Текст книги "Вода"

Вода
Евгения Корелова

© Евгения Корелова, 2023

ISBN 978-5-0059-5538-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Глава 1

Беременность протекала благополучно. Токсикоза не было, и Лиза могла спокойно заниматься домашними делами без перерыва на тошноту или слабость. К концу девятого месяца Лиза долго и энергично гуляла вместе со своим грушевидным животом, растопыривая в стороны острые коленки и по-утиному отклячивая располневший зад. Не было серьезной одышки или распирания в тазу. Мальчик периодически толкался, но не излишне, как бывает при гипоксии, просто иногда напоминал о себе чувствительным пинком пяткой под диафрагму и хуком в мочевой пузырь.

Тем не менее, Лиза не могла справится со сложным мучительным предчувствием. Мужу Славе, не очень понятно было, что происходит, но он тоже изменился, стал угрюмее, при общении с ней смеялся как-то напоказ и выглядел ненатурально в своем оптимизме. Оба старались вести себя обычно, но выходило неубедительно. Как если на небе налилась гигантская синюшная туча, а дождя нет, и все вокруг понимают, что непременно будет, и ливневый, но зонты пока не раскрывают, а дождя нет и нет, и тревожно, и все действия превращаются или каким-либо образом связываются с одним – ожиданием.

Схватки начались на три дня раньше высчитанной даты. Лиза не паниковала, но ситуация была крайне волнительной. Они успели сообщить в перинатальный центр, и бригада врачей была готова к операции, и доехали они быстро, и вроде как, все успели, но сам факт! На три дня раньше.

Лежа на операционном столе, обнаженная, с трясущимися от страха и внутреннего холода бедрами, Лиза смотрела в зеркальный потолок и представляла, что она огромная белая лысая гора, и она же – птица, летящая в небе, и смотрящая вниз на гору, на людей, которые шныряют вокруг.

Эпидуральная анестезия, преступно проникшая к корешкам спинного мозга, уже действовала – ноги безжизненно покоились у подножия горы. Одна из сестер мастерски провела катетер в нечувствительный низ, и Лиза увидела в зеркало, как по трубке в прозрачный пластиковый мешок горным ручьем побежала соломенного цвета жидкость.

Врачи почти не разговаривали, только анестезиолог подошел к ней наклонился, сказал, что скоро начнут и ввел в спину еще лекарства. В голове у Лизы зашумело, но глаза она старалась не закрывать. В зеркале было видно, как начали работу хирург и акушерка в стерильных комбинезонах. Они укрыли ее белой тканью, оставив отверстие внизу живота.

– Закройте глаза! – приказал анестезиолог.

Лиза молчала и продолжала упрямо смотреть кино на потолке, в котором должны были показать, как ее разрезают.

– Ваше право, – хмыкнул анестезиолог.

Зеркала были установлены именно для этого – пациенты могли контролировать свое лечение на всех этапах, чтобы потом было, что предъявить в Медицинском суде. Для этого же в двух углах операционной были закреплены треугольные круглосуточные камеры.

Хирург установил над Лизой клешни робота, а сам разместился за пультом управления, напоминающим старомодную приставку для интернет—игр с дигитальными чувствительными перчатками. Акушерка стояла рядом с Лизой, ее роль заключалась в быстром и аккуратном извлечении ребенка. Хирург вставил кончики пальцев в перчатки, и, смотря на большой экран с фрагментом нижней части туловища Лизы, протяжным штрихом указательного пальца привел в движение установку. Робот рассчитал глубину разреза, одним маневром нож рассёк все ткани до брюшной полости, не повредив подлежащие органы. Акушерка вручную растянула края раны до нужного размера. Следующее движение скальпеля раскрыло большую, уже твердую от напряженного сокращения матку. Крови не было – высокочастотный волновой скальпель и силиконовые простыни с повышенной впитывающей способностью предотвращали кровотечение. Никто не любил кровь. Это было неэстетично, очень старомодно и как-то слишком по-животному.

Лиза всё видела, но с трудом различала содержимое раны, она пыталась прищуриться и сфокусировать взгляд. Медикаменты, циркулирующие в теле, мешали сосредоточиться. Она смогла догадаться, что всё уже произошло, только когда акушерка запустила руки в матку. Лиза облегченно вздохнула и даже позволила себе закрыть глаза, но вдруг услышала:

– Чего?

Это хирург отреагировал на замешательство акушерки, которая, привычно захватив ребенка, остановилась.

– Чего? – повторил хирург. – Давай!

– Похоже, мумификация, – тихо сказала акушерка.

Лиза не знала, что означает это слово.

– Вынимай! – приказал хирург.

Ребенка достали, крика его Лиза не услышала. Она тщетно пыталась сопротивляться наркотическому расслаблению и подняла голову наверх, к анестезиологу, спрашивая его, что случилось, но увидела только, как тот поспешно вводит еще лекарства в катетер. Лиза совсем размякла и больше не могла произнести ни звука. Она старалась все внимание направить на зеркало, но не справилась и через несколько секунд отключилась.

Акушерка достала ребенка и, быстро расправившись с пуповиной, переложила его на специальный столик. Она испуганно взглянула на детского врача, который подкатывал аппарат искусственной вентиляции и собирался при необходимости заниматься реанимационными мероприятиями, однако, подойдя к ребенку, тоже замер. Младенец лежал на спине с согнутыми ножками и ручонками, устало и недовольно нахмурив круглое личико и не издавал ни звука, но пугало не это. Вместо привычной синюшной кожи, сплошь заляпанной серой сыровидной смазкой, тело младенчика было покрыто странным светло-коричневым покровом. Врач протянул руку к новорожденному и пальцами в перчатке ткнулся в деревянной плотности кожу, схожую с панцирем ракообразного существа, только без пупырей и шероховатостей. Врач осторожно провел рукой по животу новорожденного и разве что не услышал скрип – настолько отшлифованным и гладким был материал. Тут лицо младенчика ожило, он открыл пуговичные, оказавшиеся совсем черными глаза, направил взгляд на врача и резко заверещал.

Из последующих дней Лиза помнила лишь белые кабинеты, куда их заводили для разговоров разные по рангу и статусу врачи, юристы больницы и прочие заинтересованные люди.

– Вы же понимаете, что роды были приняты по всем правилам, – говорила крупная розоволосая женщина с маленькими чертами лица, сидя напротив них за массивным административным столом. Волосы ее были коротко стрижены, кожа черепа сияющей белизной просвечивала сквозь розовый ежик. Слава пожал плечами и посмотрел на Лизу, словно спрашивая ее, все ли было по правилам. Лиза глядела в зеленые, абсолютно зеркальные глаза женщины.

– Так что с ребенком? – спросила она. – И когда нас пустят?

Розовая любезно улыбнулась, показав белоснежные, ровно подбитые друг к другу зубки:

– Ребенком занимаются лучшие специалисты, вы скоро его увидите! Давайте вернемся к родам – у вас нет замечаний к родам? – и она спроецировала на стол заявление отказа от претензий от имени Стрельниковых.

Лиза приложила указательный палец к боксу для подписи.

– Вот и хорошо, спасибо! – дама быстро свернула документ. – К сожалению, иск об отсутствии диагностики до родов уже автоматически ушел в медсуд, но вы должны понять, что это новая и неизвестная болезнь. Все возможные варианты патологии были исключены при генотипировании. Наш центр один из самых крупных в стране, все беременности и роды ведутся с минимальными рисками. Ваша ситуация не стандартна.

Ее большое круглое лицо стало серьезным.

– Конечно, вы должны знать, что если заведут дело, необходимо будет раскрывать фактуру, – она остановилась на секунду, оценивая реакцию родителей.

– Что значит – раскрывать фактуру? – спросил Слава.

Розовая аккуратно сложила пухлые белые ручки в молитвенном жесте. Она не зря считалась лучшим юристом в перинатальном центре. Сложные ситуации были ее коньком, за что ей перечисляли немалое количество смарткоинов каждую неделю.

– Раскрыть фактуру, Вячеслав, это значит, что нужно будет указывать природу болезни малыша, чтобы объяснить, как мы могли пропустить ее при генотипировании. А так как никто не знает этого заболевания, поверьте, мы приложим все усилия, чтобы выяснить, что это! – дама чуть наклонила голову, пристально глядя на Славу. – И даже если для этого нужно будет много времени провести в больнице, мы все оплатим – месяц, два, полгода, сколько угодно! При необходимости, мы переправим мальчика в любое другое учреждение, где смогут помочь в этом вопросе.

Лиза нахмурилась:

– Полгода в больнице? Вы шутите?

Розовая сочувственно развела руками:

– Столько, сколько потребуется. Ведь это судебное дело!

Слава все понял и вздохнул:

– Что мы должны подписать, чтобы отозвать дело из медсуда?

Стрельниковых пустили к Антону (именно так они назвали мальчика) в тот же день. Лиза механически раскрыла пеленки и удрученно уставилась на существо, которое родила. Новорожденный с деревянной кожей спал, крепко сжав кулачки, по-старчески скукожив недовольное личико. От раздевания он немного покряхтел, но не проснулся, потом, глубоко сладко зевнув, потужился и помочился, наградив мать крепкой горячей струей. Стрельниковы заулыбались, и Лиза поняла вдруг, что напряжение отступило. Ливень начался, достиг своего пика, но потихоньку, как и все на свете, закончился.

– Поехали домой! – твердо сказал Слава.

Глава 2

– Жу!! Слезай немедленно! Кому сказала! – бабушка скрипучим голосом резко выкрикивала слова, задрав голову и приложив ладонь козырьком ко лбу.

Бабушка была полноватой, носила прямоугольные платья, чуть покрывающие круглые колени, и маленькие часы на тонком ремешке, струной охватывающем рыхлое, слишком белое для китаянки запястье.

– Быстро домой! Сколько раз говорила – не лазать! – продолжала скрипеть бабушка.

Жу, удобно устроившаяся на самой верхушке старой черемухи с блестящими черными, будто пластмассовыми плодами, нехотя спустилась вниз, спрыгнула на землю и молча, надув щеки, уставилась на бабушку.

– Обезьяна! – недовольно проворчала та. – Обед на столе, быстро домой!

Жу, все так же, молча, развернулась и поплелась к подъезду. У крыльца она наклонилась к небольшому мусорному контейнеру и выплюнула комок, состоящий из косточек черемухи вперемешку с черно-фиолетовым мякотным жмыхом. Опорожнив надутые щеки, Жу несколько раз оскалила зубы, словно почесывая их губами – во рту вязало.

Поднявшись на третий этаж в свою квартиру, в прихожей она скинула растрепанные пыльные сандалии, прошлепала в ванную комнату и остановилась перед зеркалом. Жу высунула язык как можно дальше и с протяжным «А-а-а-э-э-э» несколько секунд рассматривала свой черный от ягод рот.

Она повернула кран, послышалось утробное урчание, воды не было. Это не удивило девочку. Она посмотрела на свои руки (под ногтями черными полосками забилась мякоть черемухи), потом на ноги, смешно пошевелив пальцами, между которыми скопилась пяль и грязь, развернулась и прошла на кухню.

Воду давали только утром и вечером – на два часа. За это время бабушка обычно спешно мыла посуду, загружала стиральную машину, готовила и подставляла под тонкую, чуть желтоватую струю тазы, набирая воду про запас.

Через день, по четным числам, бабушка брала Жу, и они долго и нудно шли в соседний район через вокзал, проходя по длинному подземному переходу через все железнодорожные пути, на другую сторону. Дальше шли через дворы к большой грузовой машине, у которой всегда медленно струилась длинная громкоговорящая очередь. На боку грузовика крупными буквами было выведено странное слово «Habarovsk», внизу маленькими буквами было написано «Боли».

Жу знала, что им нужно будет стоять в этой очереди, и с надеждой осматривала вереницу людей, в поисках таких же, как она детей, с которыми можно будет скрасить ожидание. Бабушка говорила, что они стоят в очереди совсем недолго – полчаса или час, но Жу знала, что час – это много. Раньше она думала, что это очень быстро – щёлк и на часах цифра восемь превращалась в цифру девять, но час в очереди тянулся вечность, особенно, если не было покупателей с детьми.

Отстояв положенное, бабушка брала с машины две большие пузатые бутылки питьевой воды и две маленькие – их должна была нести Жу. Отойдя в сторону, бабушка ставила свои бутыли на землю, доставала из маленького рюкзачка за спиной два бумажных стакана и протягивала их Жу со словами:

– Держи ровно!

Отливая понемногу из каждой маленькой бутылки в стаканы, она приговаривала, что теперь для Жу ноша будет совсем легкой – воды в бутылках станет меньше. Несколько минут они маленькими глотками с наслаждением пили, после чего бабушка аккуратно складывала стаканы и убирала их в рюкзак.

Вечером, уставшая от прогулок и игр с друзьями, Жу с наслаждением вытягивалась на кровати в своей комнате. Через открытое окно было слышно, как шумят поезда на вокзале. Жу, закрыв глаза, представляла железные зеленые старые вагоны – такие поезда сильно, но не страшно стучали «та-та-ту-тук, та-та-ту-тук», можно было даже танцевать под их ритмичную мелодию. Иногда Жу, поднимаясь на постели, придумывала разные красивые па под музыку поездов. В окно желтым светил фонарь, для Жу это был свет софитов. В белой ночной рубашке она казалась себе неземной танцовщицей, широко разводила руки, запрокидывала голову, потряхивая длинными черными волосами и старалась делать серьезное выражение лица.

Натанцевавшись, она падала без сил на подушку и уже засыпая, думала о том, что другие поезда – новые, блестящие, скоростные – совсем не так стучат, как старые, они гудят. Она представляла бело-красные обтекаемые вагоны – огромные толстые червяки, которые уползали и уползали вдаль, оставляя после себя только эхо электронного гула и крякающий микрофонный голос тёти, которая длинными фразами объявляла, на какой путь приходит поезд. Жу никогда не разбирала, что говорит тётя, но под ее монотонные объявления было особенно сладко засыпать.

Бабушка умирала нехорошо. Жу с точностью до дня могла вспомнить, когда все началось. Однажды утром Жу, сонная, поплелась в туалет, но там было закрыто. Бабушка сидела в туалете так долго, что Жу уже почти описалась. Когда дверь открылась, она увидела перекошенное лицо бабушки, лоб ее был покрыт испариной.

– Уйди, – процедила старуха и поковыляла к себе в комнату.

Бабушка в тот день лежала и почти ничего не делала по дому. Жу весь день гуляла с подружками, как мог себе позволить лишь светлый беззаботный ребенок, не чувствующий приближающейся беды, и заподозрила неладное только вечером, когда увидела, как бабушка, скрючившись, сидит на стуле, обхватив живот руками. Бабушка не мочилась весь день и решилась позвонить в скорую, только когда боль стала нестерпимой.

Жу расплакалась, когда врачи увезли её. Бабушка обещала вернуться на следующий день, она так сказала, а бабушка никогда не врала, поэтому Жу настроилась дождаться ее, но все равно поплакала – ночевать одной было страшно. На следующий день вместо бабушки пришел красиво одетый полный мужчина с большой черной, как муха, родинкой на подбородке.

– Ты Жу? – спросил он.

– Да, – ответила девочка.

Мужчина зашел в квартиру.

– Я твой дядя – бофу Ман-Дан.

Он оглядел коридор и, не разувшись, прошел на кухню.

Жу поплелась за ним. Родителей она не помнила – мама умерла в больнице от холеры, а отец, как рассказывала бабушка, уехал в тот же день, когда мама умерла. Девочке было два года, кроме бабушки никто из родни ее не захотел взять.

Жу молча разглядывала холеного мужчину в дорогом костюме и бархатных желтых ботинках. Он вынул из кармана жилетки сигарету и задумчиво закурил.

– У нас не курят, – мрачно, по-взрослому, отметила Жу.

Бофу будто вспомнил о ее существовании. Оглядев девочку с головы до ног, он затянулся и спросил:

– Тебе сколько лет?

– Где бабушка? – спросила в ответ Жу.

Она чувствовала, что бофу это знает.

Мужчина помолчал, затушил сигарету в чистое блюдо на столе и встал.

– Я привезу бабушку завтра, сегодня опять переночуешь одна. У тебя есть, что поесть?

Он не понравился Жу, но она была благодарна, что он вернет бабушку. Она кивнула – в холодильнике были запасы еды.

Ман-Дан положил на стол несколько новых, словно утюгом отглаженных купюр:

– Это на воду, не пей из-под крана.

Бофу не обманул и привез бабушку на следующий день. Она, ковыляя, поднялась в квартиру, он помогал, поддерживая старуху под локоть. Обычно суровая, с Ман-Даном она разговаривала почти нежно, немного заискивающе. Жу прижалась к ней, стараясь не расплакаться. От бабушки пахло горькими лекарствами и еще чем-то неприятным. Бабушка отправила Жу в свою комнату и закрылась на кухне с новоиспеченным дядей. Девочка тут же выскользнула в коридор и присела на корточки у стены, вытянув шею, прислушиваясь к разговору взрослых.

– И что говорят? – спросил бофу.

– Дают полгода, не больше, проросло весь мочевой пузырь, оперировать никто не будет! Поэтому и домой отпустили…

– Что вы хотите от меня? – перебил ее Ман-Дан.

Бабушка ответила после паузы:

– Мне главное – девчонка. Помоги, если твой брат хоть что-то значил для тебя! Я знаю, мою дочь никто из вас не принял… никто!

– А мы должны были принять? – снова раздраженно перебил он.

– Мне неважно сейчас… – совсем тихо ответила бабушка.

Жу подалась еще вперед, чтобы лучше слышать.

– У девочки никого кроме меня, я прошу… найди возможность, сделай что-нибудь… я прошу!

Они замолчали. Жу слышала, как Ман-Дан щелкнул зажигалкой, потянуло сигаретным дымом. Бабушка ненавидела курильщиков, не переносила запах сигарет, почему она терпит его? Ноги у Жу затекли, она встала на карачки, как собака, подаваясь вперед, стараясь уловить каждое слово.

Ман-Дан заговорил первым:

– Я буду переезжать в Россию, здесь точно ничем не смогу помочь, – он подумал немного. – Максимум, что могу – оформить опекунство и пристроить ее в нормальный интернат… но там… не здесь. В моем доме она жить не будет! Если согласны, надо сейчас документы оформлять, готовьте всё. Я уезжаю через неделю, но потом еще приеду по делам – смогу подписать все, что надо. Пока поищу там какое-нибудь место.

Жу не понимала, почему бабушка терпит этого грубияна, нагло говорившего и курившего на их кухне. Она могла бы парой слов осадить наглеца и выгнать его из дома, но бабушка молчала.

Ман-Дан встал, с грохотом отодвинув стул, и открыл дверь кухни. Жу мгновенно заскочила в свою комнату.

Когда Ман-Дан ушел, Жу подошла к бабушке и обняла. Под платьем на бедре прощупывалось что-то жёсткое, хрустящее. Жу непроизвольно сжала непонятный предмет, пальцами изучая его.

– Это мочеприёмник, – остановила ее бабушка.

Она некрасиво задрала юбку, Жу увидела дряблые ноги с паутинками фиолетовых сосудов, просвечивающих через кожу. На правой ляжке висел пластиковый мешок, трубка от которого кольцом была подвязана к той же ноге и уходила куда-то под трусы. В пакете было немного жидкости бурого цвета.

– Садись, – сказала бабушка, оправляя юбку. – Будем с тобой серьезно разговаривать!

Она умерла через три месяца. Последнюю неделю она кричала от боли каждую ночь. Жу металась по комнате, бабушка не пускала к себе. Жу готова была сделать все, что угодно, только бы прекратить этот крик. Она была рада, когда бабушка перестала кричать и избавилась от боли.

На похоронах Жу не было, ее забрали в тот же день, когда бабушку, увезли в морг, и она даже не знала – состоялись ли настоящие похороны. Ман-Дана девочка видела в последний раз тоже в день смерти бабушки. Он сказал собрать вещи и готовиться к отъезду. Бабушка предупреждала об этом и взяла слово, что Жу послушается бофу, когда ее не станет. Девочка только спросила:

– Куда?

Бофу ответил:

– В Москву. Благодаря мне, ты теперь будешь жить в красивом городе, в красивой школе, и у тебя будет много друзей.

Глава 3

Электрокатер неспешно резал покорную, степенно качающуюся гладь воды. Метрах в двухстах ровной улыбкой застыл берег небольшой бухты, получая шуршащие облизывающие поцелуи прибоя. Аборигены называли Байкал морем, и не просто так. Здесь, например, берег был очень уж похож на морской – с красивыми разноразмерными насупленными камнями, то гладкими, то грубо обрезанными, как будто бог хаотично обкромсал их своим большим кухонным ножом. Когда озеро шумело штормом, что случалось нередко и внезапно, никто не нашел бы различий с морским шквалом.

С правой стороны бухты стройными офицерскими рядами стояли столетние сосны, малахитовым свечением отражая выпрыгивающие из-под облачного пятнистого ковра солнечные лучи. Могло показаться, что вода озера – это красивое бирюзовое дополнение каменисто-лесного сегмента, фундаментально подпирающее его снизу, как на картине талантливого пейзажиста, но стоило повернуться, сразу становилось понятно – кто здесь хозяин, а кто дополнение. Байкал сверкал живым неровным колдовским зеркалом, распространяясь во все мыслимые границы бинокулярного зрения, белой дымкой упираясь в линию горизонта.

Дмитрий Птица ходил по Байкалу с сыном Егором. В который раз разглядывая побережье с катера, он молча любовался и млел от красоты проплывающей картины. Егор знал, о чем думает отец, и тоже любил озеро и свою деревню настолько, насколько может любить десятилетний мальчишка, а именно – он принимал как должное, всё это мерцающее, дышащее и зеленеющее изобилие, с трудом представляя, что где-то люди живут по-другому.

Мальчик рос крепким, по-деревенски здоровым и очень любознательным. Темные волосы его, пятерней уложенные на косой пробор, вступали в контраст со светлыми серо-голубыми глазами, чаще сощуренными от солнца или дурашливого пацанского смеха. Нос Егора, в отличие от отцовского, картофельного, по-девчачьи был узким у основания и кончиком своим курносо взмывал вверх. Тонкие губы изящно разрезали пространство между четко вычерченными скулами. На нижней челюсти справа красовалось неровное, большое, с грецкий орех, сметанное витилиго – осветленный участок кожи без пигмента, в летние месяцы особенно выделявшийся на загорелом лице. «Солнышко тебя поцеловало!» – говорила ему мать и громко чмокала в недородинку.

Егор управлял лодкой лет с восьми и сейчас уже твердо держал руль, прищурившись, следил за водяными искрами, вылетавшими из-под носа катера. На куртке у него красовался большой овальный значок, синий с серебром, с выбитым государственным гербом и надписью «Водная полиция». Значок принадлежал отцу – бригадиру небольшого отряда. Отец изредка поглядывал на важного Егора и усмехался.

– На Солнцовку пойдем? – нарочито позевывая, спросил Егор.

Иногда после рыбалки отец разрешал прокатится по сладким браконьерским местам, зафиксировать их новые сети и другие следы пребывания: вытоптанные поляны с приглаженной лодками седой осокой или разбросанные остатки еды. Егор мечтал хоть разочек участвовать в задержании, но отец, если видел вдалеке засуетившихся рыбаков, вызывал бригаду, сына быстро высаживал у ближайшей деревни, а сам уезжал на «операцию», как ее называл Егор.

– Нет! Сегодня домой, – тихо, но твердо ответил отец. Он увидел, как расстроился Егор, но рыбаки и без того больше четырех часов провели на озере.

Причалив к Большим Котам, отец крепко привязал лодку к кнехту и вытащил из большого ведра садок с пятью крупненькими розовощекими хариусами. Егор собрал вещи – теплые кофты, кепки, дождевики, засовывая их в большую спортивную сумку, которую накинул на плечо и спрыгнул с катера, оставив его чистым, как учил отец.

К ним неспешно подошел Петро, конопатый мужик, лет сорока, из бригады Дмитрия. Он поздоровался, насмешливо оценил улов:

– Не густо!

Отец сплюнул и улыбнулся:

– Нам хватит, Петро, знаешь.

– Знаю, – отозвался Петро, достал из заднего кармана приплюснутую пачку сигарет и закурил.

Дмитрий оглянулся на берег. По широкому каменному причалу семенили два низкорослых китайца со снастями, громко переговариваясь. Один их китайцев изображал что-то, широко расставив руки и ноги и смешно выпячивая зад. Оба громко смеялись, однако, увидев Дмитрия, замолчали и спешно начали загружать небольшую лодку, иногда воровски поглядывая на бригадира. Петро, зажав сигарету зубами, оскалился и громко спросил у китайцев:

– Ходя на рыбалку собрался?

Один из них, седой старик с черносливным лицом, зыркнул недобро, но все-таки ответил:

– Ибалка, ибалка!

Петро брезгливо скривился и тихо прокомментировал:

– Ибалка, прости господи!

Отец нахмурился, посмотрел на китайцев, потом на Петро.

– Все собрал? – спросил он, обращаясь к Егору. И, не дождавшись ответа, прикрикнул. – Быстро давай!

Китайцы вздрогнули от окрика бригадира и, как лягушата, попрыгали в лодку. Второй китаец, молодой, с грубым вертикальным шрамом-засечкой от верхней губы до носа, исподлобья взглянув на бригадира, оттолкнул катер от причала. Старый завел мотор, и они укатили, переговариваясь между собой быстрыми рваными китайскими фразами.

Петро сдавил сигарету большим и указательным пальцами, последний раз затянулся и выкинул.

– Манда завтра праздник устраивает, – хрипло сказал он.

Егор повернулся к нему и удивленно раскрыл прищуренные глаза. Дмитрий всё смотрел вслед урчащему катеру, покусывая губы.

– Какой праздник? – спросил Егор.

Мандой местные жители между собой прозвали богатого китайского бизнесмена, недавно поселившегося в деревне. Китаец был сказочно богат, всего за полгода отстроил для себя хоромы в китайском традиционном стиле, имел штат прислуги из десяти человек. Говорили, что половина новых фабрик на побережье принадлежит ему.

Как-то старожил деревни, дед Ярик, пристал к кривоногой китаянке из прислуги новосёла, спешившей из магазина домой с набитыми едой пакетами, мол, как хозяина-то вашего зовут? Китаянка визгливым голосом громко отвечала:

– Гаспазин Ман—Дан! Гаспазин Ман—Дан!

Дед Ярик крякнул от удивления и отстал. Впоследствии всем в деревне он сообщал, что богатея зовут таинственным китайским именем Манда.

Дмитрий Птица не мог объяснить, почему так сильно негодует от вторжения китайцев. Он ненавидел этих маленьких, шныряющих по деревне непонятных людей, не любил их язык – как будто пьяный, с растянутыми песенными гласными, а иногда, наоборот, прерывистый, крикливый, словно их осы кусают. Огромный, плоский, как черепаха, китайский дом за высоким каменным забором, появившийся у берега, как темное винное пятно на белоснежной скатерти растекался в сознании, в мыслях Дмитрия, катастрофично увеличиваясь, и было понятно, что не отстирать.

Теперь, видишь ли, китаец решил отметить свое новоселье и «объединение дружественных народов» национальным размашистым праздником в деревне. Петро сообщил, что почти все продукты и спиртное в местных магазинах скуплены работниками китайца. Манда искал доступы к загадочной русской душе. Дмитрию идея с дармовой попойкой очень не понравилась, но вслух он не высказался. Они распрощались с Петро и пошли домой, изредка оглядываясь на усадьбу нового жильца у берега.

Поселок Большие Коты, окруженный холмами с пышным сосновым лесом, сильно изменился за последние десять лет. Ссохшиеся избушки сменились большими каменными домами. В администрации говорили, что это стало возможным благодаря китайским бизнесменам и добровольно-принудительному меценатству, новым рабочим местам, соцпрограммам и прочему. Жители особо не вникали в межбюджетные трасферты и причины повышения уровня их жизни. Они получали нормальные зарплаты и пособия, штукатурили жилища и раскрашивали их разными красками, не жалея цвета и деревенской фантазии. Кривые одноэтажные полугнилые домики остались только у самозабвенно пьющих или наркоманов, их было по пальцам пересчитать. Сказочный городок с проведенными коммуникациями и всеми удобствами являлся нормой жизни для подрастающего Егора, но отец еще помнил время, когда были частые перебои с электричеством, сетевидения не было и в помине, а воду таскали из колодца ведрами.

Отец с сыном пересекли три улицы от берега и подошли к своему дому – большому двухэтажному сооружению из красного кирпича с чешуйчатой черной крышей, пронизанной разнообразными трубами: от камина, от плиты, от бани, а также маленькими спутниковыми тарелками. У забора отцветал лохматый куст сирени, тщетно пытаясь сохранить нежные фиолетовые кусочки жизни среди поржавевших кистей.

Зайдя в дом, Егор почувствовал запах чего-то вкусного, мясного, ароматного до невозможности, и только сейчас вспомнил, что за время рыбалки они подкрепились лишь кружкой крепкого чая без сахара.

Мать, Саша, хозяйничала на кухне, одетая в легкий спортивный костюм. Рукава толстовки были засучены, обнажая красивые предплечья, худые и подсушенные, переходящие в ухоженные кисти с длинными пальцами. Четко очерченные жгутики вен на кистях не портили красоту, наоборот, при движениях, натягиваясь как струны, придавали маминым рукам сходство с невиданным сказочным музыкальным инструментом.

– Вернулись, ребзя! – весело повернулась она к вошедшим и убавила звук на большом проекционном экране, который показывал очередное слезливое ток-шоу. – У меня горшочки! С телятиной и овощами, под соусом!

Егор увидел, что в большом духовом шкафу томятся в оранжевом жаре пузатые ушастые глиняные горшки. Именно оттуда исходил невероятный мясной аромат.

Отец подошел, привычно поцеловал мать и отдал ей сетку с уловом.

– Ого! – то ли смеясь, то ли действительно радуясь пойманным пяти рыбинам, воскликнула она, быстро выгрузила их в раковину и начала мыть и требушить, – Заморожу, потом почищу, завтра филе сделаю. – не поворачиваясь, сообщила она и добавила. – Мойте руки, ребзя, и за стол!

Егору не нужно было говорить два раза, он побежал в ванную и через минуту сидел за столом в радостном ожидании.

Мама закончила с рыбой, затем быстро и четко, как всегда, разложила приборы и деревянные круглые подставки, на которые, прихватив толстым полотенцем, водрузила огненные горшки, открыла их для каждого. Егор заглянул в свой, вооружившись вилкой, как копьем, и нацелился на добычу. Горшочек был заполнен наполовину – длинные тонкие, как лапша, кусочки телятины переплетались с брусками ароматной картошки, которая, если ткнуть, разваливалась пополам, показывая бархатную сердцевину. Малюсенькие цельные грибы показывались то шляпкой, то ножкой, бултыхаясь в сливочном маслянистом соусе. Егор запустил вилку в горшочек и начал с сырной корочки, которая покрывала часть жаркого, пуская внутрь тягучие нити, а сверху образуя застывшие коричневые пузыри.

– Осторожно, горячо, Егор, потерпи минутку! – улыбаясь предупредила мама, но тот уже закинул в себя порцию огненного блаженства и теперь, открыв рот, пытался шумно охладить его.

Отец тоже помыл руки и сел за стол.

– Какие дела? – осторожно спросила мать, чувствуя, что Дмитрий расстроен.