Текст книги "Вода"

Запах пластика стал невыносимым. Антон взревел и крикнул:

– Шлем!

Он упал на землю и, плача, повторил:

– Шлем! Шлем!

Он продолжал плакать в своей комнате, сдернув испорченный шлем, понимая, что испорчена теперь и вся его дальнейшая судьба в игре и, возможно, вся его жизнь.

***

Утром Антон поплелся в школу с большой неохотой. Весь день он, холодея от страха, ждал встречи со своими сослуживцами, даже боясь предположить, как закончился бой. В принципе, как сказал Ротмистров, в случае победы – все мертвые в зачёт. Это значило, что их всех восстановят в игре. Неприятно, конечно, вспоминать детали его поведения в танке, но на геройство без выхлопа никто не подписывался. Что еще оставалось делать?

Он краем глаза сканировал снующих мимо школьников, придумывая, что он скажет Цыгану и Одноглазому при встрече.

После четвертого урока Антон пошел в туалет, быстро оправился и поспешил на выход, но чья-то рука грубо схватила его за шиворот, больно царапнув по деревянной шее.

Антон весь сжался, и почувствовал, как сердце напряженно и быстро бьется где-то в кистях. Его держал здоровый детина в неопрятной одежде, тот, что в игре был Цыганом. Командир, худощавый и болезненно бледный подросток в очках, приблизился к Антону.

– Здравствуй, дружище, – протянул он тонким голосом.

Цыган мертвой хваткой держал Антона за воротник. Антон молчал и испуганно смотрел на командира, однако оправдываться не собирался.

– Что ж ты, козлина, натворил? – продолжал Одноглазый, ровно, без интонации выплевывая слова.

Антон еще надеялся, что злоба соратников обусловлена его предательством, но общее сражение выиграно, и они продолжат воевать.

Одноглазый поднял голову к небольшому окошку под потолком и вздохнул.

– Эх ты и гнедёныш! – медленно и тихо продолжил он. – Все просрано, понимаешь ты?.. Ничего ты не понимаешь! Как же я мог тебя взять… дурак!

Он смачно выругался и вышел из туалетной комнаты.

Цыган не пошевелился, видимо все было оговорено заранее. Одноглазый облокотился на дверь снаружи, отслеживая, чтобы никто не зашел. Цыган повернул Антона к себе лицом, взял его за голову всей пятерней и с размаху всадил спиной в стену. Антона никогда никто не бил, он тихо охнул. Голову словно обкололи маленькими холодными иголками.

– Че, Буратина, ногой меня, да? Знаешь, как это – заживо сгореть? – с ненавистью прошипел Цыган. Он подошел к мальчику совсем близко, уткнувшись ему в лицо солнечным сплетением.

– А мы так не будем… – пропел он. – Мы не такие.

Он резко шагнул назад и с размаху залепил Антону подзатыльник, хохотнув в ответ на раздавшийся тупой звук:

– Деревяга!

Затем Цыган открыл одну из кабин, схватил Антона за шею и мгновенно втиснул его сначала в кабину, а потом головой в унитаз. Антону не верилось, что все это происходит с ним. Воды в унитазе не было, поэтому он не захлебнулся, но носом ткнулся в небольшую вонючую лужицу. До мальчика дошло, какому позорному наказанию его подвергают, и он изо всех сил дернулся, пытаясь вырваться из каменных лап Цыгана.

Амбал поднял скрюченного Антона за подмышки, вынес его из кабинки, поставил к себе спиной и пружинисто лягнул в деревянный зад, после чего сплюнул и вышел из туалета.

Антон, больно ударившись о стену, рефлекторно выставленными вперед руками, медленно сполз вниз, повернулся, сел, облокотившись, и заплакал. Не было ни салфетки, ни тряпки вытереть мокрое, воняющее мочой лицо.

В уборную кто-то зашел. Антон уткнулся лицом в коленки, закрылся руками и старался дышать ровно, чтобы не рыдать. Вошедший приблизился и сел напротив на корточки. Антон приподнял голову и увидел худосочного парня, кажется, из девятого класса. Тихий мальчик, нелюдимый, странноватый, он всегда ходил в черном. Парень внимательно разглядывал его, словно фотографировал своими большими лучистыми глазами. Антону стало не по себе.

– Чё? – спросил парень, как будто они давно друг друга знали.

– Ничё, – тихо ответил Антон.

– А… – заторможено протянул парень. – Понятно. Я тут покурю, пока перемены нет.

Он, не торопясь, залез на батарею и открыл окошко под потолком. Достав блестящий портсигар, парень выудил оттуда сигарету, прикурил и с наслаждением пустил струю дыма.

Антон сидел на месте и завороженно смотрел на него. Обычные сигареты мало кто курил в школе, это было немодно. Парень, видимо, кайфовал по полной: он смачно затягивался, глубоко втягивая щеки, затем зубами переминал сигарету, фигурно складывал губы и выдыхал тонкой струйкой, направляя молочный дым далеко вперед.

Антон поднялся, курильщик на секунду повернулся к нему:

– Хочешь?

Антон молча забрался на батарею, он был намного ниже парня, но достал до окошка. Подросток протянул ему половину выкуренной сигареты, и Антон, осторожно, словно духовой музыкальный инструмент, поднес ее к губам, втянул в себя немного дыма, почувствовав прохладную, слегка намоченную губами парня папиросную бумагу. Горло защипало, но Антон не закашлялся. Курить ему не понравилось, но он продолжил, чтобы не обидеть – необычный мальчик был так близок сейчас и как будто придавал уверенности. Словно это был давнишний друг, который пришел спасти его от разъяренных соратников, и он один понимает, как тяжело Антону приходится сейчас, но при этом не задает лишних вопросов. Антон затянулся ее раз и, чуть повернувшись к тощему, спросил:

– Тебя как зовут?

– Степан, – ответил тот.

***

Ребята вылезли из машины и прошли в дом. Антон огляделся – он никогда не видел такой роскоши. Дом был огромным, как аэропорт. Все вокруг отливало золотом, серебром, гладким блестящим мрамором. Люстры занимали почти весь потолок и переливались разноцветными камнями невероятной красоты. Мебель – диваны, широкоспинные стулья, уютные кресла – были недосягаемы, то есть не верилось, что на них можно садиться. Все пространство было солнечным, искрящимся и невыносимо богатым. Антону стало грустно.

– А кто у тебя родители? – беззастенчиво спросил он нового друга.

– Папа – режиссер, – бросил Степан, направляясь в просторную кухню. – Садись, ща еды принесу.

Антон подошел к стеклянным дверям, ведущим из гостиной в сад. Приусадебный участок просторно раскидывался в пределах видимых границ. У прямоугольных кустов, идущих вдоль забора, орудовал садовник. Дорожки были вымощены старинной мелкой плиткой. Вдалеке виднелся край беседки с барбекю и огромными качелями. Антон лбом прижался к стеклу, стараясь разглядеть, что с другой стороны сада. Он увидел холёного тонконогого коня на привязи рядом с небольшой конюшней. Там тоже работали люди. Сад был ухожен в каждом миллиметре и так же, как дом, нереально, по-книжному, красив.

– Папа – режиссер, – как заклинание прошептал Антон.

Вернувшийся с кухни Степан заставил его вздрогнуть. Новый приятель принес и свалил на журнальный столик закуски – бутерброды, кучу разных конфет, сок, газировку.

Они быстро начали расправляться с едой, почти не разговаривая. И снова у Антона возникло ощущение, что они знакомы давным-давно с этим странноватым мальчиком. В их молчании не было неловкости.

Когда они наелись до отвала, Степан предложил пойти к нему на второй этаж.

– Круто живешь, – тихо сказал Антон, следуя за хозяином.

– Степа! – услышали они чей-то возглас.

Мальчики остановились. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в длинном восточном шёлковом халате. Седые пряди волос его волнами ниспадали и прикрывали почти половину лица.

– Привет, пап! – отозвался Степан, но не подошел к нему, а продолжал, ссутулившись, стоять на месте.

Антон подумал, что сейчас им попадет за устроенный бардак. Однако отец молчал и почему-то заинтересованно разглядывал его, пока подходил, а когда увидел плотную темную кожу, не отвел глаза, как многие делали, и не застеснялся больного ребенка.

Глаза Степиного отца были пронзительные и неестественно блестящие, будто увлажненные специальным раствором. Отец почему-то обрадованно протянул руку Антону, не отрывая от него мокрых глаз:

– Здравствуйте! Меня зовут Аркадий Степанович!

Антон представился и слабо пожал руку мужчине. Тот перевел взгляд на кисть мальчика и долго пожимал ее, тактильно сканируя необычный материал.

– Да… – оживленно продолжал отец. – Антон. Здравствуй, Антон!

Чему мог радоваться этот успешный, богатейший человек при виде больного подростка, который приперся в гости, было непонятно.

– А куда вы? – словно опомнился Аркадий Степанович, обращаясь к сыну.

– Ко мне пойдем, – пожал плечами тот.

Аркадий Степанович словно не хотел отпускать ребят. Глядя на Антона, он немного попятился и сел в кресло, немного театрально закинув ногу на ногу. Антон успел увидеть под распахнувшимся халатом дряблые жировые подушечки на сметанно-бледных коленях мужчины.

– Антон, значит.. – протянул опять режиссер. – Ты заходи к нам еще, Антон!

Тот кивнул и посмотрел на Степу.

– Ладно, пап, мы пойдем, – недовольно пробурчал сын, и ребята двинулись наверх по лестнице.

В комнате у Степы было всё – новейшие гаджеты, музыкальные инструменты, куча модной одежды по шкафам. Антону такое не снилось в самом волшебном сне.

Они снова покурили в окошко. На вопрос Антона, не заругают ли родители, Степан только хмыкнул. Похоже, ему было разрешено все.

– А давно ты у нас в школе? – спросил Антон.

– Уже год хожу, меня перевели из частной… папа так захотел… – задумчиво ответил Степан, но потом словно спохватился, – Учился я нормально, он из-за другого перевел. Типа надо с людьми… чтобы друзья были. В частной школе одни придурки, там невозможно. Я ни с кем не разговаривал в классе, нас восемь человек было. Уроды просто. – он сплюнул в окно.

– Понятно, – протянул Антон. – А в нашей школе как?

Степан неуверенно пожал сутулыми плечами:

– Тоже придурков хватает, но народу больше, может, поэтому не так заметно. Наверное, лучше, чем в прошлой.

Когда он докурили, Степан предложил сыграть. На вопрос Антона, есть ли у него запасной шлем, Стёпа открыл дверцу гардеробной и продемонстрировал семь штук разного цвета и уровня комплектации, неряшливо сваленных на полу.

Антон с трудом вдохнул, у него зачесалось в горле. Все последовательные модели, включая самый последний, с анализатором эмоций, который Антону никогда бы не купили, даже если бы его отец работал на трех работах.

– Дай в пользу, – вырвалось у него, и он сразу осёкся, такую дорогую игрушку никто бы не «дал в пользу», то есть надолго. Если бы иметь такой шлем на Курской дуге, он бы точно все сделал правильно.

– Да бери, – неожиданно сказал Степан. – Я все равно мало играю. Пользуйся, сколько надо. Сейчас срежемся в легенды, а потом бери.

К вечеру Антон, немного пошатываясь от впечатлений, со шлемом под мышкой вышел в сад, ожидая Степана, который обещал отвезти его домой.

В саду курил одетый в смокинг и белоснежную рубашку, подтянутый, причесанный Аркадий Степанович.

– Ну, как время провели? – обратился он к испуганному Антону.

«Сейчас отберет» – подумал Антон о шлеме, но отец не обратил никакого внимания на дорогую игрушку.

– Хорошо… провели, – тихо ответил Антон.

Отец шумно затянулся, похоже на то, как затягивался сигаретой Степан.

– Ты приходи к нам, Антон… – тоже тихо, словно боясь, что его услышат, сказал он.– В гости приходи, обязательно. Ладно? – он пристально посмотрел на Антона своими влажными глазами.

– Да, ладно – ответил Антон и добавил. – Спасибо.

Глава 6

Нина поехала в Каргополье. Она хотела сама посмотреть, как выпекают хлеб в русской печи. Оказалось, что найти рабочую печку в России дело не простое, выпеканием занимались единицы.

От Архангельска до деревни пришлось ехать на старой машине – на бензине, электромобили здесь не использовали.

Водитель был местным, из Ширияхи. Жилистый, небритый мужик, лет шестидесяти, он возил в Архангельск на продажу плетеные корзины, которые сооружали деревенские старухи. Он загрузил Нину на переднее сидение какой-то чудной машины с подходящим для цели поездки названием «пирожок». В дороге сильно трясло и мучительно воняло бензином.

В деревне для Нины приготовили комнату в самом добротном доме – двухэтажном кирпичном особняке, где жил местный глава с семьей. От хозяев Нина с радостью узнала, что на следующий день как раз должна быть выпечка у местной пекарки, Власовны. Ее обещали отвезти в дом к одинокой старухе. Все складывалось удачно, возможно, уже завтра получится все разузнать и быстро уехать из этой глуши.

Дом Власовны стоял в самом центре поселения – деревянный, сильно облупленный, давно не знающий покраски, за исключением ярких резных окошек, которые были выкрашены в желтый и зеленый цвета. Видно было, что хозяйка скрупулёзно следит за ставнями и регулярно подкрашивает их, методично проходя каждый завиток.

Сама Власовна вышла заспанная, нечесаная, в длинной ночной рубашке. Она уставилась на Нину и долго смотрела на нее молча, разглядывая с головы до пят, как будто не слушая объяснений и просьб – посмотреть на выпечку хлеба.

– С Москвы? – грубовато переспросила она, развернулась и ушла в свою комнату.

Нина зашла в горницу, сдаваться она не собиралась.

Из темной раздался громогласный голос Власовны:

– А чё, напеку хлеба-то я. И для Москвы напеку!

Она вышла минут через десять: аккуратно забранные волосы под разноцветный платок, прямое темное платье, слегка облегающее кирпичные выпуклости. Бабка была строгой, она исподлобья взглянула на Нину и прошла на кухню, буркнув:

– Пади сюда-то!

На кухне Нина увидела, наконец, долгожданную русскую печь. Грязно коричневого цвета, засаленная и некрасивая, она была встроена в уголке, высокая, почти до потолка. Труба уходила в стену сзади. Нина внимательно всё рассматривала. Она уже прочитала о различных вариантах устройства русских печек, и ей нужно было выбрать оптимальную конструкцию для стандарта, который потом пойдет на «внедрение в массы».

Власовна молча натянула на себя поблекший фартук, густо пропитанный отсыревшей мукой, и сказала:

– Для тебя одёжки нет, близко не подходи, запачкашь. Хошь – смотри. Тока не подходи!

Власовна говорила короткими, обрывистыми фразами, но будто сцепляла их в одно большое слово, немного вытягивая окончания. Только расцепив обратно эти слова, можно было понять, что она говорит.

Нина не боялась грубости бабки, она приехала с определённой целью и не особо надеялась на гостеприимность, потому не обиделась. Сложив руки за спиной, москвичка тихонько замерла в углу.

Власовна достала и поставила на стол большой чан с тестом, пояснила:

– Тестообычное, замесилавчеравночь. Мукаводасоль эта…

Нина кивнула, в голове повторяя и осмысливая, что трандычит старуха.

Бабка расставила на столе круглые сковородки и ловко выложила на них кругляшки бледного теста. Раскладывая, затянула какую-то скулящую старую песню, сначала тихонько, словно стесняясь, потом все громче, видимо это была ее привычная молитва на хлебопечение. От музыки своей бабка начала добреть, на лице появилась кривоватая улыбка. Она накрыла все сковородки большим цветастым полотенцем и повернулась к печи.

– Теперь огонь надо, – сказала она, то ли себе, то ли гостье, видимо, все-таки считая себя обязанной объяснять.

Сбоку у окна с короткими скучными занавесками сложена была небольшая поленница.

– Дрова сухия нада, – приговаривая, набирала Власовна поленья и складывала из в горло печи, – Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ложу с зазором, – объясняла она, складывая из деревяшек аккуратную квадратную конструкцию. Когда вся горловина была заполнена, Власовна развела огонь и повернулась к Нине:

– Теперь часа два будет прогорать, тепло щас будет, – сказала она и села за стол, будто в нерешительности.

Обычно она делала свои дела, пока огонь расходился в печи, но тут Власовне стало неудобно, да и страшновато оставлять москвичку одну, вдруг прикарманит что-нибудь. Придется сидеть с ней, глаз не спускать. Старуха покосилась на стоящую Нину и пододвинула ей стул.

Нина села и улыбнулась. Она знала, что может обаять многих, и бабку не считала исключением.

– Как вы тут живете, расскажите, – подперев рукой подбородок заинтересованно спросила Нина.

Через два часа со стороны могло показаться, что москвичка и Власовна лучшие подруги. Нина по полной раскрутила бабку на рассказ о своей жизни – и про детство, и про школу, и про первую любовь. Власовна растаяла и превратилась в теплую, пышущую добром деревенскую старушку.

Она выболтала Нине всё. Первого ребенка потеряла в родах. В деревне не было врача, потом родить уже не могла. Муж, геолог из Архангельска, приехавший и осевший в деревне, ее любил, и дом этот срубил, и по хозяйству все делал, а однажды ушел на охоту, а его там подстрелили – туристы какие-то, ездили по лесам, без умения стреляли, туры такие были, из Москвы, для тех, кто любит поострее, единение с природой, вроде как. Стреляли вкривь и вкось, деревья ломали, сорили. И в мужа попали, две пули – под лопатку справа и ниже, в печенку. Он только до дома и успел дойти, рухнул во дворе и помер. А Власовне тогда было только лишь сорок лет. Схоронила и вдовой осталась.

А хлеб она печет сызмальства – ее бабка учила. По хлебу она все знает. У нее хлеб самый лучший – живой, настоящий, через три дня – все как свежий. Ни одной добавки нет, только натуральное!

Наговорившись, Власовна опомнилась и вскочила к печи. Она уже намного любезнее объясняла Нине, что делать дальше. Массивной косолапой кочергой она сгребла все тлеющие угольки из горловины наружу, смахнув их в специальные отверстия на панели перед заслонкой. Отверстия использовались как газовые конфорки на плите – уголь снизу давал тепло и возможность разогревать еду и воду.

Выудив из угла за печкой деревянное весло-лопату, старуха поставила на нее сразу две сковородки с кругляшами теста и подала москвичке, тем самым благодушно разрешив ей участвовать.

Нина, вроде как обрадовавшись, с благодарностью лопату приняла, но немного покачнулась – вес у сковородок был немаленький.

– Суй, милая, разогрелось, – проворковала Власовна.

Нина неуклюже впихнула лопату в темное нутро печи.

– Поелозь. Поелозь и вынай, – забеспокоилась бабка, но у Нины не получилось «елозить», она дергала за черенок, а сковородки оставались на месте, тогда Власовна сама взяла и одним движением ловко скинула сковородки в печь. Таким же образом она закинула все оставшиеся сковороды и быстро закрыла заслонку.

– Нельзя жар снизить, даже на градус, – пояснила она. – Все, теперь полчасика, милая. Пока караваи налепим. Падём, я тебе фартук найду-то!

Нина уехала из Ширияхи с тяжестью в животе (она давно не потребляла хлеб в таких количествах), а также с комплектом фотографий – деревни, печи, Власовны, ее кривого теплого домика с цветными ставнями. Все увиденное, как обычно, стройно сложилось у Нины в голове яркой картинкой будущих изменений, которые произойдут в Москве, а потом и во всей стране.

Нина работала в думе в комитете по вопросам семьи, женщин, детей и сексуальных меньшинств. Вспоминать о Кайши и прошлой жизни было нельзя, да и некогда. Думская работа пошла у Нины быстро, ловко, стремительно и только в одном направлении – вверх. В думе было больше власти, она работала продуктивно для окружающих и для себя, и вскоре стала одной из ярких звездочек системы. Работала много. Постоянные перелеты, недосып и стресс изменили ее. Ушла девичья легкость фигуры, лицо от постоянной сосредоточенности стало стервозным. Чуть поправившись, при своем маленьком росте Нина стала коренастой. Ноги, округлившись в бедрах, заметно искривились. Она больше не наряжалась в молодежные юбки, повзрослела и превратилась в представительную строгую аппаратчицу.

По возвращению из Каргополья Нина связалась с крупными российскими компаниями по продвижению хлебопекарен. Дело пошло как по маслу, массивные продажи манили новых инвесторов, а Нина через подставных лиц руководила всем хлебопечением. Уже через месяц в столице открыто было три пекарни из новой сети «У Власовны» – это были просторные помещения с кухней, красивой белой печью за стеклом – посетители могли наблюдать, сидя в уютном кафе, как выпекают русский хлеб, ватрушки и караваи. На стене в каждой пекарне от пола до потолка размещалась голограмма с отретушированным портретом Власовны – морщинистой доброй старухи с задумчивыми глазами, чистой, убранной, неоспоримо русской и родной.

Свежая выпечка, в последние годы пропавшая с прилавков, имела ошеломительный успех. Соцсети делали свое дело, пекарни вмиг стали модными и многолюдными. В течение года планировалось открытие еще восьми пекарен сети. Нина начала воплощать в жизнь свою задумку. Впереди предстояла большая работа по созданию партии «Хлеб – всему голова», пиар поддержки сельского хозяйства со стороны думы, взаимодействие с китайскими фабриками по переработке зерна и массовое распространение свежего русского хлеба.

Привезти Власовну в Москву предложил кто-то из креативной группы будущей партии, но Нина уже сама понимала, что это необходимо. Морщинистая старушка должны была стать вишенкой на торте в пиар-компании. Власовну обработали и после недолгих уговоров привезли в столицу.

Нина наняла старухе помощницу. Это было необходимо, старуха в большом городе поначалу совсем оробела. Ее заселили в шикарные апартаменты в центре города, прямо напротив одной из пекарен. Квартира была гигантской и светлой, по сравнению с бабкиной избушкой. По углам в больших кашпо стояли невиданные, неизвестные для Власовны растения с острыми листьями. Кровать была огромной, но жестковатой для привыкшей к пуховой постели селянки. Впервые в жизни Власовна опробовала прелести цивилизации. Например, приняла ванну, по-детски радуясь сенсорному крану с горячей водой – поди ж ты! Ванная комната была уставлена необыкновенными хрустальными пузырьками с душистой водичкой. Власовна, как грызун, обнюхала каждый тюбик с кремом или шампунем, парочку даже на вкус попробовала, но тут же скорчилась – пахнет-то как прилично, а гадость!

Наблюдать за старухой было сплошным удовольствием, но она многого боялась, притихла, стала забитой, неуверенной в себе. Тогда Нина привезла ей свежего хлеба из пекарни, только что из печи – для экспертной оценки. Власовна поморщилась при первом укусе, развязно прочавкала, всем видом показывая, что дрянь.

– Эт чё? – капризно спросила она, положив румяную булку обратно в тарелку. – Понапихали чё-то? Эта ж не духи, им не мыцца! Хлеб должен быть, как полынь в поле. Мякенький, простой, чтоб душа распахнулась. А тут… – она презрительно скривила губы и протянула непривычное для своей тараторной речи. – Парфю-у-у-мерия!

Власовна сложила руки на колени и скромно замерла, всем видом показывая, что ничего не понимают в хлебе эти столичные.

Деваться было некуда, старуха должна была светиться на презентациях и работать на рекламу пекарен, а значит, должна была одобрить выпекаемый хлеб. Нина быстро сориентировалась и покорно попросила ее проконтролировать своих поваров, отследить, что не так делают. Власовну начали возить по пекарням. Поначалу робкая, она быстро освоилась, с ходу видела, что не так: где печку не по правилам сложили, где тесто замесили неправильно. Она тихонько, чаще на ухо Нине или помощнице делала замечания. Потом вошла во вкус, не стесняясь, вступала в споры с ведущими пекарями, приглашенными в компанию, устраивала показательные замесы, визгливо указывала на неправильный огонь в печи или не такую, как надо, форму хлеба. Видеоролики раздрайных мастер-классов, выложенных в сеть, набирали кучу просмотров, еще больше поднимая рейтинг пекарен.

Повара не ссорились с престарелой ревизоршей, понимали, что процесс выпечки и продаж идет своим чередом, а все остальное – фольклор. Власовна тем временем начала выходить в свет, на презентации и тусовки. Она подбоченилась и даже попросила немного ее, того-этого, поднакрасить.

Нина заказала портным новые платья для старухи по ее обычным лекалам – прямоугольный мешок до колен, но уже из хорошей, дорогой ткани, и получилось очень симпатично. Но особенно Власовна уважала платки. Она убирала свои жидкие седенькие волосы под струящиеся дорогостоящие платочки, делала строгое лицо и очень сама себе нравилась.

От нее требовалось присутствовать на открытии новых пекарен, участвовать в многочисленных праздниках или акциях. Через полгода Власовне уже представлялось, что она хозяйка всей этой большой печки и кормит всю Москву свежим хлебом. И это ей тоже очень нравилось.

К Нине она относилась просто, хотя видела, что многие вокруг побаивались китаянку. Видать, она много власти имела. Но Власовна не такая, у нее все по правилам. Она молчать не будет! С Ниной не ссорилась, относилась к ней как к родственнице. А больше у бабки не было ни души – ни в Москве, ни в деревне, ни в целом мире. Пару раз порывалась она в Ширияху, картинно причитая, что на родину, мол, надо, но, напросившись в отпуск и проведя в своей избушке пару дней, с удовольствием возвращалась в цивилизованную квартиру со всеми удобствами.

Нина часто приезжала в гости к Власовне, не смотря на загруженность. Привозила гостинцы, сладости и подарки, умасливала старуху, проводила у нее около часа, расспрашивала за жизнь, пила чай. Власовна тоже привыкла к Нине и привязалась. Жаловалась на ее помощников, все ей потихоньку рассказывала, что видела, что происходит в цехах и кафе. Старуха была цепкой, подмечала все тонкости. Нина отдыхала у нее, как у родной.