Текст книги "Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей"

С одной стороны

Прежде чем двинуться в поход, друзья вынуждены были предпринять столько сложных действий, что до самого отплытия ни тот, ни другой не могли бы поручиться за благополучный исход подготовки к путешествию.

Во-первых, затаившись у окна, они долго не решались показываться даже в Петькином дворе, наблюдая из-за занавески, как нехотя расходится любопытная компания перед окнами.

Последним ушел Семка Нефедов. Похоже, Мишка оставлял его подшпионивать.

Наконец, уже после того как банка с драгоценными документами была зарыта и опустилась ночь, друзья огородами пробрались к лодке. Тихо, стараясь не скрипнуть ни одним веслом, закрепили уключины, сходили на другой берег за своим припрятанным имуществом. Что брать, что не брать с собой решено было еще неделю назад. При свете луны, перешептываясь только в самых необходимых случаях, отобрали два лука, стрелы, штык, нож, фонарь, удочки, шпагат, веревку, сетку от комаров, запасные уключины, котелок, острогу, ложки, немного поколебались и взяли коробку когда-то отсыревшего, а теперь будто спекшегося пороху.

Каждый шорох в ночном лесу заставлял их вздрагивать и подолгу прислушиваться, замирая в самых неестественных позах.

Они должны были привыкнуть к этим шорохам и не бояться их.

С минуту вглядывались в оцепеневший лес, потом кто-нибудь объявлял:

– Бурундук… – Или: – Мышь…

И работа продолжалась. На реке было просторней и словно безопаснее, чем в лесу.

Все имущество уложили в старый брезентовый мешок, лодку выволокли на берег в таком непролазном тальнике, что ни одна живая душа не могла бы наткнуться на нее. Весла оставили здесь же.

Опять огородами, опять крадучись возвратились в деревню. Половина дела была сделана.

У дома расстались. Никита отправился к себе, на сеновал, Петька – в свою сараюшку, чтобы утром никто ни в чем не заподозрил обоих.

Проснулись рано, и, когда встретились, обоим немножко не верилось, что все у них идет так складно. Но радоваться было некогда. Главная и самая трудная часть подготовительной работы, а именно дипломатическая часть, предстояла сегодня.

В Курдюковку направились без какого-нибудь плана. Действовать надо было в соответствии с моментом – тут заранее ничего не придумаешь.

Петька даже волосы намочил и пригладил, чтобы выглядеть человеком, на которого можно положиться. А Никита, задержавшись у родника, долго оттирал свои черные локти. Каждый день приходилось доказывать бабке Алене, что чернота эта навечно, а тут вдруг выяснилось, что ее можно оттереть. Локти Никиты стали даже белее, чем остальные части коричневых от загара рук.

Валентина Сергеевна встретила своих учеников, как всегда, радостно, почти с восторгом. Вот уж этого Петька в своей учительнице так и не мог понять. Кто-кто, а Петька знал, что радостного в нем очень мало. Мать – и та вздыхает без конца. Чудная немножко эта Валентина Сергеевна, неопытная.

– Что нового, мальчики? Как отдыхаете? Разузнали что-нибудь про камень?

Мальчики солидно уселись за стол и медлили, стараясь уловить наиболее удобный момент в разговоре.

Валентина Сергеевна суетилась по комнате, опять вытащила на стол варенье, сахар.

– Мы этот камень узнали где, – решительно брякнул Петька. – Тут это, недалеко…

Никита поглядел в потолок.

Валентина Сергеевна остановилась.

– Правда? Какие молодцы!

Петька незаметно ерзнул на стуле. Погибать так погибать.

– Надо бы в поход сходить на это место, поглядеть, – уточнил Петька, будто между прочим.

– Это мысль, мальчики! Я же говорила, что мы обязательно сходим куда-нибудь. Это мысль. Надо только хорошенько обдумать все и…

– Ведь это ж против никто не будет? – беспокойно заметил Никита.

– Нет, нет, конечно! Что здесь такого? Наоборот.

– Что такого… – автоматически подтвердил Петька.

– Это же интересно, во-первых! – сказала Валентина Сергеевна. – А потом – для здоровья необходимо.

– Конечно… – подтвердил Петька, стараясь удержать разговор в неопределенно-общих рамках.

– Кто может быть против? – продолжала бесхитростная Валентина Сергеевна. – Мы заведем свой музей, с дневниками походов, с воспоминаниями о каникулах, с гербариями, коллекциями минералов. Это же стыдно, мальчики: жить в таком богатом краю и даже лютик изучать по картинке!

– Да…. – с готовностью согласился Никита, поскольку чуточку удивленные и чуточку возмущенные глаза Валентины Сергеевны остановились на нем.

– Я уже многим ребятам дала задания. Вот и вы сделали хорошее дело. А надпись на скале у водопада? Она же стирается! Надо сфотографировать ее, надо разыскать свидетелей, кто воевал здесь.

– Надо… – опять согласились Никита и Петька.

– Сидеть и ничем не интересоваться, мальчики, – это плохо. Надо быть романтиками: дерзкими, смелыми, решительными!..

Когда друзья уходили от Валентины Сергеевны, Петька аж дрожал от желания возликовать: Валентина Сергеевна буквально отправляла их в странствие. Но пока шли по улице и пока не скрылись за углом окна Валентины Сергеевны, пришлось держать себя солидно. Потом Петька сошел на обочину и сделал стойку на руках. Простоял несколько секунд – если считать эти секунды с момента, когда он оттолкнулся от земли, и до момента, когда он, описав полукруг, снова коснулся ее. Вернее, брякнулся на нее всей спиной. Никита был тоже доволен. Но особых восторгов не высказывал.

Впереди предстояли еще две беседы.

Проще было с Петькиной матерью.

– Мамань, – решительно сказал Петька, – были мы у Валентины Сергеевны… Так вот – надо для школы в поход сходить.

– Ну, чего ж, – сказала Петькина мать. – Валентина Сергеевна говорила мне. Это когда же вы собираетесь?

– Сегодня, ма. Ты же знаешь, – как можно небрежней разъяснил Петька. – Надо до рассвета, пока не жарко. А то ж потом – и комарье, и устанешь.

Петькина мать слишком уважала учителей, чтобы сомневаться в чем-нибудь. Всполошилась только:

– Когда ж я изготовлю-то все? Батюшки! Хоть деньком бы позже.

Подталкивая Никиту к выходу, Петька ловко закруглил разговор:

– А чего, мам, надо мне? Хлеба булку да соли… Мы ж с удочками!

– И долго он будет – поход-то этот?

– Дня три, мам!.. Туда-сюда…

Немножко труднее было дипломатничать с бабкой Аленой. Пришлось выдумать ей ориентировочное место, до которого предстоит поход, пришлось как-то разъяснить внезапность похода. Тут главное было – уйти от прямого вопроса: идет с ними Валентина Сергеевна или не идет. Поэтому, когда бабка Алена спросила: «Мишка тоже собирается?» – Петька пустился в длинные, путаные разъяснения насчет Мишки: он же такой – неделю назад его взял Федор дядьки косого Андрея за жердями в тайгу, так он поехал, а дорогой сбежал – куликов ловить на озере. Федор туда-сюда, а Мишки нет… Пока искал, и жердей не нарубил… Мишка, он только сначала все соглашается, а потом его… Или другой случай: с тем же председателем, когда Мишка силосовать взялся… Дали ему Орлика… Сиди себе в яме, топчи, как положено, а он – Мишка…

– Ай поцапались? – уточнила бабка Алена.

– Ну да! – обрадовался Петька. И хотел было продолжить рассказ о Мишкиной расхлябанности. Бабка Алена остановила его:

– Ладно, помолчи, ботало… Если что у меня – глядите тогда… Сыму сыромятину. Не догляжу, что ученые, так отпишу…

Но в общем-то бабка Алена загрустила. Трое суток: ни поговорить не с кем, ни одернуть некого… Да и Никита – кто его приструнит там? Учителя, они ясно – добрые, да только ж все на слово… А слово – его как не повернешь?..

Дипломатия настолько утомила друзей, что, сбежав на минуту от бабки Алены, они вздохнули свободно, только развалившись в бурьяне за огородом.

– Все, – сказал Петька. – Теперь бы ничего не забыть ночью. А? – И даже затянул: – «По морям, по волнам…»

Никита молчал. И лишь когда подошла минута расстаться ненадолго, изрек:

– С одной стороны, конечно, мы никого не обманули.

В тонкости другой стороны Никита вдаваться не стал.

Мишка шпионит

Решили проверить подходы к лодке, чтобы не заплутаться ночью, и столкнулись на берегу с Мишкой.

Мишка шарил по камышам.

Он так пристально вглядывался в каждую пролысину в камышах, что заметил друзей, когда те подошли уже вплотную к нему.

Петька хотел шлепнуть его между лопаток, Мишка оглянулся.

– Здравия желаю…

– Чего шаришь? – спросил Петька.

– Да так… – словчил Мишка. – Тут где-то крякуха лазит. Может, подраненная?

– Ну, давай… – разрешил Петька.

– А кто вам писал? – насторожился Мишка.

– Всякие, – объяснил Петька. И заключил неопределенным обобщением: – Умные люди – пишут.

Мишка обобщения не понял.

– Тихарите?

– Кому ружье, кому письма, – вступился Никита. – История нас рассудит.

– Ладно… – оскорбился Мишка. – А лодку вы куда дели? – По хитрому выражению глаз его было ясно, что он догадывался о чем-то.

– Ха, – сказал Петька. – Лодку Федор взял карасей ловить на старице.

– Что у Федора, своей нет?

– Проволоки-ка его четверку на старицу! – удивился Петька. – Проволокешь?

Мишка не поверил, но возразить ему было нечего.

В это время из камышей вынырнул запыхавшийся Владька и выпалил, не разглядев чужих:

– Может, на том берегу спрятали?

Мишка сразу поскучнел.

– Вдвоем шарите? – съязвил Петька. Затем приободрил Мишку, как недавно Мишка приободрял их: – Ну-ну…

И, уверенные в себе, друзья зашагали прочь от незадачливых шпионов.

Капуста

Пользуясь материной благосклонностью, Петька выпросил у нее деньги на компас и слетал еще раз в Курдюковку. В сельпо. С фосфорной стрелкой, с ремешком и блестящим, как зеркало, корпусом компас этот был давнишней мечтой Петьки. Мать сто лет бы не разорилась на него. Но когда в дело вмешиваются учителя, тут она слова против не скажет. Посоветуй ей Валентина Сергеевна: мол, Петьке для учебы паровоз надо, Петькина мать продаст дом, корову, поросенка, одежду, и хоть за двести километров паровозы от Белой Глины – она пешком дойдет до станции и притащит Петьке паровоз.

Новенький, с маленькое блюдце величиной компас блестел на Петькиной руке, и настроение у Петьки было самым безоблачным, когда, уже на обратном пути через Белую Глину, пришлось это настроение немножко утратить.

На хутор через деревню шла желтоволосая Светка в платье с горошинами и с кочаном капусты в руке, а следом за ней человек шесть разных недотеп, вроде Семки Нефедова: Семка, Лешка – его покровитель, тоже простофиля, второгодник. Простофиля не потому, что второгодник, а второгодник потому, что простофиля. Парень нечестный и ядовитый. Ну, к примеру, если кто дерется напрямую – жизнь или смерть, то есть до последнего, Лешка, с вечно прищуренными, блудливыми глазами, может подскочить сзади, треснуть по шее и – в сторону, опять подскочить – и опять в сторону… Так и на дуэлях он: махнет – отскочит, опять махнет шпагой – опять отскочит и кружит, кружит, даже смотреть тошно. Остальные четверо, кто увязался за Светкой, кроме Семки и Лешки, – мелюзга, второй эшелон из отряда Кольки тетки Татьянина.

Что Светка приманивает всех – давно было ясно. Раньше все играли в лесу да у реки, за околицей еще, а теперь – бороться если – обязательно возле хутора, на поляне, в войну играть – тоже здесь, в лапту – тоже. И целыми днями галдеж около хутора.

Светка впервые шла по деревне одна, без Димки и кучерявой Кравченко.

Петька, будто случайно, пристроился вслед за шестеркой провожающих. Светка настолько овладела всеобщим вниманием, что даже Петькиного компаса никто не заметил.

Светка была явно растеряна, и боялась остановиться, и боялась убежать.

Командовал парадом Лешка.

Лешка кивал одному из шпанят – он всех недоразвитых около себя собирал, – тот забегал перед Светкой и, пятясь, корчил ей рожи.

– Мальчики… – растерянно умоляла Светка.

– Ну, ты, шмок! – прикрикивал Лешка на своего подчиненного, тот возвращался к нему, а Лешка посылал следующего, чтобы потрогал Светку за волосы или чтобы, пристроившись рядом, старался идти с ней нога в ногу.

Пацаны так и вертелись вокруг нее.

– Городская, а?

– А чего ты молчишь?..

Наконец один из преследователей подбежал сзади и неожиданно сильно ударил по кочану. Кочан вырвался из Светкиных рук и, откатываясь, несколько раз перевернулся в пыли.

Зажав ладошкой глаза, Светка заревела вдруг и, не оглядываясь, побежала в сторону хутора.

Преследователи разбежались в стороны от дороги.

Петька остановился. Что-то непонятное вдруг ворохнулось у него в груди и – чего не бывало с ним никогда раньше – подхлынуло к самому горлу, даже глаза помутились.

Как все произошло в дальнейшем, он не очень помнил.

В одно мгновение Петька схватил кочан, догнал Светку, задержал ее и, подавая кочан, сказал:

– Возьми. Нюня…

Такое сказал, что прямо краска в лицо ударила. И слово же подвернулось – мяукающее: нюня…

Она взяла кочан, поглядела мокрыми глазами.

– Спасибо…

И дальше пошла уже спокойно.

А Петька остался стоять, растерянный, взбешенный, не зная, то ли трахнуть чем себя по голове, то ли догнать и трахнуть Светку, скорее, конечно, себя, чем Светку, – будто в один миг оборвалось что-то для него, будто что-то можно было раньше сделать хорошее, а теперь отмяукал – и нельзя больше. Уходи в сторону, а то опозоришься…

Дуэль по-новому

Бешенство его не долго пребывало в безвыходности. Через несколько секунд оно обратилось на тех, кто был самой дальней его причиной.

Петька отстегнул компас, аккуратно засунул его в карман и повернул назад, к собравшимся неподалеку приятелям из Лешкиной компании.

Его честь опять оказалась под угрозой.

– Шестеро на одну? – спросил он, входя в расступившийся перед ним кружок.

– Станешь вызывать на дуэль?.. – ухмыльнулся Лешка. И все ухмыльнулись.

Но Петька уже не мог остановиться. Традиции рушились одна за другой. Раз нет справедливости на земле – долой обычаи, долой законы.

Петька размахнулся с ходу и врезал Лешке такую затрещину, что, должно быть, тому померещилось в этот момент что-нибудь яркое. Не давая противнику опомниться, он по всем правилам бокса ударил снизу по челюсти Степку Нефедова и только повторял при этом:

– Шестеро на одну?.. Капусту валять?..

Мелюзга разлетелась по сторонам, будто ее ветром сдуло. Семка так и сел на землю, потом, перекувыркнувшись как-то боком, тоже отскочил в сторону.

Как шутить с Петькой – Семка знал давно. Впрочем, тут еще на стороне Петьки была внезапность. Один только Лешка успел дать ему под дых, да потом еще некоторое время спустя после драки Петька почувствовал, что скула у него немного побаливает, а тут он скоро оказался верхом на Лешке и, крепко обхватив его затылок, тыкал носом в дорожную пыль: «Шестеро на одну?..» Почему-то ему хотелось именно этого – чтобы вот Лешка в пыль потыкался.

На стекле компаса появилась небольшая трещина. Но странное дело: теперь Петьке было почти наплевать на компас – на компас, о котором он мечтал три года.

Дома Петька долго и мрачно пил воду, пил жадно и безвкусно, как пил однажды загнанный Орлик.

Потом успокоился. Какое ему дело до лешек и светок? У него поважней задача…

Отплытие

Никита пришел под вечер вместе с бабкой Аленой.

Никита был в телогрейке, с мешком за плечами, в кепке. Телогрейка доставала ему почти до колен, а сломанный козырек кепки приходилось то и дело поправлять, потому что он без конца нависал на глаза.

Лицо Никиты было невозмутимо-будничным, как перед прогулкой за грибами.

Петькина мать тоже заготовила сыну мешок, толково уложила туда хлеб, соль, десяток картофелин, десяток яиц, туесок со сметаной, ломоть сала, четыре огромные луковицы.

Женщины хотели уточнить кое-какие детали предстоящего путешествия, Петька увильнул:

– Нам надо, мамань, чуть свет стронуться, мы поспим малость…

Женщины остались во дворе, а Петька с Никитой забрались в сарай и долго шепотом обсуждали происшедшие события, веря и не веря, что все у них складывается так нормально.

Впрочем, долгое напряжение сказалось, и, не думая засыпать, они все-таки очень кстати поспали часа четыре.

К Петькиным приключениям Никита отнесся без осуждения. Правда, Петька рассказал о них смутно, главное внимание сосредоточив на драке, тогда как главное было в капусте, которая упала в пыль…

Петькина мать собиралась провожать их, и проснулись они вовремя, как раз в тот момент, когда, в последний раз проведав их, Петькина мать ушла в дом, чтобы прикорнуть немного.

Первым проснулся Никита. Спал он всегда крепче Петьки, а потому и просыпался, когда надо, раньше. Петька вскочил, едва Никита толкнул его в бок.

Вылезать из-под одеяла в ночь, в прохладу оказалось не так радостно, как это представлялось днем.

Стуча зубами, молча зашнуровали ботинки, молча надели телогрейки, приладили за спинами котомки, вышли во двор. Здесь было как будто теплее, и оба почувствовали прежнюю решимость.

Огородами неслышно пробрались к тайге.

Лодка была на месте.

Торопливо, поминутно оглядываясь, словно их могли еще остановить, спустили снаряженную долбленку на воду, Петька сел за весла, Никита – к рулю, и в полной темноте выгребли на середину реки.

Вода под веслами фосфорилась таинственным светом, откуда-то из глубины. Редкие звезды перемигивались в вышине, и слышно было только журчание воды вдоль узких бортов долбленки.

– Ни пуха ни пера, – благосклонно пожелал Никита.

Петька всей грудью вдохнул ночной воздух и стал грести ровно, широко размахивая веслами.

Луна выкатила над черной тайгой, когда они были у Марковых гор. Голубой свет облил меловые склоны, и из благоговения перед окружающим их безмолвием Петька на время перестал грести. На время оба приковались взглядами к таинственной чащобе Маркова леса, и вдруг Петька вскрикнул испуганным шепотом:

– Гляди!..

Никита сначала ничего не мог рассмотреть, потом и ему показалось, будто на призрачном фоне тайги, на той самой вершине, откуда, по преданию, бросился в воду красавец Марко, проглядывает силуэт человека.

Лодку несло течением все дальше и дальше от Марковых гор, а они по-прежнему сидели без движения и теперь уже будто бы явственно видели застывший наверху силуэт: то ли тень сумасшедшего Прони, то ли призрак обманутого Марко.

Первая оплошность

Плыли всю ночь.

Настроение мало-помалу установилось. По крайней мере, сутки или двое никто о них спохватиться не мог, и мысли обоих сосредоточились на предстоящем открытии.

В рассветных сумерках проплыли Гуменки.

Друзья с любопытством таращили глаза – все-таки неизведанный край. Еще год назад они бы не решились на подобное путешествие. Вернее, год назад даже путешествие к Марковым горам казалось подвигом. Но ничего особенного в Гуменках не обнаружили. Деревня как деревня. Только и всего, что чужая. Такие же дворы, такие же огороды, точно так же лениво лаяли в тумане собаки, струилась неподалеку чистая, как слеза, похожая на Стерлю речка. Петька разыскал даже избу, в точности напоминавшую его, Петькину, избу в Белой Глине. Только Гуменки были в несколько раз подлинней Белой Глины. Друзья позавидовали: должно быть, здесь и клуб, и школа… Потом решили, что нет здесь ни скал, ни водопада, и зависть пропала. Никита достал тетрадь, макнул в воду за бортом химический карандаш и тщательно записал свои наблюдения.

Холодная, розовая заря постепенно угасла, растворилась, и первые лучи солнца зажгли веселым блеском верхушки елей на берегу Туры. Петька скинул телогрейку, отцовскую кепку, оба с удовольствием сняли ботинки.

А когда солнце уже взошло высоко над тайгой и желтая Тура заискрилась из конца в конец, решили сделать первый привал.

Петька, правда, хотел было протестовать, но желудки у обоих подвело, а руки ныли от усталости. К тому же Никита где-то вычитал, что как ты ни спеши, а привал и завтрак вовремя – это первое дело в путешествии. Теория у Никиты имелась на все случаи жизни.

Разногласия кончились, едва выволокли лодку на берег и едва огляделись, довольные собой. Их лодка – с удочками, телогрейками, полными провизией мешками – очень походила на лодку самых заправских путешественников. А тайга, окружавшая лужайку, на которой высадились они, и река и безлюдье вокруг – не оставляли никаких сомнений в реальности происходящего.

Шлепнулись на траву и, закрыв глаза, минут пять предавались блаженным раздумьям.

Над самой головой Петьки вытянулась корявая лапа сосны, и нахальная синица, прыгая с ветки на ветку, о чем-то торопливо рассказывала Петьке. Петька приоткрыл глаз и разглядывал ее пушистое брюшко. А синица, наклонив голову, тоже разглядывала его одним глазом.

Пахло хвоей, пахло тайгой, но друзья выросли в этом запахе и не замечали его. Это был запах земли, запах жизни на земле. И скажи им, что где-то может пахнуть иначе, – они не поверили бы.

– Подъем! – сам себе скомандовал Петька и, вскочив на ноги, полез в чащу за валежником.

Скоро на поляне заиграл костер. Сначала Петька, за ним Никита искупались. Обоим хотелось подольше, как всегда, понырять, но они солидно искупались, солидно выложили из мешков провиант.

Молоко обоим было велено выпить как можно скорее, пяток сырых яиц у Никиты тоже нельзя было хранить, поднявшиеся соленые огурцы долго держать в мешке не следовало, а чтобы сидеть у костра да не испечь картошку – об этом речи не могло быть. Словом, позавтракали так крепко, как никогда в жизни еще не завтракали. Однако не почувствовали себя очень обремененными едой. Из ручейка, который, по существу, и явился причиной выбора стоянки, набрали пресной воды. Разом выпили по полкотелка. Но поскольку всякий уважающий себя путешественник кипятит чай, полкотелка еще вскипятили и без энтузиазма похлебали пахнущую дымом воду. Решили, что в следующий раз не будут пить сырую, тогда кипяченая пойдет лучше.

Опять немного полежали. Петька вспомнил мать, потом вспомнил Мишку с Владькой и позлорадствовал про себя. Вспомнил Светку и омрачился ненадолго. Вспомнил Лешку и чуть-чуть поторжествовал: «Еще ахнут все…»

О чем думал Никита – не угадать. Никита отыскивал для себя точку даже там, где ее и отыскать нельзя. Небо голубое, ровное из края в край. Петька шарит, шарит по нему глазами – зацепиться не за что. А Никита как уставится вверх, так кажется, будто что подвесили там специально для него – гляди Никита и радуйся: как интересно.

Синица улетела куда-то, а на сосне прицепился дятел. Петька загадал, что если дятел десять раз стукнет и улетит – поход кончится удачей. Загадал рисково.

Но дятел стукнул десять раз и, естественно, притих, поскольку в сантиметре над его головой просвистел брошенный Петькой камень.

Друзья сели и поглядели друг на друга. И на этот раз подумали об одном и том же. Подумали о тайне, что ждала их впереди. Но думать об этом они могли, а говорить нельзя было. Что толку гадать, если ничего не известно?

Впрочем, Петька уже открыл было рот, чтобы сделать хоть самое осторожное предположение, как рядом под чьими-то шагами захрустел валежник. Друзья замерли. Нож валялся в стороне от них, а штык – в лодке.

Это была непростительная оплошность.