Текст книги "Изобрети нежность"

С поручением

В противоположном от садов краю города почти на глазах разрастались новые микрорайоны, и весь город как бы уходил туда, к многоводному озеру Ильма. А к садам он сразу, почти от центра, понижался, и там, где становилось не слышно беспокойных трамвайных звонков, говора, пронзительных взвизгов тормозов на перекрестках, он целыми кварталами частных домиков напоминал обыкновенную деревню: со скворечниками, палисадниками, резьбой наличников. И окраина его была примерно в полукилометре от садов. Только улица Буерачная в результате какой-то стихии выбежала далеко за окраину, и лишь уткнувшись в крутой изгиб речки Жужлицы, она обрывалась…

Там, за речкой, у самого берега, в домике с двумя окнами в сторону палисадника, где росли вишни, жила Аня. А дальше по улице Буерачной, около скобяной лавки, как называли местные жители киоск хозтоваров, находилась конечная остановка автобуса «Вокзал – сады».

Жужлица изгибалась как бы специально, чтобы ограничить и без того своевольные пределы улицы Буерачной. Здесь, на изгибе, около соснового бора, где, по словам стариков, били из-под земли студеные родники, Жужлица разливалась в широкую заводь, покинув которую, она вновь поворачивала и неторопливо струилась в своем прежнем направлении, через сады.

Пять домов, которые вопреки установленному Жужлицей пределу перекочевали на эту сторону, выстроившись в одну линию, недружелюбно отодвинулись один от другого, словно для того, чтобы захватить побольше ничейной земли под огороды, границей которых с одной стороны служила дорога, а с другой опушка соснового бора. Вокруг каждого из пяти домов была добротная ограда с широкими двустворчатыми воротами на дорогу и едва приметной, без ржавых визиток и без наружной щеколды, калиточкой – в противоположную сторону, на огороды.

Дальше, справа и слева от Жужлицы, в оголенных садах, разбросанные, как ульи, темнели пустующие в зиму избушки садовладельцев. Такой добротный «летник», в каком жили Татьяна Владимировна и Павлик, с капитальными пристройками, погребом и мансардой, был в окрестностях всего один. И, наверное, потому он всеми силами жался к Буерачной, чтобы хоть как-то оправдать свое незаконное существование; мол: «Я принадлежу не совсем садам, а чуть-чуть и улице тоже…» Хозяин его уехал на два года в Сибирь (как говорила Татьяна Владимировна, – зарабатывать пенсию) и потому сдал свои владения на весь теплый сезон.

Сумерки сгустились, и даже ближние домики в садах приобрели неестественные, расплывчатые очертания.

Этажи уличных огоньков нарастали вверх по Буерачной. А над искрящимся городом стояло желтоватое марево.

Февраль был снежным. Но мартовские оттепели как-то незаметно, день за днем оголили сначала дороги, взгорки, потом утратившие форму клумбы среди яблоневых стволов, грядки… А теперь снег лежал еще кое-где под смородиновыми кустами, в закутках неуклюжих садовых строений, по обочинам, где зимой наметались сугробы; уплотнился, но не сошел в сосняке по-над речкой да на льду Жужлицы – с кривыми стежками двух тропинок.

Павлик смутно представлял, как ему удастся выполнить поручение, больше полагаясь на Костину предусмотрительность, чем на собственную инициативу, И когда разглядел на лавочке возле третьего дома девчоночью фигуру, справедливо решил, что Костя мог заранее – в письмах или телеграммой – предупредить свою знакомую, когда приедет.

Во дворе, за распахнутыми настежь воротами, мужчина, одетый в пиджак, без телогрейки и головного убора, что-то чистил возле сарая лопатой или вилами. «Баптист», – догадался Павлик. Термин этот ему ни о чем не говорил, но даже на слух звучал ругательски.

По мере приближения к дому Павлик все убавлял шаг, зная, что при мужчине ему нельзя выполнять своей задачи. Но тот, удовлетворенно кашлянув, приткнул свое орудие в угол, рядом с забором, достал папиросу, закурил, оглядывая результаты своего труда, и поднялся на крыльцо. Был он, что называется, «косая сажень» в плечах: здоровый, кряжистый, по-медвежьи неторопливый в движениях.

– Вика… – глухо и как бы неуверенно позвал он. Павлику это было очень кстати: теперь он знал, что не ошибется, если даже мимоходом отдаст письма девчонке.

– Домой не пора?.. – не дождавшись ответа, спросил мужчина.

– Я посижу, дядя Андрей! – раздраженно и коротко отозвалась, будто выстрелила через плечо, Вика. С приближением Павлика она поднялась и теперь стояла, прислонившись к воротному столбу, ждала, то ли предчувствуя, то ли догадываясь, что он к ней.

– А мать как велела?..

Она по-кошачьи фыркнула и пробормотала что-то невразумительное.

Оскоблив подошвы сапог, мужик еще немного потоптался на крыльце, по-коровьи протяжно вздохнул и ушел в дом.

Толком рассмотреть и оценить Костину знакомую Павлик не мог. Лицо ее скрывали меховая опушка натянутого до бровей капюшона и такой же, из черного меха, воротник, который она придерживала у подбородка. За этим укрытием Павлик разглядел лишь быстрые темные глаза да маленький острый нос. И вежливая фраза, которую он заготовил для обращения: «Вы Вика?» – вдруг показалась ему смешной, неуместной. Костина знакомая была меньше его ростом, чего Павлик никак не ожидал, и от растерянности спросил довольно грубо:

– Ты Вика?

– Я-а! – мяукнула она в меховой воротник. И зачем-то передернула плечами, будто гордясь, что именно она-то и есть Вика.

Павлик неуклюже сунул ей письма:

– Вот… Костя передал.

– Ой! – Она быстро оглянулась на дом, так что Павлик не успел рассмотреть ее лица, и опять надежно спряталась в мех. – А ты кто?!

– Никто, – сказал Павлик, – Костя велел ответ принести…

Та сразу засуетилась. Прижав к груди Костины послания, глянула в одну сторону, потом в другую, бросила Павлику: «Подожди меня!» – и метнулась через открытые ворота сначала к крыльцу, потом назад. Увидела яркий свет из окна, за углом, и скрылась в том направлении.

Пока она читала, Павлик переминался с ноги на ногу около скамейки.

Наконец она выбежала из ворот и, теперь уже обеими руками стискивая меховой воротник, подступила вплотную к Павлику.

– Ой, нас поймают. Я боюсь! – И уставилась на него глаза в глаза.

Павлик не знал, что сказать ей. Слегка отстранился, напомнил:

– Костя велел: ответ надо…

– Ой!.. – Вика метнула быстрый взгляд на крыльцо, потом в сторону дома, где ждал ее ответа Костя. – Подожди, ладно? Погуляй здесь! – И заговорщически показала вдоль домов. – Я сейчас!

Павлик прошел до самой речки. Глядя на огоньки в доме Ани, с трудом подавил желание перебежать на ту сторону, подняться по скользкой тропинке на косогор и постучать в окошко… Сказать, что записная книжка у него, в сохранности…

Видел от Жужлицы, как выходил на улицу Викин постоялец, закрывал ворота, потом долго ладил запоры… А когда он опять скрылся в доме, Павлик вернулся и некоторое время еще ждал у калитки, наблюдая через щелку за входной дверью. Вика выбежала без пальто, но в огромной пуховой шали, которую она придерживала у подбородка точно так же, как до этого придерживала воротник.

Павлик невольно отстранился от щели, потому что с другой стороны к ней вплотную приник яркий Викин зрачок.

– Я боюсь! – повторила она.

Павлик опять дипломатично промолчал, принимая сунутый через ту же щелку тетрадный листок.

– А ворота на замке! – тревожно шепнула ему Вика.

– Ну и что?.. – спросил Павлик.

Вопрос этот как будто успокоил ее, и она помедлила, дыша через щелку. Но когда Павлик хотел уйти, снова торопливо повторила:

– Нет! Я боюсь!.. У меня руки дрожат!

Павлик вздохнул, не зная, что сказать. Никаких инструкций по этому поводу Костя не давал.

– Я пойду…

– Ви-ка! – послышалось за ее спиной вместе со скрипом открываемой двери. Она сразу отскочила в сторону, и голос ее прозвучал, подобно короткой пулеметной очереди, уже от угла, за которым она читала письма.

– Что, мне теперь шагу ступить нельзя?! – И почти в ту же секунду громким шепотом через какую-то другую щель: – Иди вдоль забора, слышишь?! – Попом новая очередь – по направлению к дому: – Может, вы лучше свяжете меня или на веревочку посадите?!

Павлик послушно двинулся вдоль забора.

Как питекантроп стал человеком

Дома были плотно занавешены все окна – эту перемену Павлик разглядел еще с улицы. Потом он обнаружит, что Костя за его отсутствие открыл мансарду, которую Татьяна Владимировна заперла до лета на большой висячий замок, втащил туда пару табуретов, маленькую репродукцию с картины художника Врубеля «Испания», которая висела до этого внизу, расстелил на топчане постельное белье, одеяло, даже половичок разыскал где-то…

Потрескивала печь, и грелась в алюминиевой кастрюле вода на плите.

Письмо обрадовало Костю. Он принялся командовать:

– Дела наши идут, как надо, Павка! Давай здесь для начала порядочек наведем! А после у нас хозяйка будет… Ты пока около печки замети. А я с посудой расправлюсь!

И в то время, когда Павлик тщательно выскребал застрявшие между половыми досками и под железным щитом кусочки сосновой щепы, угля, попутно обнаружил здесь же одну двухкопеечную монету и несколько материных приколок, Костя, засучив рукава белой рубашки, убирал посуду, то есть рассовывал ее с глаз долой: в стол, в шкафчик, в пустое ведро, в духовку. Волосы его и широкий, с красными цветами галстук развевались при этом, делая Костю чуть-чуть похожим на репродукцию с другой картины художника Врубеля «Демон».

– Понимаешь, старик, мы с ней в кино познакомились. Гляжу, какая-то цаца подходит к человеку: «Опять на вечернем сеансе?» Это она Вике, значит. Какое ее дело?! «А что до шестнадцати лет на сеанс не допускаются – читала?» – спрашивает. Потом оказалось – ее учительница. А тут я подхожу, говорю: «А вы читали, что после шестидесяти надо дома сидеть, у телевизора?» Ей, правда, оказалось двадцать с чем-то. Но это все равно. Правила, Павка, старики выдумывают, а выполнять их заставляют нас. Чего они понимают? Люди теперь в сто раз быстрее взрослеют! Наукой доказано. Они считают, мы на их деньги живем. Нужны нам их деньги! Сами заработаем!

Разделавшись с кухонной утварью, Костя принялся за комнату, хотя здесь, как и в кухне, у Татьяны Владимировны был всегда порядок. Он выдвигал и задвигал на место мебель, снимал с этажерки альбомы, книги, опять укладывал, так что в комнате даже немножко поднялась пыль.

– Ее мать по всему городу за нами бегала! – продолжал он между делом информировать Павлика. – А тут еще нашла себе этого типа на Викину голову. Представляешь? Нигде вроде не работает… Больной! Говорит Вике: «Раньше хоть бога мы боялись…» Мы – это молодежь, значит, – пояснил Костя. – «А теперь вы ни греха, ничего…» Додумались Вику из школы встречать!.. – Костя на секунду приостановился. – Вот если бы твою Аню дома затуркали так – ты бы не выручил?

Павлик машинально потрогал в кармане записную книжку. Нет, дома у Ани было все хорошо…

– То-то! – сказал Костя, не дождавшись ответа.

– А если нас поймают?.. – осторожно поинтересовался Павлик.

– Не это главное!.. – Костя оглядел комнату и, не найдя, к чему бы еще приложить старание, удовлетворенно повторил: – Не это главное, Павка… Важно другое… Я вот все время думал о ваших инках… – Взгляд его упал на кусочек мела, когда-то принесенного Аней. – Во! – Он взял мел. – Садись! Я тебе объясню, в чем главное…

И, усадив Павлика на кушетку, он остановился в простенке между окном и дверью, где были моющиеся, кирпичного цвета обои. Задумался.

– Знаешь, Павка, почему погибли ваши инки?

Павлик не знал. И даже верил вместе с Аней, что они живы.

Простенок был тесным, и не привыкший стоять без движения Костя делал шаг то к занавешенному окну, то назад, к двери, потом опять к окну. Этой привычкой он тоже напоминал Павлику мать, Аню. Сам Павлик мог терпеливо сидеть или стоять все время, пока надо было слушать.

– Инки погибли, Павка, потому, что они, изобретя мужество, – это вы правильно угадали, – не изобрели нежности!.. Ты понял? – строго спросил Костя. – Вот! – Он провел мелом через весь простенок горизонтальную черту примерно на уровне своего плеча. – Вот за этой чертой, старик… – он ткнул в нее пальцем, – начинается человек!.. Это я сам открыл, не кто-нибудь, – заметил Костя, показывая теперь выше черты, туда, где начинался человек. – Не ростом, нет! Ростом любой дурак вытянется… Гляди! – Присев на корточки, Костя нарисовал далеко под чертой страшилище с лошадиными зубами, огромной челюстью, без шеи. С дубинкой. Такими в книжках рисуют человекообразных обезьян и волосатых предков человека. А рисовать Костя умел. – Когда, Павка, питекантроп шел с такой вот палкой против мамонта или против бронтозавра – как их там называют – ведь он тогда уже был мужественным! Но человеком еще не был! – И для наглядности Костя пристукнул ребром ладони на уровне затылка питекантропа. Далее, постепенно передвигая ладонь все выше от лошадиной головы человекообразного, Костя доказал, что питекантроп выпрямился и достиг заветной черты, когда вытащил из огня ребенка, прикрыл в бою друга, рискуя жизнью, защитил от обидчиков слабую женщину. То есть человеком он стал, когда изобрел нежность. – Понял?! – спросил Костя. И после того, как Павлик моргнул в ответ, удовлетворенно заметил: – Вот то-то!.. Нежность, ее, Павка, изобретать надо все время, если хочешь быть человеком. Увидел, маме трудно зашнуровать ботинки, – помоги ей! И ты сразу чуть-чуть придвинешься к человеку! – Костя показал на стене. – Увидел, маленьких обижают, – защити! Опять немножко поднимешься! – Он показал снова. – А если ты сам ударил слабого, девчонку, например, – сразу на десять сантиметров ушел в питекантропа! – И Костя приткнул указательным пальцем голову человекообразного сверху вниз. – Выбираться потом трудно! А уйти – это быстро. Даже не в питекантропа, а еще ниже – в поросенка можно уйти! Понял?! – Тут же, снова присев на корточки, он пририсовал у ног питекантропа маленького, с загнутым в колечко хвостом поросенка. После чего выпрямился и, положив мел на вешалку, отряхнул руки.

– Сегодня, Павка, мне этот баптист может, конечно, топором по башке трахнуть… Ну, я что-нибудь тяжеленькое тоже прихвачу… А главное, старик, вот в этом! – И Костя несколько раз, как учитель для нерадивого ученика, ткнул пальцем в стену над питекантропом.

Похищение

Укрытый Костиным пиджаком, Павлик спал на кушетке, не раздеваясь.

Костя разбудил его около одиннадцати.

В комнате стоял полумрак. Горела только одна лампочка в кухне. Это вызвало у него какое-то неприятное чувство. Может, виной тому было внезапное пробуждение, а может, озноб, охвативший его спросонок, но только дело, которое с вечера еще казалось ему довольно простым и ясным, теперь вызывало тревогу.

Наверное, Костя испытывал то же самое. Его полушепот, увеличивая напряженность, звучал торжественно, со значением:

– Я там все присмотрел, разведал! Все ей написал, как надо… Ты, Павка, на страже будешь, в секрете!.. – Павлик невольно оглядел его карманы: взял он что-нибудь тяжелое?.. Но спрашивать не стал.

– Твоя задача, старик, одна: если что-нибудь подозрительное – свисти!.. Вот. А сам сразу – дёру! Но только не домой, не прямиком, а сначала в сторону куда-нибудь, чтобы запутать! Понял?

Костя уже успел собраться, надел свое темно-коричневое, отделанное желтым искусственным мехом на воротнике и по бортам, пальто.

Чуть приоткрыв дверь, они выскользнули друг за другом на крыльцо.

Ночь цепенела в редких порывах ветра, неуютная, настороженная. Лишь кое-где за Жужлицей еще теплились одинокие окна, да почему-то все еще горел свет в доме Ани.

Павлик никогда не выходил на улицу так поздно, и все, что мог охватить глаз, показалось чужим, неприветливым, словно бы в этом застылом краю земли он очутился впервые. С вечера над головой, затянутое облаками, привычно серело бесцветное зимнее небо. Теперь, обсыпанное звездами, оно искрилось, будто в изморози… И высоко над огородами, над Жужлицей висела круглая, четко очерченная луна.

Поглядев на нее, Костя недружелюбно заметил, что выставилась она некстати. Павлик его слов не разобрал, но смысл их понял, и в душе был полностью согласен с Костей: ночь не сделалась теплее или добрее к ним от этого матового сияния над головой. Холодная луна как бы заморозила все, даже время. И тем сложнее представлялся теперь их замысел: ворваться в этот устоявшийся мир, внести в него какие-то изменения, когда все так предельно мертво кругом…

Костя неслышно щелкнул замком.

Они вышли за калитку и вдоль штакетника, прикрываясь, насколько можно, его близостью, переместились влево от дороги, чтобы за одну короткую перебежку нырнуть под укрытие сонных изб. В тени первой ограды немножко отдышались и вплотную к заборам – Костя впереди, Павлик в двух шагах за ним – двинулись вверх, по направлению к Жужлице.

У дома Вики Костя не задержался. А на подходе к пятому двору, где жила молочница бабка Васильевна, свернули в проход между оградами. И, слегка пригибаясь на открытом пространстве, они быстрым шагом пересекли огороды с кое-где разбросанными по ним фруктовыми деревьями.

Теперь уже неподалеку сплошной стеной чернел сосняк, так что на фоне его они стали неразличимы со стороны дороги. В то время как ограда вокруг дома Вики и сам дом просматривались отсюда как на ладони.

– Когда мы рванем к садам, ты тоже потихонечку двигай! Осторожненько так… – шепнул Костя, засовывая глубже в карман перчатки, чтоб не мешались. – Вон, видишь, где у них пониже забор. С угла!.. Там я, Павка, и полезу. – На прощание Костя похлопал его по плечу и легонько подтолкнул в сторону соснового бора, где его стало бы вовсе не видно. Сам, пригибаясь, двинулся в обратном направлении, к дороге, чтобы вдоль оград, как они шли сюда, вернуться к дому Вики.

Павлик сделал несколько машинальных шагов к сосняку. Но в груди похолодело вдруг от нахлынувшего одиночества. Он глянул туда, где исчез Костя, и вздрогнул при виде собственной тени. Живая, четкая на заледеневшем вдоль тропинки снегу, она существовала как бы независимо от него и, подвижная среди общего оцепенения, казалось, была видимой отовсюду.

Павлик метнулся в сторону, под одинокий тополь на чьем-то огороде, бессознательно прижался к нему. Тень Павлика исчезла под укрытием дерева. Но спокойствия он не почувствовал. За спиной чернел сосняк. А впереди, неживые под матовым сиянием, стыли в клетках оград чужие дома… От деревьев, от мерзлых комьев земли корежились на огородах ломкие тени. И, позабыв Костины указания – смотреть кругом, он все внимание сосредоточил на ограде дома Вики, из-за которой виднелись наглухо закрытые окна, покатый навес со стороны крыльца, черепичная крыша…

И, как ни готов он был к этому, невольно подобрался в комок от неожиданности, когда разглядел человеческую фигуру возле дома.

Но вот Костя – если, конечно, это был он – ухватился руками за верхушку забора, легко подтянулся и в одно мгновение исчез. Павлик впился напряженными пальцами в кору тополя.

Неизвестность и ожидание достигли предела, когда на заборе опять возникла чья-то расплывчатая фигура. Несколько приглушенных слов, разобрать которые Павлик не мог, воспринялись в мертвой тишине предательски громкими… Позже, дома, Павлик узнает, что, когда Вика с помощью Кости взобралась на ограду, прыгать вдруг испугалась. Косте пришлось вскарабкаться рядом, чтобы и тут немножко помочь ей…

А тогда все для Павлика смешалось воедино и уместилось по времени как бы в одно крохотное мгновение. При звуке голоса он оторвался от дерева и бессознательно попятился к соснам… И если теперь, уже спокойно, попытаться установить, что происходило чуточку раньше, а что потом, сначала все-таки, наверное, ворвался в тишину едва уловимый треск не выдержавшего двойной тяжести забора, потом, уже почти одновременно, чей-то сдавленный вскрик, будто совсем рядом, то ли за спиной у Павлика, то ли сбоку от него (он тогда потерял ориентацию), и еще один звук, похожий на удар палкой по дереву… Где-то за Жужлицей взвыла собака.

Но Павлик уже ничего не воспринимал, потому что бросился бежать. И не куда-нибудь, в случайном направлении, как рекомендовал Костя, а прямиком в сторону дороги: через огороды, по тропинке между заборами, домой… Две темные фигуры метнулись от дома Вики в том же направлении одновременно с ним.

В неведении

Домой вбежали почти разом.

На полу возле ширмочки и на противоположной стене вздрагивали смутные отблески угля из открытого в кухне поддувала.

И Павликом, и Костей, и Викой руководило в эту минуту лишь инстинктивное желание оставить подальше за спиной залитую лунным светом дорогу, и едва Костя захлопнул сенную дверь, они отступили в угол, к окну, где темнела кушетка. Довольно бесцеремонно усадив на нее сначала Вику, затем Павлика, Костя предупредил без надобности: «Молчим! Тихо!» – и тоже сел. Все трое замерли лицом к двери.

Обеими руками придерживая воротник и зарывшись в него носом, Вика от страха и напряжения вздрагивала, прижавшись к Павлику. Говорить она, скорее всего, не могла. Но вдруг сбросила туфли и, торопливо поджав ноги, забилась в угол кушетки.

Несколько минут прошло в абсолютной тишине, которую время от времени нарушало лишь слабое потрескивание в печи.

Свет по молчаливому согласию не решились включить. Но мало-помалу отдышались и от незыблемости тишины за дверью, от ощущения крепких стен, что, казалось, надежно укрыли их от любой опасности, понемножку расслабились… Однако безмолвие само по себе настораживало. И Костя спросил вполголоса, негромко:

– Ты что крикнул?

– Я? – переспросил Павлик. – Я ничего не кричал…

– Да вот, когда мы спрыгнули!.. – тем же тревожным голосом напомнил Костя. И Вика быстро подтвердила в воротник:

– Я тоже слышала.

Никакой вины за Павликом не было. И он упрекнул со своей стороны:

– А что вы шумели?..

Костя в задумчивости не ответил.

– Это доска заскрипела, это не мы, – возразила вместо него Вика.

– А потом ударили чем-то… – сказал Павлик.

Едва различимая в темноте, она зябко повела плечами и ответила уже неуверенно, глухо, как бы утверждая и вместе с тем надеясь, что все не так:

– Это дядька Андрей, наверно, выбежал…

Костя напрасно долго медлил после этого. Потому что когда наконец он тихо спросил:

– А ружье у него есть?.. – Павлик почувствовал, как Вика сжалась в углу от страха. А у него самого пробежали мурашки по спине. Хотел возразить, что звук удара послышался откуда-то с другой стороны. И потом – это не могло быть выстрелом: если обыкновенной палкой стукнуть по тому же забору, впечатление будет совершенно похожим… Но сказать Павлик ничего не сказал. А вместо того лишь опять неуютно поежился, ощутив зябкий холодок на спине. Он вспомнил, что, когда раздался этот звук, и он бросился бежать, матовый лунный свет на земле как бы мигнул… И может быть, эта едва уловимая вспышка вовсе не померещилась ему…

Занятые каждый своими мыслями, они надолго замолчали снова…

Чьи-то шаги на крыльце в этой опять установившейся тишине прозвучали грохотом.