не торопитесь! Ну что вам стоило разделить эту еду на два или даже на три дня? И ты, Эвбулид, туда же! Ведь грамотный человек!»

Вздохнув, Эвбулид сделал небольшой глоток, потом, подумав, – второй, третий… и с сожалением отставил миску на шаг от себя.

«Где теперь Аристарх? Что с ним? – думал он, вспоминая удивительного лекаря. – все так же мечтает прожить до ста двадцати лет? А может, его уже нет на свете… Как ему не повезло! Как не повезло из-за этого всем людям – и тем, что живут сейчас, и тем, что будут жить после…»

Эвбулид вздохнул, покосился на миску и, не удержавшись, сделал еще глоток, после чего решительно переставил миску на два шага, отвернулся, потом подумал и отнес ее в дальний угол.

После этого он вернулся к двери и стал неотрывно смотреть на полоски света, дожидаясь, когда они станут белыми, чтобы можно было сделать еще несколько глотков.

Стараясь отогнать навязчивые мысли, Эвбулид стал думать о Гедите. Он вспомнил свою свадьбу сразу после возвращения с войны, счастливое лицо Гедиты, которую он перевозил в свой дом в украшенной цветами повозке, ее мать, державшую в руках горящий факел, зажженный от домашнего очага.

Под свадебную песню в честь Гименея он перенес Гедиту через порог, и их, счастливых и радостных, родственники и соседи щедро осыпали финиками, орехами, фигами и мелкими монетами. Затем факелом разожгли очаг, принесли жертвы предкам и после заполночной трапезы хлебом с фруктами они с Гедитой начали семейную жизнь…

Эвбулид отвел взгляд от полосок света, которые еще только золотились. Солнцу, судя по ним, было еще далеко до зенита. Закрыл глаза.

В первый день после свадьбы, по совету некоторых приятелей, он сразу решил показать, кто в доме истинный хозяин.

Теперь смешно вспоминать, но именно так оно и было.

Едва они разложили по углам многочисленные подарки, как он с важным видом стал поучать Гедиту, что она должна хранить все запасы в порядке и каждую вещь на своем месте. Говорил, чтобы фрукты, приносимые в дом, были хорошо высушены, одеяла и одежда хранились в сундуках, обувь всегда была выставлена в ряд, дабы он сразу мог определить, какую пару выбрать сегодня. Не забыл и то, как должна быть расставлена посуда и горшки. В заключение же строго заметил, повторяя слово в слово то, что услышал от подвыпившего гостя на свадьбе:

– Из гинекея – ни шагу! Если женщина выходит на улицу, то она должна быть уже в таком возрасте, чтобы прохожие спрашивали, не «чья она жена?», а «чья она мать?».

Он продолжал бы и дальше в том же духе – недостатка в советах и поучениях как от ровесников, так и знатных гостей не было, но Гедита неожиданно обняла его за плечи и, стесняясь, шепнула на ухо: «Эх, Эвбулид, ну зачем мне выходить из дома, когда в нем ты!..»

Эвбулид сцепил зубы, чтобы не застонать. Боги послали ему такую жену, а он, пусть даже не по своей воле, оставил ее на произвол судьбы одну с тремя детьми и с огромным долгом Квинту! Да и раньше не особо баловал. Ее на руках надо было носить, а он чуть что: «Замолчи, женщина, а то у тебя заболит голова» или: «Занимайся лучше своей прялкой!»

А подарки, сколько он сделал ей подарков за всю жизнь? Два отреза на хитоны да колбу, что купил у купца из Пергама, совершенно никчемную теперь для нее вещь. Откуда ей взять благовония, чтобы хранить их в ней, пусть хоть она трижды из Пергама!..

«Пергама! – мысленно ахнул Эвбулид. – Ведь тот купец был из Пергама. Да-да, точно – он еще приглашал меня к себе в гости, посмотреть скульптуры, которые хвалил сам царь! Что стоит ему попросить царя забрать меня в царские мастерские, откуда через десять лет выпускают на свободу! Я не испорчу ни одного листа пергамента, буду стараться, как десять рабов, вместе взятых, и снова увижу Гедиту, Филу, потреплю за вихры Диокла, впрочем, – помрачнел он, – какие там вихры, если он уже станет зрелым мужем… Да и вообще, – накинулся на себя Эвбулид, – как я найду этого купца, если никогда больше не выйду за стены этого проклятого эргастула!..»

Отогнав от себя легкую, как дуновение свежего ветерка, надежду, он вдруг увидел, что полоски в двери уже белые, и, больше не сдерживая себя, ополовинил миску. Дожидаясь вечера, снова стал думать о своей потерянной семье.

Нет, не все так плохо было у них с Гедитой. Было то, что редко встречается в афинских домах, где браки заключаются, как правило, по воле родителей, – любовь и обжигающая сердце нежность.

Спустя год после свадьбы у них родился Диокл.

Купленный Эвбулидом Армен украсил дверь дома венком из оливковых ветвей – символом будущей гражданской храбрости сына своего господина, и Эвбулид с гордостью слушал, как проходившие мимо афиняне говорили: «Этот дом посетило счастье, здесь родился мальчик! Его имя[11]11
  Диокл – буквально: «Зевсов» (древнегреч.).


[Закрыть] принесет ему большое будущее!»

Спустя еще год Армен украсил дверь шерстяной повязкой, напоминавшей о женском трудолюбии. Дочку назвали Филофеей – любящей богов, по-домашнему просто Филой – любящей…

Когда же родилась еще одна дочь, в дом уже все настойчивее стучалась бедность: наследство умерших родителей и приданое Гедиты таяли как дым.

И все равно он не унывал, надеялся на лучшее и с молчаливого согласия Гедиты назвал свою младшую дочь Клейсой…[12]12
  Клейса – буквально: «славная, прославляющая» (древнегреч.)


[Закрыть]

Эвбулид не заметил как уснул.

Когда проснулся, увидел, что за дверью уже ночь. Засмеявшись от радости, он набросился на оставшуюся в миске кашу, допил настой в кувшине и, блаженно откинувшись, уснул на этот раз сытым, спокойным сном.

9. Близкий друг

Сколько он спал – час, сутки, не помнил. Очнулся от осторожного поскрипывания шагов по посыпанной дробленым камнем дорожке.

Шли, без сомнения, к эргастулу. Знакомо отодвинулся засов, скрипнула, открываясь, дверь. На пороге, как и в первый раз на фоне звездного неба, возникла знакомая фигура Домиции…

– Афиней! – дрогнувшим голосом окликнула она и, увидев поднявшегося ей навстречу Эвбулида, попросила: – Давай скорей кувшин и миску, чтобы управляющий не догадался, что я была здесь. А себе возьми вот это…

Эвбулид, бормоча слова благодарности, протянул римлянке пустую посуду и принял из ее рук что-то теплое, завернутое в большие листы папоротника. Сверток защекотал ноздри запахом вареного мяса.

– Почему так тихо в усадьбе? – спросил он, шумно глотая слюну.

– Филагр отослал всех домашних рабов на поля, но сам иногда наведывается сюда вместе с липучим сыном Эвдема! – вздохнула она и посоветовала: – Ты ешь, не стесняйся!

Эвбулид отогнул лист и стал расправляться с куском мяса, судорожно глотая его и давясь.

– Листья не выбрасывай, их тоже можно есть, – заметила Домиция, не сводя глаз с изголодавшегося пленника. – Это целебный папоротник. Он придает силы. Им я когда-то подняла на ноги и твоего земляка Афинея… А ему досталось тогда куда больше, чем тебе.

– А кто он, твой Афиней? – с набитым ртом промычал Эвбулид. – И почему ты решила, что он – это я?

– Потому что вас, Афинеев, не так уж и много. Если раб эллин, то он, как правило, Ахей или Беот. Мой Афиней был рабом моих родителей, которые погибли во время бунта рабов Евна. Когда я услышала, что в эргастуле сидит Афиней, проданный пиратами в рабство, то сразу подумала…

– Что?

– Ничего, – неожиданно нахмурилась Домиция. – Просто мой Афиней очень хотел вернуться из Сицилии к себе в Грецию. А море так и кишит пиратами, это я уже испытала на себе…

– Скажи, а каков он из себя? – торопливо спросил Эвбулид, видя, что девушка собирается уйти. – Все-таки я тоже из Афин, может быть, даже знаю его!

– Не надо меня успокаивать! – покачала головой Домиция. – Он часто рассказывал мне про ваши Афины, и я знаю, что они ничуть не меньше Рима. Разве ты можешь знать всех их жителей?

– Но, может, он рассказывал тебе про квартал, в котором жил? – допытывался Эвбулид. – Ты вспоминай, а я буду подсказывать! У нас есть квартал Мелите…

– Нет.

– Коллит.

– Нет-нет!

– Может, Кайле?

– Кажется, он говорил, что его дом был недалеко от афинского водопровода! – вспомнила римлянка.

– Большого? – живо переспросил Эвбулид.

– Да-да! – обрадовалась Домиция. – Большого! Помню, я тогда еще смеялась – а разве в Афинах еще и маленький есть?

– Район Большого водопровода… – пробормотал Эвбулид. – Как все-таки выглядит из себя твой Афиней?

– Он лет на десять старше тебя, черная курчавая бородка, глаза большие, на щеке – клеймо… – подумав, добавила девушка.

– Борода, на десять лет… – прищурился Эвбулид, припоминая пожилого ремесленника, который отправился торговать глиняной посудой в соседнюю Аркадию, да так и не вернулся домой.

– Скажи, а он раньше не был горшечником?

– Нет! – улыбнулась Домиция. – В своих Афинах он не умел ничего, это у нас, в Сицилии, научился, пожалуй, всем ремеслам на свете!

– А отец его, случайно, не судья?

– Да что ты? Разве позволил бы судья, чтобы его сына с позором выгнали из родного города?

– Так твой Афиней изгнанник?!..

– Ну да!

– И когда его изгнали из Афин?

– Лет пять, может, шесть назад… Он не любил говорить со мной об этом.

– За что его изгнали?

– Кажется, он укрыл чужого раба. Но почему ты спрашиваешь об этом? Ты что, действительно знал моего Афинея? Да?! Я же вижу! Почему ты молчишь?!

«Потому что это может быть только Фемистокл! – чуть было не сорвалось с языка Эвбулида, но он тут же остановил себя: – Нет, это невозможно – она говорит, десять лет разница, а Фемистокл всегда выглядел моложе своих лет! Впрочем, если он пробыл пять или даже три года в рабстве…»

– Скажи, – обратился он к Домиции, – а он не рассказывал тебе о своих друзьях в Афинах? Ведь должны же были у него остаться там знакомые или родственники!

– Только один близкий друг, – подумав, ответила девушка. – Афиней помог ему жениться на своей соседке, и я сильно ревновала его, когда он вспоминал об этом, потому что он всегда говорил о ней с такой теплотой…

– Имя! – перебивая ее, вскочил с места Эвбулид. – Как его настоящее имя?

– А разве я не сказала? Фемистокл…

– О боги!

– Так ты все-таки знал его!

– Мне ли не знать своего лучшего друга! – опускаясь на пол, засмеялся Эвбулид и, поражаясь такому странному стечению обстоятельств, покачал головой: – Скажу тебе больше: перед тобою не кто иной, как тот самый его друг, о котором ты только что говорила!

– О, Минерва! Так ты – Эвталит?!

– Эвбулид, – поправил, смеясь, грек.

– Прости, но у вас, греков, такие трудные имена!

– Конечно, – горько усмехнулся Эвбулид. – Афиней куда проще!

– И тебя тоже изгнали из Афин?

– Нет, я сам…

Эвбулид снова набросился на мясо с сочными листьями папоротника. Давясь, стал рассказывать, как он уважал и любил Фемистокла, как часто вспоминал о нем в последнее время.

– Подожди меня, я сейчас! – в конце концов, не выдержала Домиция и, всхлипывая, выбежала из эргастула.

Пошатываясь от слабости, Эвбулид прошел за ней следом, вышел в незакрытый дверной проем, всей грудью вдохнул свежий воздух сада и прислонился спиной к деревянным доскам своей тюрьмы.

Так он стоял, глядя на высокие звезды, от которых теперь его не отделяло ничто, кроме колышущихся ветвей деревьев, пока снова не послышались торопливые шаги Домиции.

– Ты с ума сошел! – ужаснулась римлянка, видя пленника на свободе. – Вдруг тебя кто-нибудь увидит!

– А тебя? – слабо улыбнулся ей в ответ Эвбулид.

Домиция помогла ему войти в эргастул и принялась деловито складывать на пол принесенные миски.

– Вот сыр, мед, мясо с лепешкой, настой из трав, – перечислила она и попросила: – Только ты говори, говори мне о нем!..

– Хорошо! – улыбнулся Эвбулид. – Но сначала скажи, который сегодня день?

– Майские иды,[13]13
  15 мая по римскому календарю.


[Закрыть] – ответила Домиция. – По-вашему: первый день Таргелиона.

10. Засада

И на следующую ночь, и в течение еще нескольких ночей, заменяя пустые миски на новые, наполненные мясом, фруктами, рыбой, овощами, приходила в эргастул Домиция.

Эвбулид заметно окреп, повеселел, мысли о скорой смерти оставили его.

Смеясь, он рассказывал Домиции о проделках эфебов, зачинщиком которых частенько оказывался неистощимый на веселые выдумки Фемистокл.

Римлянка слушала, как юноши проигрывали в кости последний хитон, отправляясь домой в одежде Амура, как заставляли почтенных афинян изображать из себя петухов, добиваясь, чтобы они кукарекали и махали руками, словно крыльями. Ужасалась. Потом сама рассказывала, как тяжело жилось другу Эвбулида в Сицилии.

Эвбулид вздыхал, жалел Фемистокла и, как мог, успокаивал Домицию.

На одиннадцатый день шаги послышались задолго до заката. Эвбулид обрадовано рванулся к двери, но тут же остановился.

Судя по звукам, шли два человека. И делали они это, совершенно не таясь.

– Еще не завонял! – сказал грубый мужской голос, и другой, хриплый, равнодушно заметил:

– Тем лучше. Все приятнее будет тащить его. Открывай!

– Дверь пронзительно заскрипела, и Эвбулид зажмурился от ударившего в глаза яркого света.

– Смотри! Живой… – раздался с порога удивленный голос.

– Что же теперь нам делать?

– Может, крюком по голове? А то, что скажем Филагру?

– Что теперь он может посылать на работы еще одного раба! – усмехнулся Эвбулид, подслеповато глядя на двух рабов – могильщиков с длинными крючьями в руках, которыми они обычно оттаскивали тела умерших рабов на свалку за имением.

– Смотри – он еще разговаривает! – воскликнул долговязый раб с тупым лицом.

– И улыбается… – со страхом подтвердил его коренастый напарник.

– Но человек не может жить целый месяц без воды!

– И без пищи!..

– Не иначе, как тут замешаны злые боги! – попятился долговязый.

– Скорее к Филагру, пусть сам с ним разбирается…

Дверь эргастула захлопнулась.

– Эй, вы, куда?! – бросаясь к ней, закричал Эвбулид. – Вы что, жалкие трусы, собираетесь предать своего товарища по несчастью?!

– Он еще и ругается! – донесся в ответ испуганный голос, и другой, срывающийся, заторопил: – Бежим…

Понимая, что Филагр, в отличие от забитых могильщиков, сразу догадается, что пленник жив не благодаря добрым или злым духам, Эвбулид весь остаток дня не находил себе места. Насколько раньше ожидал он прихода Домиции, настолько слезно молил теперь богов предупредить ее об опасности и помешать ей прийти сегодня.

Но римлянка, по своему обыкновению, появилась на дорожке сразу же после заката. Услышав ее легкие шаги, приближающиеся к эргастулу, Эвбулид прижался губами к тонким щелям в двери и зашептал:

– Домиция! Стой… не подходи!

Но, должно быть, Домиция не услышала Эвбулида. Как ни в чем не бывало, она приближалась к двери. И тогда он, забыв про осторожность, громко крикнул:

– Домиция! Уходи!

Шаги смолкли. Эвбулид прислушался к тишине за дверью. «Услышала!», – с облегчением подумал он и в ту же секунду раздался оглушительно громкий в чуткий ночной час голос Филагра:

– А ну, стой!

Дверь распахнулась. Эвбулид увидел управляющего в окружении трех дюжих надсмотрщиков и жавшихся друг к другу могильщиков.

Надсмотрщики запалили факелы и осветили стройную фигурку римлянки. В руках Домиции были миски и кувшин.

– Значит, Домиция! – с удовлетворением заметил Филагр. – Я так и думал.

– Не тронь ее! – закричал Эвбулид, бросаясь к выходу, но дверь захлопнулась перед его лицом. – Она не виновата! – принялся колотить он толстые доски. – Слышишь, ты! Это я, я просил, умолял сжалиться надо мной… Она не хотела!

– Ты пойдешь у меня завтра в поле, коли уж выжил здесь! – усмехнулся Филагр. – И клянусь богами, я буду очень удивлен, если ты протянешь там хотя бы десятую часть того времени, что провел в эргастуле! А ты, – услышал Эвбулид, – скажи спасибо, что за этим делом застал тебя я, а не наш господин Эвдем. Твое счастье, что он выделяет тебя из остальных рабынь! И не пойму, что он в тебе нашел?… Ну-ка, дай посмотрю…

За дверью послышались тяжелые шаги Филагра и звонкий шлепок, похожий на пощечину.

– Что-о? – взревел управляющий. – Ты ударила меня? Меня?!

– Не будешь в другой раз распускать руки! – бросила в ответ римлянка.

– Да я тебя за это… я, – задохнулся управляющий и крикнул надсмотрщикам: – А ну, хватайте эту недотрогу, делайте с ней все, что хотите!

– Только попробуйте! – голос римлянки зазвенел, как туго натянутая тетива. – Тот, кто дотронется до меня, испытает на себе весь гнев Эвдема!

– Да мужчины вы или нет?! – продолжал бесноваться управляющий. – А-а-а, трусы! Тогда я сам…

– Остановись, Филагр! – послышался голос одного из надсмотрщиков. – Ты слишком много выпил сегодня…

– Не больше, чем вчера! – огрызнулся Филагр. – А ну, пусти!

– Пожалуйста, – усмехнулся надсмотрщик. – Но, смотри, как бы сегодняшний кувшин вина не оказался для тебя последним.

– С Эвдемом шутки плохи… – глухо подтвердил кто-то. – Или тебе с Публием мало других рабынь?

– Ладно… – остывая, прохрипел Филагр. – Пусть уходит! Но знай, Домиция, что коридоры и дорожки в имении нашего господина – узкие, и мы с тобой еще встретимся!