Текст книги "Изобрети нежность"

Одиночество

Солнце поблескивало сквозь ставни, и было, наверное, уже около девяти часов. Только из дому казалось, что на улице тепло. Ошалелый ветер налетал порывами, то утихая вовсе, то неожиданно взъяряясь. И тогда свистел в щелях оград, в ветвях яблонь, относил куда-то в сторону голоса.

Толпа возле дома Мелентьевых на первый взгляд как будто и не расходилась. Но местные жители давно разбрелись по домам. А теперь подходили, толклись перед калиткой, высматривали, выспрашивали, главным образом, чужаки: с дальнего конца Буерачной. А может быть, аж из центра.

Только старушка в сиреневом пальто оказалась тут, как на посту: давала разъяснения, показывала, кто, где и как лежал, – где Кузьмич, где убитый…

В смутной надежде уловить в болтовне старушки что-нибудь важное для себя Павлик протиснулся ближе к ней, и уже первая новость, которую он услышал, будто приковала его к земле.

Разговор шел, видимо, сразу обо всех событиях, что в два-три дня свалились на Буерачную. Павлик услышал слово «водолазы» и сжался в комок, сразу крохотный, бессильный. Как ни готов он был к этому, где-то в глубине его существа таилась фантастическая, заведомо несбыточная надежда, что все еще вдруг да обернется по-иному…

А сиреневая бабка показала рукой вокруг головы, как они выглядели, эти водолазы: в шлемах…

– Да нет, быстро! – перебила она чей-то вопрос. – Разок нырнул – и тут она!..

В какой-то момент Павлик мог упасть. Потому что земля, деревья, ограды поплыли вокруг него. И заскользили белыми пятнами лица перед глазами: все одинаковые, все чужие. Если бы можно было сесть посреди толпы – он сел бы. Но слезы – комком у горла и злость – до бешенства, какой он никогда не знал раньше, удержали его на ногах.

Как сквозь глухую перегородку, откуда-то с неведомой стороны, до сознания его доходило, что Аня ударилась о лед, потому что на лице ее рана… И что ее сразу куда-то увезли…

Потоп еще бабки говорили, что на полынье сейчас одни ребятишки… Но Павлик уже шел прочь от толпы, в сторону Жужлицы.

Спустился по тропинке на лед. Старался смотреть вниз, под ноги себе. А голова невольно поворачивалась влево, туда, где у излучины дымила на солнце полынья… Видение это влекло и пугало, как неизбежность, как пропасть под ногами, когда в нее долго смотришь.

Не думая, зачем, шел к Аниному дому… Наверное, потому, что это было единственное место, куда он раньше мог пойти с печалью и с радостью, других таких мест у него не было.

Но пересек Жужлицу, прошагал через распахнутую настежь калитку и, как слепой, ткнулся в запертую на висячий замок дверь.

И словно бы лишь теперь сквозь вату сознания дошла до него простая и страшная мысль, что делать ему здесь больше нечего, что никто его здесь больше не ждет…

От покинутого дома пахнуло вдруг ужасом. Павлик даже отступил на шаг. Потом бессознательно отступил еще… Дом вдруг показался мертвым.

И может быть, потому, что Татьяна Владимировна была где-то далеко, а у Кости была Вика, но Павлик остро-остро ощутил в этот миг, что он один. Совершенно один на всем белом свете. Без Ани он стал, как песчинка, маленьким, неприкаянным. И ветер, что налетел опять, мог бы унести его куда-нибудь… Куда – не важно.

Перемены

Оцепенение прошло так же, как и нахлынуло, – в миг. Так что на лед Жужлицы Павлик спустился опять собранный, ощущая решимость, которая вызывала желание действовать…

Татьяна Владимировна, однажды прочитав какую-то книгу о воспитании, нашла, что у него излишняя впечатлительность. Или, как она сказала: чуточку болезненное воображение. Может быть. Но после неожиданной встряски, что произошла с ним – наподобие шока – возле дома Ани, Павликом овладело удивительное спокойствие. И уверенность в себе.

Он шел по тропинке, уже не сомневаясь, что докопается до правды, найдет, кому вдруг стала поперек пути Аня… Он отомстит за нее, если уж не сумел, не смог прикрыть.

…Увидев дядьку Андрея – Викиного постояльца, который шел вдоль оград по направлению к Жужлице, Павлик хотел перейти через дорогу, чтобы не встретиться с ним.

Но в последний момент передумал. И встретился с ним против ограды молочницы Васильевны.

Баптист изменился за эту ночь. Павлик хорошо запомнил его тяжеловесность. Во всем: даже в манере двигаться, во взгляде, в выражении лица… И потому особенно заметна была суетливость, что появилась теперь в движениях да и во всей фигуре Викиного постояльца. Глаза его неспокойно перемещались с одного предмета на другой, не задерживаясь на них и, скорее всего, не замечая. Баптист был явно выбит из равновесия. Таинственное исчезновение облигаций, а затем неожиданное появление их в горнице напугало его, так как деревянный ящичек переместился из тайника на стол во время его отсутствия. И ему оставалось признать, что Вика была где-то здесь в то время, когда они искали ее в Вологде, что это она шарила в его комнате. Или… допустить, что в доме был кто-то другой, и готовиться к худшему.

Даже Павлика он заметил не сразу и остановился как вкопанный, туго соображая, откуда ему знаком этот мальчишка.

_ Здравствуйте, – сказал Павлик. – Вы уже съездили? – Тягостные события последних дней придали ему дерзости, которой прежде у него никогда не было. Викин постоялец вскинул брови и, прежде чем двинуться дальше, яростно матюкнулся.

Павлик проводил его удовлетворенным взглядом. Сочувствия к этому человеку у него не было.

Пока он ходил на ту сторону, пока торчал во дворе Аниного дома, прошло, оказывается, не мало времени. Толпа на мосте ночного происшествия исчезла, а за открытыми настежь воротами стояла машина Мелентьевых. Вернулись хозяева гаража, где на свою беду прятался Илькин брат.

На крыльцо дома сторожа Кузьмича вышла его жена Фаина в обществе Николая Романовича. Павлик замедлил шаги, двигаясь вдоль ограды.

Николай Романович и жена сторожа остановились в калитке.

– С собой ты ничего не брала? – спросил Николай Романович.

– Нет, нет же! Оставь ты, ради бога, еще про это! Не хватает бед на мою голову!

– Ну, что ты так убиваешься… очень уж? – успокаивающе проговорил Николай Романович. Жена Кузьмича плакала.

– Он столько для меня сделал! Я училась за его счет! Неблагодарная я…

– Дура… – как-то вяло, нехотя подытожил Николай Романович и, увидев Павлика, попытался удержать свою собеседницу от высказываний.

Но та не заметила его усилий.

– Это ты! Ты во всем виноват!

– А почему я? – поглядывая на Павлика, миролюбиво уточнил Николай Романович. – Что, я с ним до самого дома, как с ребенком, нянчиться должен был?..

– Когда тебе хотелось, нянчился! Когда ты выгоду имел! Водочкой обхаживал! Ты и теперь о себе волнуешься, не обо мне!

Николай Романович был одет по-вчерашнему. Только в новом, цветастом галстуке и в свежей, кремового цвета сорочке. А жена Кузьмича вышла опять в пуховом платке. Но платок впервые был не на плечах, а на голове у нее, причем низко надвинутый до бровей и одним концом туго обмотанный вокруг шеи, отчего голова Фаины сразу стала по-девчоночьи маленькой, аккуратненькой, а сама она выглядела еще более несчастной.

Позже Павлик припомнит весь этот разговор. А сейчас он не придал ему никакого значения. Только удивился: почему они на «ты» друг с другом?

Вика познает законы эволюции

Костя сидел на маленькой скамеечке возле стены, рядом с питекантропом, и посмотрел на вошедшего Павлика взглядом обессилевшего человека: уныло и безнадежно. Вика с распущенными волосами и приоткрытым ртом, что подчеркивало абсолютное внимание с ее стороны, прямая, чинная, восседала на кушетке, опять невозможно красивая, в белом костюмчике, белых туфельках. И встретила Павлика вопросом:

– Ну, что там?

Однако, прежде чем заметить ее нарядный вид, Павлик увидел на кушетке рядом с ней материну беличью шубку и голубую шляпку Татьяны Владимировны, с вуалеткой, а на запястье у Вики – резной материн браслет из дерева. Поэтому вопрос ее мог бы остаться без ответа. Но Костя перехватил взгляд Павлика и поспешил вмешаться:

– Это мы сейчас уберем. Вика случайно – посмотреть только!

– Да, это мы повесим! – согласилась Вика. – Мне шубка понравилась и вот это! – Она показала браслет на запястье. А Костя повторил за ней:

– Что ты разведал, Павка? Как там, на улице?..

И по глазам его было видно, что Косте очень хотелось, чтобы хоть там, за стенами дома, ничего такого не было.

Павлик хотел взять и тут же повесить на место материны вещи. Но воздержался. Шевельнул плечами, усаживаясь на табурет у входа. Потом снял шапку и положил ее на колено, как в гостях.

– Ничего особенного… – ответил обоим. – Кузьмича увезли. Того тоже… Люди разошлись. Вернулись Мелентьевы. Все. – Об Ане он говорить не стал. Поглядел на человекообразного: о чем здесь шла речь?..

– Это я начал объяснять Вике, откуда появилась вот эта морда. – Костя ткнул пальцем в стену.

– Да! – оживилась Вика. – Ведь человек произошел от обезьяны, Павлик? А он говорит – от питекантропа!

Костя страдальчески поморщился.

– От обезьяны произошел сначала неандерталец! От неандертальца – питекантроп! А уж от питекантропа – человек!

– А что ж все говорят, что человек произошел от обезьяны? – не сдавалась Вика.

– Да потому, что сначала-то была все-таки обезьяна! – не выдержал Костя. – А уж потом-потом человек!

– Интересно! – заключила она, с любопытством рассматривая предка. Костя исподтишка глянул на Павлика и попытался образумить ее:

– Ведь это же в третьем классе проходят!

– Правда? – изумилась Вика. – А я не помню. Мы, наверно, не проходили.

– Что же вы там проходили тогда?

– А литературу…. И разные штучки! Ты что, все помнишь, что ли?

Костя вздохнул.

– Павлик, я вчера забыл молоко вынести.

– Ну и что? – спросил Павлик.

– А то, что оно прокисло. А Таня велела тебе три раза в день пить.

Основную информацию, как договаривались, Павлик уже сообщил и обрадовался возможности снова исчезнуть.

– Бидончик я помыл, в кухне! – предупредил Костя. – А Вике ты не верь – она прикидывается! – защитил он подругу.

– Ничего я не прикидываюсь! – возразила Вика. – А если ты что знаешь, ты объясни. Ты же мужчина!

Ситуации повторяются

Николай Романович появился из-за угла, со стороны Жужлицы, и, скользнув невидящим взглядом по фигуре Павлика, вошел в калитку молочницы Васильевны первым. Павлик с бидончиком в руках шагнул во двор почти следом за ним. И оба остановились: Николай Романович посреди двора, Павлик – у калитки, когда навстречу им с крыльца спустилась теперь уже давнишняя знакомая Павлика – старушка в сиреневом пальто. Дверь молочницы была на запоре.

– Доброго здравьичка вам, Николай Романович! – поприветствовала бабка.

– День добрый, Елизавета Макаровна, – вежливо отозвался Николай Романович. – Нет никого?

– Да нетути! Должно, еще не вернулась. У Матвеича она, в клинике.

– Да? – рассеянно переспросил Николай Романович. – И как он там?

– Да вроде ничего!

– Ну, ладно… Передайте: пусть выздоравливает.

– А вы чего ж не на работе сегодня?.. – полюбопытствовала Елизавета Макаровна. Тот сделал вид, что не заметил подковырки в ее вопросе.

– Меня в милицию вызывали. Я ж вчера, на свою голову, Кузьмича тащил. Ну и как последний, кто видел его… – Он поглядел на Павлика.

– Я к бабушке, за молоком, – объяснил Павлик, показывая бидон.

– Да она и не доила еще! Погуляй чуток, – посоветовала старушка.

Павлик вышел за калитку и медленно двинулся к Жужлице, не оборачиваясь, но буквально спиной чувствуя на себе взгляд Николая Романовича. Был почему-то совершенно уверен, что тот сейчас догонит его, заговорит… Что ему нужно было от Васильевны?

– Ну, как вы, подружились с Илькой? – спросил Николай Романович.

Павлик увидел сначала его лакированные ботинки, в которых тускло играло солнце, потом заставил себя посмотреть ему в лицо. Глаза Николая Романовича опять, как во время их неожиданной первой встречи, чуть-чуть косили. Что ответить ему, Павлик не знал.

– Дружите… – сказал Николай Романович. – У Ильки, видишь беда какая… Ему теперь тяжело одному… А ты дружишь здесь с кем-нибудь?

– Мы с Аней дружили, – напомнил Павлик.

– Ах, да… – Николай Романович вздохнул. – И что ее к полынье понесло?

Павлика покоробило это слово: понесло. Но ответил он сдержанно:

– Не знаю…

– Как же вы: друзья, а ты о ней ничего не знаешь?

– Я о ней все знаю, – жестко возразил Павлик. – А зачем она пошла в лес, не знаю.

– Но вы же с ней виделись в тот день?

– Виделись, – сказал Павлик.

– И все-таки она тебе ни на что не намекнула?

Вопросы очень напоминали вчерашние. Николай Романович как будто надеялся что-нибудь выпытать у него. Или Павлику казалось это?

– Намекнула, – неожиданно признался он. – Намекнула, что что-то знает, а что – не сказала.

– Что, она любила таинственность?

– Любила. Мы оба любили, – сказал Павлик. – Мы путешествовать собирались.

И Николай Романович, совсем как вчера, горестно вздохнул:

– Дети вы, дети… Одна беда с вами! Но ты не вешай носа! – приободрил он. – Аннушке теперь уже не поможешь… – Снова тяжело вздохнул. – Бывай! – И, легонько тронув его за локоть, шагнул по тропинке вниз, на лед Жужлицы.

Домой идти не хотелось. И Павлик тем же медленным шагом стал прогуливаться вдоль оград: от реки до своего штакетника, потом назад.

Ветер заметно сник. Но солнце по-прежнему тускнело сквозь однообразную дымку, и в замороженном воздухе уныло чернели безлистые яблони, разнокалиберные, поставленные вкривь и вкось домики, сараюшки в садах. И город был в той же морозной дымке.

Его опять нестерпимо тянуло к лесу: где черная полынья, где тополь… И опять он сдерживал себя. Потому что днем этого нельзя было делать. Потому что существовали в окрестности еще чьи-то глаза, – Павлик не сомневался в этом, – которые, быть может, именно сейчас тоже внимательно изучали тот крохотный, ничем не приметный участок леса…

Но, прохаживаясь по улице, Павлик опять и опять краешком глаз высматривал опушку, тополь…

На девчонку, что шла от Жужлицы, не обратил внимания. Но узнал парня на том берегу и остановился у ограды Мелентьевых так, чтобы его не видели от Викиного дома. Парень был тот самый, что накануне уже приходил к «Викеньше», как выразился Илька: угреватый, с ярким галстуком, в пальто нараспашку.

Но и девчонка, оказалось, шла тоже к Вике. В новеньком зеленом пальто и зеленой шапочке, она высокомерно оглядела Павлика и, открыв калитку, смело вошла во двор. На крыльце постучала.

– Здравствуйте! – проговорила она жеманным голосом, чем-то напоминающим голос Вики.

– Здравствуй… – холодно отозвался баптист.

– А вы кто? – неожиданно спросила девчонка.

– А кого тебе надо?

– Я к Вике, из школы.

– Нет ее, – отрезал постоялец.

– Как нет?.. – девчонка немножко растерялась. – А почему она в школу не пришла?

Это было новым открытием для Павлика. Он вспомнил, что красивая Вика должна, ко всему прочему, еще и ходить в школу! Их положение в доме час от часу все усложнялось.

– Не пришла, потому что уехала!

– Куда?

– А кто ее знает, куда! Она не объясняла. Мать за ней двинулась, разыскивает. Все! Будь здорова! – Баптист хлопнул дверью.

А девчонка вышла на улицу, недоуменно поморгала на Павлика и вдруг захихикала, прижав ко рту зеленую варежку. Потом увидела угреватого пижона в галстуке напоказ, сделалась опять гордой и, отойдя от Павлика, стала наблюдать, как входит во двор этот парень.

– Еще чего? – голос баптиста.

Повторялись все вчерашние сцены.

– Я к Вике…

– Нет ее! Нет и не будет! Кавалеры… Черт вас побери!

Девчонка аж присела от наслаждения, радостно хохоча и сверкая глазами. Потом, когда баптист следом за парнем двинулся к калитке, она подскочила и – от греха подальше – припустила бегом по Буерачной. Павлик тронулся было за ней, потому что от реки взошла на берег бабка Васильевна. Но та заметила Викиного постояльца и – мимо своего дома – направилась к нему.

– Чтоб я больше ни одного не видел! Нужен ты ей, как собаке телега! У нее таких тысячу! Сто тысяч, как ты! – наставлял баптист красного, как его галстук, парня. Тот пятился задом от него и безрезультатно пытался застегнуть на все пуговицы пальто, чтобы скрыть теперь уже бесполезное украшение.

– Вот так и знай. Она к такому же охламону, как ты, рванула, – заключил баптист, собираясь накрепко запереть калитку.

– Андрей Петрович! – позвала Васильевна. Баптист молча приостановился. – Вы Николая Романовича не видели?

– Что я, бегаю за ним? – холодно отозвался Викин постоялец.

– Да нет… Но у матери его нету, ушел кудай-то… Встренете случаем, так передайте: Матвеич мой днями дома будет. Чевой-то он обещал ему. А я его, сговорилась, под расписку заберу.

Павлик удивился: Татьяна Владимировна забирала его из больницы без всяких расписок.

– Ладно. Увижу, так передам…

– Спасибечко вам. Чегой-то вы не в духах вроде?..

– Будешь тут в духах, когда тебе на мозги… Из-за соплюхи этой…

Павлик шагнул ближе.

– Бабушка Васильевна! Я к вам… – показал ей бидон.

– А! Идем, детка! Замоталась я! Сейчас мы это парного сообразим!

Скрипнула калитка за спиной. И тяжело загремели засовы. Баптист не собирался больше никого впускать.

Бабка Васильевна действительно замоталась и дышала часто, тяжело, как после стометровки. Но быстрым шагом, так что Павлик едва успевал за ней, просеменила к дому, захватила в сенцах подойник, полулитровую баночку воды и открыла сарай. Павлик остановился в дверях, наблюдая, как она моет вымя пестрой, в белых пятнах корове. Потом присела на корточки и ловко заработала обеими руками. Молоко тугими струйками забило в ведро: чвирк, чвирк… Смотреть на это оказалось так же необъяснимо притягательно, как смотреть в огонь… Словно не бывает конца этим коротким, быстрым и сильным струйкам.

– Бабушка… – осторожно позвал Павлик.

– Что, детка? – не оглядываясь, переспросила она.

– Вы позавчера ничего не слышали ночью?.. Ну, вечером…

Бабка Васильевна перестала доить, оглянулась. Ее голубые, светлые-пресветлые, немножко беспомощные глаза уставились куда-то сквозь Павлика. И сеточка морщин сбежалась вокруг губ.

– А чего такое было вечером?..

Павлик уже раскаялся, что задал этот глупый, заведомо пустой вопрос.

– Да я так. Ничего… Аня в тот вечер была в лесу…

– И-эх! – вздохнула Васильевна. – Ежели б я что слышала! Да я сплю, как девка, – оглоблей не разбудишь!..

«…Нет, я другой не буду»

Материны вещи были убраны. А Вика, опять в голубом спортивном костюме Павлика, поджав ноги, сидела на кушетке, немножко по-боевому взъерошенная и, опустив кулак на толстый фолиант репродукций картин Дрезденской галереи, глядела победительницей. Про банду Гурзика, про ночное убийство она, похоже, давно забыла…

Костя орудовал на кухне.

– Павлик! Если за тобой котенок или какая собачонка увяжется, ты виноват будешь?! – быстро спросила Вика.

Но Павлик не знал, к чему она клонит, а потому, выигрывая время, сначала пристроил на табурет бидончик с молоком, потом снял и повесил на гвоздь пальто, шапку…

– Я ему говорю: скучно сидеть! Пойдем, говорю, в город! – объяснила Вика. А он говорит: опять с суворовцем лаяться?.. А что я, виновата, что он привязался вчера в кино?!

– Так если тебе не нравится, если тебе скучно здесь, – подал голос Костя, – иди домой! Насильно ведь тебя никто не держит! – Костя, видимо, был здорово сердит и потому задернул ширмочку.

– Ишь ты! – возмутилась Вика. – А я теперь не могу вернуться! Я написала: ухожу навсегда! Написала, что сама буду жить! А?!

Не дождавшись ответа, Вика нервно листнула альбом, отбросила его в угол кушетки и показала в сторону этажерки:

– Павлик, дай мне другие картинки!

Павлик взял и протянул ей альбом Айвазовского.

– Ведь ты сам сказал, чтобы я написала так! А теперь гонишь!

– Никто тебя не гонит… – сдержанно заметил Костя. – Сама начала жаловаться…

– А если мне скучно?

– Надо чем-нибудь заниматься, чтобы не было скучно!

– Чем?

– Да вот взяла бы и готовила тут! – Костя в сердцах громыхнул сковородой о плиту.

– А я не умею, – сказала Вика. – Ты же говорил, умеешь?

– Умею! Умею! – дважды яростно повторил Костя.

Вика обиделась, глядя исподлобья на занавеску. И когда у нее задрожали приспущенные уголки губ, в лице появилось что-то совершенно беспомощное, отчего Павлику захотелось утешить ее… Но вспомнился почему-то ее настырный кавалер с галстуком до колен. А Вика тут же овладела собой. Ткнула всеми пятью пальцами в альбом.

– Ты что мне одно море дал?! Дай что-нибудь интересное!

Павлик разыскал на этажерке альбом Врубеля.

– Подумаешь, труд большой – приготовить… – заметила Вика.

Царевна-лебедь ей понравилась.

– А в школу ты теперь как?.. – осторожно спросил Павлик.

– А я не пойду в школу. Костя же не ходит? – Павлик хотел возразить, что без учебы нельзя, что ему, например, хочется учиться… Вика неожиданно просияла: – У тебя, Павлик, потрясающие глаза! За тобой, знаешь, как девчонки будут бегать!.. Куда ты?! – воскликнула она, увидев, что Павлик взял бидон.

– Вскипятить надо… – пробормотал Павлик, скрываясь за ширмочкой.

Но Костя почти тут же выпроводил его:

– Побудь там с ней! Расскажи что-нибудь.

И Павлик вынужден был развлекать гостью. Молчали. Иногда говорили о том о сем.

Обед лишь усугубил натянутость в отношениях. У Кости и Вики аппетит пропал. Один Павлик съел немного манной каши и, убежденный, что в их отношениях ему не разобраться, молча удалился в мансарду.

Прикрыл дверь за собой. Некоторое время посидел на топчане, прислушиваясь. Потом достал из кармана Анину записную книжку.

«Когда я вырасту, я пойду, как мама, на стройку, потому что там трудно».

Павлик услышал шаги на лестнице и прикрыл книжку. Это был Костя.

– Чего ты, Павка?.. – Он говорил вполголоса, чтобы его не слышно было снизу. И Павлик тоже ответил тихо:

– Ничего… Просто так. Чего я там?

– Ты узнал что-нибудь новое?

Павлик отрицательно покачал головой.

– А что ты планируешь?

– Ничего, Костя… Пока ничего.

– Обманываешь.

– Правда, Костя. Правда ничего.

– Эх-х!.. – Костя взлохматил волосы.

– Что там у вас случилось? – спросил Павлик.

– Да так… – У Кости дернулось веко под глазом. Никогда раньше Павлик не замечал такого за ним.

– Поссорились?

– Связан я, Павка! Как на зло, связан!

– А чего тебе? – спросил Павлик, отводя глаза в сторону.

– А то, что эти дела ведь так не останутся, не должны остаться! А я – как в кутузке! Хуже! Из-за нее…

– Раз так получилось… – неуверенно проговорил Павлик.

– Получилось, – согласился Костя. – Но ты, Павка, чтобы без меня – ничего! Слышишь?!

– Слышу, Костя…

– А то мне хоть разорвись! Надо же…

– Ты иди к ней, – сказал Павлик. – Еще больше расстроится…

И словно в подтверждение его слов – внизу нарочито громко загудела кушетка. Костя дернул себя за волосы.

– Ладно… А ты?

– Я посижу… – сказал Павлик.

Костя вздохнул, глядя на него. Посмотрел вниз, на лестницу, вздохнул опять. И начал медленно, будто через силу, спускаться.

Павлик снова закрыл дверь. Опять некоторое время сидел, прислушиваясь. Но в доме царила тишина.

«А когда душа красивая – никто не видит», – словно бы ползаписи…

В пятницу она уходила от него поздно… Значит, могла в темноте что-то заметить. А на следующий день хотела проверить… И заметила она что-то не где-нибудь, а близ тополя-секвойи. Лишь в этом случае можно объяснить выстрел, если тот предназначался ей, а не Павлику: что совпадали у них не только шапки, рост, но совпадало и место, где могла оказаться Аня…

«Когда люди взрослеют, они меняются, сказала мама. Нет, я другой не буду».

Может, Аня хотела посвятить его в свою тайну. А из-за отъезда Татьяны Владимировны не стала его тревожить. Она всегда была внимательной… А Павлик даже не всякий вечер провожал ее…

«Все слабые люди – мужественные…»

А может, она все-таки решила покататься на горке, дожидалась темноты, безлюдья… И действительно сама ударилась?..

Павлик вздрогнул, когда едва уловимо звякнуло оконное стекло. И больше он вроде ничего не услышал. Но каким-то особым, неведомым чувством уже воспринял и догадался, что́ это. Бледный как полотно слетел по лестнице. Рванул с гвоздя пальто, шапку…

– Куда?! Павка! Что с тобой?! – всполошился Костя, вылетая за ним в сени. Павлик не мог говорить.

А Костя тут же вернулся. И на недоуменный вопрос Вики: «Что с ним?» – ответил спокойно: «Так, ничего… Все в порядке. Скоро вернется», – потому что в сенях он тоже услышал звуки траурного марша из-за Жужлицы.