Текст книги "Изобрети нежность"

Евгений Максимович Титаренко
Изобрети нежность

Сто несчастий

Татьяна Владимировна нервно ходила по комнате. Она уже не могла жаловаться, а лишь иногда взглядывала на Павлика виноватыми глазами, в которых блестели слезы. Теплую вязаную шапочку она сняла и бросила на вешалку у входа, как бы подчеркивая этим, что никаких надежд у нее больше нет и что ехать она уже никуда не собирается.

– Не жизнь, а сто несчастий… – жалобно сказала она и, чтобы скрыть от сына слезы, торопливо ушла на кухню.

Павлик вздохнул, поднялся и, сам того не замечая, закружил неслышными шагами по тому же маршруту, которым только что ходила мать: от стола к двери, потом назад.

Первое несчастье – это, конечно, он, Павлик, хотя и ни в чем не виноват. Шесть месяцев назад у него открылся туберкулез. Когда лекарства не помогли, ему сделали операцию. И больше двух месяцев он пробыл в диспансере, потом еще два – в санатории. Не отдыхал, а маялся. Похудел, изнервничался… С утра до вечера, а в особенности ночью, хотелось домой. Так что в конце концов мать забрала его. Врачи наказали обеспечить ему покой, воздух. Но в пятиэтажном доме, где они жили со дня приезда в город, рядом с заводом, покоя было мало. Поэтому Татьяна Владимировна сняла на весну и лето этот домик за городом, где почти сразу от окраины начинались коллективные сады.

С утра ей приходилось оставлять Павлика одного, а после работы каждый день спешить на последний автобус… Хотела нанять какую-нибудь старушку, чтобы время от времени присматривала за сыном, но Павлик решительно воспротивился.

Впрочем, самым большим несчастьем, если верить словам Татьяны Владимировны, была ее профессия, работа, в чем Павлик не мог согласиться с матерью. А работала она артисткой в драмтеатре. И пусть каждое утро, кроме понедельника, ей надо было спешить на репетицию, а по вечерам на спектакль, Павлик видел, что сетует она не взаправду и свою профессию ни на какую не променяет… Ей просто немножко не везло в жизни. Когда только начинала работать, взял да родился он, Павлик, и, болезненный, надолго связал ее… К тому же ей все время давали самые пустяковые роли в спектаклях. А она так мечтала сыграть Ларису в «Бесприданнице»… И вот когда мечта ее, можно сказать, осуществилась, все опять рушилось. В театре создали труппу для предпраздничных гастролей по соседней области. Артистка Листовская, важная и красивая (как цыганка Кармен), ехать отказалась. Главную роль в «Бесприданнице» предложили сыграть Татьяне Владимировне… А роль эту даже Павлик знал чуть ли не наизусть. И когда мать, репетируя дома перед зеркалам, с болью восклицала: «Я вещь!.. Да, я вещь…», или, взяв гитару, пела: «Бедное сердце – так говорил он…» – Павлик с ненавистью думал о театральных режиссерах, которые всюду носятся со своей Листовской, а настоящую бесприданницу не видят…

Три дня назад мать испугала его, прибежав домой запыхавшаяся, будто за ней гнались от самого театра. И прямо с порога бросилась, как маленького, одевать Павлика, хватая подряд и путая вещи: пальто натянула ему раньше куртки, а вместо белой кроличьей шапки чуть не повязала свой пуховый платок. Потащила к автобусной остановке, потом в центр города, на переговорный пункт, звонить своей маме, Павликовой бабушке… Но когда подходили к зданию телефонной станции, настроение Татьяны Владимировны заметно упало, поскольку надежды на то, что бабушка заберет Павлика на этот месяц к себе в город Вологду, почти не было: бабушка сама едва-едва двигалась… Однако в Вологде к телефону подошла не бабушка, а младший брат Татьяны Владимировны Костя, Павликов дядя, и неожиданно радостно прокричал в трубку, что он как раз взял отпуск без содержания, как раз собрался ехать к ним и прямо завтра же вечером выезжает, пробудет с Павликом хоть тысячу лет…

Когда они от переговорного бежали с матерью к автобусу, она не то смеялась, не то плакала от радости.

Но дядя Костя был не просто несчастьем, а сплошным несчастьем, как утверждала Татьяна Владимировна, в чем Павлик опять же не мог с ней согласиться. Ему нравилось упрямство маминого брата. Уж если дядя Костя решил что-нибудь, так оно и будет, хоть все ему поперек дороги станьте. И несколько месяцев назад, когда он приезжал к ним, это были хорошие дни, полные выдумки, интересных разговоров. А знал дядя Костя буквально все. И на все имел свое собственное мнение. Так, в связи с театральными хлопотами Татьяны Владимировны он собирался пойти в театр и кому-то, от кого зависело распределение ролей в спектаклях, просто-напросто «набить физиономию»…

На свою беду он познакомился в те дни с какой-то девушкой, несколько раз встретился с ней, а потом прибежала ее мать, и, не застав дома Татьяны Владимировны, высказала Павлику, что дойдет до правительства, но не позволит кружить голову своей дочери, отрывать ее от учебы… Татьяна Владимировна круто поговорила с братом, он рассердился и уехал. Поступил мотористом на какой-то завод у себя в Вологде.

Было маминому брату шестнадцать лет, и Павлик называл его просто Костей.

Оправдать его сегодняшнее опоздание было нечем. Поезд из Вологды пришел давно. А автобус «Вокзал – сады» ходил через час. И если даже Костя приедет следующим, Татьяне Владимировне не успеть к десяти пятнадцати на свой скорый…

Павлик остановился и поглядел в окно, сквозь щель в ставне. Расставаться с матерью было тоскливо… Но ведь она вернется счастливой! Потому что докажет наконец – всем докажет! – кто в театре настоящая артистка: она или эта похожая на цыганку Кармен Листовская, на которую и глядеть-то, по совести, противно из-за ее самомнения…

За окном еще только сгущались сумерки, но Татьяна Владимировна уже давно и тщательно закрыла ставни. Причиной этого послужило еще одно несчастье, которое в числе многих свалилось нынче на Татьяну Владимировну. А надо сказать, что мама Павлика была ужасной трусихой. И достаточно сообщить ей, к примеру, что на планете Марс появился сумасшедший, как она тут же приделала бы еще одну цепочку к дверям и сидела бы рядом с Павликом, вздрагивая от каждого шороха: вдруг это марсианин пришел?.. А сегодня ей рассказали, что накануне вечером – не где-нибудь на другой планете, а рядом – в поселке Зареченском, всего в трех километрах от садов, двое неизвестных напали возле магазина на машину инкассатора и тяжело ранили его и шофера, при этом один из бандитов был убит, но другой скрылся. Татьяна Владимировна от страха заколебалась даже, ехать ли ей на гастроли, хотя от поездки этой зависела, может быть, вся ее жизнь. Наконец решила, что Костя будет благоразумным, велела Павлику на день приоткрывать только одну половинку ставен и никуда из дому не отлучаться…

Ей нельзя было не поехать сегодня. Никак нельзя! И, наверное, она даже рискнула бы оставить Павлика в одиночку дожидаться Костю, если бы хоть заглянула Аня, единственный во всем городе дружок сына. Но, ко всем несчастьям, и Аня на этот раз – именно сегодня вечером! – впервые не пришла.

Они познакомились с Аней перед отъездом в санаторий. Мать привела Павлика на елку в театр. Были зимние каникулы, и в театре собрались его одногодки, шестиклассники. Но, может быть, именно потому, что вокруг елки веселились ровесники, от которых он безнадежно, на целый год отстал, Павлик почувствовал себя одиноким и ненужным. Отошел в дальний угол и, злой, с нетерпением ждал, когда вернется мать, ненадолго убежавшая по своим театральным делам. От злости не заметил, когда появилась рядом с ним эта румяная девчонка с конопушками вокруг носа и возле глаз, возле ушей, даже на лбу. с белесыми, сердито сдвинутыми бровями и такого же неопределенного цвета – длинными, но тонкими, затянутыми в тугие жгуты – косами.

– Ты чего здесь стоишь один?.. – сердито спросила девчонка, стоя напротив, боком к нему, как будто собралась драться.

– Потому что стою, – вызывающе ответил Павлик.

Но девчонка оказалась настырной.

– А почему не танцуешь?

– Потому что я больной! – надеясь отвязаться, заявил Павлик.

– Ну и что? – сказала девчонка. – Все болеют. Я, когда маленькая была, тоже болела.

Тогда Павлик, чтобы напугать ее, выложил напрямую: «А у меня туберкулез!»

– Ну и что? – возразила девчонка. – У всех может быть туберкулез.

И этим загнала его в тупик. Еще никто не воспринимал сообщение о его болезни с таким хладнокровием.

– Где у тебя мама работает? – спросила она не терпящим возражений голосом.

– Моя мама работает в театре. Она артистка… – ответил Павлик уже без неприязни.

– А моя мама работает на стройке, – сказала девчонка и неожиданно протянула руку: – Давай познакомимся.

Но сдружились они по-настоящему уже здесь, когда Татьяна Владимировна забрала его из санатория, а дом Аниных родителей на улице Буерачной оказался рядом с садами.

Вместе с мыслью об Ане у Павлика появилось какое-то странное ощущение, будто она присутствует в доме. Он внимательно огляделся и только теперь заметил на углу подоконника небольшую, в темно-коричневом переплете записную книжку. Взял и, бережно погладив ее глянцевитые бока, опустил в карман. С этой книжкой Аня еще никогда не расставалась. Здесь были все ее главные замыслы на будущее, многие открытые ею жизненные тайны и основные человеческие правила: какими должны быть люди, а какими они быть не имеют права.

Находка Аниной книжки придала Павлику решимости. И он торжественно посмотрел на двухпудовую гирю у входа. Хозяин сада будто нарочно оставил эту двухпудовку. чтобы с первого дня она сделалась в жизни Павлика чем-то столь же первостепенно важным, какой была в жизни матери ее несыгранная роль в «Бесприданнице». Павлик должен был рано или поздно поднять эту гирю, поднять и выжать, хотя сейчас не мог пока даже оторвать ее от пола… Но они оба – и он, и мать – намеревались победить свои тяжести.

Еще раз тронув записную книжку в кармане, Павлик шагнул в сторону кухни к матери, чтобы заставить ее уехать…

В дверь неожиданно забарабанили. И, охнув и чуть не сбив с ног Павлика, Татьяна Владимировна испуганно выскочила из-за ширмочки.

Дядя Костя

Оставив дверь в комнату открытой и плотно прижавшись ухом к наружной двери, Татьяна Владимировна глухим от волнения голосом опросила:

– Кто там?

– Я, Таня! Что вы закрылись, как в берлоге?

– О, господи! – воскликнула сияющая Татьяна Владимировна, обеими руками срывая засовы, которых, помимо английского замка и цепочки, было еще три.

От Кости веяло энергией и хорошей мартовской прохладой.

– Ну, вот он – я! – сообщил Костя, опуская у входа свой желтый, на молниях чемоданчик и сняв кепку. – Что вы, как в засаде?

Ростом Костя уже чуточку обогнал Татьяну Владимировну, а в остальном они были очень похожи, с одинаково большими серыми глазами и немного выдающимися скулами, что бывало особенно заметно, когда они улыбались. И нос у Кости с такой же горбинкой, как у Татьяны Владимировны, и такие же волнистые темно-русые волосы, которые он отпустил до плеч. Из-за этих волос, кстати говоря, и произошел у него основной конфликт со школой. Учителям не понравилась длинная прическа. А Косте не нравились школьные порядки, он давно собирался начать самостоятельную жизнь и ушел на завод.

Правда, там его кудри тоже никого не обрадовали. Выяснилось даже, что по технике безопасности с такими волосами нельзя подходить к механизмам. И теперь Костя во время работы подвязывал их ремешком, как делали это в старину русские мастера.

Татьяна Владимировна не дала брату разговориться по поводу ее осторожности, а, ухватив его за рукав, прямо в пальто затащила на кухню.

– Костя, запоминай! Топить два раза: с утра и на ночь. Не слишком жарко! Дрова Павлик покажет где. Ты слышишь?! – принялась она учить, движением указательного пальца подчеркивая каждое свое наставление. – И регулярно, как можно дольше гулять на воздухе! Понял?! Одеваться потеплей – и на улицу! Яйца будешь брать у Васильевны, вот тут, на Буерачной. У нее начали нестись куры, бери только свежие. Соленья покупай у Мелентьевых – тоже здесь, рядом!.. Вот у меня записано тут все! – Татьяна Владимировна схватила со стола два густо исписанных тетрадных листа с пунктами: от одного до семидесяти восьми.

Костя оглянулся через плечо и незаметно подмигнул Павлику. Причем это не имело никакого отношения к Татьяне Владимировне: ее указания Костя слушал внимательно. Скорее всего, он имел какую-то серьезную новость для Павлика. Может быть, даже тайну.

– Молоко Васильевна приносит по утрам сама, – продолжала наставлять Татьяна Владимировна. – Парное! Каждый день – литр. Платить ей будешь по субботам. Деньги в столе. Ты слышишь?! Тут все записано!

– А больше она не может приносить? – неожиданно прервал ее Костя.

– Чего?.. – растерялась Татьяна Владимировна.

– Ну, молока! Чего!

– Ты стал пить молоко?! – От изумления и радости Татьяна Владимировна даже руками всплеснула.

– А что, я хуже других?.. – проворчал Костя. И опять бросил многозначительный взгляд на Павлика.

– Костя, ты становишься ангелом! – похвалила Татьяна Владимировна. И спохватилась: – А почему ты так долго?!

– Да прогулялся… – неуверенно ответил Костя.

– Он гуляет! – воскликнула Татьяна Владимировна. И хотела добавить что-то еще по этому поводу. Костя вспомнил:

– А! Я ж тебе тут одну штуку привез… – И отмахнулся от бумажек. – Я это, Таня, все сам прочитаю. И все сделаю. Что я, ребенок, что ли?

Он вернулся в комнату и, распахнув чемоданчик, извлек из него сначала книги, толстый том Александра Дюма и весь потертый на углах, в солидном кожаном переплете том сочинений Брема на «С», потом вышитые цветными нитками варежки и шарфик.

– Это Павлику, а это тебе…

– Боже! Костя! Какая ты прелесть! – Татьяна Владимировна обняла его и, прежде чем тот успел вывернуться, чмокнула в щеку.

– Ну вот… – проворчал Костя, растирая кончиками пальцев поцелуй. – Помады хоть не осталось?

– Как не стыдно, Костя! Сестра целует его…

– Ну же, не невеста…

Возмутиться на этот счет Татьяна Владимировна уже не успела, потому что глянула на будильник, охнула и, приоткрыв баул, торопливо засунула в него Костин подарок.

Теперь сборы завершились в считанные секунды. Мать обняла Павлика.

– Костя…

– Я провожу тебя, – сказал тот и, подхватив баул, натянул на глаза кепку.

– Павлик… Ты тут подскажешь ему, что и как… Будь умницей… – Она хотела еще что-то сказать, но голос у нее пропал. И, не разжимая дрожащих губ, она тяжело сглотнула.

Павлик осторожно высвободился из ее объятий.

– Ты, мама, напиши нам тогда… Ну, как сыграешь… Ладно?

И Татьяна Владимировна не выдержала, расплакалась. Тогда Костя решительно взял ее под руку и, как слепую, повел к выходу.

– Ни о чем не беспокойся… Все, Таня, будет в полном ажуре…

– Закройся, Павлик!.. – плачущим голосом проговорила Татьяна Владимировна уже от двери. Но Павлик тоже невольно сглотнул комок и, оставаясь посреди комнаты, закрываться не пошел, так как английский замок защелкивался автоматически.

Была ли Венера веснушчатой

«Графа Монте-Кристо» он уже читал. Но в двух старых книгах, без обложек, с кое-где оторванными страницами. А Костя привез новенькую, еще пахнущую типографским клеем и краской. Однако Брем был гораздо более ценным подарком. И Павлик положил его на середину стола, чтобы завтра, когда придет Аня, сразу обрадовать ее…

Мысль об Ане приглушила тоску, нахлынувшую с отъездом матери. Достал и подержал в руках ее записную книжку.

Как она могла забыть ее? И почему до сих пор не спохватилась?

Он глянул на подоконник, где нашлась книжка.

Аня остановилась как раз там, возле стола, когда попросила: «Запомни: тридцать шагов от секвойи». Потом увидела карандаш на столе, вынула книжку и записала в нее. Или нет, сначала добавила: «Тридцать шагов против бури». А Павлик еще спросил: «Что это?» Она поглядела на него и сказала: «Да это… просто». Она всегда так отвечала ему, когда не хотела что-нибудь говорить. У Павлика недавно поднималась температура. А Татьяна Владимировна просила Аню в таких случаях как можно меньше волновать его. И потому Аня даже о своих случайных двойках не рассказывала ему. Рассказывала потом, когда удавалось исправить их.

Сегодня она впервые забежала к нему прямо из школы, не побывав дома. Предупредила, что всего на минутку. Но бросила портфель на стол и больше минуты ни о чем не говорила, привычно похрустывая пальцами и прохаживаясь мимо стола взад-вперед. Такая уж у нее была привычка: «думать на бегу», как она сама говорила об этом.

Косы ее всегда лежали врозь: одна на спине, другая на груди. И менялись местами, когда она поворачивала голову…

Записав себе про секвойю, Аня еще немножко постояла здесь, в уголке, между столом и подоконником, потом схватила портфель, сказала: «Я, Павлик, попозже зайду!» И не пришла.

Она бывала у них каждый день. Первое время собиралась заниматься с Павликом уроками, чтобы он не потерял год, притаскивала с собой кипу учебников, тетрадей, большой атлас и даже мел, хотя доски у них не было. Аккуратно раскладывала все это на столе, на стульях… Но занятия у них так ни разу и не состоялись. Пригодился один атлас. Да и то лишь в той его части, где были карты Южной Америки.

Аня посвятила Павлика в свою теорию об исчезновении инков: они просто-напросто укрылись в золотом Эльдорадо…

И с тех пор учебники появлялись на столе редко, от случая к случаю, а разговаривали Аня и Павлик чаще всего о главном…

Испанские завоеватели имели множество доказательств того, что Эльдорадо существует. Но никому не удавалось пройти через сельву, как и проникнуть в тайну инков. Даже их письмена остались мертвыми для людей… Все экспедиции погибали, потому что ими двигала жадность. Они спешили, отправляясь в сельву за золотом. А к большим открытиям надо быть готовым идти долго. Примерно так же, как люди пойдут когда-нибудь к звездам… В Аниной книжке обязательно есть записи по этому поводу. Она все главное записывала для себя.

Отправляясь в экспедицию, нельзя думать о возвращении. Надо идти только вперед, до конца.

«А когда мы умрем, – говорила Аня, – дальше пойдут наши дети. Потом их дети!..» Вот это и было главным: чтобы дети продолжали дорогу, а не начинали ее сначала. Аня уговорила свою мать записаться в областную библиотеку и брала на ее имя серьезные книги о природе, о животном и растительном мире, о нравах индейцев, о путешествиях… Они начали готовиться к будущему походу.

Память – штука малонадежная, и они выписывали в специальную тетрадь, какие травы лекарственные, какие можно употреблять в пищу, как их найти, – в сельве все могло пригодиться. Ведь если ты знаешь валерьяну, хинное дерево, умеешь полностью использовать плоды пальм, ты уже не погибнешь от голода, от лихорадки или от укуса змеи.

Самый трудный период в сельве – зима, сезон дождей. Поэтому надо иметь с собой маленький генератор. Во время дождя в сельве, как и везде, бегут ручьи. Не так уж трудно, если есть топорик, лопаточка, устроить маленькую плотину, приладить лопасти к генератору, и он будет давать тепло, свет. На все время дождей.

А чтобы завязывать дружбу с разными племенами, надо помнить хорошие сказки. Потому что все народы понимают сказки.

Павлик думал, она случайно подошла к нему в театре. А потом убедился, что нет. У нее на этот счет была своя твердая теория: все физически слабые люди – мужественные, а сильные нет, потому что они надеются только на силу. Такие, например, как Павлик, спокойно переносят настоящие мучения. А здоровые – она сколько раз убеждалась – ноют от маленькой царапины…

«Не обязательно быть сильным, – говорила Аня, – надо быть мужественным». Еще она не любила красивых. И об этом записала в свою книжку при Павлике: «Все красивые люди – глупые, потому что надеются на красоту. А некрасивые надеются на свой ум». Себя она не считала красивой. Из-за веснушек. Павлик нечаянно увидел тогда еще две записи. Одну чернилами: «Даже бородавки можно вывести, а веснушки нельзя». И карандашом: «Которые веснушки всегда – это родинки».

Но однажды, просматривая коллекцию Татьяны Владимировны, – у матери было много альбомов с репродукциями Дрезденской галереи, Третьяковки, Эрмитажа, – Аня очень долго разглядывала Венеру Милосскую. Потом сказала:

– А может, у Венеры тоже были веснушки… Ведь руки у нее были?

И вполне возможно, что у Венеры Милосской были веснушки. Никто никогда не докажет противного.

Начало неожиданностей

Костя вошел очень довольный собой. Потирая ладони, энергично подул в них, как будто с морозу, хотя на улице уже две недели стояла оттепель и пахло землей, набухающими почками, снеговицей.

К его приходу Павлик, вспомнив наставления Татьяны Владимировны, разлил на двоих свою вечернюю порцию молока. Обязанность пить его впервые не казалась трудной.

Себе Павлик налил чуть меньше, а Косте – полный стакан, даже с пенкой. Но тот, едва увидев приготовленное ему угощение, обеими руками загородился от стакана.

– Я его, Павка, терпеть не могу! Ты пей, тебе полезно. А мне… Что ты! – И, не раздеваясь, не сняв кепки, он ринулся к ящику письменного стола, извлек бумагу, конверты.

Павлик не понял своего дяди. О молоке он только что говорил Татьяне Владимировне совсем другое… Но Костя, будто опомнившись, тут же снова вбежал на кухню.

Сдвинутая на сторону ширмочка заметалась при этом туда-сюда.

– Ты пей, Павка, обязательно пей! – повторил Костя, придвигая Павлику его стакан. А другой, тот, что был с пенкой, пристроил на уголок плиты. – Молоко нам, старик, еще пригодится! – И он метнулся опять в комнату. Павлик безвкусно, как лекарство, проглотил свою дозу. А когда вышел вслед за Костей, тот, не поворачивая головы, скомандовал:

– Одевайся, Павка! Натягивай все теплое, как мама велела. Слышал, что она приказывала? Бумагу ее мы потом прочтем! – Это Костя умел, как никто: сидеть, писать что-то, одновременно разговаривать да еще как будто и видеть затылком – что там делает Павлик за его спиной. – Одевайся, сейчас сходишь тут по соседству… Это знаешь, как здорово, что вы сняли хибару здесь! Я, понимаешь, задержался с автобуса, хотел сам с ней потолковать, да там этот квартирант их проклятый, баптист несчастный, мелькал все время… Тут рядышком это, я там все уже присмотрел… Передашь ей письмо. Я тут все написал!

Павлик сообразил наконец, что речь идет о Костиной девушке, из-за которой уже был один скандал несколько месяцев назад, когда они жили в доме артистов, около завода. На всякий случай спросил:

– А если меня увидят?

– Тебя?! – удивился Костя. – Откуда он тебя знает?! – Потом спохватился: – А!.. Матери на глаза, конечно, не попадайся! Вдруг вспомнит?.. Мать у нее, понимаешь, Павка, злющая… Сам знаешь. Да еще за этого баптиста хочет замуж выйти. Представляешь?! Вику там они совсем затуркали! Надо ее выручать. Я теперь человек свободный, сам себя обеспечиваю, на двоих нам хватит… – Лизнув конверт, Костя кулаком несколько раз припечатал его. И сверху еще раз большими буквами написал: «Вике». – В таких делах, Павка, тянуть резину нельзя. Если ты имеешь друга, должен выручать его из беды. Иначе какой ты друг! Тем более, если это девушка. Может быть, невеста твоя… В огонь и в воду должен…

Внешне Костя походил на Татьяну Владимировну, а своими теориями, которые были у него на все трудные случаи жизни, он сильно напоминал Аню. Павлик, таким образом, имел трех человек на земле, которые любили его и которым он верил: мать, Аню, Костю, и все они походили друг на друга.

– А как мы ее выручим?.. – осторожно поинтересовался Павлик, застегиваясь наглухо, как велела Татьяна Владимировна. Сегодня ему во всем хотелось подчиняться ей. Но мать, к сожалению, не могла видеть этого.

– А так, – объяснил Костя, прикладывая к только что законченному письму еще одно, которое вытащил из нагрудного кармана. – Умыкнем, и все дела! Выкрадем! С согласия, конечно. Дело это добровольное. А места у нас навалом! Понял? – Павлик кивнул, хотя и ничего пока не понял. – Главное, ты сейчас быстренько передай ей это! И подожди ответ. – Костя деловито проверил, как он затянул шарф, шапку, поправил ему воротник. – Третий дом, средний! Понял, Павка? Мы с ней уже давно сговорились… А тут удача такая! Мы же хозяева теперь! А как Таня приедет, мы с Викой подадимся куда-нибудь… Главное, Павка, действуй! Да не ошибись. Она красивая такая… В общем, она одна тут красивая.