Текст книги "Экипаж «Меконга»"

Колтухов ухмыльнулся и невольно провел ладонью по лысой голове.

– Я читал, в созвездии Кассиопеи есть звезда, – вставил Привалов, – в ее центральной части вещество имеет плотность около миллиона килограммов на кубический сантиметр.

– А в окрестностях Солнца, – в тон ему сказал Багбанлы, – есть инфракрасная звезда – на ней плотность вещества всего шесть десятимиллиардных грамма на кубический сантиметр. Поезжай туда и строй свои беструбные трубопроводы – там это проще, чем съесть арбуз.

– Слишком просто, – засмеялся Привалов.

– Итак, – продолжал Багбанлы, – с позиции механической модели вещество вполне проницаемо. Но на самом деле вещество нельзя рассматривать как механический набор маленьких, далеко расположенных друг от друга шариков. Проникновению мешают мощные внутренние силы, связывающие все элементы. Если бы не эти силы, моя рука свободно прошла бы сквозь металл. – Он упер ладонь в корпус статора. – Ведь возможность встречи физических частиц при этом ничтожна – меньше, чем у двух горстей гороха, брошенных навстречу друг другу.

Багбанлы вытер ладонь носовым платком и строго посмотрел на бывших своих учеников, будто ожидая возражений.

– Теперь формулирую задачу, – сказал он, как говаривал когда-то, читая лекции. – Повесьте уши на гвоздь внимания. Нужно, не меняя механической структуры вещества, так перестроить его связи – межатомные и межмолекулярные связи, – чтобы они при встрече с обычным веществом, на время взаимного проницания, были совершенно нейтральны. Перестроить внутренние связи! Вот тогда будет проникновение.

Некоторое время все трое молчали.

– Формулировка хоть куда, – сказал Колтухов. – Но как вы их перестроите?

– «Как» – этого я еще не знаю. Но поскольку мы имеем дело с энергией – ведь поверхностный слой всегда обладает избытком энергии, – то мы найдем способ воздействовать на нее. Возможно, задача сведется к управлению свойствами поверхности так, чтобы поверхности встречающихся тел как бы взаимно раскрывали ворота своих связей навстречу друг другу и последовательно замыкали их по прохождении. Будем рассматривать массу взаимопроницающих тел как совокупность последовательно возникающих поверхностей…

Старик замолчал. Задумчиво прохаживался он по комнате. Привалов схватил блокнот и торопливо записывал формулировки. Потом он снял очки и, протирая их, сказал, близоруко щурясь:

– Проницаемость… Это ведь не только беструбным трубопроводом пахнет… Придать эти свойства подводной части корабля – и он пойдет, не встречая сопротивления. Не нужны будут ледоколы. А какие скорости!.. Или – свободное проникновение в недра земли, в самую гущу полезных ископаемых…

Колтухов изумленно посмотрел на него. Глаза как у влюбленного мальчишки, даром что до седых волос дожил… Он открыл было рот, чтобы сделать язвительное замечание, но тут зазвонил телефон.

Привалов снял трубку.

– Слушаю… Да, я. Это вы, Коля? Что случилось?.. Говорите спокойнее… – С минуту он слушал. – Что?! – Он переменился в лице. – Сейчас приеду.

Привалов бросил трубку, взглянул на Багбанлы:

– Надо ехать. Скорее.

…Когда Валерика задернули голубой занавеской, он понял, что пришел незваный гость. Отложив контрольный камертон, Валерик от нечего делать начал рассматривать соединения, и не зря: оказалось, что грузик, регулирующий частоту камертонного прерывателя, неплотно закреплен, а пьезо-весы с «ртутным сердцем» слегка съехали с места.

«Вибрация», – подумал Валерик и осторожно подтолкнул мизинцем весы внутри кольца Мебиуса. Другой рукой он передвинул грузик. В этот момент за голубой шторой брызнул гитарный перебор и Юрин голос громко запел «Сербияночку».

«Устарелый блюз», – привычно подумал Валерик, продолжая подталкивать мизинцем весы. Вдруг он ощутил в пальце легкую мгновенную дрожь.

Током ударило? Но ведь металла он не касался…

На всякий случай он сунул палец в рот. Странной дело! Палец не чувствовал рта, а рот – пальца… Он испуганно посмотрел на мизинец – палец выглядел, как всегда. Снова сунул его в рот – никаких ощущений! Он попробовал прикусить конец пальца зубами – зубы сомкнулись, как будто между ними ничего не было…

Он чуть не заорал во все горло. Но, вспомнив, что в галерее чужой человек, Валерик, как он сам рассказывал после, «железным усилием воли сдержал себя». Он только дернулся на месте, разлил «ртутное сердце» и опрокинул камертонный прерыватель.

Багбанлы, Привалов и Колтухов торопливо вошли в галерею.

– Где Горбачевский? – отрывисто спросил Привалов.

Лаборант выступил вперед. Он был бледен, с него градом катился пот. Николай взволнованно принялся объяснять, что произошло.

Багбанлы потрогал Валеркин мизинец. Первые две фаланги были проницаемы – пальцы академика свободно прошли сквозь них и сомкнулись.

– Чувствуете что-нибудь? – спросил Багбанлы.

– Нет, – прошептал лаборант.

Граница проницаемости легко прощупывалась.

– Зажгите спичку, – сказал Багбанлы. – Спокойнее, – добавил он, видя, как Николай нервно чиркает, ломая спички. – Так. – Он посмотрел на Валерика. – Теперь попробуйте осторожно ввести конец пальца в пламя.

Все затаили дыхание. У Валерика был вид лунатика. Он медленно ввел мизинец в пламя спички. Язычок пламени слегка колыхнулся, но форма его не изменилась.

– Чувствуете что-нибудь?

– Да, – хрипло сказал Валерик, держа палец в пламени. – Тепло.

Спичка догорела.

Инженеры оторопело молчали. Завороженные, глядели на мизинец Валерика.

– Воткните палец в стол, – сказал Багбанлы.

Лаборант послушно исполнил приказание. Палец до половины вошел в дерево стола.

– Теперь меньше входит, – сказал он. – Сначала почти весь палец был такой…

Багбанлы переглянулся с Приваловым. Потом принялся внимательно рассматривать установку.

– Кольцо Мебиуса? – спросил он. – Любопытная идея… На каком режиме это произошло?

– Мы не думали о проницаемости, – звенящим голосом сказал Юра. – Мы хотели усилить поверхностное натяжение… Видите – «ртутное сердце»?.. До этого Горбачевский двадцать раз лазил руками внутрь «Мебиуса» – и ничего… А когда он подвинул грузик, а я в это время заиграл на гитаре, что-то срезонировало. Валерик с перепугу опрокинул все, и регулировка невозвратно пропала…

Колтухов оглядел молодых людей, притихших и испуганных.

– Цвет автоматики собрался, – проворчал он. – Тоже мне секретная лаборатория! Разве можно? Тот раз мне смолу испортили, теперь… Могли такого понатворить…

– Гитару не перестраивали? – спросил Привалов.

– Нет, – ответил Юра.

– Сыграйте в точности так, как играли.

– Надо записать звук, – сказал Багбанлы.

– А у нас есть магнитофон. – Юра живо притащил из комнаты громоздкий прибор.

– Это еще что за зверь? – удивился Багбанлы.

– Моя собственная конструкция. – Юра включил магнитофон и заиграл «Сербияночку».

– Задача! – сердито сказал Багбанлы. – Тут полно трезвучий и прочих, как они там в музыке называются, секстаккордов, что ли. Сложная частотная характеристика… Вы еще пели при этом?

– Пел, – удрученно признался Юра. – И топал ногами…

– Час от часу не легче! Но делать нечего: придется немедленно воспроизвести все в точности и записать на ленту. Если гитара расстроится, вряд ли удастся повторить. А потом придется ваше музыкальное выступление перевести на язык цифр – на частоты – и взяться за математический анализ. До установки не дотрагиваться, пока не запишем и не зачертим все подробности. Но прежде всего запись…

Тем временем палец Валерика постепенно «отходил». Валерик все время пробовал его об стол. В последний раз палец вошел самым кончиком, подушечкой, – и вдруг Валерик почувствовал, что «прихватило». Вскрикнув, он выдернул палец, оставив в дереве лоскуток кожи. Он быстро сунул в рот окровавленный кончик пальца, и лицо его расплылось в радостной улыбке.

– Прошло! – заорал Валерик.

Разошлись в первом часу ночи. В галерее остались только Николай и Юра. Некоторое время они молча ходили взад и вперед, сунув руки в карманы и дымя сигаретами.

У двери сидел забытый, некормленый Рекс и тихонько скулил.

Юра остановился наконец, сунул окурок в переполненную пепельницу и сказал:

– Дай собаке что-нибудь поесть. Да и мне, пожалуй.

Николай принес из кухни хлеб, колбасу и банку баклажанной икры.

– Что теперь скажешь? – спросил Юра с полным ртом.

– Не знаю… Голова трещит. – Николай отрезал большой ломоть хлеба, выложил его кружками колбасы, откусил и снова заходил по галерее. – Когда я потрогал его палец, – сказал он, – то подумал: сон, бред, с ума схожу…

– Проницаемость, Колька! Мы открыли проницаемость. Знаешь, что будет теперь?

– Не знаю… Теперь – ничего не знаю.

– Бурение скважин!

– Не кричи, мать спит.

Юра снизил тон до заговорщического шепота:

– Колонна проницаемых труб сама пронзит землю до нефтяного пласта…

– А грунт внутри трубы? Как через него нефть пойдет?

– Неуязвимость от пуль! Полный переворот в военном деле!

– Романтика…

Некоторое время они молча ели. Потом Николай снял с вешалки плащ:

– Пойдем на улицу. Все равно спать не смогу.

Долго бродили они в эту ночь по пустынным улицам, и сонный Рекс плелся за ними, не понимая, что стряслось с его хозяевами.

С моря дул свежий ветер, пахнущий солью и водорослями.

– Юрка, не будем заноситься. Не дети же мы… Нет, серьезно. Спокойнее надо… Узкая практическая задача – трубопровод. Больше ничего. Согласен?

Николай крепко потряс руку другу, круто повернулся и пошел домой.

Двор в Бондарном переулке отличался музыкальностью.

По вечерам из всех окон неслись звуки радиол и пианино, лилась протяжная восточная музыка.

Гражданка Тер-Авакян, известная под прозвищем Тараканши, жаловалась, что общий шум мешает ей слушать собственный приемник. Особенно допекал ее ближайший сосед, Вова: каждый вечер он проигрывал по нескольку раз любимую пластинку «Мишка, Мишка, где твоя улыбка».

Инженер Потапкин раньше не был замечен в музыкальных излишествах. Но теперь он восстановил против себя весь двор: несколько вечеров подряд из окон его галереи доносилась одна и та же надоедливая песенка, сопровождаемая лихим топотом и гитарными переборами:

 
Порошок в кармане носишь, отравить хотишь меня,
Паровоз в кармане носишь, задавить хотишь меня!
 

А сотрудники одного академического института с удивлением заметили, что Бахтияр Халилович Багбанлы, известный как большой любитель восточной музыки, часто напевает себе под нос слова, даже отдаленно не напоминающие восточный стиль:

 
Сербияночку мою работать не заставлю,
Сам и печку растоплю и самовар поставлю!
 

Тщательно составленное описание установки было послано в Академию наук вместе с подробным докладом и магнитофонными лентами. Молодым инженерам было велено до поры держать все в секрете и прекратить опасные эксперименты.

– Довольно кустарщины, – сказал Колтухов. – Вторгаться в строение вещества – это вам не на гитаре сыграть. Вот, помню, в двадцать седьмом году был со мной такой случай в городе Борисоглебске…

7. Бенедиктов уходит из дому

 
Прошла неделя, месяц – он
К себе домой не возвращался.
 

А.Пушкин, «Медный всадник»

Рита вернулась из школы раньше обычного. Отперев дверь своим ключом, она вошла в переднюю, сняла пальто – и вдруг замерла, прислушиваясь. Из спальни доносились шорохи и скрип. Скрипела, несомненно, дверца платяного шкафа.

Анатолий Петрович никогда в такое время дома не бывал. Неужели забрался вор?

Рита на цыпочках подошла к двери в спальню. Затаила дыхание. Да, там явно орудует вор. Закрыть дверь на ключ и кинуться к телефону…

Знакомое покашливание за дверью. Рита влетела в спальню:

– Господи, как ты меня напугал!

Бенедиктов, в домашней коричневой куртке, стоял перед раскрытым шкафом и рылся в Ритиных полках – это она сразу заметила. Он не обернулся, услышав ее восклицание. Быстро захлопнул дверцу шкафа и, прихрамывая, отошел к окну.

– Что случилось? – спросила она встревоженно. – Почему ты дома?

– Нездоровится немного.

– Что-нибудь с ногой?

– Да нет, ничего, – нехотя ответил Бенедиктов. – Я тут носовой платок искал. Дай мне, пожалуйста.

Рита подошла к шкафу и достала носовой платок.

– Правда, ты плохо выглядишь, Толя. Измерь температуру.

Он отмахнулся и ушел к себе в кабинет.

Рита переоделась и пошла в кухню готовить обед. Надев резиновые перчатки, принялась старательно чистить картошку.

Третьего дня она заметила, что в шкафчике под трюмо ее вещи лежат не так, как обычно. Она не придала этому особого значения. Но теперь она поняла, что он ищет. Ее возмутила его настойчивость: ведь она ясно сказала, что нож утонул. Проклятый нож! Из-за него все беды последних месяцев, из-за него ужасная раздражительность Анатолия и эта возрастающая отчужденность… Сегодня она поговорит с Анатолием. Так дальше продолжаться не может.

Она крупными кружками нарезала картошку над шипящей сковородой. Муж любил жареную картошку.

С грустью и тревогой думала Рита о том, что Анатолий в последнее время почти не разговаривает с ней. Когда она рассказала ему о неожиданном визите двух молодых людей, он страшно взволновался. «Надо быть совсем безмозглой, чтобы выбросить ящичек с матвеевской рукописью! – кричал он. – Подарить его каким-то мальчишкам!» Но откуда ей было знать, что в грязном ржавом бруске, который лежал под комодом вместо недостающей ножки, может храниться древняя рукопись? Ничего она не знала и о третьем ящичке, о котором спрашивали «мальчишки»…

После этого неприятного разговора Анатолий еще больше замкнулся и совершенно перестал рассказывать ей о своей работе.

Теперь они работают вдвоем с Опрятиным. Рита давно потеряла веру в успех. Но, может быть, вдвоем они все-таки добьются?.. Может быть, действительно они не могут обойтись без ножа?..

Была еще одна причина для сомнений и тревоги. Этот молодой инженер, «спаситель на море и на суше», Потапкин – теперь она знала его фамилию, – сделал у них в школе доклад. Он говорил о близкой возможности создать такой нефтепровод, в котором струя нефти свободно пройдет сквозь море. Это поразило Риту. Значит, проницаемость – не такая уж фантастически далекая идея?..

Потапкин… Эта фамилия ни о чем не говорила Рите. Но было в лице молодого инженера, в его повадке что-то давно знакомое. Смутное и далекое воспоминание мелькнуло у Риты в голове еще в тот вечер, когда он со своим другом пришел справляться относительно ящичков. А слушая его доклад в школе, пристально глядя на него, она, Рита, уже почти догадалась… Сама не зная почему, она гнала прочь эту догадку…

Рита позвала мужа обедать. Бенедиктов отказался. Он лежал в кабинете на диване, глаза у него были воспаленные, лицо красное и мокрое от пота.

– Ты болен! – сказала Рита. – Я вызову врача.

– Никаких врачей. Достань мне пенициллин из аптечки.

Только поздним вечером, когда температура подскочила почти до сорока, он разрешил сделать ему компресс: оказалось, у него на правом бедре огромный нарыв. Но о враче не хотел и слышать.

Вечером следующего дня пришел Опрятин. Он посидел немного у постели Бенедиктова, поговорил с ним о разных делах. Он был чрезвычайно любезен, сказал Рите, что работа хорошо подвигается, хвалил эрудицию Анатолия Петровича.

А через день рано утром заявился здоровенный щекастый малый – уже не в первый раз приходил он со всякими поручениями – и принес пакетик с лекарством для Бенедиктова. Хриплым басом сказал, что должен отдать лекарство больному лично. Анатолий Петрович спал Рита отказалась будить его.

Закрыв дверь за несимпатичным посетителем, она развернула пакетик. Там оказалась коробочка с ампулами для подкожного вспрыскивания. Лекарство, которое выдают только по рецепту с печатью…

Рита поняла – и ахнула. Долго сидела в оцепенении у постели мужа. Не плакала, а внутренне сжалась как-то.

Проснулся Анатолий Петрович. Она молча протянула ему коробочку. Он нахмурился, засопел…

Был неприятный разговор.

– Да, да, я понимаю, – говорила она, стискивая руки, и руки были холодные как лед. – Ты хотел увеличить работоспособность и постепенно втянулся в это ужасное дело. Я не понимала раньше, почему у тебя…

– Уйди, – устало сказал он.

Она умоляла:

– Толя, не надо больше! Ты не будешь тайком вспрыскивать себе наркотики, ведь и нарыв у тебя от этого, от грязной иглы… Ты больше не будешь, правда? Ты отвыкнешь, и нам опять будет хорошо…

– Довольно! – крикнул Бенедиктов.

– Я требую, наконец! – сказала она решительно. – Слышишь? Я возьму тебя в руки, если у тебя самого не хватает воли. А про этого толстомордого я сообщу в милицию, так и знай!

Бенедиктов стал подниматься с постели. Рита кинулась к нему, он оттолкнул ее. Молча оделся, молча пошел к двери – страшный, лохматый, неприкаянный. Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка.

Рита долго стояла, прижав ладони к щекам. Не плакала, нет. Но что-то в ней надломилось.

Анатолий Петрович не вернулся. А через день пришел Вова с запиской за его вещами. Рита подняла с рычага телефонную трубку.

– В милицию? – усмехнулся Вова. – Не советую, Маргарита Павловна. Я «лекарство» не для себя – для него доставал, по его сильным просьбам. Неприятность ему сделаете.

Он был прав. Рита молча сложила в чемодан вещи мужа. Вова забрал из кабинета кое-какие приборы. Уходя, буркнул, что Анатолий Петрович живет теперь у Опрятина.

Она попробовала увидеться с мужем, звонила в институт – безуспешно. Бенедиктов не подходил к телефону.

Когда Бенедиктов сказал Опрятину, что ушел из дому, Николай Илларионович поморщился: беспокойного человека послала ему судьба в напарники.

– Что же с вами делать, – сказал он. – Живите пока у меня, места хватит. Ради ее величества науки я готов мириться даже с вашим скверным характером.

– Жить у вас? – Бенедиктов намеревался поселиться в гостинице, но теперь он подумал, что в самом деле у Опрятина будет удобнее. В гостинице не очень-то расположишься с приборами… – Хорошо, – ответил он хмуро. – Пошлите Бугрова за моими вещами.

И Бенедиктов поселился во второй комнате холостяцкой квартиры Опрятина. В комнате были ковры, кресла, в углах стояли две горки с фарфоровыми статуэтками.

– Коллекционируете? – усмехнулся Бенедиктов.

– Моя слабость, – коротко ответил Опрятин. – Как ваш нарыв?

– Лучше.

– Очень рад.

Они сидели в креслах за низеньким столиком.

– Вы что же, насовсем ушли из дому? – спросил Опрятин, наливая в рюмки коньяк.

Бенедиктов не ответил. Молча выпил, отвернулся.

– Анатолий Петрович, – мягко сказал Опрятин, – нам нужно форсировать работу на острове.

– Меня подгонять не нужно.

– Знаю. И тем не менее – придется ускорить темпы. Мне стали известно, что Привалов и его оруженосцы ведут работу в том же направлении, что и мы. Они собрали какую-то установку и получили обнадеживающие результаты.

– Откуда вы знаете?

– Неважно. Допустим, от Бугрова. Могу добавить, что они связались через Багбанлы с Академией наук. Консультируются с московскими учеными. Вас это радует?

Бенедиктов не ответил.

– Надеюсь, – продолжал Опрятин, – вам не понравится, когда не ваша, а чужая грудь первой коснется ленточки финиша?

Нет, Бенедиктову совсем не улыбалась такая перспектива. Столько мучений, столько жертв – и ради чего? Чтобы уступить первенство? Чтобы очутиться в жалкой роли того чудака, который не так давно своим умом дошел до дифференциального исчисления?..

– Завтра еду на остров. – Он пристукнул ладонью по столу. – Буду форсировать. Но учтите: если мы соберем установку, а ножа к этому времени не достанем, мы сядем на мель.

– Нож будет, – спокойно сказал Опрятин. – И не только нож, но и кое-что другое. Может быть, более важное. В январе я еду в Москву. И Бугрова возьму с собой.

– А кто будет возить меня на остров?

– Любой институтский моторист. В лабораторию, разумеется, его не пускайте. О деталях поговорим перед отъездом.

Одна в пустой квартире…

Днем еще ничего: школа, уроки, разговоры в учительской – все это отвлекает. Но по вечерам Рита не находит себе места. Сядет с книгой в любимой позе, в уголке дивана, – книга падает из рук. Ничто не мило. Позвонить к кому-нибудь, пойти в гости? Нет. Не хочется.

Брошенная жена…

В телефонной книге разыскала номер Опрятина. Достаточно пять раз покрутить диск – и услышать его голос… Сказать ему: «Толя, приходи, прости, не могу одна…»

Нет. За что просить прощения? Ни в чем она не провинилась. Он пусть просит.

Но грызет и грызет одна мысль: не доглядела, не остановила вовремя, значит – виновата…

Подруга прислала письмо из Москвы, зовет к себе на каникулы. «Проветришься, но театрам походишь…» Может, в самом деле поехать в Москву?.. А вдруг он вернется? Нет, нельзя уезжать.

Рита вздрагивает от неожиданного звонка. Бежит открывать. Сумасшедше колотится сердце.

Входит Опрятин. Вежливо здоровается, улыбается. Она молча стоит у двери, губы ее дрожат.

Наконец она берет себя в руки, приглашает гостя в комнату.

– Не хотите ли чаю? – спрашивает холодно. Он не должен видеть ее смятения…

Спасибо, чаю ему не хочется. Они пили с Анатолием Петровичем. Да, он здоров, нарыв почти затянулся.

– …Он у меня под неослабным контролем. Я советовался с опытным врачом. Конечно, нелегко, но он отвыкнет. Уверяю вас, Маргарита Павловна, он понемногу снижает дозы. Конечно, эта привычка требует длительного лечения, но я уверен, что с течением времени он войдет в норму и вернется к вам. Пока вам не следует искать встреч с ним.

Она молчит. Ни на единую секунду этот человек не должен подумать, что ей хочется плакать.

Что он там еще говорит?

– …Быть может, скоро мы с Анатолием Петровичем заявим о крупном открытии. Это произошло бы еще скорее, если б у нас в руках был известный вам нож. – Он пристально смотрит на нее умными холодными глазами.

Она молчит.

– Маргарита Павловна, – продолжает он. – Это в ваших же интересах. Отдайте нам нож.

– У меня нет никакого ножа, – говорит она ровным голосом. – Вы отлично знаете, что нож упал за борт.

– Он не упал за борт, – тихо отвечает Опрятин. – Но если вы не расположены к этому разговору, то оставим его. Очень, очень жаль… – Он встает, прощается. – Что передать Анатолию Петровичу?

– Передайте привет. Скажите, что я уезжаю в Москву.

– В Москву?

– Меня зовет подруга. Еду на время школьных каникул.

– Разрешите узнать, когда?

– Сразу после Нового года.

– Удивительное совпадение, – говорит Опрятин, улыбаясь одними губами. – Я тоже еду в командировку. Надеюсь, встретимся в Москве, не так ли?

8. Привалов и Николай Потапкин посещают институт поверхности. Николая вдруг осеняет догадка

 
И как хватит он по струнам.
Как задаст им, бедным, жару!..
Чтоб тебе холера в брюхо
За твой голос и гитару!
 

Г.Гейне, «Сосед мой дон Энрикец»

Голубой автобус с прозрачной крышей несся по заснеженному шоссе. Мелькали за окнами березовые рощи, проплывали поля, прикрытые белым одеялом зимы. Автобус миновал небольшой подмосковный город, прогрохотал по мосту через замерзшую реку, и вдруг стало темно: дорога врезалась в вековой бор.

Николай с любопытством смотрел в окно. Стена могучих разлапых сосен. Буреломы. Тяжелые ветки тянутся к автобусу и, вздрогнув, осыпают снег. Заповедный лес, в котором некогда охотился на красного зверя царь Иван Васильевич…

Позавчера Николай и Привалов прилетели в Москву по делам Транскаспийского. Вчера весь день они провели в управлении по строительству трубопроводов. Теперь они ехали в Институт поверхности, один из новых академических институтов.

Шершавые стволы раздвинулись, зимнее солнце брызнуло в окна, и в автобусе сразу стало уютно.

– Приехали, – сказал Привалов, складывая газету.

Они вышли из автобуса. Голубой морозный полдень. Тишина и острый запах хвои. Покалывает в ноздрях. Весело хрустит под ногами снег.

На Привалове теплое пальто с меховым воротником и высокая генеральская папаха. Снаряжение Николая куда легче: на нем демисезонное пальто и шляпа.

– Вам не холодно, Коля?

– Нисколько. – Николай косится на приваловскую каракулевую башню: – А вам не тяжело?

– Жарковато, – признается Привалов и поправляет папаху. – Жена заставила надеть. Конечно, из самых лучших побуждений…

Хруп, хруп! – похрустывает снег под ногами.

– Даже странно, – говорит Николай, – шестнадцать градусов мороза, а у меня перчатки в кармане лежат: нет надобности.

– Сейчас жесткость погоды здесь меньше, чем у нас, – замечает Привалов.

– Жесткость погоды?

– Да. Градусы мороза плюс удвоенная скорость ветра.

– Не знал, – говорит Николай. И тут же принимается подсчитывать: – Шестнадцать градусов без ветра, значит, жесткость – шестнадцать единиц. А у нас зимой не бывает ниже пяти градусов, зато ветер – скажем, четырнадцать метров. Значит, жесткость – тридцать три!.. Теперь понятно, почему я не мерзну в Москве.

– И почему москвичи мерзнут у нас, – добавляет Привалов.

Они проходят широкую вырубку, где разместился жилой городок института. Белые двухэтажные коттеджи на зеленом фоне леса – красиво! Неизбежные кресты телевизионных антенн. Дальше лесная полоса, за ней другая вырубка – коммунальная зона. Клуб, магазины, школа, ателье… Еще полоска леса – и вот перед ними широкий проспект лабораторий и производственных корпусов.

– Здорово! – восхищается Николай. – Вот это размах!

– Видите круглое здание? – показывает Привалов. – Там, наверное, ускоритель заряженных частиц. Какой-нибудь бетатрон.

По тропинке, протоптанной в глубоком снегу, они идут к небольшому двухэтажному дому. Войдя в вестибюль. Борис Иванович поскорее стягивает с головы папаху и вытирает платком лоб и затылок.

Зеленая дорожка коридора. Номерки и таблички на дверях. Привалов и Николай вдруг останавливаются: из-за толсто обитой двери со световой вывеской «Не шуметь!» приглушенно доносятся музыка и пение. Они вяжутся со строгой обстановкой Института поверхности не лучше, чем мычание коровы с симфоническим оркестром.

Бренчит гитара. Басовые струны щелкают по медяшкам ладов, и под лихой топот подошв молодой голос задорно выводит:

 
Порошок в кармане носишь, отравить хотишь меня.
Паровоз в кармане носишь, задавить хотишь меня…
 

Николай и Привалов переглядываются: Юрин голос… Сверточек ферромагнитной ленты со звукозаписью «обстановки эксперимента» уже попал сюда…

В институте предупреждены о приезде Привалова и Николая. Их ведут в большую комнату без окон. Ее стены сплошь уставлены пультами и панелями приборов. В потолке – широкий овальный световой люк. Голубой глаз неба…

Из-за стола навстречу инженерам поднимается сухощавый человек в черном костюме. У него высокие скулы, резко очерченный нос, аккуратный седой пробор. Николай осторожно пожимает ему руку, запинаясь, называет свою фамилию. Он чувствует себя стесненно: перед ним – ученый с мировым именем.

– Садитесь, товарищи. – Коротким жестом ученый указывает на кресла. – Рад познакомиться с вами. Сейчас подойдут сотрудники и расскажут, что мы тут делаем с вашей музыкой.

Николаю очень хочется провалиться сквозь землю. Вечные Юркины выходки! Полно на свете приличных песен – так нет же, выбирает самую идиотскую! Ему-то, Юрке, хорошо сейчас: он не видит, как вежливо улыбается один из ведущих физиков страны.

– Признаться, если бы не личное свидетельство Бахтияра Халиловича, мы бы не поверили, – продолжает ученый. – Ваш отчет вполне обстоятелен, но мы с интересом послушаем живой рассказ. – Он смотрит на Николая: – Кажется, вы участвовали в опыте с начала до конца?

– Да. – Николай встает.

– Сидите, пожалуйста. Это вы придумали схему установки?

– Мне принадлежит только идея использования поверхности Мебиуса…

– Как вы к ней пришли?

– Меня навела на мысль рукопись Матвеева. Если помните, Григорий Маркович, он там описывает какую-то «сукрутину»…

– «Сукрутина в две четверти». Помню, – говорит ученый. – Мы тоже заинтересовались этим местом… Как ваше имя-отчество?

– Николай Сергеевич.

– Молодцом, Николай Сергеевич! Превосходная идея.

Николай польщен. На лице его сама собой появляется неприлично широкая улыбка – от уха до уха. С трудом согнав ее, он говорит торопливо:

– Схему установки нам помогли разработать специалисты по автоматике на основе предложения инженера Костюкова. Он же пел. Понимаете, Григорий Маркович, эта песенка… то есть получилось такое стечение обстоятельств…

– Не смущайтесь. – Ученый дружелюбно смотрит на Николая. – В вашем возрасте и я певал «Сербияночку». А про стечение обстоятельств нам известно. Вы поступили правильно: пока проблема не решена, лучше, чтобы о ней поменьше говорили. Во избежание нелепых толкований. Помните статью о «чуде в Бабьегородском переулке»? Неправильно истолковали коэффициент полезного действия и расписали в газете, что, дескать, на заводе кондиционеров создана установка с КПД больше ста процентов… Ваша-то установка не в переулке ли была? – спрашивает он вдруг.

– В переулке, – немного растерянно отвечает Николай. – В Бондарном переулке…

– Вот видите. – Григорий Маркович негромко смеется. – Чудо в Бондарном переулке.

В комнату входят трое: китаец неопределенного возраста, в восьмиугольных очках, молодой – чуть постарше Николая – невысокий крепыш в спортивной куртке и румяная девушка в сером костюме. Пожимая руку крепышу, Николай замечает у него на лацкане куртки значок яхтсмена-перворазрядника. Крепыш тоже видит такой же значок в петлице Николая. Они улыбаются друг другу. Николай пугается, как бы в его улыбке не проскользнуло чувство превосходства, свойственное морякам соленой воды при встречах с пресноводными коллегами, и гонит ее с лица. Что-то у него сегодня неблагополучно а улыбками.

Николай рассказывает об опыте в Бондарном переулке. Все внимательно слушают. Китаец записывает в блокноте.

– Таким образом, – заключает Николай, – мы вовсе не думали о проницаемости. Мы хотели усилить поверхностное натяжение ртути, и только.

– Картина представляется яснее, – говорит академик. – А теперь послушаем Василия Федоровича.

Крепыш в спортивной куртке раскладывает на столе несколько схем и фотографий. Следует короткое сообщение. Они построили установку, полностью дублирующую опыт в Бондарном переулке. Конечно, она снабжена точными записывающими приборами. Камертонный прерыватель заменен более совершенным устройством. Вот принципиальная схема…

Затем Григорий Маркович приглашает инженеров осмотреть установку. Она в другом здании, так что приходится одеться и выйти.

Снова похрустывает под ногами снег, морозный день искрится и щедро льет смолистый хвойный дух.

Григорий Маркович с Приваловым и китайцем идут впереди. Молодежь немного приотстала. Николай узнает от своих спутников, что китаец – доктор наук, специалист по поверхности раздела жидкостей, а зовут его Ли Вэй сэн. И что Василий Федорович недавно защитил кандидатскую диссертацию об электростатических явлениях, возникающих в клеевых пленках при схватывании клея. Румяную девушку зовут Лида Иванова, можно без отчества, она не физик, а инженер из управления по строительству трубопроводов, а здесь она находится для координации вопросов новой техники; ей нравится Ефремов, хотя лично она «Туманность Андромеды» написала бы иначе.