Текст книги "Весело – но грустно"

– Да что ж, у нас в совхозе работы ему не найдется? Хочешь – шофером, хочешь – трактористом. Иди работай, пожалуйста.

– А прав-то у меня нету, – Женька открыто посмотрел в глаза отцу и виновато улыбнулся. – Отобрали у меня права. Я, может …

– Прав у тебя нет!? – лицо отца побледнело, потом налилось кровью. – Будешь без прав овец пасти. Возьмешь отару и пойдешь чабанить вместе со мной. Понял, шакалий сын?! – Отец, распаляясь все больше, стукнул кулаком по колену, оттолкнул руку матери, протянувшей ему пиалу с чаем. Чай расплескался, обжег одну из невесток, та, не сдержавшись, громко ойкнула. Отец наорал и на нее. – Завтра же утром пойдешь принимать отару. Кончилась твоя вольная жизнь. Трудиться будешь, снова человеком становиться. Понял!? – громко спросил он, поднимаясь с подушек.

«Да все понятно, – думал Женька, лежа на веранде и глядя на большие яркие звезды, которые поочередно мигали в вышине, будто о чем– то вздыхали. – Все понятно: жизнь подошла к концу. Теперь до самой смерти одни бараны да голая степь, степь да бараны – больше ничего…»

– Же-ень? – услышал он в темноте и к нему на диван села Тонька. – На вот, одевайся и пошли отсюдова – Тонька положила ему на грудь его пиджак. – Не спишь? Переживаешь?

– Уснешь тут, – вздохнул Женька. – А пиджак зачем?

– Я, наверное, поеду… – робко сказала Тонька. – Хватит, нагостилась. Пора и честь, как говориться, знать… Не проводишь до остановки, а? Такая тьма могильная, аж страшно.

Женька с минуту помолчал, потом спросил:

– А сколько у тебя денег?

Тонька выгребла из кармана кофты два смятых червонца и сколько-то мелочи. Женька тем временем осмотрел свои карманы:

– Денег – куча. На два билета хватит.

– Почему – на два? – Тонькины глаза радостно заблестели. – Ты тоже поедешь?.. Ну и правильно. Разве это жизнь?

– Какая это жизнь, – согласился Женька. – И там не жизнь, и тут… с баранами – тоже не жизнь. Вот получу права, тогда посмотрим, – кому-то угрожающе пообещал он в темноту.

Женька на ощупь отыскал свои туфли, надел их на босу ногу и, держа верную подружку за потную ладошку, стараясь не скрипнуть половицами спустились с крыльца.

Нутро железобетонного павильона аввтобусной остановки пахло общественным туалетом. Женька зажёг спичку м попытался найти расписание. К стенам были прилеплены какие-то плакаты, обрывки газет. Спичка догорела и Женька выругался, облизнув обожжённые кончики пальцев.

– Короче, автобуса ждать бесполезно, – обозлённо сказал он. – Давай ловить попутку на дороге.

Они пошли по обочине. Редко мимо проносились машины. Женька выбегал на асфальт, энергично жестикулировал, даже чиркал большим пальцем себе по горлу – но те, слепя фарами, проносились мимо. Женька громко ругался, грозил вслед кулаком. Подружка успокаивала его рассудительным голосом:

– Ты не махай им, как бешеный. Спокойней надо. А то они подумают, что у нас какое-то несчастье. А кому нужны чужие несчастья – своих несчастиев хватает. Ты спокойней. Не дёргайся…

Ссутулившись, руки в карманы, Женька быстро шагал по самой середине дороги. Тонька – по обочине, кутаясь в кофту и шлёпая босоножкой с оторвавшимся ремешком. Свежий ночной ветерок гнал через дорогу шуршащие мячики перекати-поле. Вверху, слева и справа в темноте мерцали, точно вздыхая о чём-то, огромные яркие звёзды.

Лупырёв, его мамаша и невеста

Он верил только себе.

Считал себ хитрым и в чём-то даже мудрым. Зато других, соседей, сотрудников по работе, относил в большинстве к людям глуповатым, у которых, как у слепых котят, ещё не прорезались на жизнь глаза и они глупо довольны тем, что имеют. А он сам знает, чего ему нужно в жизни. Надо только подождать.

А своей жизнью Стас Лупырёв был пока не доволен. В свои тридцать шесть лет он выглядел на верные пятьдесят, ходил грузно, с ленивыми движениями, скучно смотрел серыми, будто всё время затуманенными глазами и, если что-то ему не нравилось, брюзгливо отклячивал нижнюю вялую губу и глубоко засовывал руки в карманы. Спал он всегда в одном и том же положении: не ворочаясь во сне, как лёг – так и проснулся, на спине, сложив на груди руки, серьёзным выражения лица напоминая свежего покойника в гробу. Жил Лупырёв вдвоём с матерью в личном небольшом домике в районе старого города, который с каждым годом всё больше и больше теснился новостройками.

Иногда, сидя на давно не ремонтируемом крылечке, Лупырёв поглядывал на громоздившиеся по горизонту бело-голубые многоэтажки и, враждебно оттопыривая губу, кричал возившейся на кухне матери:

– Того и гляди, мамаш, что на следующий год и нас всунут в эти скворечники!

Будем мы на пару с тобой из окошек кукарекать! Да!

Его мать, тихая маленькая женщина, соглашалась со словами сына, вспоминая при этом о дровах, развалившейся печке, и было не совсем ясно, как же она относится к предстоящему переселению.

– Ну и что хорошего… – размышлял Стас дальше. – Ну, будет у нас горячая вода,

балкон и все удобства. А огород, куры? Придётся, значит, бросить?.. Не-е, мамаш, чем дальше живёшь, тем только хуже становится. Тут пять ступенек – и ты уже задыхаешься. А там, сломайся лифт, будешь на седьмой, восьмой, девятый этаж пёхом топать. Так-то. – Стас взглядом проводил мать, которая, позвякивая ведром, вышла из калитки и неровной припадающей походкой, положив руку на поясницу, направилась за водой к колонке.

Лупырёв поднялся с крылечка, потянулся до хруста в суставах, зевнул широко открытым ртом, как истомившейся в клетке лев. Прошёлся туда-сюда по двору, заглянул через забор на соседний участок.

Сегодня ему нужно было выходить в ночную смену. Ночную смену Лупырёв

страшно не любил. Сколько ни отсыпался он перед работой, сколько ни хлыстал на смене крепкий чай, всё равно в середине ночи, стоило ему только прислонить к чему-нибудь голову, его мозг моментально отключался, как обесточенный механизм. Утром с работы Стас возвращался с таким видом, будто был горько обижен на всё человечество. Ногой открывал калитку, тяжело топал по крыльцу и кулаком нетерпеливо стучал по дверной филёнке, будто спавшая мать крала у него секунды его личного сна.

– Спишь, мамаш, – укоризненно выговаривал он открывшей дверь матери. Та,

кутаясь в платок, накинутый на плечи поверх сорочки, с неприбранными по-

ночному волосами, начинала суетиться на кухне, разогревала для Стаса завтрак. А пока тот ел, разбирала ему постель, пышно взбивала подушку и дажепредупредительно отгибала уголок лоскутного одеяла.

– Ну что это такое. Ну когда это кончится, – усталым голосом брюзжал Стас над тарелкой. – У людей какая-то работа лёгкая, приспособились все как-то… А почему мне такая невезуха. Ох-хо-хо, – продолжая слабо постанывать, с уже закрытыми глазами, он добирался докровати, плюхался на неё, иногда до конца не раздевшись, и сразу засыпал, присвистывая носом. Мать снимала с него рубашку, стягивала брюки, укрывала до самого подбородка одеялом.

В субботу варили варенье из крыжовника. Стас пробирался по колючим кустам с трёхлитровой банкой, собирал спелую, налившуюся желтизной ягоду. Его мамаша начищала медный таз, потом взялась щепать топором лучинки. Огонь в стоящей в дворе печи, сложенной из булыжника ещё Стасовым отцом, никак не разгорался. Мамаша прыскала на щепки керосином и подбирала дровишки посуше, но пламя, пошумев две-три минуты, опять затухало. Просто ночью был дождь.

– А не пристроиться ли мне на какую-нибудь другую работёнку? – сплюнув шкурку крыжовника, спросил из кустов Лупырёв. Этот или типа этого вопрос он задавал частенько. И мать на него ответила как всегда:

– А на какую, Стася?

– Вот в этом-то и загвоздка – какую. Где её взять, такую работу, чтоб не жалеть.

Надо было, мамаша, учиться меня заставлять. С образованием я, может быть, нашёл какую-нибудь такую работу… Не учла ты, не учла насчёт моей судьбы…

Мамаша сокрушённо развела руками.

– Да кто ж, сынок, наперёд знать может? Я же не господь бог… Старшенького

нашего, общими с отцом трудами, выучили, на ноги поставили. А видишь, как онополучилось – не принесло ему ученье счастья. Водочку, царствие небесное ему, от ученья чрезмерно полюбил… – она прослезилась от своих слов, стянула с головы платочек, вытерла им уголки глаз, высморкалась.

Зная историю жизни Стасовой матери, не перестаёшь удивляться глубине того источника, откуда проистекают у человека его жизненные силы. Хотя, конечно, эта маленькая, с морщинистым лицом женщина, с прищуренными, точно от большого испуга, глазами, никогда, казалось, уже не освободится от въевшегося в неё страха перед жизнью. Однако ж она не утратила самоотверженности материнской любви, сноровки, сил для каждодневных хлопот по хозяйству, спокойного, покорного достоинства простого человека.

Как по наговору обозлившейся цыганки начала складываться её бабья судьба. В мужья ей, молодой, сопливой ещё девчонке достался уже матёрый мужик, фронтовик, с культёй вместо левой руки и страдающий, после сильной контузии, припадками. В те года женихи, да ещё – не инвалид, не контуженный, в большой редкости были. В день их свадьбы померещился вдруг новобрачному за музыкой из патефона рёв пикирующего бомбардировщика. В конвульсиях опрокинулся он на пол, сбил ногой праздничный стол, напугал до смерти гостей и саму невесту. Тёткии бабки уходили со свадьбы, шушукаясь о дурном предзнаменовании, но жизнь пошла своим чередом. Родился первенец Серёжа, потом – дочка Нина, потом и Стасик, младшенький.

Сергей выучился на инженера, уехал в Сибирь на большую стройку, там и замёрз по пьяному делу прямо на улице. Вскоре скончался и муж от пережитых волнений, фронтовых ран и воспоминаний. Осталась она одна с десятилетней дочкой и пятилетним сынком. Крепилась и жила дальше. А дальше подстерегала её смерть дочери, сгоревший дом – и много слёз от суеверного страха перед завтрашним днём.

– Жениться тебе, сынок, надо, – мамаша держала на коленях кастрюлю с ягодой,

накалывала её иголкой и бросала в таз. – Уже года жениховские проходят, а ты всё холостуешь. А потом захочешь – да не найдёшь, скажут ущербный какой-то видать, что долго не женился… Ищи, сынок, жену-то. Такую, чтобы скромная была, работящая… – начала она перечислять наиважнейшие достоинства будущей невестки, а не какая-нибудь теперешняя намазанная лежебока в штанах.

– Нет проблем, мамаш, – уверенно отозвался из кустов Лупырёв. – Только свистни, набегут невесты-то.

Это была обычная тема общения Стаса и его мамаши. Разногласий в том, что

жениться Стасу надо, не возникало. На ком жениться, какую супругу выбрать – в этом вопросе возникали разногласия. Лупырёва в вопросах брака интересовала

исключительно материальная сторона: «как улучшится его жизнь в этом аспекте».

Вера в богатую невесту жила в нём также, как в другом мечтателе – надежда на выигрыш по лотерейному билету, находку клада или приобретение волшебной палочки. Поэтому Лупырём упорно верил в счастливый случай. И ждал этот случай.

Готовое варенье остывало в тазу. Лупырёв листом лопуха отгонял от него

мух и ос. Из-за забора с соседского участка донеслись звуки весёлых голосов. Стас заинтересованно прислушался, бросил лопух и направился к забору. Подтянувшись на руках, увидел по ту сторону за врытым в саду столом соседа Стёпу в компании двух мужчин в костюмах, на столе банки пива и нарезанная селёдка.

– Здорово, сосед! – весёлым голосом окликнул его Степан и большим пальцем

пригладил пышные усы. – Чего сказать хочешь?

– Здорово, – ответил Стас с насупленным видом, потом добавил: – У меня лещи

вяленые есть.

– Лещи? Тащи! – по-удалому махнул рукой Степан. – Тащи лещей, садись с нами

пиво пить.

Через несколько минут голова Лупырёва опять показалась над забором. С

пыхтеньем он перелез на другую сторону, выложил из пакета две выгнутые дугой рыбины. Степан налил из банки в свой стакан, пододвинул стакан Стасу. Пиво Лупырёву показалось чересчур горьким после сладкой пенки от варенья.

– Пиво уже выдохлось, – покритиковал он угощенье.

– Пиво что надо, – напористо возразил Степан. – А вот лещи твои староваты,

староваты…

Тарабаня одной из рыбин по крышке стола, Степан познакомил Лупырёва со своими гостями. Один, с виду простой, улыбчивый, другой – серьёзный, похожий на строгого бухгалтера, пожали Стасу руку. У Степановой жены отмечался день рождения и, пока не собрались все гости, мужчины коротали время в саду с пивом.

– А чья это у ваших ворот машина? – обратив внимание на синюю иномарку у

ворот, поинтересовался Лупырёв.

– Двоюродная сестра жены на своей прикатила. Похвастаться, – объяснил Степан. – Ух, баба дерзкая, сама рулит, гоняет, как оглашенная… Прямо жалко, машинёшка – новьё.

– Чего же она так? – неодобрительно покрутил головой Стас. – Машину жалеть

нужно, такие денги.

– А у ней мужа нет, вот и бесится бабёнка…

– Совсем нет?

– Ну, как совсем. Был. Выгнала его Машка два года назад. Алкашня запойная… А Машка – баба фартовая, умеет деньгу делать. Свою фирмочку имеет, чем-то там торгует… Живёт сейчас, как невеста на выданье… Ну, давай, допивай пиво! – рявкнул Степан на задумывавшегося Лупырёва. – Вон, нам уже из окна машут.

Лупырёв, чувствуя внутренний зуд от неудовлетворённого любопытства,

проводил глазами удаляющегося с остями Степана. Поплёлся к себе, но уже не через забор, а обойдя по улице. Остановился около блестящей ёлочной игрушкой машины. Посмотрел на чёртика на лобовом стекле, через окошки заглянул внутрь салона.

– Эй, ты чего там крутишься! – вздрогнул Стас от громкого женского голоса. – А

ну, отойди от машины, ханышьё проклятое!В окне Степанова дома он увидел грозящую ему кулаком женщину лет сорока с лихо накрученной на голове причёской. Выпятив обиженно нижнюю губу, поддёрнув старые брючата, сунув глубоко руки в кармана, Лупырёв пошагал к своей калитке.

– Ты где ж был, сынок? – спросила мамаша. Она лежала на кровати, свернувшись клубочком под старой шалью. – Ужинать не хочешь?

– Нет, – буркнул Стас, озабоченно обводя глазами комнату. – На именины к

Степановой жене пригласили. Где мой новый костюм?

– С чего-то я, Стася, опять прихворнула, – жалобным, слабым голоском проговорила мать. – Наверное от печки угаром надышалась…

Погруженный в свои мысли, Лупырёв переоделся, подошёл к зеркалу на комоде. Осмотрел себя со всех сторон, вертя головой.

– Хорош, гусь, – сказал он сам себе, то ли в утвердительном, то ли в

вопросительном смысле.

В блестяще-парадном виде Лупырёв чинно вышел из дома, держа подмышкой газетный свёрток.

Гости Степана, закусив для начала холодными закусками и в ожидании

закусок горячих, перекуривали на веранде. Лупырёв, войдя во двор, почувствовал на себе тяжесть множества устремлённых на него взглядов и затопал по бетонной дорожке, как по ковровому покрытию во дворце культуры энергетиков, где ему когда-то вручали почётную грамоту.

– Во-о, Упырь вырядился! Чистый манекен из магазина! – удивился Степан,

опознавший Лупырёва лишь когда тот поднялся на веранду. – А то ж думаю – кто такой? С финотдела, чи шо?.. Ты что пришлёпал-то?

– По соседскому долгу, так сказать, решил поздравить именинницу… – пышно

выразился Стас и, комкая газету, вынул из свёртка деревянную резную шкатулку, в которой его мамаша с давних пор хранила облигации, документы и разные ветхие справки. – Старинная вещь, брал в комиссионке. Говорят, ценная штука. Можно хранить всякие разные драгоценности. – Нахваливая свой подарок, он подошёл к Степановой родственнице, стоявшей тут же с дымящейся сигаретой руке, и сунул ей шкатулку.

– Эй, ты чего? – изумился Степан. – Ошибся адресом, – он забрал подарок у

недоумевающей своячницы. – Антикварными вещами разбрасываться… Ну-у, Упырь!

Стас незаметно толкнул его в бок, упрекающее прошептал:

– Ты кончай меня упырём называть. Неудобно, знаешь… И вообще, будь другом, познакомь меня с ней…

– С Машкой, что ли? – осклабился Степан. – Ну, ты – перехватчик, метко целишь. Мне-то что, мне не жалко. Станешь родичем – буду каждый выходной к тебе в гости ходить. Замётано?

Когда гости вернулись в комнату, Степан притащил из кухни табуретку и

усадил Стаса, втиснув его между своячницей и какой-то тётей. Стас сидел с

пресным видом, почти не угощался и всё посматривал на румяное лицо соседки

слева. Та много разговаривала, громко смеялась и никакого внимания на Лупырёва не обращала. Только иногда от тесноты пихала его локтём в бок и, вертясь, щекотала его щёку выпустившейся из причёски двухцветной прядью.

Лупырёв уже чувствовал, что начинает обижаться и его нижняя губа отвисает

сама собой. За столом шёл малопонятный для него разговор о кинофильмах.

Больше всех разглагольствовал похожий на бухгалтера мужик. Стасу хотелось

вставить в беседу какую-нибудь капитально мудрую мысль, чтобы втереть очки

всем сразу, и этой горластой Машке в особенности. Но ничего подходящего в

голову не приходило. Потом он вспомнил один недавно виденный по телевизору фильм и, придав лицу значительность, сказал:

– Красивой жизни мало показывают, оттого и смотреть не интересно. Надо про

красивую жизнь кино делать. Надо воспитывать зрителя, приучать к культуре. Такое моё мнение.

Серьёзный мужик не согласился, начал было научными словами доказывать

обратное. Но тут, точно в очередь за дефицитом, влезла со своим мнением и

Машка.

– Чего вот буровишь! Чего вот лепишь! – окрысилась она на «бухгалтера», будто тот не пускал её к желанному прилавку. – Чего лепишь всякую чушь непонятную с умным видом? Жизни не понимаешь, поэтому такое говоришь. Я вот в воскресенье прошлое фильм один французский смотрела, так до сих пор очухаться не могу. Во, красотища, во, кино!.. А ты – реализм, низкопробность… Крыса канцелярская, чтобты понимал в красивой жизни…

После этого хозяйка включила музыку, начались танцы. Лупырёв молчаливым жестом пригласил Машу и та, подав ему полную руку, с томным видом поднялась со стула. Танцуя, она посмотрела, прищурив левый глаз, на своего партнёра и спросила кокетливо:

– Холостой?

– Угу, – с достоинством ответил Лупырёв. – В полном абсолюте.

– Чего?

– Я говорю, что биография в этом смысле совершенно чиста.

– А-а… Ну, а работаешь кем?

– Дежурный слесарь оперативной смены на городской ТЭЦ.

– Это ничего, – немного помолчав, сказала Маша, – работу можно и другую

подыскать.

– Угу, – согласился Стас. – У меня тоже такое мнение.

– На будущее учти, зовут меня не Маша, а Мария.

– Угу.

Они просидели на лавочке в саду, пока не начали расходиться гости. Мария,

плача и смеясь, рассказывала о своей жизни, то раскрашивая её в голубые и

розовые тона, то – в сплошь чёрные. Лупырёв, растерявшийся от её откровенности, угукал в ответ, как филин в ночном лесу, и выражал лицом понимающее сочувствие.

Проводив взглядом отъезжающую иномарку, Стас снял галстук, расправил плечи и, улыбаясь каким-то своим мыслям, направился домой.

– Пришёл, Стася? – слабым голосом спросила из темноты мамаша. – Долго ты что-то… Я уж и ждать не стала, прилегла вот: опять, кажись, захворала.

– Ну, и спала бы себе, чего меня ждать, – буркнул Стас. – Не всё же время около тебя ошиваться. Привыкла к спокойствию, а у меня и свои дела есть, наверное.

Он засопел, укладываясь на свою перину. Ему захотелось разобраться в нахлынувших вдруг планах на ближайшую жизнь. Под половицами шебуршились и попискивали мыши, а в углу за старым шкафом цвиркал сверчок.

– Я и таблетки пила, и капли, что в прошлый раз прописали, и ничего не помогает. Слышь, Стася?

– Слышу, – раздражённо отозвался Лупырёв. – Так я ведь, мамаша, не врач, что ж мне жаловаться. Иди завтра в поликлинику – там и жалуйся.

– Может, «скорую» вызовешь, а? – робко спросила мамаша.

Лупырёв недовольно забубнил, но поднялся с постели, начал одеваться. Шагая к телефонной будке в конце переулка, он представлял, как на днях явиться в гости к Марии, пригласившей его к себе домой починить элетропроводку, и что из этого получится, и к чему это приведёт.

После похорон мамаши Лупырёва в течение нескольких дней навещали

старушки, подружки покойной. Они по очереди готовили Стасу кое-что из еды,

сострадательно утешали его и, одновременно, самих себя, тренируя свою покорность перед близкой смертью. Стас, расстроенный внезапно изменившимся порядком вещей, ходил нахмуренный, с выпяченной губой, и ещё больше, чем прежде, страдал от ночных смен.

Он торопил время, желая, чтобы быстрее забылись тягостно-грустные дни, и

только когда наведывался на квартиру к Марии, преображался, старался выглядеть уверенным в себе мужчиной. Демонстрируя свою незаурядность, по каждому поводу лез с критическими высказываниями, выражая их, как афоризмы восточного мудреца.

В выходной, прозрачным октябрьским утром, он отправился по знакомому

адресу с решительным намерением «подвести черту». В ожидаемом положительном ответе Лупырёв нисколько не сомневался, вычерчивал в голове красные стрелы стратегических планов и чувствовал себя человеком, без всякой корысти отдающий своё самое дорогое – но с надеждой, что взамен получит тоже «самое дорогое». И начнётся жизнь, о которой он и мечтал всю свою предыдущую жизнь. Осталось подождать совсем чуть-чуть.

Мария, открыв на его звонок дверь, спешащее замахала рукой:

– Быстрей, быстрей… Говори, зачем пришёл – и уходи. Мне некогда.

Лупырёв, тем не менее, храня достоинство, шаркнул подошвами о коврик у

двери и прошёл в коридорчик, как ему самому представлялось, с соответствующей моменту торжественностью. Развернул три срезанные в своём саду веточки розы.

Мария – в спортивном костюме, в жокейской кепочке, уже упорхнула на кухню, чем-то там гремела и шуршала.

– Я сегодня к тебе по очень важному делу, – сказал Лупырёв, входя в кухню и

протягивая цветы.

– Замуж, что ли, будешь предлагать, – хмыкнула Мария, набивая большую сумку

продуктами. – Сияешь, как самовар на праздник.

– Да, в общем, в этом роде. На, – он попытался всунуть ей в руку свой букетик.

Но Мария, разыскивая что-то в морозилке холодильника, отмахнулась от

цветов, а потом раздражённо крикнула:

– Да убери ты от меня свои колючки! Видишь, некогда мне. Не до твоих восторгов.

– Чо-о это? – Лупырёв косо, с явной обидой посмотрел на свою невесту.

– Чо, чо, – передразнила она его. – Собрание у нас сегодня на турбазе проводится. Чтобы коллективом не спеша решить кое-какие вопросы. За мной сейчас заедут.

– Как же, собрание?.. А я?

– А ты, если хочешь, подожди на улице. Или, лучше, завтра приходи. Я, может, поздно вернусь. А, может, и на ночь там останусь…

Длинный, требовательный звонок в дверь прервал упрекающее бухтенье

Лупырёва. Мария, чуть не сбив табуретку, побежала в прихожую. Вернулась на кухню вместе с мужчиной в тёмных очках, который без малейшего внимания к Лупырёву схватил смуглыми, волосатыми руками приготовленные сумки и потащил их к выходу. Мария подтолкнула стоявшего истуканом Стаса, торопливо поправила перед зеркалом двухцветный локон, зазвенела ключами.

– Короче, договорились: приходи завтра, – и она помахала рукой, быстро спускаясь по ступенькам лестницы.

Лупырёв вышел из подъезда. Синяя «тойота» Марии, за рулём которой сидел незнакомец в тёмных очках, рокоча мотором, описала круг по двору и скрылась в переулке.

"Приходи завтра… Как же", – тихо пробурчал, оттопырив губу, Лупырёв.

Поддёрнув брюки, он присел на скамейку у детской площадки среди дремлющих старушек и копошившихся карапузов с испачканными коленками. "Нет уж – я подожду».

Дело было в «Чикаго»

На главной площади районного городка возвышался бронзовый памятник легендарно-анекдотичному комдиву с высоко поднятой шашкой, зажатой в правом кулаке. Саблю комдива периодически обламывали для сдачи в пункт приема цветмета. Бронзовая сабля была по весу эквивалентна цене за бутылку бормотухи. Потом долго комдив грозил пустым кулаком в направлении здания городской администрации пока не находились средства в казне на отлив нового рубяще-колющего оружия.

Городок, процветавший в свои лучшие времена производством на многочисленных заводишках и фабричках патронов, снарядов, противогазов и ещё чего-то секретного, теперь тускнел, чах, и вообще ржавел, как брошенный на обочине танк. Заводишки держались кое-как на выполнениях разовых шабашек. Сравнительно лучше, постоянно и побольше, платили на бывшей противогазной фабрике, которая имела постоянный заказ от алкогольных монополистов, поскольку по своей технологии производства спиртовые фильтры то же самое, что и противогазы.

Зато по уровню преступности этот районный городок занимал первое место в областной криминальной статистике. А возможно, и на «призовых» местах в целом по стране. Недаром закрепилось за городком с бронзовым памятником название «наш Чикаго».

То и дело носились по улицам, сверкая синими мигалками, милицейские «уазики», разбираясь в чуть ли не ежеминутно в возникающих драках, кражах, убийствах, грабежах и изнасилованиях и многих других человеческих деяниях, предусмотренных Уголовным кодексом. Городок чах – но криминальная жизнь в нем бурлила.

На скамье подсудимых за решеткой из толстой арматуры сидел, беспокойно вертя стриженной головой, высокий мосластый парень с пронзительно голубыми глазами. У решетки на корточках присела похожая на него женщина лет шестидесяти. Она что-то упрекающе выговаривала подсудимому, но тот её не слушал и взглядом выискивал кого-то в зале.

«Встать! Суд идет!» – пискнула секретарь судебного заседания.

– Пашка, да не придет твоя шалашовка. Ты хоть на мать посмотрел бы. Ведь не увидимся сколько лет, а на свиданки к тебе ездить – у меня денег нету…

Пашку приговорили к четырем годам лишения свободы: три – за кражу цветмета с гильзового завода и год – по не отбытому условному сроку за хулиганство.

– Мамашк, – повернулся осужденный к матери, когда конвой пристегивал ему наручники. – Передай Тоньке, чтобы приезжала ко мне. Деньги пусть где может раздобудет. Рельсы вон можно подметать, хоть мало, но платят. Пусть накопит, пусть приезжает…

Тонька сидела на лавочке у калитки дома и лузгала семечки, сплевывая, куда ни попадя, семечную лузгу. Линялое ситцевое платье туго обтягивало её крепкую фигурку.

Свекровь, натужно дыша, поднялась на пригорок к своему дому.

– Отчего это ты на суде не была? – сурово спросила она Тоньку.– Ах не любишь ты Пашку . И зачем только замуж за него выскочила?

– Как же не люблю. – Тонька выпятила обиженно нижнюю губу, – аж два раза аборт делала…

– Вот аборты делала, – свекровь сощурила глаза.– А нет, чтобы рожать. Ну-у, оно лучше по городу подолом махать.

– Куда рожать, мамаша? – А чем кормить ребятенка? Грудным молоком до десятого класса ?

– Вон иди на железную дорогу работать устраивайся,– сурово сказала свекровь и направилась к калитке дома. – Хватит у меня на шее сидеть… А то и выгоню вовсе.

Тонька вздохнула, посидела ещё немножко и поплелась грустной походкой по тропинке в центр городка, на площадь у базара. По пути поравнялась она со знакомым разбитным мужиком годов сорока, известного у местного базарного населения под кличкой-фамилией Петюня-Шнырь.

– Что, Тонечка, грустишь? Глазки заплаканные. Хошь, мороженным угощу?

– Пашку моего сегодня посадили. Четыре года влепили, – хлюпнула носом Тонька.

– Ну что ж, такова наша воровская жизнь. Чуть что не туда плюнешь – сразу хвать за шимот и лепят тебе то хулиганку, то кражу. Таковая наша жизнь воровская…

Сам этот Петюня-Шнырь отсидел мизерный срок за неуплату алиментов. Однако в подпитии, среди малолетней шпаны величал себя «вором в законе». Проживал один в комнате заброшенного общежития. Спал без подушки, на драном матрасе, укрываясь аж четырьмя истлевшими одеялами. Кормился тем, что когда подтащит товар рыночным торговкам – а то и тем, что у них же и утащит.

– Так что, Тонечка, не горюй, не грусти. Баба ты из себя видная, как сосиска в тесте, – Петюня чмокнул губами.– Найдешь себе богатенького фраерка. Жизнь и наладится. Красивым женщинам, как не говори, прожить легче, чем мужикам. Потому что разница в устройстве организма.

Шнырь поплевал на ладонь и пригладил свой жиденький, белесый чубчик.

На базарной площади торговали бочковым пивом. Шнырь,. вздохнув, предложил Тоньке:

– Может, вместо мороженного пивом тебя угостить?

– А-а, лучше, конечно, пива, – кивнула Тонька.

– Деньжат у меня, маловато..,– посмущался Шнырь.

Тонька пошарила в карманах платьишка, достала несколько мятых червонцев, протянула их Петюне.

Сидя под кустом запыленной акации с трехлитровой банкой пива и поочередно прикладываясь к её горлышку, Петюня вдруг, не глядя на Тоньку, сказал следовательским тоном:

– А все-таки тебя, подруга, что-то давит. Нутром чую.

– Да нет, – замотала головой Тонька, – в порядке всё.

– Ха-а, – хмыкнул Шнырь,– как говорил у нас на зоне один мудрый вор: я не верю словам, я верю интонациям. Вон уже полбанки высосали – а ты никак не колешься?

Вздохнув глубоко, Тонька призналась:

– Свекруха моя совсем меня съедает, грозится меня из дома выгнать… И что я, куда? Опять в деревню ехать. Никакой жизни дальше…

– Как говорил тот мудрый вор на нашей зоне: в безвыходной ситуации всегда есть два выхода. Разберемся. – Перед расплакавшейся Тонькой Шнырь чувствовал себя сильным и мудрым, как тот вор на его зоне.

– Как? – хлюпнула Тонька.

– Есть один такой способ – верняк. Переселить её… На кладбище.

– Да ты что, Петюнь, – испугалась Тонька, – Отравить её, что ли? Не дай бог.

– Перед богом ты будешь чиста, – важно произнес Шнырь, – этот грех возьмут на себя другие. Опытные ребята. Бывали у меня такие заказы и раньше, но, однако больших денег стоит… Шнырь вдруг резко прервал свой монолог, – Да что я тебе тут признанку пишу. Слово вора, всё будет чики-чики. У тебя полнейшее алиби, а потом полная свобода. Хозяйкой дома будешь пока твой муженек на нарах парится. Квартирантов пустишь, картошечкой на базаре приторговывать будешь. Ну, представляешь?

– А как это, Петюнь? – после некоторого раздумья спросила Тонька.

– Не твоего ума дело. Твоё дело – денег достать, – и Шнырь назвал свою цену.

Тонька ойкнула и расширила свои коровьи глаза.

– Петюнь, а поменьше можно? Я достану, на дорогу работать пойду.

– Ладно, -быстро согласился Шнырь и сбавил цену наполовину.

На дне банки оставалась лишь пивная пена. Шнырь расслабленно потянулся, прижал свои две пятерни к грудям Тоньки и требовательно сказал:

– Ну, а теперь пошли ко мне в берлогу – аванс отрабатывать.

Когда Тонька нетвердой походкой, с растрепанными волосами вернулась домой, ещё на крыльце столкнулась со свекровью. Та выносила с кухни помойное ведро и, увидев Тоньку, резким движением сунула ей ведро в руку, так что часть помоев выплеснулось Тоньке на платье.

– На, шалашовка. Иди, вылей в яму.

« Чтоб тебя саму в эту яму закопали», – со злорадной мстительностью подумала Тонька.