Текст книги "Декабристы-победители"

Подождав, пока парень утрамбует снег (а заодно и разогреется), капитан сбросил с себя шинель с перевязью и встал напротив парубка. Тот, недолго думая, заехал кулаком в физиономию офицера (вернее, ему показалось, что заехал), подпрыгнул, присел на согнутые ноги и красиво выбросил левую ногу в корпус.

Терять время, как с тем рубакой, Еланин не стал, а просто ушел от удара кулаком, сделал подсечку правой ногой, а каблуком левой впечатал парню в болевую точку. Будь это в бою, удар был бы нанесен в другое, более чувствительное, место, а добивающий – в голову. Конечно, не очень благородно, но война – не дуэль. Как впрочем, и поединок с этим парнем – не война с врагом. Отлежится!

Народ замер в восхищении. Хоть и бандиты, а ценить настоящее боевое искусство умеют. Новый командир уже дважды показал то, на что он годен.

Павел Николаевич неспешно поднял шинель. Обстоятельно застегнулся, затянул ремни и портупею, придавая своему облику вид в соответствии с решпектом «О правилах ношения шинелей и оружия в зимнее время для господ офицеров» и обратился к войску:

– Итак, господа казаки. Для окончательного знакомства сообщаю – меня зовут Павел Николаевич Еланин, капитан. В недавнем прошлом – командир роты Вятского пехотного полка. Требую обращаться ко мне либо по званию – господин капитан, либо – Ваше Благородие. Атаман Гречуха – назначаю вас своим товарищем. Завтра после третьих петухов приказываю вам построить людей здесь же. Тут будет наш плац, тут будем учиться воевать. Так учиться, чтобы вы и россыпной строй знали, и стрельбу плутонгом. И то, как и куда целиться. Я не хочу, чтобы мои бойцы стали мишенями для стрелков или чучелами для кавалерии. Сегодня, так и быть, разрешаю допить всё то, что осталось. («У-у!» – радостно загудел народ.) Подчёркиваю – только то, что осталось! Завтра с самого утра проведу строевой смотр. Все должны стоять в строю твердо, как положено солдатам регулярной армии. Увижу пьяного – пристрелю. Всем разойтись, заместитель – ко мне.

Когда к Еланину подошел недовольный, но вполне укрощенный атаман, капитан отдал новое приказание:

– Гречуха, с сего часа и отныне – вы моя правая рука. Или левая, – соизволил улыбнуться командир. – Сделаете следующее: пересчитаете весь народ. Найти грамотного человека, есть такие?

– Должон быть, – пожал плечами атаман.

– Найдешь грамотного, – продолжил командир, переходя на «ты», – всех перепишешь. Как зовут, сколько лет, откуда родом. Перепишешь, у кого какое оружие, сколько. Потом сообразим, чего недостает и что требуется. Далее – всех разбить на десятки и сотни. Десятников назначишь сам, сотников сначала покажешь мне. И еще – маркитантку гнать в шею. Еще только шалав в расположении части мне не хватало! Рожу не криви, атаман. Увижу эту твою Мотрю – с тебя спрошу!

Утром следующего дня, когда еще не рассвело, капитан Еланин, прибыл к «запорожской вольнице». Был он не один, а с пожилым фельдфебелем Малковым и парой солдат покрепче. Малкова он выбрал за то, что тот умел мастерски гасить любые ссоры, не доводя дело до рукоприкладства. (Хотя при случае мог выдать такую зуботычину, что мало не покажется.) Но не водилось за «Ляксандрычем», как звали фельдфебеля солдаты (офицеры уважительно именовали – Александрыч), привычки бить молодых солдат без настоящих прегрешений. Была за ним и другая черта – никогда не жаловался на подчиненных вышестоящему начальству, доводя нижних чинов до шпицрутенов! С проштрафившимся разбирался сам. Правда, после такого «разбирательства» у солдата недели две болели челюсти. Но опять-таки – ни разу никому ничего не сломал и не изувечил! А уж «русским словом» владел так, что сам адмирал Шишков удавился бы от зависти! Но опять же за всю многолетнюю службу на фельдфебеля не поступало ни одной жалобы, и медаль «За беспорочную службу» на анненской ленте, висевшая рядом с «бородинской» и «заграничной», показывала, что и сам Малков «порот ни разу не был»!

Первое, что увидел капитан, подходя к сараю – отсутствие часового. Второе – часовой все-таки был. По крайней мере, ноги торчали наружу, а туловище – в «курени». Пол сарая был заслан живописно раскинувшимися телами. Прям-таки, картину пиши. Батальное полотно – «Разгром войск Стеньки Разина». На минутку Еланин закрыл глаза, мечтая, чтобы все оказалось правдой. Ну, умерли и умерли… Пожурит генерал, зато – жить спокойнее. Так нет же, заметно, что «трупы» дышат, а от их «дыхания» впору самому заболеть белой горячкой…

– Дела… – протянул капитан. – Кажется, учения сегодня не состоятся. Как думаешь, Александрыч?

Фельдфебель был настроен более оптимистически:

– Почему не состоятся, Ваше Благородие? Еще как состоятся. Только не сей момент, а часика через четыре.

– Утешил, братец, – фыркнул капитан. – А сейчас что делать?

– А сейчас, Ваше Благородие, сделаем мы одну штуку, а сами в квартиры пойдем. Нехай спят себе.

Через несколько часов капитан и его маленький отряд вернулись. Подходя поближе, прислушались – в сарае уже слышался шум и отборный мат. Еланин заглянул в дверной проем и увидел, что «ополченцы» лаялись, обвиняя друг друга в краже оружия. Еще немного и начнут драться.

– Командуйте, фельдфебель, – улыбнулся капитан, кивая старому солдату.

Фельдфебель, подкрутив усы, рявкнул:

– Внимание, сукины дети! Выходим строиться! Выходим, я сказал! Бегом пошли, рыбы землеройные, копытники беспорточные! Его Благородие долго Вас ждать будет, хохлы малороссийские! Кто в рыло не хочет – бегом!

Эти слова окончательно дезорганизовали «войско». Никто даже не рискнул огрызнуться. Понуро вышли (скорее, выползли) и попытались выстроиться в две шеренги.

– Здравствуйте казаки! – бодро поприветствовал капитан. В ответ что-то хрипло пробурчало.

– Плохо, хлопцы. Очень плохо, – скривился капитан. – Мявкнули, як боровки кистрированы. Послушайте, как нужно приветствовать командира.

И кивнул фельдфебелю и солдатам, мол, а, ну-ка, братцы, покажите! В три глотки рявкнули на вдохе-выдохе: «Зд-равия желаем, Ва-ше Высокоблагородие!» так, что вездесущие вороны с перепугу перестали каркать.

– Заместителю командира отряда Гречухе – доложить обстановку! – потребовал командир.

Покачиваясь, как раненый, наказной атаман вышел из строя. Чувствовалось, что силы в нем хватает только на то, чтобы удержаться на ногах. Но все-таки героическими усилиями Грицко выдавил из себя:

– Ваше приказание выполнено, пан капитан. Ик… Вашбродье… Меркитантку выгнали. Все, что оставалось – выпили!

Солдаты, не исключая «Ляксаныча», тоскливо посмотрели на офицера. А «пан капитан» мысленно обозвал себя идиотом и кретином. Получается, что он сам же и виноват? А ведь и впрямь – кто за язык тянул? Сам же вчера сказал: «Допить остатки!» Но кто бы мог подумать, что оставалось так много?

Но признавать нелепость нельзя. И капитан, сдерживая смех, строго спросил:

– Молодцы, казаки. Хвалю. Умеете приказы выполнять. Но уж если пьете, то почему часовых не выставлено? Почему без оружия?

– Та выставлены ж оне былы, – злобно прорычал атаман, вытаскивая из-за строя беднягу-часового. – Тильки, вин, сволочь малотверёзвая, приняв на хрудь и заснул, лайдак скаженный! У-у-у, бисов сын!

«Сволочь малотверезвая» хлюпала носом, вытирая кровавые сопли.

– Ладно, хлопцы. С оружием – разберемся, – немного успокоил капитан свой личный состав. – А для начала научимся строиться как положено. И как положено ходить…

Глава седьмая
Братья по «царственной» крови

Февраль 1826 года. Москва

В последние два месяца древняя столица начала оживать, чему способствовал народ, прибывающий из разных мест. Из Смоленска и Киева, Минска и Новгорода, Варшавы и Бердянска. Но больше всего ехало из Санкт-Петербурга. Двигались в почтовых кибитках и в каретах, мужицких розвальнях и пешком. Прибывали и поодиночке, и семьями, с любовницами и престарелыми тетеньками, мопсами и клавикордами. Все гостиницы и постоялые дворы переполнены петербуржскими чиновниками, не пожелавшими служить Временному правительству, офицерами, отказавшимися присягать непонятно кому, купцами. Господа московские обыватели сумели изрядно подзаработать, сдавая в наем комнаты и даже углы. Так, в домике ткача Шерстобитова (допрежь муж, жена и трое девок на выданье едва поворачивались меж ткацкого стана) окромя хозяев проживало два прапорщика, один отставной подпоручик и миловидная барышня, приходившаяся кому-то то ли сестрой, то ли любовницей. Тесновато, зато девки теперь с приданым, по весне можно замуж выдавать. А на задворках, в баньке, поселилась семья ювелира Зибельмана из восьми человек (если не считать престарелой тетушки, приходившей только ночевать). Москва прибавлялась не только благородными господами и торговцами. Притекло немало и простого, ремесленного люда. Уж этим-то как бы и терять нечего, но отчего-то не заладилось с «народным правительством». Были и те, кого привело в Москву желание заработать. Там, где много людей, там много заказов. Нужны плотники и столяры, возчики и грузчики. А для благородных – мамки-няньки, дворники и конюхи. Из Московской губернии, из Рязанской и Тверской потянулись на заработки крестьяне, благо зимой в деревне работы немного.

Из-за многолюдства потянулся и другой народец – шулера (ну, надо же господам досуг скоротать!), проститутки и совсем откровенные разбойники. И все заботы свалились на голову генерал-губернатора Голицына. Мало в Москве, что ли, своих бандитов? А из-за того, что народ живет, где попало и как попало, то тут, то там стали вспыхивать огни пожаров. А где, спрашивается, брать помещения и провиант для армейских полков, прибывающих в Москву? Из всего случившегося Дмитрий Владимирович отметил только один положительный момент – напрочь пропали все бездомные собаки. Но все же, все же… Несмотря на зиму и трудности, на теле Москвы перестали зиять прорехи и заплаты, остававшиеся от Великого пожара осьмсот двенадцатого года! На месте пустырей и пепелищ появлялись двух и трехэтажные дома и небольшие домики. Городские плотники, которые еще осенью дрались лютым боем с крестьянскими отходниками, нынче мирно пили со вчерашними конкурентами. Недостатка в заказах не было. Вот только цены на бревна и доски выросли раза в два, а бревна поступали свежесрубленные, сырые. Наступит весна и дом «поведет»! Но для тех, кто не имел своего угла, это казалось несущественным. Главное – пережить зиму, а там уж как-нибудь – надставят, переложат, новый венец подведут. Или: авось обойдется и ничего не покосится!

За какой-то месяц город разросся почти на столько же, на сколько за десять лет губернаторства Голицына. С разбойными людишками, правда, пришлось повозиться. Но присутствие в городе значительных воинских сил позволило решить все проблемы в кратчайшие сроки – вместо стариков-сторожей, вооруженных колотушками, и солдат-инвалидов, гораздых спать в караульных будках, на ночные улицы было брошено несколько отрядов улан и пехоты под командованием не унтер, а обер-офицеров, которым вменялось в обязанность задерживать всех подозрительных личностей. А после десяти часов вечера всякое передвижение было вообще запрещено! Понятно, что исключение составляли лекари, направлявшиеся к пациентам, роженицы, которых родственники везли (или вели) к бабкам-повитухам. Ну, и еще те, кто имел при себе бумагу, подписанную либо самим императором, либо генерал-губернатором Голицыным. Нарушителей тащили в ближайший участок и начинали выяснять – куда, зачем и почему, милостивый государь, вы направлялись? Или, смотря по виду – куда прешь, морда каторжная? Ну, а если у кого хватало смелости или дурости оказать сопротивление, с теми и не церемонились.

После десятка повешенных на улицах стало тихо и спокойно. Правда, светское общество восприняло идею «комендантского» часа отрицательно, а любители полуночных балов и раутов сильно возмущались. Был случай, когда два лихих пехотных капитана, возвращавшихся с бала, попытались проткнуть караульного подпоручика. Но нижние чины, вместо того, чтобы позволить господам офицерам благородно помахать клинками, поступили очень неблагородно: у первого капитана выбили прикладом саблю (попутно сломав челюсть и руку), а второго, схватившегося за пистолет, тут же и застрелили. После подобного карамболя балы стали начинаться засветло, а заканчиваться, как и положено, – в девять часов вечера, чтобы у господ балетоманов было время разъехаться по домам.

Улицы Москвы теперь казались вымершими с десяти вечера и до пяти утра, и посему для обывателей и гостей столицы (ежели кто не спал еще, а сидел у окошка, пялясь на пустынные улицы) появление конного отряда показалось странным. Во-первых, для патруля или ночного дозора отряд был чересчур многочисленный. Во-вторых, где это видано, чтобы патруль был «разнокалиберный» – кто в шубе, кто в шинели, а кто и вообще – в одном мундире, но с генеральскими эполетами? В-третьих, если кто-то сумел уловить сквозь ставни и окна обрывки фраз, насторожила бы мешанина разноязычных слов. Ну, смесь французского с рязанским никого не удивляла. Но тут к привычным «зараза» и «мон шер» прибавлялись совсем непонятные. Вот что, например, означает «Wcezorowanego Москва»? Ну, Москва, понятно. Но почему пустынная зимняя Москва, это самое – «wcezorowanego»?[3]3
  Зачарованная (польск.)


[Закрыть]

Правда, когда всадники принялись выяснять «Ф ктурым керунку ишьчь?», то стало понятно без перевода, что коли руками машут, значит, дорогу ищут. Народ, от греха подальше, тушил лучинки и задувал свечки, задумываясь – будет стрельба или нет? И никто из глазастых москвичей не узнавал в передовом всаднике человека, считавшегося русским императором в течение двух недель.

Константин Павлович, Великий князь, наместник императора в Царстве Польском, главнокомандующий Волынского и Литовского корпусов, кавалерийской дивизии, кавалер многих иностранных орденов (российских, само собой, с рождения) прибыл в Москву. Узнав у патруля (командир, признав Великого князя, пропустил без пропуска), что брат квартирует у губернатора, вместе со свитой двинулся к резиденции Голицына. Подъехав, Константин Павлович присвистнул. Так он оценил фортификационные возможности: трехэтажное здание обнесено двойной оградой – внешней, решетчатой и внутренней, кирпичной. С одной стороны примыкала Москва-река, а со всех остальных – пустыри. Подойти незамеченным невозможно, зато – очень удобно защищать. Не резиденция, а крепость. «Ишь, как Мишку-то старый хрен бережет! – пренебрежительно хмыкнул Константин Павлович. – Верно, смотрит мальчишка в рот Голицыну, советы спрашивает».

Посочувствовав младшему братцу, принявшему по дурости императорскую корону, Константин решил: «Ладно, с Мишкой потом поговорю. Сейчас надо людей разместить». Прикидывая, что под свиту лучше занять первый этаж особняка, Константин Павлович подъехал к воротам, показывая жестом – отворяй, мол, пошире – но караульный офицер, чьи эполеты были скрыты под тулупом, равнодушно спросил:

– Кто такие? По какой надобности?

– Открывай, кому сказано, – сквозь зубы выдавил Константин. Решив, что в Москве офицерики совсем одичали – или сумерки мешают разглядеть его лицо, соизволил представиться: – Я – Великий князь Константин, а это моя свита.

Вместо того, чтобы вытянуться по струнке, дежурный равнодушно окинул взглядом Константина, его свиту и сообщил:

– Прошу прощения, Ваше Высочество. Извольте явиться завтра в положенное время. Запись на аудиенцию в караулке.

– Ты что, не понял? – остолбенел от такой наглости князь. – Я – Великий князь Константин, брат императора. Какая аудиенция? Мне нужно срочно увидеть Михаила.

– Хорошо, Ваше Высочество, – поколебавшись, сообщил офицер. – Я доложу.

Появившись минут через пять (свита уже основательно замерзла, а в Великом князе начал закипать гнев), сказал:

– О вашем прибытии доложено. Великому князю – добро пожаловать. Остальные господа, будьте добры подождать снаружи.

Великий князь, пропустив мимо ушей последние слова, кивнул свите и направил коня прямо к воротам, но офицер преградил путь, тем опять унизив наместника Царства Польского:

– Извольте спешиться, Ваше Высочество. А господам сопровождающим, повторяю, ждать снаружи. О них приказа не было.

Рассвирепевший Константин, выхватив шпагу, уже решил брать ворота штурмом, как двор заполнился солдатами. Нижние чины выстроились внутри решетчатой ограды в две шеренги, а какой-то капитан, вытащив саблю, хладнокровно приказал:

– Первая-вторая шеренга – товсь, ружья – на руку!

Константину Павловичу и раньше доводилось видеть наглецов (один, вон, даже на дуэль его вызвал!), но чтобы таких!

– Ты в кого целишь, мерзавец?! – заорал князь.

В ответ на это начальник караула спокойно, будто ему каждый день приходилось брать на мушку Великокняжеских особ, подал новую команду:

– Скусить патрон! Зарядить патрон! Великого князя – в прицел не брать. Цель-с! По остальным, залпом…

И очень скоро прозвучало бы завершение команды, но, к счастью, прозвучал властный голос:

– Капитан Замятин, отставить.

Капитан четко и сразу (но с некой досадой в голосе) продублировал:

– Взвод, отставить! Ружья – к ноге.

К караулке вышел плотный мужчина в форме кавалергардского генерала.

– Здравия желаю, Ваше Высочество. Начальник личной охраны Его Императорского Величества, генерал-майор Пестель, – представился он.

– Генерал, что у тебя за безобразие? – ярился Константин. – Па-пра-шу сей секунд впустить меня и мою свиту к Михаилу.

– Ваше Высочество, прошу вас спешиться и следовать за мной, – спокойно ответил кавалергард.

– Генерал, вы забываетесь! – продолжал гневаться Великий князь, переходя на «вы».

Верный сподвижник Константина Павловича, генерал Карута, направил коня к князю и, смешно пришепетывая, заявил громким шепотом:

– Васе Высочество, да спестесь вы в самом-то деле. Оне ше стрелять будут!

Константин Павлович не увидел в глазах соратников большого желания идти на штурм императорской резиденции… А караул по-прежнему вольготно стоял, прислонив ружья к ноге. Но, заметьте, в каждом стволе уже сидело по патрону. Великий князь не выдержал. Ругаясь по-русски, по-французски и даже по-польски, он спешился.

– Ваше Высочество, – обратился к нему спокойный, как скала, генерал Пестель. – Если вам угодно, можно отправить свиту на постой. Сопровождающих я дам. Правда, свободное место только на другом конце города.

Константин отмахнулся – подождут, мол, и, одарив неласковым взглядом капитана Замятина, повелительно прорычал:

– Ну, генерал, веди.

Константин Павлович не ведал, что это еще не все сюрпризы, уготованные на пути к брату. В вестибюле их остановил новый офицер (и опять-таки всего лишь в чине прапорщика). Прапор, вероятно, не знал Великого князя в лицо. Для него наместник и кавалер был лишь чином с «густыми» эполетами:

– Господин генерал, прошу вас, вашу шпагу!

И требовательно протянул руку.

– Что?! Шпагу?! – завопил Великий князь, вытаскивая оружие из ножен.

Генерал Пестель быстро встал между генералом и прапорщиком, успевшим вскинуть пистолет:

– Господа, успокойтесь. Прапорщик, уберите оружие. Ваше Высочество, отдайте шпагу.

Константин Павлович был уже близок к тому, чтобы наброситься на всех.

– Ваше Высочество, – примирительно сказал Пестель. – Прапорщик имеет список лиц, имеющих право входить с оружием к Его Императорскому Величеству. А вас, к моему величайшему сожалению, в этом списке нет.

– С каких это пор Великий князь должен сдать оружие в доме собственного брата? Я что – военнопленный?

– Ваше Высочество, – терпеливо сказал Пестель. – Вы не только брат Его Величества, но еще и боевой генерал, знающий цену приказам. Список утвержден Его Величеством. Нарушить правило – все равно, что нарушить приказ.

Скрипнув зубами, Константин отбросил оружие в угол. Сжав кулаки, прорычал что-то непонятное, но потом взял себя в руки.

– И что, господа, вы стали бы стрелять в брата императора? – с усмешкой спросил Константин Павлович.

– Простите, я не знал, что вы Константин Павлович, – пожал плечами прапорщик, убирая пистолет.

– А если бы знали?

– Стрелял бы в ногу.

– Да, чудеса, – протянул Великий князь. – Такой охраны даже у батюшки не было. А уж его-то трудно перещеголять.

Генерал-майор Пестель скромно промолчал, подумав, впрочем, что будь у императора Павла такая охрана, не было бы трагедии Михайловского замка. Ну, а заодно и недавней Сенатской площади.

– Прошу вас, – сделал Владимир Иванович приглашающий жест. – Его Величество ждет вас в кабинете.

Внешне спокойный, но клокочущий, как вулкан перед извержением лавы, Великий князь Константин прошел в кабинет младшего брата. «Наглец, молокосос», – думал он, распаляя себя. Едва открыв дверь, уже с порога Константин гневно закричал на брата:

– Мальчишка! Ты что себе позволяешь? Да я тебе уши надеру, dziecko!

Михаил Павлович, сидевший перед большим письменным столом, очень спокойно встал и сделал пару шагов навстречу:

– Як се маш? Простите, с польским языком я не в ладах. Поэтому – здравствуйте, дражайший брат. Рад вас видеть.

Константин Павлович, не заметивший (или не пожелавший заметить?) приветствия, продолжал кипеть, как перекалившаяся подкова:

– Михаил! Ты что о себе возомнил?! Что себе позволяют твои солдафоны? Задержать свиту Великого князя! Отобрать у меня оружие!

– Они выполняют мой приказ, – спокойно ответил младший брат. А потом с одобрительной ноткой в голосе добавил: – Ишь, оружие у Великого князя отобрали. Молодцы. Владимир Иванович, передайте караулу мое благоволение.

– Слушаюсь, Ваше Величество, – склонил голову Пестель, а Великий князь задохнулся от ярости:

– Благоволение? Да…

– Дорогой брат, – перебил его император. – У меня нет времени слушать ваши вопли. Свое недовольство вы высказали, я вам все объяснил. Если это всё, что вы хотели мне сказать, не смею вас задерживать. Генерал, – добавил Михаил Павлович холодно, – покажите Великому князю выход.

Нелегко быть младшим братом в семье. Достигни хоть каких заоблачных вершин, для старших ты все равно останешься мальчишкой. Вот только если младший брат не стал в одночасье императором одного из крупнейших (и несмотря ни на что – сильнейших!) государств в мире.

Константин Павлович, вытаращивший глаза от возмущения, вдруг понял, что между ним и братом встала невидимая стена. А он, как баран об новые ворота, со всего маху об нее ударился. Еще раз глянув на младшего брата, действительно п о н я л, что перед ним не младенец, чью голую попу целовал когда-то счастливый батюшка, и не повеса Мишель по прозвищу «Рыжий Мишка». И даже не тот Великий князь Михаил, совсем недавно уговаривавший его взять корону дома Романовых. Перед ним был император.

– Прости, – начал Константин, поправился: – Простите, Ваше Величество. Виноват, сорвался. Уж слишком долгая дорога была от Варшавы. И сегодня, как на грех, с утра снег с дождем, потом заморозки. Кони копыта сбили и люди устали. Еще раз прошу прощения…

– Полноте, – по-отечески обнял старшего брата младший. – С каких это пор мы на вы? Давай, как прежде, по-родственному. Садись, дорогой брат. Владимир Иванович, помогите…

Генерал-майор помог снять с брата императора тяжелую шубу, принял шляпу и вместе с императором препроводил Константина Павловича к креслам у камина. Замешкавшись – куда бы сложить одежду, вынес ее в приемную. Пока ходил, старший брат уже сидел, а младший собственноручно наливал ему вина.

– Выпей, – протянул император брату полный стакан. Сам же пить не стал и Пестелю не предложил – знал, что Владимир Иванович все равно откажется.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом поблагодарил Константин и выпил до дна. Откинувшись на спинку кресла, наместник Польши блаженно прикрыл глаза.

Михаил Павлович принял стакан, передал его генералу и, терпеливо подождав с минуту, напомнил, что кабинет императора – это не спальня.

– Итак, Константин, какие новости из Польши? Судя по твоему виду – плохие?

– Ваше Величество, – глухо начал Константин. – Я отправлял подробное послание о польских делах. Неужели эстафета не дошла?

– Дошла, – кротко сказал Михаил. – Но мне хотелось бы услышать лично, от свидетеля.

– Даже не знаю, с чего начинать, – раздумчиво проговорил Константин.

– Кто-то сказал – если не знаешь, с чего начинать, начинай с самого начала, – невесело пошутил Михаил Павлович. – Итак?

– Итак… – подхватил Константин Павлович. – Осенью прошлого года мне сообщили, что польские смутьяны договариваются о совместных действиях с нашими, отечественными. Большого значения этому я не придал. Когда это поляки чего-то не замышляли? Правда, когда мне стало известно о мятеже в столице и о гибели Николая, я приказал провести аресты. Увы, большинство заговорщиков успело бежать. В конце декабря в Варшаву прибыл гонец из Петербурга с петицией от Временного правительства. Мне предлагалось немедленно покинуть пределы Царства Польского, вывести наши войска из Польши с передачей власти сейму. В ответ я попросил господ самозванцев сложить оружие и предстать перед судом добровольно.

Константин замолчал, вспоминая события и явно подбирал нужные слова. Михаил терпеливо ждал. Наконец старший брат продолжил:

– Две недели назад в мой дворец ворвались польские солдаты и офицеры, разоружили караул и сообщили, что сейм решил избрать национальное правительство. Председателем избран князь Чарторыжский, генерал-лейтенант Хлопницкий – главнокомандующим. Заметь, Мишель… – возмущенно вскинулся Константин Павлович, но тут же поправился: – Заметьте, Ваше Величество, все они – «птенцы Александрова гнезда». Адам Чарторыжский был членом Негласного комитета, министром. Хлопницкий был возведен в генерал-лейтенанты русской армии. Ты знаешь, что до этого он был правой рукой Понятовского?[4]4
  Князь Юзеф Понятовский – маршал Франции, командующий польским корпусом во время похода Наполеона на Россию. Во время Бородинского сражения корпус штурмовал левый фланг русской армии и едва не добился успеха.


[Закрыть] – Михаил кивнул, а Константин продолжил: – Ну, зачем же было давать генеральские звания бывшим французским подданным? Помнится, на маневрах осьмсот восемнадцатого, Паскевич спросил у графа Остермана: «И что из этого будет?», а тот отвечал, что через десять лет будем вновь брать Варшаву, как при Суворове. Логика брата Александра всегда была странной… Возвышать чужих, унижая своих.

– О мёртвых, брат, лучше не вспоминать плохо. Тем паче о нашем брате, императоре, – покачал головой Михаил. – Лучше доскажите о себе. Что сталось с корпусом?

– Да-да, сейчас… – кивнул Константин, поворачивая голову в сторону стола, где стоял графин.

– Владимир Иванович, – позвал император своего кавалергарда, уловив желание брата без слов, а генерал Пестель также молча налил Великому князю еще один стакан.

Выпив, Константин Павлович выдохнул, словно выпил водки, а не французского вина:

– Я решил, что не должно пролиться ни капли крови. Ни своей, ни чужой. Посему я отдал приказ русскому корпусу покинуть пределы Царства Польского.

– Скажите, Ваше Высочество – это правда, что вы уходили из Варшавы под смех и улюлюканье черни? – поинтересовался вдруг генерал Пестель.

Константин Павлович резко встал. Прошелся по кабинету. Потом также резко сел в кресло. Схватившись за тугой воротник с богатой генеральской позолотой, как будто тот начал душить, хрипло проговорил:

– Встыдьсе, пане. Мне стыдно… Мишель… Михаил… Ваше Величество, мы не уходили под вопли черни. Мой отряд прошел по коридору из польских войск. Вся польская армия выстроилась на пути нашего следования из Варшавы. Это не было бегством. Скорее – это напоминало уход русской гвардии из Нарвы в начале Северной войны.

– O, le beau raisonnement, – грустно сказал император. – Хорошо находить исторические аналоги для собственных промахов. А ведь гвардия Петра Великого ушла из Нарвы не просто так. Она сражалась. А что же сделал русский корпус, которым командовал брат трех императоров?

– Вы меня осуждаете? – вскинулся Константин Павлович. – Русский отряд в Варшаве насчитывает… насчитывал, – поправился он, – два пехотных полка и кавалерийскую дивизию из четырех полков. То есть шестнадцать тысяч штыков и сабель. В польской армии, созданной по приказу императора Александра, тридцать пять тысяч. Как видите, поляки превосходили нас в два с лишним разом. Добавьте сюда еще и вооруженную чернь. Что я мог поделать, кроме того, как бессмысленно погубить корпус?

Михаил Павлович не стал напоминать, что в декабре прошлого года братец хвастался, что идея создания польского корпуса принадлежала не Александру, а ему самому. Что, мол, он лучше себя чувствует в окружении верных польских войск, нежели на русском престоле. Брат уже и так достаточно унижен. Посему император осторожно заметил:

– Брат, под вашим началом был еще и Литовский корпус. А это, как мне помнится, более пятидесяти тысяч штыков и сабель. Что с ним случилось?

– Литовский корпус мне казался ненадежным. Поэтому я решил оставить его в Польше.

– То есть вы бросили вверенные вам войска?

– Я решил, что так будет правильно, – упрямо заявил Константин. – Я вывел в Малороссию всех русских: Литовских и Волынских лейб-гвардейцев, улан, кирасир, гусар и конных егерей. Пехота размещена в Тульчине. Кавалерия – в бывших казармах мятежных гусарских полков. Эти полки будут нам верны. И я как главнокомандующий корпуса готов вести их туда, куда мне прикажет император. То есть, – улыбнулся Константин, – ты, Мишель.

Михаил Павлович молчал, а Константин Павлович, повеселев после выпитого вина, предложил:

– У тебя, Мишель, кажется, до сих пор нет главнокомандующего армией? Если хочешь, могу предложить свою кандидатуру. Сам знаешь, что у меня есть опыт в командовании[5]5
  Константин участвовал в Итальянском и Швейцарских походах А.В. Суворова, в 1805 году командовал гвардейским резервом под Аустерлицем, участвовал в Отечественной войне 1812 года и Заграничном походе русской армии, командовал резервными частями под Лейпцигом.


[Закрыть].

– Хорошо, брат, – кивнул Михаил, поднимаясь с кресел. – Думаю, вам нужно отдохнуть с дороги. Давайте встретимся завтра и продолжим нашу беседу. Вас проводят.

Откланявшись друг другу, братья разошлись. Михаил Павлович вернулся к бумагам, разложенным на столе. Константин направился к двери, но, не дойдя до нее двух шагов, обернулся и попросил:

– Ваше Величество, надеюсь, что отныне я буду включен в список тех, кто имеет право приходить к вам с оружием? Или вы мне не доверяете?

– Разумеется, брат, я прикажу включить в этот список и вас, – с доброжелательной улыбкой ответил Михаил Павлович. Кивнув Пестелю, приказал: – Распорядитесь, Владимир Иванович.

– Благодарю, – ответствовал Константин слегка насмешливо и несколько снисходительно, пряча под снисходительностью растерянность. Все-таки брат Мишель ушел от ответа на второй вопрос, о доверии. Впрочем, Великий князь не обиделся. Окажись он сам в такой же ситуации, он еще трижды бы подумал – а следует ли доверять брату?

Когда за Великим князем закрылась дверь, император вызвал своего адъютанта:

– Срочно поезжайте за генералом Паскевичем. Скажите, что я немедленно хочу его видеть.

Когда-то братья Николай и Михаил служили под началом генерала Паскевича. И даже после получения звания генерал-фельдцеймейстеров продолжали называть Ивана Федоровича «отцом-командиром».