Текст книги "Ночная радуга"

Часть четвертая. Мой бог – протест

Право разрушить

Что тогда со мной произошло? Нет, это неверный вопрос. Тогда со мной ничего необычного не произошло. Я себе не изменила. Была одна задача – выпить допьяна мое отвращение к другим людям. К кровавой, жалкой и уродливой Зине. К мальчишке, который оболгал свою мать ради корысти и злобы, и у него получилось выплыть из нищеты и безвестности на ее горе. К родной матери, которая оставляла меня на растерзание маньяку, не замечая в нас перемен. К несчастному сумасшедшему, который убивал во мне девочку, женщину, человека вместо того, чтобы повеситься до нашей встречи. И даже к синеглазому ковбою-детективу с его способностью нравиться любому, но никогда до конца не быть честным. Я выстроила их и многих других людей, они все были по другую сторону моей крепости. Я всегда, не зная покоя, – против них с бессонным протестом наперевес.

Изменилось одно – у меня появился Кирилл. Я не просто тоскую по Кириллу, я теперь вижу особое спасение, тайное убежище лишь вместе с ним. Когда я возвращаюсь домой, а его долго нет, я не знаю, что делать с собой. Ужас именно в этом. Я начинаю себя терять. Я хочу видеть себя только в нем. А это уже зависимость, возможно, маниакальность.

– Мы сейчас проедем мимо моей берлоги, – небрежно сказал Сергей. – Как насчет того, чтобы передохнуть, обсудить то, что узнали? У меня есть хороший кофе, коньяк. И я вчера помыл пол. Хотелось бы, чтобы кто-то оценил.

– Поехали, – согласилась я. – Заодно решим, на каких условиях ты работаешь. По делу Пастухова заказчиком хочет стать моя мать. У меня могут быть и другие поручения.

Сергей Кольцов жил в нормальной квартире эгоиста, от которого сбежали жена с сыном. Впрочем, жена Сергея просто нашла более теплый и комфортный вариант – мужа в Калифорнии. Видно было, что Сергей очень грустит, когда он, глядя неотразимыми глазами в туманную даль, рассказывал об этом. Холостяком устроился он вполне уютно. Тот самый вариант, который мне так понятен. Все твое и все рядом. Протянул руку, не глядя, – тут твоя чашка. Поднял взгляд – в этом зеркале твое отражение и больше ничье.

Кофе у него сносный, коньяк отличный, пол действительно чистый. Слишком чистый, как его синий взгляд. Это и наводит на мысль, что к такому повороту сегодняшних событий детектив Кольцов был готов.

Разговор по поводу условий его работы мы начали и закончили моей фразой:

– Подготовь, пожалуйста, текст договора с суммой. Мы с матерью подпишем.

– А в чем твой интерес? – спросил он. – Я его, честно, не просматриваю.

– А его нет. У меня нет интересов. Чисто физиологическая потребность досмотреть что-то до конца. Верю в неслучайность жизненных сюжетов. Рано или поздно окажется, что и это мой сюжет, он впишется в то, что было или будет. Я не могла совсем беспричинно согласиться на сотрудничество с неприятным мне человеком. Да еще накануне его убийства. К тому же, как выяснилось, Пастухова хорошо знала моя загадочная мать, о которой мне известно так же мало, как и ей обо мне. И еще одно, очень серьезное обстоятельство встречи с Пастуховым.

– Оператор Кирилл, – невыразительно произнес Сергей. – Роковая страсть? Злополучная вторая половинка? Или что?

– Или что, – проговорила я, давая понять, что не хочу развивать эту тему.

Потом мы слушали музыку, говорили о картинах Петра Пастухова. Наши вкусы удивительно совпали. Сергей сжал мои руки и произнес:

– Вика, Виктория, победа… Ты весь вечер отводишь от меня взгляд. Посмотри на меня. Я задам вопрос без слов. И прочитаю ответ.

– Да, – сказала я вслух, чтобы ни у кого не осталось сомнений. Ни у него, ни у меня самой, ни у того, кто и сейчас мне нужнее всех.

Той ночью я никому не изменяла. Я была в другом месте с другим человеком, который подходил мне, который был мне нужен, как горячее солнце после зимы, как аромат цветущего сада в открытое окно, как глоток ледяной воды посреди жаркого лета. Как прекрасный любовник для женщины с особой чувственностью: я умею ощущать страсть мужчины и собственную женскую суть каждым кусочком тела, ловить моменты любви, прятать их и сохранять. Это единственный контакт, когда я ничего не скрываю и ничего не откладываю на потом. Самые навязчивые мысли улетают из моей раскаленной и свободной головы. Для них там слишком высокая температура.

Утро мы встретили, как близкие и очень приятные друг другу люди. Он рассказывал мне, как я красива, и был при этом хорош, как бог. И ни капли боли и грусти во мне. Ни капли! Только томная усталость всех мышц, кожи, губ. Усталость, с которой хочется продолжать жизнь. Вот и все, что требовалось доказать. Я не оторвала себя от Кирилла. Пока не оторвала…

Было совсем светло, когда Сергей привез меня к моему дому. Кирилла мы увидели издалека. Он курил, ходил у подъезда, подняв воротник куртки, зябко сутулился. Я поняла, что он так провел всю ночь. Кирилл поднял голову, увидел, как Сергей помогает мне выйти. Подумал, сделал несколько шагов в сторону своей машины, затем резко повернулся и пошел нам навстречу.

– Привет, – сказал он обоим, а Сергею пожал руку. – Вовремя вы, до моего превращения в ледяную статую осталось пять минут.

Они оба чудесно улыбнулись друг другу. Кирилл продолжил:

– Сережа, зайдешь к нам? Чаю выпьем.

Сергей погасил синий холодный луч под ресницами и ответил:

– Нет. Я терпеть не могу чай. Да и дел масса. До связи.

Подарок пастухова

Как мы с Кириллом решали нашу проблему? Мы ее не решали. Мы просто споткнулись об излишнюю полноту нашей совместимости, упали и приземлились на острие причины. Я ни за что не буду принадлежать одному человеку. Я никогда не разделю ни с кем ни свой кусочек мира, ни воздух своего одиночества. Оно важнее и ценнее всего, что показала мне судьба. А он? Он никогда не шевельнет и пальцем, чтобы меня уговорить или задержать.

Мы прожили тот день. Я стряхнула, смыла с себя тепло, запах и страсть другого мужчины. И забыла, как это было. Пусть на этот вечер, на эту ночь, но я была свободна от обоих. Спокойно думала о том, уйдет ли Кирилл ночевать к себе домой или останется работать за моим столом до утра. Может, ляжет спать на кухонный диван.

Мы общались, я рассказывала о поездке к Полине Смирновой, писала о том, что узнала у Пастухова. Обедали и ужинали. Кирилл действительно долго работал у компьютера.

А меня моя томная усталость уложила спать и сразу отправила в сладкий, липкий и душный сон. Я видела во сне себя. Я выпутывалась из чужой простыни, пыталась вывернуться из мужских рук, с детской, дикой стыдливостью прятала свою наготу. И я звала… Да, я звала на помощь Кирилла. Подняла ресницы, как решетки тюрьмы, и увидела его. Он стоял рядом и подсматривал, подслушивал мой сон. Наверное, я на самом деле кричала.

Кирилл убрал мокрые волосы с моего горячего лба, открыл мою влажную и бессильную ладонь и спросил:

– Это возможно?

– Спасай, – простонала я. – Я бежала то ли от тебя, то ли от себя, а меня опять прибило, как щепку, к этому нашему берегу, от которого я бежала.

И мы оба приняли наш гибельный омут, наш упоительный и страшный плен, общий обрыв общего дыхания и уже привычную боль разлуки тел.

– Мы попробуем преодолеть, – сказал Кирилл. – Попробуем победить нашу неприкаянность, твою неукротимость, все то, что так мешает нам быть похожими на счастливых людей. Вдруг получится.

– Вдруг, – шепнула я обреченно, не поверив в эту перспективу ни капельки.

Утром мне позвонил Петр Пастухов и попросил приехать.

– Хочу поблагодарить вас. За то, что выслушали, за то, что поняли. Так мне показалось. И за то, что мы с Машей теперь не так одиноки, больше нет ощущения, будто похоронили нас, а не сына.

Мы с Кириллом поехали к Пастуховым вместе. Мне было хорошо в этом строгом и чистом доме. Опять пахло пирогами, опять улыбалась мокрыми глазами Мария Ивановна. А Петр, худой, величественный, мудрый и скорбный, на этот раз больше молчал, чем говорил. Он очень внимательно смотрел на нас с Кириллом. Они чем-то были похожи. Наверное, Кирилл так будет выглядеть лет через тридцать. Такие же строгие и скупые черты лица, такой же суровый взгляд.

– Это удивительно, – произнес Петр. – Виктория, я приготовил вам в подарок один свой рисунок. А подарю другой. Он однажды победил на хорошей выставке. Потом было много потенциальных покупателей. А я почему-то не смог с ним расстаться. Теперь понимаю, почему.

Мы прошли в его кабинет. Пастухов положил на чистый стол большой лист акварели и зажег верхний свет. Я онемела от восторга и потрясения. Дело не только в совершенстве цветовых сочетаний, которые были и музыкой, а не просто живописью. Дело было в другом.

На нежнейшем сизом фоне, в осязаемом воздухе, кружеве облаков, тон которых переливался с бледно-розового в бледно-голубой, над крышами нереальных, заброшенных домов, в лучах звезд слились в тайной встрече два профиля. Четкие лица мужчины и женщины. Ее волосы искрились росой, его взгляд был центром картины, все ее напряжение. Он звал, она к нему плыла. И это были наши с Кириллом лица. Такая немыслимая история.

Мне показалось, что у Кирилла влажно блестели глаза, когда он пожимал руку Петру и говорил:

– Это невероятно. Это шедевр.

– Вы заметили сходство? – уточнил Пастухов.

– Об этом даже говорить нет сил.

С таким сокровищем мы приехали домой. Вот когда непроницаемый купол моего королевства оказался отлитым из прозрачной воды. Что-то произошло в слиянии материи, чувств, предначертанности судеб, и художник, который понятия не имел о нашем существовании, написал эту картину. Написал тогда, когда я и Кирилл не знали друг друга. И это никакая не мистика. Это та обреченность, которая важнее любых других доказательств родства. Родства-борьбы-притяжения мужчины и женщины.

Мы не могли ни о чем говорить в тот вечер. Кирилл выбирал в интернет-магазине рамку для картины, искал место на стене. Я продолжала записывать то, что увидела и поняла из рассказа Пастухова об истории драматичного усыновления Ильи.

Было уже совсем поздно, когда позвонил Сергей. Я не сразу решилась ему ответить. А когда ответила, услышала:

– Виктория, беда. Убита Анна Золотова. Мама твоя убита, Вика. Крепись, родная. Я заеду за тобой.

Сиротство

У моей мамы темно-зеленые глаза. В кино они иногда кажутся черными. Казались. У моей мамы были темно-зеленые глаза. Они остались только в кино. Анна Золотова была рождена для экрана, это скажет любой оператор или режиссер. Четкие высокие скулы, выразительный нос с трепетными ноздрями, резко очерченный, властный и вызывающий рот. У мамы был стиль, в ней была аристократическая небрежность, рядом с мамой любая другая актриса казалась пошлой кривлякой.

Моя мама была… Это так же невероятно, как тот факт, что я, никогда ее по-настоящему не любившая, вдруг попала в центр безнадежного, больного и горького сиротства. Любовь – это такая странная вещь, которая проявляется не в количестве поцелуев и добрых слов. Она может настигнуть вот так, коварно, выстрелом сзади, когда ничего не вернешь. И не догонишь, чтобы сказать: «Мама, я совсем забыла, мне ведь было так плохо без тебя в детстве. И так хорошо, когда мы с тобой расставались на одной земле. Сейчас я опять в детстве. Даже в младенчестве. Там, где дышала теплом и молоком твоя красивая грудь. Ты все же кормила меня сама, хотя так боялась, что я тебя изуродую. Почему ты не умирала долго, тяжело и некрасиво, давая мне возможность привыкнуть к этому умиранию? Почему ты бросила меня внезапно, демонстративно, трагически? Ты и сейчас трагическая героиня, а не мать».

Когда я смотрела на лицо моей матери, на ее горле еще не застыла и не потемнела кровь. Наша кровь.

Маму увезли. В квартире были полицейские, эксперты. Они искали улики, следы убийцы, проводили оперативный обыск, рылись в маминых документах, вещах, потрошили ее компьютер. Со следователем общался Сергей. Он оградил меня от вопросов, сказал, что до тех пор, пока я сама этого не захочу.

Наконец, все разошлись. Мы с Кириллом впервые взглянули друг на друга.

– Что мне делать? – в полной потерянности спросила я.

– Сейчас бежать, – сказал он. – Мы даже убрать здесь пока не имеем права. Они еще будут искать. А ты еле на ногах стоишь. У тебя на лице сейчас остались одни глаза. Давай уедем домой. Сергей пообщается с адвокатом твоей матери, приедет и расскажет о твоих делах. Пока ничего не нужно. Только одно – примириться с тем, что случилось.

– Домой, – выдохнула я.

Мы ехали сквозь отчаянный, злой и бесконечный дождь поздней осени. Позади мертвая мамина квартира, в которой я выключила ее любимую огромную люстру. Мама очень любила яркий свет. Больше там некого освещать. Впереди мой маяк, мои стены, я туда еду совсем другой. Мы шли по двору, и внезапный порыв ветра чуть не снес меня. Полное впечатление, что мне нечем больше держаться за землю. Как березке, что лежит у ограды выдернутая с корнем. Это я. Это оказалось не словами, не нравственными проповедями. Человек – следующая серия сериала. У него должна быть возможность вернуться к своему началу и пройти в свое продолжение. У меня отныне нет ни начала, ни продолжения. Нет мамы и нет той дочери, которой мама хотела оставить желтый алмаз.

– Сейчас я сварю глинтвейн, – обнял меня в прихожей Кирилл, – ты согреешься, оттаешь, и я расскажу тебе, в чем ты похожа на свою маму, в чем – совсем другая. Я расскажу это со стороны камеры, то есть точно. Это я к тому, что люди не уходят совсем, они остаются в своих близких. Сегодня главное – не думать о том, кто сделал это и почему.

Опять он понял меня без слов.

Мы зажгли везде верхний свет, все бра и настольные лампы. Я выпила большую чашку горячего пряного напитка, посмотрела на свои руки, ноги и бросилась в ванную. Я стояла над мамой на коленях, я трогала ее смерть руками. На мне воздух той квартиры, в нем дыхание убийцы, крик моей мамы, ее последний выдох. В ванной тоже горели все лампы, отражаясь в зеркалах, как звезды в воде. Я развязала пояс халата, мелькнуло отражение моего тела, и я в ужасе прикрыла свою наготу. Это было как молния, как подсказка откуда-то сверху, как страшная догадка. Мама всю свою женскую жизнь ходила по краю опасности. Все ее отношения были напряженными, тяжелыми. Они всегда таили беду. Это одно из самых первых, ярких и устойчивых моих впечатлений: есть тяжкое бремя женственности. Это риск, это наказуемо, это не всем прощается. За это можно расплатиться жизнью.

Я так и не отдала воде налет маминой смерти. Пусть остается на мне, во мне. Пусть разнесет это кровь по моим венам.

Мы с Кириллом прожили эту ночь, ярко освещенную со всех сторон, как в операционной или на съемочной площадке, – под софитами. Все было резким, очевидным и нереальным. Мы ни разу не коснулись друг друга. Он говорил, я слушала. С портрета смотрела мама темно-зелеными глазами. На другой стене мы с Кириллом парили над облаками в своем неземном притяжении.

– Анна Золотова была актрисой-вызовом, – говорил Кирилл. – Все, что было в ней прекрасного, женственного, сильного и разрушающего стереотипы, отталкивающего и опасного, – это проявлялось во время съемки. Так у многих актрис, но не в такой крайней степени. Я бы сказал: она не оставляла для себя, для своей тайны ничего. В ней все было зрелищным, демонстративным, открытым – и гнев, и раздражение, и чувственность, и похоть. В этом особенность ее таланта. Она не имитировала чужие чувства, она не входила в образ, она наполняла любой рисунок собой. Из-за этого ее не любили многие режиссеры. Ей было плевать, что заложено в образе автором, каким бы классиком он ни был. Анна наполняла образ своей гремучей смесью, и от этого рисунок образа и весь сюжет иногда трещали по швам.

– Да, мама была откровенна в эмоциях, – согласилась я. – Зато события своей жизни она держала под замком. Я, наверное, не смогу ответить ни на один вопрос следствия. Я ничего не знаю.

– А ты… – внимательно посмотрел на меня Кирилл. – Ты – тоже вызов, ты на нее похожа и совсем другая. У тебя, как и у нее, яркие и выразительные черты лица, только мягче и красивее, глубокий взгляд, есть непринужденность и стиль. Но главное впечатление от нашей первой встречи: ты прячешь тайну. Свою невероятную, упоительную и пленительную тайну. И глаза твои в тумане этой тайны, и чудесные, зовущие губы прикрыты печатью какого-то обета. Ты вся – запрет и протест против собственного соблазна и женской сути.

– Ты это сказал, – не удивилась я. – Я думала только что о том, что маму убили за какое-то женское преступление. Нет, это и было ее преступлением: она была женщиной, настоящей, сложной и неудобной. Никому не удобной.

– Я уже понял: она в тебе воспитала отношение к собственной женственности как к преступлению. Но сама она жила не так. Анна наслаждалась жизнью, любила рискованные приключения, не отказывалась ни от каких удовольствий. Говорю это тебе, потому что сейчас начнутся разные воспоминания и сплетни. Тебе придется отстраниться, отбросить эмоции. Ты умеешь держать удар, но не умеешь прятать себя от боли. Слишком много в тебе нежности, и в этом главное твое отличие от матери. Нежность уязвима. Ты ее прячешь. Может, только я и знаю, каким кротким бывает твое лицо по утрам после любви. Или я и другие твои мужчины.

– Только не сравнивай меня с богинями Ботичелли, пожалуйста, – попросила я. – Я их потому и возненавидела. Тупые телки с кротким взглядом.

– Как раз хотел сравнить. А кто твой отец?

– Папа тоже был актером. Учился с мамой на одном курсе. Осталось совсем мало его работ. Рано умер. Говорят, зачах в тени успешной жены. Я помню худого мужчину, вечно озабоченного, грустного, молчаливого. Мама рассказывала, что он болел: легкие. Другие мужья мамы были совсем на него не похожи. Уверенные в себе, богатые, хозяева жизни. Но ни один из них не был хозяином моей мамы. Если меня спросят, мог ли кто-то из них убить ее, – я отвечу: все.

Часть пятая. Бремя женственности

Первая тайна

Сергей Кольцов приехал к вечеру следующего дня. По привычке последних дней кивнул мне и пожал руку Кириллу.

– Поговорим? Или пока отложим?

– Что-то серьезное? – нервно спросила я.

– Серьезно все, – вздохнул Сергей. – Я даже разделил материал, который на меня выплывает, на части. Чтобы разбираться поэтапно. И для многого, к сожалению, Вика, нужна твоя помощь. Ответ на простой вопрос: ты знала или нет? И что именно знала…

Я прошла в гостиную. Сергей устроился в кресле напротив меня. Кирилл вошел для того, чтобы сказать:

– Я поеду по делам. Как только понадоблюсь, звоните, приеду тут же. Пока.

Я на мгновение почувствовала досаду, смешанную с облегчением. Не слишком ли Кирилл демонстрирует нам свое доверие? Терпеть не могу притворства, а искренне это быть не может. Но нет, он, конечно, не притворяется. И не доверяет. Кирилл просто фаталист. И знает, что ничего ни от кого не убережешь. Особенно от близких людей. Он сейчас разумнее, чем я. Все сейчас разумнее, чем я. И Сергей, такой деловой и спокойный, но я же вижу, что он приехал с чем-то ужасным. Я об этом точно не знаю, потому что я не знаю ничего. И не хотела бы знать еще много лет. Пусть бы мама жила и хранила свои тайны.

– Анна Золотова переводила деньги частным людям и благотворительным фондам, – начал Сергей. – Это разовые переводы или постоянные, к примеру, каждый месяц в течение года, нескольких лет. Суммы чаще всего небольшие. И один платеж регулярный, сумма по разным временам крупная, адрес, счет менялся. Сейчас это карта сбербанка на имя Дианы Николаевны Бедун. На счете более пятидесяти тысяч.

– Какой-то долг? – спросила я, потому что пауза затянулась. – Я не знаю человека с таким именем. Мама не посвящала меня в свои дела. У нее были помощники на все случаи жизни.

– Долг в определенном смысле. Вика, этот получатель существовал в расчетах твоей матери двадцать восемь лет. Первые восемнадцать лет были реквизиты других людей и перевод с пометкой «для Дианы». Диана Николаевна Бедун родилась в Иркутске в восемьдесят девятом году. Вместо отца – прочерк. Мать – Иванна Ивановна Иванова. В роддоме мать написала отказ от ребенка, поставила автограф, указала свой адрес. Не существует такой женщины в природе, никогда не жила по такому адресу и вообще в Иркутске. А автограф удалось получить сейчас из архива, прислали сибирские товарищи. Ты догадываешься?

– Да. – Я была скована абсурдом происходящего. – Мне было два года, когда мама уехала сниматься в Сибирь. Съемки длились, кажется, года два. Жила она там по несколько месяцев. Это сериал «Буран». Я часто на него натыкаюсь по телевизору. Партнером мамы был Николай Бедун. Не знаю, жив ли он сейчас.

– Жив, если это так называется. Запойный алкоголик, из дома практически не выходит. Скандалы с соседями, иногда попадают в прессу.

– Сережа, эта девушка – моя сестра? Ты нашел ее?

– Да, и проблема не только в этом. Проблема в том, какая это сестра. Я кое-что собрал. Живет она сейчас в Красногорске. Я отправил видео тебе на почту. Реши сама, со мной это посмотришь или без свидетелей.

– Без.

– Адвокат, с которым я работаю, готов с тобой пообщаться в любое время. Дело в том, что ты унаследовала и эту сестру. Она – реальный претендент на наследство. Она же – первая подозреваемая в убийстве твоей матери. Для начала ты можешь затеять судебный процесс, чтобы доказать, что она самозванка, к примеру. Но я думаю, что это не так. Впрочем, экспертиза не помешает. За столько лет ребенка, который был в разных приютах и у разных опекунов, могли подменить.

– Смешно. Мама и меня хотела назвать Дианой. Папа был против, сказал, что это пошло. Мама рассказывала. А этот Бедун в курсе своего счастья?

– Вряд ли. В документах он же прочерк. Но в деле – тоже подозреваемый. На сегодня, наверное, хватит. Мне уехать? Тебе точно не нужна моя помощь?

– Да. Я лягу спать. У меня то ли озноб, то ли вирус смерти, то ли зараза жизни. Я не хочу думать и смотреть на эту бабу. Мы так и не подписали с тобой договор. Теперь уже нужен другой. Я буду искать убийцу мамы.

– Конечно. Конечно, ты моя заказчица. Я попрошу о таком авансе: не надо нам бумаги, хорошо? Мы разберемся в финансовых делах Анны, ты поучаствуешь в расходах на следствие. Но разреши мне помогать своей женщине. Это сильно компенсирует мое главное поражение. Нет-нет, я ни о чем не прошу. Не для обсуждения и не для утешения.

Мы стояли с ним в коридоре, с этим отличным парнем, синеглазым ковбоем, мы были совсем безнадзорными. Мне было холодно, он был теплым, сильным, от него пахло уютом и женской мечтой. И если бы он посмотрел на меня своим притворно-честным, профессионально призывным взглядом – так, чтобы было понятно: все не по-настоящему, просто утешительная игра в любовь, – я бы, может, и спаслась от очевидности. Никто не говорил, что в горе нужно быть большей праведницей, чем без него. Но у Сергея осунулось, потемнело лицо, в глазах была тоска. Какие тут игры. Какая любовь. Ты просто тащишь свое бремя от жертвы к жертве. Ты плетешься к своему ножу у твоего горла. Нет, я останусь одна и буду баюкать свои раны и отравленную кровь. Так чище.