Текст книги "Декабристы-победители"

– Вы хорошо информированы, – глухо сказал полковник.

– Для «рыжего Мишки»? Понимаю, назвать меня «Ваше Высочество» у вас язык не повернется. Впрочем, продолжу… Итак, вы создали тайное общество. Потом к вашему обществу присоединяются другие… масоны. Вы создали руководящий орган. Как там ее дирекция? А да, простите – Директория. Прямо-таки – а ля Франсе! Что еще? Поправьте, если я в чем ошибусь, – усмехнулся государь.

– А потом? Что вы хотели сделать? Насколько мне известно – военный переворот по примеру испанской революции. А что должно стать началом переворота? Если я не ошибаюсь – цареубийство? Так, господин полковник? А уж какого царя убивать – Александра Павловича или Николая Павловича, не все ли равно…

Павел Пестель склонил голову. Потом, приподняв глаза, произнес:

– А вы изменились, став Его Величеством. Но все-таки, откуда у вас такие сведения?

Михаил Павлович грустно улыбнулся:

– Знаете, полковник, мы тут давеча с братом вашим, Владимиром Ивановичем, беседовали, когда от ваших же, хм, карбонариев, улепетывали. В тайных обществах только ленивый не состоял. Да вот ваш брат был в «Союзе Спасения». Так, Владимир Иванович? – Пестель-кавалергард смущенно потупился, а царь продолжал: – А уж доносов на ваши общества, верно не один пуд скопилось. Знаете, что сказал как-то мой брат, император Александр, когда ему предложили арестовать всех заговорщиков? Он сказал: «Это хорошо, что в империи есть честные люди. Хуже, если в России только паркетные шаркуны останутся!» И кто же знал, что все романтические мечтания закончатся убийством императора. А скажите мне, господин полковник, что вы лично думаете о событиях? Ну, не может быть, чтобы вы совсем ничего не слышали о том, что произошло в Петербурге. О восстании, о смерти государя…

– Не могу ничего сказать, – помотал головой Пестель-заговорщик. – Сведений почти не имею. Слышал сегодня от конвоиров – бунт, революция. Вот и все. Единственно, о чем жалею, что меня там не было! Но все же лично я не хотел никого убивать. А решение о цареубийстве и перевороте было чисто теоретическим.

– Вот как? Стало быть, теория отдельно, а практика – отдельно? Бывает. Только, помните, полковник, историю? Якобинцы вначале теоретизировали…

– А потом пошли на штурм Бастилии и разметали ее по камушкам.

– Батюшки-светы, – развел руками Михаил Павлович. – Какой штурм, какие камушки?! Павел Иванович, так вы, кажется, в Париже бывали? Неужели не знаете историю штурма Бастилии?

– Простите, сударь, но в Париже я был в тысяча восемьсот четырнадцатом году. А тогда, знаете ли, было не до исторических экскурсов.

– О ваших заслугах, полковник, я наслышан. Но все-таки штурм Бастилии – это красивая сказка. Крепость эту все равно бы снесли. К тому времени, когда ваши санкюлоты ее захватывали, там имелось всего семь узников: четыре фальшивомонетчика, два сумасшедших и один убийца. И не народ ее «на камушки разметал», как вы выразились, а какой-то буржуа взял подряд на добычу камня. Кстати, из кирпичей такие славные модельки Бастилии делали! Мне такую «Бастилию» один французский эмигрант еще в детстве подарил.

Вспомнив детство и погибшего брата, Михаил закашлялся, пытаясь справиться с непослушной хрипотцой в горле. Голицын собственноручно подал царю стакан воды. Благодарно кивнув, тот отпил из стакана:

– Так что же с вами делать, полковник? – продолжал монолог Михаил Павлович, меряя шагами кабинет. – С одной стороны, – вы – государственный преступник. С другой, по сравнению с теми, кто был на Сенатской, агнец невинный. Как вы считаете, что бы с вами случилось, ежели бы мятеж погасили в зародыше?

– А разве такое могло бы случиться? – дерзко улыбнулся Пестель. – История, как известно, не имеет сослагательного наклонения.

– Могло произойти всё, – вздохнул Михаил. – Ну, например, император Николай просто бы взял и приказал расстрелять бунтовщиков из пушек. Думаю, что лично вас приказали бы повесить. А вообще, вы понимаете, что натворили? В России началась гражданская война…

– Михаил Павлович, – отозвался Пестель-арестант. – У вас есть возможность пресечь гражданскую войну в зародыше. Езжайте в Петербург и явитесь на суд. Думаю, суд учтет ваше раскаивание.

– Знаете, полковник, я бы, наверное, так и сделал, но при условии, что у вашего «Временного правительства» была хоть толика совести и чести.

– Значит, будет война, – покачал головой Пестель.

– Не я ее начал! – рыкнул Михаил. Пройдясь по кабинету, слегка успокоился: – Впрочем, что же теперь говорить… Все, что могли, вы сделали. Вы не в Санкт-Петербурге, не в стане мятежников, а здесь…

– Я готов к смерти, – спокойно отвечал Пестель. – Я готов, потому что знаю, что прав!

– Не буду спорить с безумцем. Что же мне с вами делать? Владимир Иванович, – обернулся царь к кавалергарду. Командир кавалергардов полковник Пестель вышел вперед и грустно посмотрел на своего брата. Государь меж тем продолжал: – Владимир Иванович, я не могу наказать брата человека, которому обязан жизнью. Если вы мне сейчас скажете: «Михаил Павлович, пусть мой брат уйдет», я его тотчас же отпущу. Итак, ваше слово?

Владимир Пестель закусил губу. Верно, ответ ему давался нелегко. Но все-таки, собравшись с силами, полковник ответил:

– Ваше Величество, я очень люблю своего брата. Мои друзья остались умирать на Сенатской площади. Мой лучший взвод остался умирать в Гатчине. Прости меня, Павел, но их кровь на тебе. И на тебе кровь императора, которому я давал присягу…

Брат Павел только презрительно посмотрел на младшего брата:

– Владимир, наши предки – остзейские немцы. Они бы не колеблясь приговорили к смерти того, кто нарушил установленный порядок.

– Я не немец, брат, я русский, – бросил кавалергард. Повернувшись к Михаилу Павловичу, сказал: – Ваше Императорское Величество, я считаю, что должен выйти в отставку. Понимаю, что в этот час отставка напоминает предательство, поэтому прошу отставки лишь с должности начальника вашего конвоя. Готов встать в строй как простой офицер. Или как нижний чин.

Михаил Павлович подошел к Пестелю, замершему по стойке смирно. Крепко его обнял и прижал к груди:

– Владимир Иванович, я даже не буду слушать ту чушь, которую вы сейчас несли. Вы были и есть командир моего конвоя. Более того, я назначаю вас командиром всей гвардии, которая сейчас наличествует. Отныне вы – генерал-майор. Теперь, о Павле Ивановиче… – Михаил Павлович обвел взглядом присутствующих и остановился на арестанте: – Господин Пестель. Вы преступник, коего следует судить и примерно наказать. Но проводить разбирательство, дознание учинять, нам просто некогда. Думаю, суд признал бы вас виновным с лишением дворянства, чинов и наград. Ордена вы заслужили честно – своими ранами на службе отечеству. Не я их вам давал, не мне и снимать. А вот звание полковника… Если вы враг царю, то нельзя носить звание, которое царь вам и присвоил. Эполеты сами снимете?

– Сам… – Павел Пестель трясущимися руками принялся снимать эполеты, ломая ногти. Золотое шитье и бахрома плохо подавались. Из сострадания поручик Боков подал ему нож для разрезания бумаг.

На вощеный паркет упали эполеты с шинели. Потом настал черед мундира. Пестель, спарывая регалии, закусил губу, чтобы не зарычать от бешенства и досады. Наверное, было бы легче, если бы он стоял перед расстрельной командой…

Когда Пестель сбросил на пол последний знак полковничьего звания, Михаил Павлович тихо сказал:

– Теперь, мещанин Пестель, ступайте прочь!

Глава пятая
La Pologne et le Caucase, ce sont les deux chaut – heres de la Russie[1]1
  Польша и Кавказ – две главные проблемы России (приближенный перевод с французского). Из перлюстрированной почты европейского дипломата.


[Закрыть]

Январь 1826 года. Варшава. Царство Польское

В одном из самых красивых дворцов Варшавы, выходящих окнами прямо на Plac Zamkowa[2]2
  Замковую площадь (польск.)


[Закрыть], в эту ночь не спали. Генерал от инфантерии князь Иосиф Зайончек принимал в кабинете нетитулованного прапорщика. Но этот офицер привез известие, которое дорогого стоило. Хотя если непосвященный человек вскроет конверт, то обнаружит там только несколько строк: «Мы приступили. Дело за вами». Можно, разумеется, трактовать эти строки как призыв к государственному перевороту, а можно решить, что один сосед сообщает другому об охоте.

Магнат, получая пакет от армейского прапорщика, привычно подумал – а не хотят ли его унизить? Но при здравом размышлении решил, что нет. Фамилия офицера была Муравьев-Апостол. Старший брат этого юноши был на сегодняшний день главнокомандующим мятежных войск в Малороссии. У генералиссимуса Тадеуша Костюшко, когда тот начинал восстание против императрицы, войск было еще меньше. Пан Иосиф пытался понять – что подвигло подполковника прислать в качестве посланника брата? Степень важности, когда можно доверять только очень надежному человеку? Уровень представительности, по которой младший представлял всю фамилию? Или же простое желание старшего брата сохранить жизнь младшего в случае неудачи? Усталый до немоты офицер не задумывался о таких тонкостях. Он за день проскакал расстояние от Василькова до Варшавы и хотел теперь одного – упасть и заснуть. Из гордости и упрямства пытался смотреть бодро и весело, но в конце концов не выдержал – задремал. Вроде бы всего лишь на несколько мгновений смежил свинцовые веки, но этого хватило, чтобы увидеть во сне нечто страшное…

…Метель. Серые солдатские шинели и фуражные шапки, подвязанные для тепла платками.

Офицеры, пытающиеся оттереть замерзшие уши тонкими лайковыми перчатками.

Без дороги, по заснеженной степи бредет Черниговский полк – единственный, кто выступил под знаменем свободы. Мешает ковыль, торчащий из снежной корки, комки промерзшей земли. Ноги солдат, сбитые многодневным маршем, кровоточат. Лошадей не осталось ни одной. Даже старший брат, возглавивший полк, идет пешком. Больные и выбившиеся из сил солдаты выходят из строя и падают на снег, умирая. А впереди враг – егеря, кавалерия и артиллерия. И все почему-то знают, что этот бой – последний.

Метель бьет в лицо, мешает идти в атаку. Но страшней метели в лицо бьет картечь. Рядом упал убитый капитан Щепило. Осколок ударил в голову брата Сергея. Кажется, брат жив, но тяжело ранен. Нужно сделать перевязку. Ипполит рвет на полосы какие-то тряпки, но их не хватает. Кровь хлещет фонтаном. Капитан Кузьмин пытается руководить боем, но в суматохе его не слушают. Солдаты отступают, а потом – просто бегут, преследуемые залпами из пушек. А вслед за ними уже спешит кавалерия. «Это конец, – подумал сквозь сон Ипполит, сжимая в руке тяжелый пистолет». К нему подскакал офицер-кавалерист. Кажется, кто-то знакомый, из Александровского гусарского полка. Вот только узнать во сне не смог. Ипполит прицелился, нажал на спусковой крючок, но оружие почему-то не стреляло! Плен? «Но я не хочу и не буду сдаваться, – закричал Ипполит шепотом и поднес к губам ствол пистолета. Ствол был мертвенно-холодным. И почему-то пистолет все-таки выстрелил…

– Заснули, пан прапорщик? – услышал Муравьев-Апостол-младший голос хозяина.

– Пшэпрашам, Ваше Высокопревосходительство, задремал, – подавляя зевоту, виновато потер глаза прапорщик.

– Ничего страшного, юноша, – улыбнулся Зайончек. – Вы проделали дальний путь.

– Простите, Ваше Сиятельство, – извинился еще раз Ипполит, обращаясь на сей раз сообразно титула, а не чина. – И времени на сон нет, да и спать теперь боюсь, – дернул плечом офицер, вспоминая весь кошмар.

– Приснилось что-то нехорошее? – с пониманием кивнул собеседник.

– Еще бы, – вздохнул прапорщик. – Приснилось, что застрелился.

– Странно, – удивился собеседник. – Сколько раз слышал от других, да и по своему опыту сужу – во сне невозможно умереть. Если, конечно, это не «де жа вю».

– А что сие значит? – заинтересовался Ипполит.

– А это значит, сударь, что вы видели те события, которые могли бы с вами произойти. Помните изречение Гераклита? Нельзя дважды войти в одну и ту же реку! Тем не менее в эту реку мы входим. Но можно войти в одном месте, а можно и в другом. Возможно, вы видели то, что могло бы произойти с вами.

– Или же может произойти…

– Нет-нет. Сны не предсказывают будущее, как не старался это внушить Мартын Задека. А его сонники годны только для провинциальных барышень. И то как лекарство от скуки. Сон – продукт работы человеческого мозга. А мозг, как вам известно, во сне отдыхает. Предсказание будущего – это слишком серьезная работа, чтобы делать ее на отдыхе.

– Да вы философ, князь, – восхитился прапорщик.

– Увы, мой юный друг, – покачал головой старый князь – Истинные философы не занимаются политикой, предпочитая наблюдать изменения со стороны.

– А как же Платон? – удивился Ипполит. – Он же считал, что государством должны управлять мудрецы.

– Опирающиеся в своем управлении на воинов, – усмехнулся князь.

Ипполит покраснел. К стыду своему, самого Платона он не читал. Слышал от кого-то из друзей брата. Догадался ли о необразованности прапорщика старый князь или нет, но виду не подал.

– Платон, друг мой, писал об идеальном государстве! – воздел Зайончек указательный палец к потолку, словно показывая – где оно, идеальное государство. – А мы с вами и не политики даже, а так, два заговорщика. Будем ли мы политиками, ведает лишь Господь наш.

– А я еще и изменник России, – печально констатировал Ипполит.

– Полноте! Разве это измена – желать счастья своей стране?

– И вести эту страну к развалу…

От бдительного ока князя не ускользнула грусть, прозвучавшая в голосе юноши:

– Следует ли считать, что вы не разделяете точку зрения вашего брата, а также его друга и соратника Бестужева-Рюмина?

– Что касается самого выступления против деспотии, то я всецело на стороне брата и его товарищей.

– Но вы не разделяете мнение подполковника Муравьева-Апостола касательно права Царства Польского на самоопределение? – настаивал князь. – Почему?

– Я считаю, что Россия должна быть единой. Но это мое частное мнение. Я подчиняюсь решению брата и как младший родственник, и как его подчиненный.

– Знаете, пан прапорщик, – задумчиво протянул Зайончек. – Давайте-ка вопросы политики отложим на потом. А пока – приглашаю вас отужинать со мной. Или уже позавтракать? Впрочем, неважно.

Князь Зайончек позвонил в крошечный медный колокольчик, на звон которого немедленно явился слуга, одетый в кунтуш. Дав хлопу наставления, обратился к гостю:

– Простите, господин Муравьев-Апостол, но мне нужно отдать ряд срочных распоряжений. А пока Збигнев проводит вас в комнату, где можно умыться и привести себя в порядок. Встретимся в обеденном зале.

Збигнев, взяв свечу, повел прапорщика в гостевую комнату, где уже ждала лохань с горячей водой и свежее нательное белье.

– Проше пана офицера снять мундир. Его немедленно приведут в порядок, – сказал слуга на хорошем русском языке. – Возьмите пока охотничий костюм Его Светлости. Не беспокойтесь, к вашему отъезду все будет готово.

– Откуда вы так хорошо знаете русский язык? – спросил прапорщик удивленно. – Учил, – коротко ответил слуга. Потом уточнил: – В плену.

После сладостных мгновений, проведенных в горячей воде, вылезать из лохани не хотелось. Но пришлось. Тем более что вода все равно стала остывать. Эх, сейчас бы в простую деревенскую баньку! Пусть даже и по-черному.

Збигнев помог офицеру обтереться полотенцем и одеться. А потом также молча повел его вперед.

Обеденный зал выглядел, как и положено быть залу магната. Длинный тяжелый стол и массивные стулья, помнившие, наверное, Сигизмунда Вазу, если не Стефана Батория. В огромном камине горели дрова. Огонь очага и свечи в многочисленных канделябрах освещали портреты предков и разнообразнейшее оружие, висящее на стенах. Над камином висел герб хозяина. Разглядывая свиную морду, которую поддерживала человеческая рука и девицу, изображенную сверху, Ипполит силился вспомнить, как будет звучать описание герба по правилам геральдической науки, но так и не вспомнил.

– Моя фамилия из рода Свинка, – услышал он горделивый голос хозяина. – Наш род известен с десятого века. А описание звучит так: «В поле червлёном обращенная вправо чёрная кабанья голова, которой нижнюю часть сломала приставленная к голове человечья рука натурального цвета, одетая в голубой рукав. Над короной видна девица в пунцовом платье; она стоит, приложив обе руки к поясу». Впрочем, пан прапорщик, вам неинтересны исторические изыскания. Прошу к столу!

А яства, расставленные на столе князя, выглядели даже скромнее, нежели яства какого-нибудь мелкопоместного шляхтича. Молочный поросенок, соленые огурцы, пироги да бигус. Вот и все. Правда, скудость стола компенсировал огромный выбор горячительного – от местного пива и медовухи до французского коньяка и испанского бренди.

– Простите за скромный стол, – извинился вышедший к гостю князь. – В последнее время в Варшаве такая мода – ставить на стол только польские закуски. А мой повар-француз наотрез отказывается изучать народную кухню. Посему – эту каналью пришлось рассчитать и вместо повара сейчас мой же денщик. Вам еще повезло. Первое время он готовил только яичницу. А так уже умеет печь пироги. Обещался к следующей неделе сготовить клецки «по-гуральски». Впрочем, давайте есть.

Тем не менее денщик у генерала оказался настоящим кудесником. Поросенок был нафарширован гречкой, сдобрен специями и зажарен до румяной хрустящей корочки. А пироги с курицей, сливами и яблоками просто таяли во рту. Правда, бигус, по мнению Ипполита, можно было бы сделать не таким жирным. Ну, так у каждого свой вкус. Малороссы, да и русские солдаты просто с ума сходили от сырого свиного сала, которое прапорщик терпеть не мог.

В молчании гость и хозяин уничтожили почти всего поросенка. Неслышные, как привидения, слуги подливали господам напитки и меняли тарелки. Муравьеву-Апостолу более всего понравилась медовуха. Чувствовалось, что варили ее с какими-то травами, из которых знакомым показалась только мята. И, в отличие от вин и коньяков, медовуха не очень шибала в голову. Если, разумеется, ее не увлекаться, иначе легко можно оказаться на полу. И хотя собак в обеденном зале не наблюдалось, как это бывало у предков князя, но падать не хотелось. Гость первым сложил «оружие», чем вызвал удивление во взоре хозяина: мол, разучилась молодежь есть.

Но все же настало время насытиться и князю. Вытирая губы белоснежной салфеткой, Иосиф Зайончек вернулся к оставленному по случаю обеда вопросу:

– Пан прапорщик, насколько я понял, вы считаете, что Россия должна быть единой. Но, заметьте, есть разница между Россией и Российской империей. И странно видеть человека, который борется за свободу своей страны, но отказывает другим народам в праве на подобную свободу.

– Ваша Светлость, свободному человеку должно быть все равно, какой он национальности и религии. В новой России все нации и народы будут считаться одним народом, русским.

– Вот как? – деланно удивился князь. – Но, скажите-ка, мой друг, а вы и ваши соратники, спросили эти нации и народы? А хотят они стать русскими? Сколько лет длится война на Кавказе? Я служил там в одна тысяча тринадцатом году. Да-да, пан прапорщик. Прошло уже двенадцать, нет – даже тринадцать лет, а конца этой войны не видно. Не думаю, что тамошние татары и черкесы хотят стать русскими. Да что татары. Поляки и русские, как вы заметили, произошли от одного корня. Но захочу ли я, потомок рода Зайончковских, стать русским? Нет и нет. Кстати, вам знакомо слово «шовинизм» или, как говорят французы – chauvinisme?

Вместо ответа Ипполит отрицательно мотнул головой, а князь продолжил:

– Так вот, во время нашего похода на Москву… Кстати, вы знаете, что я участвовал в Бородинском сражении? Нет? Только находился на другой стороне, в корпусе генерала Понятовского… Однажды мне довелось познакомиться с неким Николя Шовини. Он всегда орал о том, что самые лучшие люди в мире это французы. А все остальные – так, пыль под копытами их коней. Французские солдаты его слушали с упоением. Ну, а другие нации, их ведь в походе было немало, иногда и колачивали. Так вот, в желании сделать всех русскими мне чудится тон того самого Chauvini.

– Что вы, князь, – опешил от подобного обвинения прапорщик. – Ни у меня, ни у моих друзей и в мыслях не было думать, что русская нация – самая лучшая.

– Но все же вы гордитесь тем, что вы русский? Это прекрасно. Я горжусь тем, что я поляк. Моя любовница Тереза ужасно гордилась тем, что она венгерка. Даже цыгане, трясущие лохмотьями на базарах, гордятся своим происхождением. Но все-таки оставьте каждой нации право жить так, как она этого хочет.

– А как же «Общество объединенных славян»?

– Утопия пана Люблинского? Слышал-слышал.

– А почему же утопия? – обиделся прапорщик. – Прекрасная идея. Объединить в единое целое народы, вышедшие, так сказать, из единой утробы.

– Как вы себе представляете, чтобы Россия, Польша, Сербия, Далмация и Кроатия сосуществовали вместе, в рамках единого государства? Разный язык, разная вера. Наконец, разная культура. Да и вообще. Чтобы создать такое государство, нужно перекраивать Европу, да и Азию заодно. Захочет ли Европа перекраиваться? Кстати, у Люблинского нелады с географией и историей. Он почему-то причислил к славянским странам Венгрию с Трансильванией и Молдавию. Можно ли кого-то осчастливить насильно?

Муравьев-Апостол задумался. Почему раньше ему не пришли в голову подобные мысли? А может быть, старик прав и в его душе тоже сидит какой-нибудь Николя Шовини?

– М-да, – только и сказал прапорщик. – Я как об этом не задумывался…

– Полноте, мой друг, – успокоил его князь. – Человеку свойственно менять и себя, и свои убеждения. Вот, перед вами – живой пример. Ваш покорный слуга служил под знаменами Костюшко и под флагом Бонапарта. Воевал против России в чине дивизионного генерала, а потом принял от русского императора чин генерала от инфантерии и титул князя, сражался против турок на Кавказе. Не странные ли метаморфозы?

– Возможно, Ваше Сиятельство. Но не мне судить вас.

– Почему же не вам? Вы русский офицер. Лицо, приближенное к руководству. И если у вас и у нас все получится, то мы, будь на то воля Всевышнего, еще побеседуем. Кто знает, не пришлют ли вас опять в Польшу с какой-нибудь миссией? Вы умеете слушать собеседника – это неплохое качество. Чуть больше выдержки, чуть меньше эмоций – и из вас получится неплохой дипломат. Так вот, мне не хотелось бы, чтобы будущий посланник считал князя Зайончека… ну, скажем так, легкомысленным человеком. Я сражался с Россией за свободу Польши. Да, было. Принял от императора Александра чин генерала русской армии потому, что верил – царь даст нам свободу. И хотя я не считаю, что должен перед вами отчитываться, – несколько надменно заявил генерал, – но могу напомнить, что после создания в одна тысяча восемьсот пятнадцатом году польских корпусов звания генералов приняли и другие магнаты.

Юный прапорщик не помнил (в девять лет такими подробностями не интересуются!), но знал от братьев, что после дарования Польше Конституции, сейма, собственных министерств была создана и армия, в которой бывшие генералы Наполеона получили высокие чины. Хлопницкий стал генерал-лейтенантом, Дверницкий и Скржинецкий – генерал-майорами. Польская армия, насчитывающая в своем составе более семидесяти тысяч штыков и сабель, способна в короткий срок снести Волынский и Литовский полки, находившиеся в подчинении наместника императора Константина Павловича. Из русских офицеров никто тогда не мог понять – а зачем это нужно?

– Я посчитал, что на этом месте принесу гораздо больше пользы, нежели в Америке, куда скрылся мой друг Костюшко, – продолжал рассуждать князь. – Но, увы, свободы оказалось мало.

– Простите, а разве Польше не хватало свободы? У вас сейм, правительство, свои законы. Разве этого мало? У вас, князь, больше свободы, чем у остальной России.

– Добавьте сюда еще русского наместника, Великого князя Константина и графа Новосельцева, который, пся крев, – выругался князь, – правит Польшей, как своим имением! Мы, поляки, просили об этом? А русская армия, расквартированная в Варшаве? Ну, пусть не армия, но все же… И потом – разве свободы может быть много?

– Простите, князь. Просто я подумал о тех русских людях, которые служат в Польше. В чём они виноваты?

– Оккупанты? – уточнил князь.

– Для меня они – русские солдаты, – твердо отозвался Ипполит. – Мои братья, ставшие разменной картой у царей и королей. Не вам говорить, что русских солдат набирают из крепостных крестьян. У них нет права выбора.

– А офицеры? Вы уверены, что они мыслят так же, как братья Муравьевы-Апостолы или как генерал Трубецкой?

– Офицеры, как вы знаете, не выбирают места службы. Нам приказывают – мы подчиняемся. Мне будет жаль, если погибнут умные и хорошие люди. И, знаете, князь, возможно, там есть и такие, что мыслят так же, как мы. И вот еще. Если погибнете вы или я – мы будем знать, за что мы погибли. Когда я давал присягу Императору, то тоже знал, за что я погибну. А за что погибнут они?

Князь Зайончек задумался. Потом, пристально посмотрев в глаза собеседника, неспешно выговорил:

– Юноша, вы уже заранее считаете себя виновником гибели солдат? Рановато. Вначале все будет законопристойно. Сейм, выборы правительства. Воевать с русским корпусом нам не с руки. Лучше, если удастся решить дело миром.

– Хорошо бы, – вздохнул Муравьев-Апостол. Чтобы перейти со скользкой темы о правах и свободах на другое, он спросил: – Ваша Светлость, вы сказали, что воевали против нас. А потом упомянули, что служили на Кавказе. Как это понимать?

– О! Тут всё очень просто, – совершенно по-русски всплеснул руками Зайончек. – Я и большая часть моей дивизии – те, кто остался жив, после отступления попали в плен. Нас отправили на Север, в Архангельск. Помнится, там было очень холодно. Но это не самое страшное. Главное – там было ужасно скучно. Солдаты еще чем-то занимались – строили дороги, ремонтировали местный порт, построенный еще при императоре Петре. А нам, офицерам, там просто было нечего делать. От скуки спасались картами и водкой. А потом польским офицерам предложили ехать на Кавказ, воевать с горцами. Вначале мы хотели отказаться, а потом решили – почему нет? Нам сохраняли звания, нас никто не заставлял сражаться с императором Наполеоном, на верность которого мы присягали. А горцы – это те же татары, с которыми у Польши старые счеты. Воевал, видимо, неплохо, потому что вскоре возглавил дивизию, был пожалован званием генерала от инфантерии. А потом мне предложили вернуться в Польшу. Десять лет я ждал этого момента. Польша должна быть свободной. И она ею станет!

1204 год от эры хиджра. Тебриз. Персия.

…Этой зимой Аббас-Мирза, наследник Великого Фетх-Али-шаха и главнокомандующий армией, решил остаться в Тебризе. Гарем был недоволен. Ночью, во время бурных ласк то одна, то другая жена настойчиво убеждали своего мужа и господина в том, что лучше перебраться туда, где теплее – в Исфахан, например. А еще лучше – в Тегеран. Однако повелитель только снисходительно улыбался, не говоря ни да, ни нет. Что на него накатило, не знала даже Айна – самая молодая и любимая наложница. Красавицы пытались узнать причины у старшего евнуха, но тот лишь пожимал толстенькими плечиками, теряясь в догадках. Слуги, с которыми евнуху удавалось пообщаться, лишь цокали языком и многозначительно качали головами. Не помогали ни деньги, ни угрозы. Не подействовало даже обещание (Да простит Аллах!) показать кого-нибудь из жен. Стражники гарема казались воплощением Рустама и Сиявуша, спешивших уйти в очередной поход. Одно было ясно, что готовилась война. Иначе, зачем ставить лишние пушки на бывшей мечети Алишаха, превращенной в главную цитадель? Только с кем? Может быть, с Оттоманской империей? А может, с Россией, которая забрала себе исконные земли древнего Персидского царства?

Пока главный евнух размышлял, его владыка принимал в летнем дворце двух европейцев. Гости были разные по возрасту, росту и весу. Но в чем-то они были неуловимо схожи. Возможно, некой надменностью и высокомерием. А еще тем, что их серые сюртуки, не могли скрыть, что гостям более привычны мундиры красного цвета.

Толмач был не нужен. Аббас-Мирза прекрасно говорил на английском. А гости хоть и с трудом, но понимали фарси.

– Итак, вы утверждаете, уважаемый мистер Харрингтон, что наша армия не готова? – с вельможной ленью спросил хозяин.

– Я не говорил, что армия не готова. Она еще недостаточно готова, – выделил нужное слово тот из гостей, что был моложе.

– А ваше мнение, уважаемый Якобс? – обратился наместник ко второму, более старшему и по возрасту и, вероятно, по званию.

– Если вас интересует мое мнение, – более осторожно, нежели его молодой коллега, отозвался Якобс, – нам требуется полгода. Возможно – год. Главная проблема, что ваши сардары не умеют правильно стрелять. Мы с большим трудом научили их строиться в шеренги, научили их тактике рассыпного строя. Но когда дело доходит до стрельбы трех шеренг, передняя упорно не желает становится на колено. Ряды смешиваются. В результате – вторая и третья стреляют кучно, без прицеливания. Стрелки мешают друг другу. Во время штыковых атак не соблюдается дистанция. Вы представляете, как важно пехоте иметь правильный строй?

– Я знаю, – коротко ответил Аббас-Мирза.

Он, действительно, хорошо понимал необходимость воинской дисциплины. Пятнадцать лет назад, во время боя на реке Аракс юный Аббас-Мирза командовал одним из отрядов. Русская армия генерала Котляревского разгромила в пух и прах более многочисленные, но недисциплинированные войска, которыми командовал его старший брат. Храбрая и отчаянная кавалерия напоролась на сталь штыков русского каре. А потом второй брат не сумел удержать Ленкорань от войск того же генерала.

Гибель братьев приблизила Аббаса-Мирзу к трону, но заставила задуматься о необходимости дисциплины. А позорный Гюлистанский мир, из-за которого Персия потеряла все северные провинции, заставил его ненавидеть русских. И одновременно уважать! В армии отца находился почти трехтысячный отряд русских под воительством Самсон-хана, беглого русского вахмистра, получившего от шаха звание сартип-эввель – генерала. Это были бехадыраны – лучшие гвардейцы Персии. Терять «гвардейцам», русским дезертирам, раскольникам и государственным преступникам, было нечего. На родине их ничего хорошего их не ждало. Нет, не смертная казнь, отмененная еще при Елизавете Петровне. Однако бывших солдат можно было наказать шпицрутенами. Как показывала практика, даже самый сильный человек выдерживал не более трех тысяч ударов…

Армия Самсон-хана была расквартирована в самом трудном и опасном месте – в провинции Хой, где сходились два опасных направления – русское и турецкое. И хотя Аббас-Мирза был главнокомандующим, но бехадыраны подчинялись только самому Самсону и шаху. Будь у Аббаса-Мирзы хотя бы десять-пятнадцать (а лучше двадцать!) тысяч таких солдат, то Ермолов был бы не страшен вместе со всем корпусом. Однако в случае войны гвардейцы будут в нее втянуты. Особенно те, кто стоит на границе. Но все же ждать еще год не хотелось.