Текст книги "И берег Вычегды родной (сборник)"

Калека

Каждый день прохожу в Вычегодском по старой дороге на Шанхай, индивидуальную часть посёлка. Узкая, около двух метров, она пролегла между железной дорогой и кромкой глубокого оврага, на дне которого торопливо бежит ручей Берёзовый. Насобирав рыжеватой воды из Едомских болот, он спешит донести её в усыхающее русло Старой Вычегды. Раньше овраг был более глубокий, ручей протекал немного другим руслом.

Мы с мальчишками ходили сюда, в обильный ольшаник, за опятами. Зимой катались на лыжах с угоров и прыгали с трамплина через замёрзший ручей.

Весной сооружали запруды на пути вновь рождённых звенящих и журчащих музыкантов весны… Вот и в этот холодный день поздней осени я беззаботно шагал домой. Навстречу с большой скоростью нёсся пассажирский поезд «Воркута – Москва».

Вдруг мой взор привлекла грязная короткая сучковатая палка, торчащая из щебня у торца шпалы. Она под мощным потоком воздуха от стремительно проходящего поезда дрожала, словно от испуга, но не гнулась. Да и не могла она сгибаться… Коротенький ствол без верхушки, несколько чёрных от мазута веточек с иголками…

Я догадался, что это деревце. Почему-то вспомнился беспризорник Мамочка из фильма «Республика „Шкид“»…

Поезд прошёл. Я подошёл к отростку, осмотрел, потрогал, как бы убеждаясь, живо ли это грязное чудо. Надо же родиться в метре от рельсы?! Сильно изуродовано, не сразу и поймёшь, сосенка это или ёлочка. В душе пожалел несчастное деревце и пошёл домой. Но мысли о дереве-калеке не выходили из головы.

Судьбы людские, судьбы деревьев и всего живого… Есть ли какая-то связь? Живут люди – сильные, здоровые, не знающие ни нужды, ни горя. Есть и другие, кого постигли тяжести болезней, нужды, физического надлома.

И деревья так. Кому-то жить и расти в Летнем саду, красивом парке, роще, сосновом бору… А вот этому даже не в чистом поле выпало родиться, где оно могло бы вырасти, пусть в одиночестве, но мощным кряжистым деревом, украшением и природным указателем, радующим взор путника. А здесь – какая судьба? Скорая гибель от снегоуборочной машины, мазута или химической обработки.

Когда на следующий день возвращался домой, то подошёл к деревцу, поздоровался с ним. Решил перенести его на свой домашний участок, попробовав спасти от неминуемой гибели. Однако в предзимье моя попытка откопать его из щебня не увенчалась успехом…

Отныне, проходя по старой дороге, всегда здоровался со своим новым знакомым, желал ему здоровья и просил подождать до весенних деньков. Пришла зима, начались снегопады. Калека скрылся под снегом. Зимой этот участок дороги превращается в непроходимый сплошной сугроб, а потому мой маршрут на работу и с работы сменился.

Я ждал весну… И вот она, моя желанная и долгожданная, пришла. Люблю весну! Никогда не устаю её ждать, чтобы вновь и вновь увидеть просыпающуюся природу, первые проталины вокруг деревьев, бегущие ручейки, наполняющие канавы, реки и озёра талой водицей. Любуюсь мать-и-мачехой. Эти первые северные вестники весны своими ярко-жёлтыми цветами, как тысячи маленьких солнышек, греют сердца и души северян.

Это время года навевает на меня теплоту и необъяснимые чувства душевной благодати и удовлетворённости. Даже прохладный весенний дождь звучит мелодией, пусть и грустной, но желанной и родной. А может, это просто потому, что весне, как любимой женщине, прощается всё.

С жадностью вдыхал свежий аромат пробуждения северной природы. Жаль, обнять не могу… Необъятная! Мне не терпелось навестить своего знакомого и скорей перенести деревце на свой благоустроенный участок, где растёт много его собратьев, привезённых мною из разных мест.

Снег на «железке» сходит быстро, и грязная железнодорожная насыпь под весенним солнышком теряет свою промёрзлую прочность, приобретённую за зиму.

Вечером, придя с работы, взял лопату и пошёл за деревцем. Помолившись и извинившись перед ним, что вырываю, хотя и с неухоженного, но родного места, аккуратно подкопал корень и извлёк поломанный отросток из державшего его щебня. По корню понял, что это сосенка, но сомнения оставались: уж очень сильно оказалось деревце повреждено, а иголочки недоразвито коротки.

Посадил его в укромном месте у забора. Всё лето приглядывал за своим новым питомцем. Деревце потихоньку освобождалось от грязи, но признаков жизни не подавало, разве что иголки не подсыхали, и это давало надежду, что выживет…

Минули лето, осень, и снова пришла зима.

Добрые неторопливые снегопады и неласковые вьюги спрятали под толстый слой снега мой участок с подрастающими клёнами, ёлочками, липами и дубками. Они беззаботно заснули, а я опять стал ждать весну.

Наступил март. Ветки, сбросив зимние одежды, расправились, подставляя набухающие почки нежному теплу солнечных лучей. Иголки на хвойниках зазеленели более ярко.

Подойдя к месту, где спал мой питомец под толстым слоем набухшего от влаги снега, я осторожно разгрёб сугроб, открывая деревцу весеннее солнце. Нежное и тёплое, оно коснулось его изуродованного ствола, и мне показалось, что моё деревце проснулось… Оно перезимовало на моём участке! Поприветствовал его, пожелал тепла и прекрасного роста.

Примерно через месяц на его веточках появились маленькие пушистые «ёжики».

С каждым днём деревце преображалось, покрываясь всё новыми щепотками зелёных иголочек.

В этом израненном чуде появились признаки молоденькой сосенки, коренного жителя северных лесов.

Сосенка приветливо улыбалась мне и миру, улыбался и я.

Перед Богом все равны

Вначале 70-х прошлого, двадцатого, века я волею судьбы попал в одну из медицинских клиник Ленинграда. Жёлтого цвета четырёхэтажное здание, выполненное в стиле русского зодчества, когда-то принадлежало Александро-Невской лавре. В Финскую войну[3]3
  Советско-финская война 1939–1940 годов – война между СССР и Финляндией в период с 30 ноября 1939 года по 12 марта 1940 года.


[Закрыть] его приспособили под госпиталь, а в мирное время организовали спецлечебницу.

Территорию больницы разделяла надвое высокая железобетонная стена с колючей проволокой по периметру. На одной стороне, за высоким забором, располагались психиатрические отделения, вторая половина этого заведения, с более мягким режимом, соседствовала с Духовной семинарией. Границей между этими двумя совершенно разными по назначению учреждениями служили яблочно-вишнёвый сад и широкий, мощённый булыжником тротуар.

От Александро-Невской лавры семинарию и больницу отделяла высокая деревянная стена из горбыля. Куски оборванной ржавой «колючки» торчали из проросшего меж досок кустарника, на нём и висела покосившаяся изгородь. Среди зарослей угадывались будка сторожа и большая калитка на кованых петлях со смотровым глазком. Это кратчайший пешеходный путь от семинарии в Лавру.

Вот в таком пространстве, между прекрасной архитектурой, большим фруктовым садом (где на кривых ветках, густо покрытых листвой, висели зелёные яблоки, а на кустах вишни – бордовые «рубины» зрелых ягод) и ограждением с колючей проволокой, я провёл четыре месяца. Потянулись скучные больничные будни. Тяжело видеть страдания, потухающий оптимизм, слёзы и безысходность теряющих надежду на выздоровление окружающих тебя людей.

Страх умереть молодым был нередким гостем, он сеял смуту в сознании, указывая на неопределённость твоего будущего. Чтобы не поддаться панике, вспоминал отца, прошедшего войну и лагеря, а также героев-комсомольцев.

Разнообразие в мрачную повседневность вносили прогулки в саду, игра в волейбол, общение с учащимися семинарии и колокольный звон по выходным. Молодые и не очень люди в рясах были непривычным зрелищем для меня – советского юноши, комсомольца и атеиста. Это вызывало какое-то опасение, непонимание. Правда, когда стал общаться с ними, насторожённость прошла. А вот непонимание осталось.

Семинаристы хорошо играли, были тактичны и сдержанны. Физической подготовке некоторых из них мы могли только позавидовать. Запомнился один будущий батюшка, мы его между собой называли отец Николай. Небольшого роста, спортивно сложенный и симпатичный молодой человек, с аккуратной бородкой, в очках с оправой под золото, регулярно занимался физкультурой. Особенно впечатляло его упражнение, когда он брал в руки тяжёлые гантели и делал заднее сальто прыжком с места. У нас это вызывало восхищение, но мы даже не пытались повторить что-то подобное.

Общаясь с молодыми духовниками, мы не могли не затрагивать тему о Боге. Честно сказать, их искренняя вера и убеждённость, что Бог есть, никак не доходили до меня, бестолкового. Я верил в комсомол, коммунизм и в то, что наша страна, СССР – самая справедливая в мире.

Хотя серьёзно болели, ни у кого из сверстников, в том числе у меня, не возникало и мысли обратиться за помощью к Всевышнему.

Единственное, что меня привлекало из церковного окружения, – красота храмов, чистота монастырского подворья и колокольный перезвон.

Очередным воскресным утром я подошёл к окну и стал рассматривать уже знакомые мне витиеватые узоры, лепнину и декоративную кирпичную кладку на церквах, подсознательно ощущая загадочность и величие строений под золотыми куполами.

Ждал, когда запоёт звонница. Первое время это было для меня лишь развлечением, но с каждым разом я всё больше и больше проникался потребностью слушать колокола. Вот ударил большой, ещё, ещё… И полился перезвон.

Колокольня Фёдоровской церкви стояла на расстоянии менее пятидесяти метров, я смотрел на неё из зарешечённого окна четвёртого этажа. Не видя звонаря, но вслушиваясь в умело извлекаемые волшебные звуки божественной мелодии, я всё больше и больше погружался в необъяснимую мне среду умиротворения и спокойствия.

Перед глазами – жёлто-белый столп с переливающимися блаженным светом, словно нимб, крестами, а вокруг – бирюзовая чистота, с мерцающими вдалеке серебристыми бликами, похожими на летающих над рекой стрижей.

Я испытывал состояние лёгкого восторга и нежного трепета. Вдруг где-то в глубине мелькнула мысль: «Ты же комсомолец. Как можешь такое слушать?…»

Я встрепенулся, колокола продолжали петь, а передо мной стояла медсестра Людмила Ивановна:

– Что, Саша, заслушался? В газете писали, что скоро запретят этот шум, больных раздражает.

Не успел что-либо сказать или возразить, а она продолжала:

– Алёша умер… Сегодня ночью тебя и ещё кого-нибудь из ребят подниму. Унести тело в морг надо.

Я молча кивнул, а на душе стало тревожно и тоскливо до боли. Только что пережитое прекрасное мгновение под звон колоколов исчезло, словно сон от внезапного пробуждения. Я представил Лёшу живым и улыбающимся.

Этот молодой парень получил черепно-мозговую травму во время Чехословацких событий.

Его танк подожгли, а ребята-танкисты, выбираясь из машины, не применили табельного оружия, попали в руки разъярённой толпы и были жестоко избиты.

В больнице мы сдружились. Играли в шахматы, отдыхали в парке, вели откровенные разговоры. От Лёши я впервые услышал, что наш социализм в Европе никому не нужен, чему я никак не хотел верить. И вот друга нет…

Ночью, когда я только-только забылся, Людмила Ивановна тронула меня за плечо. Мы вышли в коридор, где дожидался напарник, и направились в изолятор.

Увязали тело Лёши в простыню, переложили на носилки и понесли. Перед входом в подвал медсестра разожгла керосиновую лампу. Открыла тяжёлую дверь – из подземелья потянуло холодом. Блики и тени заплясали на древних стенах.

Я спускался в полумраке по каменным ступенькам с ощущением погружения во что-то необъяснимое, охватывающее всё моё тело вязким холодом и ознобом.

Страха не было, но в какой-то момент показалось, что я когда-то здесь уже был. Каменные стены, холод и мрак – всё было знакомым… В мыслях стал перебирать «страницы» памяти, но Людмила Ивановна повела дальше, и мы оказались в просторном подполье с мощённым крупным камнем полом и многочисленными арками.

Озноб пропал, я огляделся, на память пришёл наш Сольвычегодск, Благовещенский собор с каменными мешками и страшные рассказы о его узниках.

Показалось, что сейчас увижу кучи человеческих костей. Людмила Ивановна, как знающий экскурсовод, провела нас под арками ещё несколько метров, и мы оказались у большого зелёного ящика. Опустили носилки на пол. Медсестра подала ключ.

Я открыл навесной замок и поднял крышку.

Внутри лежало тело худой голой старухи с длинными седыми волосами, прикрывавшими левую грудь, а угол простыни, на которой она лежала, закрывал ноги до колен.

Меня передёрнуло, я с недоумением посмотрел на Людмилу Ивановну и спросил:

– Лёшу к этой старухе?

Она с не меньшим изумлением ответила:

– А куда же ещё?

– Людмила Ивановна, но ведь это неправильно! Почему молодой парень должен лежать со старухой?

– Давай, Саша, клади его туда, ему теперь всё равно с кем и где лежать…

Понимая всю безысходность происходящего, я вытащил из-под бабки простынь, накрыл ею тело умершей, и мы с напарником уложили на неё Лёшу.

Закрывая крышку мертвецкого ящика, я извинился перед покойниками, а в голове пронеслась где-то слышанная ранее фраза: «Перед Богом все равны…»

Неудача

Во все времена трудно и бедно жило северное крестьянство. Не исключением были и пятидесятые годы прошлого столетия. Не оправившись от коллективизации в тридцатых, деревня вошла в Отечественную войну, и изнурительный крестьянский труд тяжёлой ношей лёг на плечи женщин и подростков. Вернувшиеся с фронта мужики стосковались по работе на земле. Окрылённые победой над фашизмом и уверенные, что наконец-то теперь заживут хорошо, они с энтузиазмом взялись за возрождение своей многострадальной деревни.

Недоедая и недосыпая, плохо одетые и с верой не в Бога, как их предки, а в непонятное и далёкое светлое будущее, они отдавали все свои силы родной деревне, своему колхозу. Работали за трудодни[4]4
  Трудодень – мера оценки и форма учёта количества и качества труда в колхозах в период с 1930 по 1966 год. Заработная плата членам колхозов не начислялась. Весь доход после выполнения обязательств перед государством (обязательные поставки и внесения натуроплаты за услуги машинно-тракторных станций) поступал в распоряжение колхоза. Каждый колхозник получал за свою работу долю колхозного дохода соответственно выработанным им трудодням.


[Закрыть] и рожали детей, чтобы передать им свою любовь к земле и крестьянскому труду. Детские голоса в деревне (в ту пору даже без радио) стали самой частой, любимой и популярной мелодией. Дети были объектом радости и ласки.

Семья Тарбаевых жила в деревне Михалёво (два ряда изб на правом берегу реки Устьи). Появилась эта фамилия в Устьянских сохах[5]5
  Устьянские сохи – Устьянские волости, особое административно-территориальное образование в составе Московского княжества, Русского царства.


[Закрыть] в XVIII веке от крестьянина Севастьяна Тарбаева, обрусевшего татарина или какого другого отпрыска тюркского племени, предки которого пришли в эти места из Великого Новгорода. В деревне, кроме Тарбаевых, жили Мымрины и Илатовские. Все они в той или иной степени приходились друг другу родственниками.

У Тарбаевых было пятеро детей. Зина родилась до войны, а Коля, Лёня, Таня и Галя – в послевоенные годы. Зина, окончив школу, училась на курсах поваров в селе Черевково. Коля – в четвёртом классе, Лёня – в первом. Сестрёнки были маленькие и, когда другие находились на работе и в школе, сидели дома под присмотром бабки Надёжи – матери отца семейства.

День в семье начинался обыденно. Хозяин, Александр Александрович, работал в колхозе бригадиром, а потому уходил рано, чтобы успеть дать разнарядки работникам.

Хозяйка, Ефросинья Игнатьевна, обрядившись, будила ребят, кормила завтраком и отправляла в школу. Готовила обычно кашу-повалиху. Заваренное крутым кипятком ячменное тесто, протомлённое в русской печи, было любимым лакомством детей. Ребята ели горячую кашу с большим удовольствием, макая её в топлёное масло или запивая холодным молоком. Зимой кашу чаще ели с клюквенным киселём или мочёной брусникой.

Позавтракав, дети надевали свою нехитрую одежонку, пошитую обычно в домашних условиях. Коля носил брюки, сшитые из бывших отцовских галифе, и рубашку – из мужской нательной рубахи, покрашенную в синий цвет.

Пальтишко перешили из старого пальто сестры Зины. А на ногах – онучи[6]6
  Онучи – портянки.


[Закрыть] и лапоточки. Берёзовые лапти ребятам плёл дядька Алёшка. Коле очень нравилась обувка из берёзовой коры, да и не было другой. Видя, как ловко ладится у дяди работа, он просил и его научить плести лапти.

С удовольствием наблюдал Коля, как нарезаются из бересты неширокие, но длинные полоски, а он помогал скручивать их в рулончики и складывал в зобеньку[7]7
  Зобенька – небольшая корзина, плетёная из бересты.


[Закрыть] на хранение. Дядя Алёшка охотно показывал племяннику, как с помощью деревянного кочедыга из берёзового лыка[8]8
  Лыко – верхний слой коры берёзы, осины, липы.


[Закрыть] получается плетёная обувь.

Коля быстро оделся сам и стал помогать мотать онучи и надевать лапти младшему брату. У Лёни никак не получалось быстро и правильно наматывать портянки и завязывать верёвки-шнурки. Лёнька нервничал и, чуть не плача, тихо ругался.

Его одежда была так же проста, как и у Коли. Брюки пошиты из трофейного немецкого мешка плотной ткани серого, как пепел, цвета. Внизу на одной из штанин виднелось изображение орлиного крыла – остатки фашистского герба. Рубаха зелёного цвета, сшитая из старого сарафана бабки Надёжи.

Вместо пальто Лёня носил матросский бушлат, купленный матерью у заключённых. Он был ему велик, спускался до пят, но, подпоясавшись армейским ремнём, Лёня ходил в нём в школу и на прогулки.

Ребята оделись, захватили холщовые сумки с тетрадями и отправились в школу.

Четырёхклассная школа находилась за ручьём, в другом конце деревни, на самой окраине, даже немного в стороне.

Пока шли, собиралась большая ватага ребят и девочек, весело и шумно шагающая к школе. Затем ученики расходились по двум классам: первый и третий – в один кабинет, второй и четвёртый – в другой.

После уроков все бежали домой, чтобы поскорей сделать домашнее задание и успеть погулять с друзьями до наступления сумерек. На улице вовсю хозяйничала весна, и, насидевшись дома на печи в холодную зиму, ребята очень хотели побегать на улице.

Они допоздна играли в «попа-погоняло» и «чижика», соревнуясь в беге и умении метко бросать самодельные биты.

Лёня пришёл из школы раньше брата (четвероклассники после уроков в колхозе помогали делать торфяные горшочки для посева семян капусты на рассаду). Пообедав наскоро и немного поиграв с младшей сестрёнкой Галинкой, Лёня взял вёдра и побежал на реку по воду. Воды для хозяйства надо много, а потому они с братом договорились, кому сколько наносить.

Когда Коля пришёл, Лёнька уже натаскал воды в свои кадки, сделал домашнее задание по арифметике и правописанию. Осталось стихотворение, его учительница Анна Михайловна просила выучить к завтрашнему дню. Пока Коля давал сена корове да носил воду, Лёнька учил стих (небольшой, потому быстро осилил).

– Бабка Надёжа, – обратился он к своей престарелой бабушке, – послушай, как я читаю стихотворение…

Бабка была неграмотная и очень любила, когда кто-нибудь из внуков читал вслух книжку или рассказывал стихи.

– Танька, – повернулся к сестре, сидевшей около мирно посапывающей в люльке младшей сестрёнки, – ты тоже слушай! Через два года сама в школу пойдёшь, тебе это пригодится. Учись у братьев!

Лёнька забрался на массивную лавку у стола, чтобы бабка с сестрой могли его видеть во весь рост и хорошо слышать. Небольшого росточка, худенький, в длинной, ниже колен, мятой рубахе, он уверенно влез на скамью, встал и расправил плечики, чуть-чуть задрав наголо стриженную голову, представляя себя перед классом, и начал:

– «Песня матери»! Автор – Алексей Плещеев!

Затем выдержал паузу и выразительно продекламировал:

 
В поздний вечер буря
За окном шумела.
Мать, качая сына,
Тихо песню пела:
 
 
«Ах, уймись ты, буря!
Не шумите, ели!
Мой малютка дремлет
Сладко в колыбели…»
 

Лёнька окинул самодовольным взглядом своих слушателей и спрыгнул со скамьи.

– Завтра в классе расскажу на пятёрку! – самоуверенно заявил он.

– Порато ладно[9]9
  Порато ладно – очень хорошо.


[Закрыть], мезонька[10]10
  Мезонька – маленький, младшенький.


[Закрыть], порато баско[11]11
  Баско – красиво.


[Закрыть] сказываешь, – подбодрила его бабка Надёжа.

А Таня, улыбаясь, молча смотрела на спящую сестрёнку. Лёнька, довольный похвалой бабки, стал собираться на улицу.

Коля, обрядившись по хозяйству, вернулся в избу. Брат доложил ему, что сделал уроки, выучил стихотворение, а теперь пойдёт с ребятами играть.

– Вечером повторишь стихотворение, – назидательно, на правах старшего, сказал Коля.

Лёнька пришёл домой к самому ужину. Все уже сидели за столом, дожидаясь, пока мать, хлопотавшая у печи, соберёт ужин. Под низким потолком висела керосиновая лампа. При ней Александр Александрович читал «Правду».

– Ну что, мезонька, пришёл наконец-то, проголодался поди? Давай умывайся да проходи к столу, а то мы заждались тебя, – ласково сказал отец, складывая газету.

– Я уже умылся, – выпалил Лёнька, быстро пробежал к столу и сел на своё место.

Коля, с Галинкой на коленях, играл с сестрёнкой в ладушки.

– Когда стихотворение повторять будешь? – шёпотом спросил он, повернувшись к брату.

– Завтра утром перед школой повторю…

Полуведёрный медный самовар попыхивал на столе. Рядом крынка с варёным молоком под жёлто-коричневой пенкой и чугунок. Из него шёл пар от картошки в «мундире». На деревянной тарелке лежали куски нарезанного ярушника[12]12
  Ярушник – каравай хлеба из ржаной и ячневой муки.


[Закрыть].

В металлической баночке, на стенках которой еле-еле угадывались какие-то буквы старого русского алфавита, лежали мелко наколотые глыбки[13]13
  Глыбка (глызка) – кусочек, кусок.


[Закрыть] сахара. Галинка то и дело тянула свою маленькую ручонку к баночке. Коля пытался объяснить сестрёнке, что сахар нужен только к чаю.

Ефросинья Игнатьевна поставила латку[14]14
  Латка – глиняная посуда с низким бортиком для запекания рыбы, мяса, картошки.


[Закрыть] с солёной рыбой на стол, пододвинула под краник самовара и заварила крутым кипятком. Аромат заваривающейся рыбы разошёлся по избе. Ребята часто засопели носами, вдыхая запах. Накрыв латку деревянной крышкой, хозяйка присела к столу и позвала свекровь.

Ужиная, Ефросинья Игнатьевна посетовала мужу:

– Олёкса, ты вот всё робишь[15]15
  Робишь – работаешь.


[Закрыть] да бригадиришь, а мы совсем оборвались. У ребят ни штанов, ни хорошей обувки нет.

– Меза, так я-то штё поделаю, коли денег не дают? Вона, в газете пишут, что деньги на село выделяют, трактора, комбайны сулят[16]16
  Сулят – обещают.


[Закрыть], может, и заживём.

Ребята, уплетая картошку с заварной рыбой, внимательно слушали разговор родителей. В небольшую паузу Лёнька вдруг громко сказал:

– Знаешь, мамка, когда я вырасту большой, то буду лётчиком. Полечу над нашей деревней на самолёте и сброшу тебе большой мешок с деньгами!

Все рассмеялись и стали шутить, а Ефросинья Игнатьевна подошла к детям, обняла и сказала:

– Дай Бог, ребятушки, вам выучиться и в люди выйти…

Утром Ефросинья Игнатьевна, как обычно, разбудила мальчишек. Позавтракав, они засобирались в школу.

За Колей зашёл друг, и они ушли. Лёнька хотел ещё раз повторить стихотворение, но время поджимало, он не успевал. У него опять не получалось мотать онучи, потому лапти никак не лезли на ноги. Он нервничал, ругаясь шёпотом, Кое-как обувшись, побежал в школу.

На первом же уроке учительница Анна Михайловна стала спрашивать стихотворение.

Дошла очередь и до Лёньки. Он уверенно вышел к доске, встал, заложив руки за спину. Расправил свои худенькие плечики. Окинул взглядом сидящих за партами ребят. Немного помедлил, после чего назвал автора стихотворения и начал:

 
В поздний вечер буря
за окном шумела.
Мать, качая сына,
тихо песню пела…
 

Лёнька запнулся и замолчал.

«Забыл!» – пронеслось в его голове. Он перевёл взгляд на учительницу.

– Что, Лёнюшка, забыл стихотворение? – ласково спросила она.

Лёнька весь напрягся и с досадой в голосе выпалил:

– Эх, Анна Михайловна, кабы, бл…дь, утром не эти лапти, – он взглянул на свои размотавшиеся онучи, – рассказал бы на пятёрку! – И, резко махнув рукой, опустив голову, отправился к своей парте…