Текст книги "Бенефис"

Не договорив, доктор Труш снял кастрюлю с плиты и поставил на обеденный стол.

– …Да. Так вот, я и хотел сказать, что этот самый положительный таксис был признан необходимым еще со времен Гиппократа. И даже, наверное, еще раньше. Мы, медики, как никто, должны понимать это… – чего-то опять не договорил Труш, подойдя теперь к столику, где лежали ложки, и взяв одну из них. – Нет, не нравится мне эта ваша Эра, как вы сказали, Водолея? Так, кажется?

– У-у, не нравится, – протянула Серафима. – Так ведь от вас, Владимир Алексеевич, ничего и не зависит.

– А если это зависит от вас, то хорошо подумайте, прежде чем провозглашать то, о чем вы только что говорили. У вас там, в вашей статистике, времени много, а эмоций мало. Вот и поразмыслите, – завершил Труш, делая знак фельдшерам идти обедать в свою комнату, чего, судя по всему, они делать не собирались.

– Чего это она там делает, на кухне? – спросил Витюша, младший из фельдшеров, всего три года работающий в бригаде, когда они втроем сидели за столом в своей комнате.

– Ждет Мячикову, какую-то объяснительную писать. Потом пойдет, – кивнул Труш куда-то наверх, – Что видела, что слышала…

– Понятно, – сказал другой фельдшер, постарше – Юрочка.

Несмотря на то, что он был уже два года на пенсии, его так и звали Юрочка, как в молодости. За волнистые светлые волосы и какой-то удивительно открытый, совсем не пенсионерский, взгляд.

– Говорят, она одно время с ним (кивнул он наверх) в контрах была, и он ее даже увольнял. Но она что-то там про него знает. Пришлось ему взять ее на работу обратно. Теперь – его глаза и уши.

– Шестерка, в общем, – выпалил молодой Витюша.

– Ай-ай, – укоризненно посмотрел на него Труш. – Ай-ай, молодой человек. Оставьте вы это. Конечно – гадость. Но это так далеко от медицины. Давайте лучше подумаем, как нам внутривенные катетеры раздобыть. Всего два осталось. А работать еще больше, чем полсуток.

– А что Мячикова? – спросил опять Юрочка.

– Да вроде выезжала на уличную травму. Не отвезла. А сейчас больная «отяжелела». В больнице, – прояснил ситуацию Витюша.

– Мячикова? – переспросил Труш. – Как-то на нее не похоже. Хотя, все под одним ходим.

Он глотал горячую жидкость, торопясь поесть. А, может быть, и попить чаю. Но чаю попить не удалось. «Бригада шестая. На вызов!» – прохрипел здесь же, в комнате, висевший селектор. Проглотив последнюю ложку, Витюша быстро пошел в диспетчерскую за вызовом.

Тем временем Лизавета Петровна шла на пятый и… почему-то не слышала колокольчика. Вместо него в ушах звенело время – звенело как бы издалека, из того полуденного зноя, когда в уже отошедшую от станции электричку, в которой было полным полно розовых, пунцовых и просто загорелых людей, возвращавшихся с моря, вошел он, запыхавшись от бега. Светлый пушок волос, необъятный взгляд синих глаз и резкая бледность: обморок. В тамбуре пахло морем, солнцем и духотой. Кто-то взял его под руки, провел в вагон, усадил на место, которое ему уступили. Потом она передала ему нашедшуюся в сумке минеральную воду…

– Это вы передали мне воду? – спросил он ее, когда уже в городе разноцветная, загорелая толпа высыпала на горячую июльскую брусчатку вокзала.

– Вкусная была? – подняла она глаза вверх.

– Очень. Как вас зовут?

– Лиза.

Оказалось, оба учатся в одном северном городе. Он – в мореходке. Она – в медицинском. Сюда приехали к родителям на каникулы. Еще через год Алексей закончил училище, и она, будучи в академическом по поводу рождения сына, приехала сюда, в этот город, где жили ее родители, где прошло детство, а теперь еще работал и муж.

Город, который был родным обоим, встретил их новыми заботами, – и все, что происходило с ними потом, было связано с ним. Когда пришло время возвращаться в институт, она не поехала. Вот-вот должен был вернуться после полугодового рейса муж. У Вовки – первые зубы, первые шаги, первые слова. А тут – уезжать. Пошла в медицинское училище. Другой специальности для себя не представляла…

«Пятый, что ли?» – подумала Лизавета Петровна, продолжая шагать по лестнице и увидев на стене цифру, похожую на «пять». Оказалось – «тройка», и надо было идти дальше. Но она и не думала останавливаться. До пятого и даже шестого она ходила, не отдыхая. «Интересно, ел он что-нибудь сегодня?» – вспомнила она об Алексее. И хоть давно было заведено – перед тем, как идти на работу на сутки, еда готовилась на два дня, – он так и не ел ничего, пока она была на работе. В последнее время – особенно. Только много курил, чего ему делать было нельзя. Затяжной бронхит, долгое время квалифицируемый как «бронхит курильщика», последние несколько месяцев протекал с одышкой, с приступами, похожими на приступы дыхательной недостаточности. И хотя на рентгенограмме ничего необратимого не находили, настроение было подавленное. Работать он не мог. И только взглядывал на нее из своего угла громадными синими глазами. Думая о своей жизни с Алексеем, она иногда удивлялась тому, что из благополучной жизни помнилось совсем немного. Но день, когда он, уже будучи капитаном, пришел домой и сказал, что уходит, – она помнила. Она помнила, как он уходил к другой, как две капли, похожей на нее саму, когда ей было восемнадцать. Такой же небольшой рост, смуглая кожа, темные волосы, гладко зачесанные назад. Только рот и улыбка у той, другой, были не такие, как у нее. Улыбка была шире – и это Лизавета Петровна заметила как-то сразу. И первые волны обиды и даже, почему-то, стыда, поднявшиеся было в ней, уступили место чему-то такому, за чем следует смирение. И хотя, конечно, не одна улыбка той другой была этому смирению причиной – она стала последним доводом, поставившим точку в отношениях. «Он ушел в смеющийся дом, в легкую веселую жизнь» – думала Лизавета Петровна, вспоминая свои суточные дежурства на «скорой» на полторы ставки, свое серое по утрам лицо, красные глаза, ломоту во всем теле… Когда то, что говорилось на пятиминутке пришедшей из дома, хорошо выспавшейся администрацией – едва доходило. А дойдя, уходило куда-то на глубину, пока сон и прояснившееся сознание не вытолкнет его на поверхность. Лизавета Петровна часто вспоминала слова Главного врача: «Уважающая себя женщина не должна работать на «скорой». Правда, говорил он это давно, когда был молодой и еще не был главным, а только готовился к прыжку и вступил в кандидаты, чтобы не промахнуться. В диспетчерской тогда все переглянулись, но сентенцию залетного доктора, приехавшего с одним портфелем, запомнили. А потом стали передавать из уст в уста. И хотя это было не так далеко от правды, почему-то стало обидно.

«Он ушел в смеющийся дом» – думала Лизавета Петровна об Алексее, и это маленькое обстоятельство немного смягчало боль.

Прошло семь лет. Окончил институт Вовка. Стал работать тралмастером на судах рыболовецкого флота. Поступила в художественное училище младшая Леночка. Понемногу стала забываться обида. А тут смена общественной формации. Менялось все долго и трудно. Много мусора появилось вокруг. К власти пришли люди второго и даже третьего эшелонов старой властной иерархии. Обнаглели функционеры, получившие власти столько, сколько могли унести. Все они были нищими, потому что были никем. Они не были ни толковыми учеными, ни толковыми инженерами, ни толковыми врачами… и единственной возможностью быстро нажиться стали бюджетные деньги. Деньги, которые должны были пойти рабочим, учителям, врачам, пенсионерам. Для этих последних жизнь теперь просто остановилась. Сначала перестали давать аванс, а потом и зарплату, которую люди не видели месяцами. «Никуда не звоните, ни у кого ничего не спрашивайте. Лучше ко мне приходите. Я дам», – говорил Главный на пятиминутках, должно быть, надеясь, что подобное заявление повысит его, как теперь говорят, рейтинг. Одна молодая доктор пришла. Ребенок у нее заболел. Нужны были деньги. «Я ничего такого не говорил» – сказал Главный. И женщина молча закрыла за собой дверь.

Больные, разными путями узнававшие обо всем, делились с медиками – кто макаронами, кто гречкой, кто мукой, кто просто на хлеб давал. Один молодой человек, дождавшись, когда Лизавета Петровна, обслужив вызов, вышла из квартиры, протянул ей конверт. «Мы бесплатные», – догадалась она. «Мы знаем», – сказал молодой человек, положив конверт в карман ее халата. Она запомнила его светлый взгляд, молодую улыбку и тот мощный заряд сопричастности… Так и жила Лизавета Мячикова трудно и молча, втайне надеясь, что жизнь когда-нибудь начнется снова. Особенно удручало то, что она ничем не могла помочь Леночке, которая училась в другом городе. Правда, Леночке иногда помогал Вовка, но и ему тоже редко платили. Всюду функционеры решили в одночасье разбогатеть за счет других. А потом вдруг – звонок. Алексей. И слезы, и мольбы приехать, забрать его обратно домой.

«Значит, ему плохо там, в смеющемся доме» – подумала Лизавета Петровна и поехала. Туда, где ее муж жил с женщиной, как две капли похожей на нее саму, когда ей было восемнадцать. В квартире он был один. Поразила пустота вокруг, бледность, худоба, одышка.

– Что? – спросила она.

– Не знаю. Никто не знает, – ответил он и заплакал.

Ничего больше не спрашивая, она сказала:

– Идем.

И долго помогала переступать со ступеньки на ступеньку чужому уже ей человеку. Место для кровати в двухкомнатной квартире нашлось, и всякий раз, когда Лизавета Петровна приносила ему чай или две ложки супа – больше есть он не мог – он старался отыскать своей рукой ее руку.

– Не жалеешь? – спрашивал он.

– Не жалей! – говорил он через минуту, не ожидая ответа. – Не надо!

Потом надолго умолкал, откинувшись на подушку. А Лизавета Петровна думала только об одном – как бы растянуть суп на несколько дней.

– Лиза, у меня во внутреннем кармане пиджака есть золотое кольцо. Давно снял, – сказал он ей как-то во время долгой задержки зарплаты на «скорой». – Давай, сдадим.

Она молча кивнула, так и не сказав ему, что никакого золотого кольца во внутреннем кармане пиджака не было. А зарплату все не давали. «Банк не дает», – говорили друг другу люди. И верили в это. Они слишком привыкли к тому, что было незыблемо – пусть небольшое, но ежемесячное вознаграждение за свой нелегкий труд, вознаграждение, которого и так не хватало. Они привыкли думать, что их знания, их хронический риск попасть в аварию, быть побитыми на темной лестнице или в квартире, их верность долгу, профессии, самим себе, – кому-нибудь нужны. «Банк не дает», – говорили они друг другу: и сегодня и завтра и вчера. И даже осознав, что ни их умения, ни они сами, вообще говоря, никому не нужны, раз за это не считают нужным вовремя заплатить, даже и тогда они не могли подумать, что их зарплата, их единственное средство существования, основа жизни их стариков и детей, может кем-то кому-то сдаваться под проценты. Они просто лечили людей и ничего не знали про Эру Водолея. «Прости, Лиза», – время от времени говорил Лизавете Петровне чужой теперь человек, отец ее детей. Его глаза темнели всякий раз, когда он говорил это. А она старалась взглянуть на него как можно более беззаботней и веселей.

«Так все-таки, ел он что-нибудь сегодня или нет?», – опять подумала Лизавета Петровна об Алексее, подходя к двадцатой квартире на пятом. Теперь она опять услышала колокольчик. Еще через минуту перед Мячиковой распахнулась дверь.

– Здравствуйте, – улыбнулась с порога молодая красивая женщина, дочь профессора химии, давнего пациента «скорой» – Александра Никитича.

Несколько лет назад он еще работал. Теперь почти не выходит из дома и знает всех врачей «скорой», а все врачи знают его.

– Что-то вы сегодня, Лизавета Петровна, долго, – с трудом переводя дыхание, поинтересовался профессор. – Опять машина не вышла? Сокращают, что ли? Мы слышали, будто сокращать собираются.

– Да как вам сказать, – ответила Мячикова, сразу направившись в ванную мыть руки, – Одна в ремонте, две не выйдут.

Даже из ванной был слышен тяжелый вдох.

– Александр Никитич, сегодня – дексаметазон. Как вы? – громко спросила Мячикова.

– Да уж, что есть, – с каждой минутой задыхаясь все больше, отвечал профессор, – Гидрокортизон, конечно, лучше. Ну уж…

– Сейчас, – сказала Лизавета Петровна, заканчивая набирать шприц.

Низко наклонив голову, профессор согласно кивает. Ждет. Минуты через две после введения, когда на лицо возвращаются краски, улыбка появляется на еще не старых губах, говорит:

– Как бы это самому научиться, внутривенно?

– Не надо вам, Александр Никитич, самому, – поняла Мячикова. – Пока мы есть.

Александр Никитич пристально посмотрел на Мячикову.

– А что, может такое быть, что вас не будет?

– Не должно быть, – словно убеждая саму себя, отвечает Лизавета Петровна. – Ну как, Вам лучше?

– Да, – энергично кивает он головой, продолжая слегка форсировать выдох. – Я ведь понимаю, снялся спазм. Кислород… и все такое. Хотя, кислород, как выясняется, не всегда абсолютно полезен…

– …Моя дочь вчера защитила диссертацию. Да она сама расскажет. Галя, Галинка! – громко позвал он. – Неси, неси! Уже можно.

Профессор Балакирев, конечно же, говорил о ставших почти ритуальными кофе и бутербродах с ветчиной. Во всяком случае, это было почти всегда, когда она приезжала сюда.

– Александр Никитич, дорогой, – как можно более мягко сказала Лизавета Петровна. – Вы же знаете, я не могу жевать у постели больного. Это как-то нехорошо. Хотя бы из солидарности.

И она засмеялась.

– Я? Больной? Кто это вам сказал? – в свою очередь улыбнулся профессор. – Был больной, а теперь здоровый. Нет, мне и правда лучше. Не отказывайтесь, не отказывайтесь. Мы еще немного поболтаем. А то я все один да один. А тут дочь пришла, вы приехали. Настоящий праздник. Галина, иди, иди, где ты?

В дверях появляется крупноглазая, лет двадцати трех, женщина с подносом, уставленным фаянсовыми чашками с кофе и внушительной горкой бутербродов.

– Рада за вас, – Лизавета Петровна отставила на минуту заполняемую карту вызова и улыбнулась Галине. – Интересная тема?

– Антиоксидантные свойства углекислого газа, – отвечает Галина. – Правда, у меня работа в сугубо химическом аспекте, но и для медицины это тоже интересно. Хотя, конечно, я думаю, не ново. В общем, в двух словах, – известно, что причиной многих заболеваний является перенасыщение клеток активными радикалами кислорода и недостаток углекислого газа. В определенных дозах он имеет сосудорасширяющий эффект, удаляет из клеток избыток свободных радикалов, регулирует кислотно-щелочной баланс.

– Да. Это известно, – отозвалась Мячикова. – Процентное соотношение ионов кислорода и водорода, PH среды, крови, лимфы, внутриклеточной жидкости.

– Ну да, конечно, вы должны это знать, – сказал Александр Никитич, с минуту поглядев на Мячиков, и сменил тему: – Ну, Галина, угощай!

– И что теперь? – спросила Лизавета Петровна Галину.

– Теперь работа поедет в МГУ. Мне уже сказали, – сказала Галина, расставляя чашки. – Очень бы хотелось, чтобы со мной поехал отец. Это возможно? Как Вы думаете?

– Надо запастись медикаментами в дорогу. Подлечиться. Когда вы собираетесь ехать? – спросила Мячикова.

– В мае.

– Май – тяжелый месяц для астмы. Как вы себя чувствуете в это время.

Глядя друг на друга, отец и дочь молчали, словно раздумывая что ответить.

В прихожей зазвонил телефон.

– Это вас, – обращаясь к Мячиковой, сказала Галина, поднося Лизавете Петровне трубку.

– A-а, очень хорошо, – сказал женский голос в трубке. И Мячикова узнала Серафиму. – Лизавета Петровна, вы когда освободитесь?

– Очень скоро. Уже почти свободна.

– Тогда сразу на подстанцию. На вас тут жалоба пришла. Будем разбираться.

– Ясно. – Лизавета Петровна понимала, что не приехать она не может, раз ее зовет Серафима.

Она – бывший председатель бывшего местного комитета. И хоть практически на станции никаких профсоюзов реально не существует, всеми карательными мерами по-прежнему заправляет Серафима. Сначала она поговорит о звездах, потом, как бы ненароком, ввернет модное словечко «карма», потом посидит, посидит и вспомнит какого-нибудь найденного высоко в горах полуживого йога и обязательно приведет пример из его жизни, рассказанный им самим. Доктору уже и деваться некуда. Так обыкновенен и мал покажется он сам себе по сравнению с этим йогом. И тогда уже, не возражая и думая только об одном – чтобы поскорее иссякла вся эта демагогия, он согласится со всем.

– Жаль, – сказал профессор, когда Мячикова отдала трубку Галине и, пристально глядя на Лизавету Петровну, добавил: – Наверное, это очень важно, раз вам надо так срочно ехать. Но вы приезжайте, приезжайте. Мы будем вести с вами химические разговоры. Не расстраивайтесь. Все – суета сует.

У самой двери Лизавета Петровна оглянулась. Он сидел на кровати в своем синем свитере, в котором не было ни грамма шерсти: на шерсть у него была аллергия. И она знала, что свитер этот Галина привозила ему из Москвы. Он сидел, облокотившись на решетку кровати, и эта решетка придавала ему, всему его облику, какой-то виртуальный смысл, потому что то, что он говорил, оставалось где-то за ней.

Шагая по лестнице вниз, Лизавета Петровна словно видела свое лицо. Она знала: на нем так отчетливо отражается и хорошее и плохое. Потом она подумала о жалобе, свалившейся на нее неизвестно откуда, – и Серафима, и ее полуживой йог возникли в сознании и шли с ней вместе по лестнице вниз, каждую минуту напоминая, что они рядом.

«Может, теперь уже другого йога нашли? Может, что-нибудь новенькое расскажет?», – пронеслось в голове. Но образ самой Серафимы не уходил. Мячикова представляла себе ее трескучий голос, маленькие серые глазки, ее кипучую деятельность, которую она разовьет в связи с этой жалобой. А поскольку она сама решить никогда и ничего не может и во всем сомневается, то в процесс будет вовлечена вся праздношатающаяся по подстанции медицинская общественность, включая заместителя Главного врача по организации и тушению фейерверков. И чем больше она думала о предстоящей разборке, тем больше ей хотелось поскорее с этим покончить.

Как и предполагала Лизавета Петровна, Серафима была не одна. Справа от нее, на ломаном стуле, который все время норовил упасть, сидел, с трудом сохраняя равновесие, Козодоев – темная лошадка с вполне прозрачными притязаниями. Приехав полгода назад из восточного района страны, влекомый стихией Великого Переселения, он почти сразу стал заведующим подстанцией, сразив публику сообщением, что знает американскую нозологию, как таежный ручей, который, начавшись у порога его избушки, верст через пятьдесят впадает в безымянный приток какой-то реки, меняющей свое название в зависимости от административного района, по которому протекает. Ходили слухи, что был он утвержден в своей должности с одним условием: уволить всех «мухоморов», которых Фазан терпеть не мог и говорил об этом открыто. На подстанции «мухоморов» набиралось человек пять. Это все были люди, проработавшие на «скорой» не один десяток лет, переживших перестройку, первую и вторую модель хозрасчета, попытку выборов Главного врача и хронических невыборов самого Фазана, который, в конце концов, стал ездить по подстанциям уговаривать народ, чтобы проголосовали. Но народ тихо и красиво его не хотел. Тогда выборочно он стал приглашать на собрания совсем молодых и совсем старых – и те и другие боялись увольнения и голосовали как надо. Но и этот проект принес плоды не сразу, а тогда, когда единомышленники из горздравотдела просто назначили его своим решением на должность.

Лизавета Петровна не голосовала ни «за», ни «против», ни в какие группы не входила, ни во что не вмешивалась. И вообще старалась попадаться на глаза как можно меньше. Но по тому, как Козодоев однажды собрал все ее карты за сутки, везде исправил в датах римские цифры на арабские, и сказал, что надо после пятиминутки остаться и все переписать, она поняла, что и она входит в это гипотетическое число «пять». И Фазан только ждет случая. Тем более, что через несколько месяцев она должна была идти на пенсию. И хоть закона такого нет, чтобы пенсионеров увольняли, повод как бы уже появлялся. Если очень хотеть. К тому же, несколько лет назад кто-то сказал Фазану, что она, Мячикова, как-то выразила в его адрес свое непочтение, что, вообще говоря, было неправдой. И как человек, неуверенный в себе, и к тому же – с большим самомнением, он перестал с ней здороваться. И всякий раз, когда она пыталась этот вопрос прояснить, не допускал ее в свой кабинет посредством своей «птицы Феникс», что повергло Мячикову в совершенное изумление. Осталось невыясненное вранье, которое год от года обрастало все новыми подробностями, нанизывая все новые и новые сплетни, что создавало нездоровую обстановку. И только ленивый не добавлял к этому что-нибудь от себя. Не чувствуя ситуации, Фазан, словно оскорбленный Паж, тихо мстил. А Мячикова постигала уроки того, как невмешательство и абсолютная лояльность с одной стороны может обернуться полной противоположностью, с другой – за изумлением, в конце концов, последовала неприязнь, которую уже невозможно было исправить.

Были среди этих пяти такие, кто приехал из других районов страны, но уже имел конфликт по поводу категории. «Мне ваши категории не нужны», – заявлял Главный тем, кто пытался прояснить вопрос с оплатой. Да, за категорию, за мастерство, за опыт – надо было платить. А платить не хотелось. В конце концов, выход был найден на уровне горздравотдела. Категории, полученные в других республиках, были объявлены недействительными. Врачам было предложено пересдавать. Так ведь, кто пойдет, а кто и нет… «Это вам надо, а не производству», – говорил Козодоев явно с чужого голоса. Но про американскую нозологию больше не заикался.

– Лизавета Петровна, на вас жалоба, – произнес Козодоев, слегка качнувшись, но удержавшись на стуле.

Сидевшая рядом с ним Серафима, а рядом с Серафимой – старший фельдшер с редкой фамилией Задняя и не менее редким именем Резеда – должно быть, от перепроизводства в деревне Розок, Лилек и Раек – как по команде повернулись в сторону вошедшей Мячиковой. Лизавета Петровна решила на Козодоева особенно не реагировать. Должностное лицо, которое во всеуслышанье и совершенно серьезно говорит, что фельдшера не люди, было ей по-человечески понятно. К тому же было ясно, что говорить он все равно будет, поскольку у него тоже проблемы, и надо было просто не слушать. «Давай, валяй», – мысленно сказала она Козодоеву, глядя куда-то мимо него. «Жалоба, жалоба… Жаль» – застряло в сознании и не уходило. Мячикова подняла глаза и опять увидела Заднюю. Должно быть, оттого, что у нее такая фамилия – она все время лезла вперед, словно реабилитируясь перед самой собой. Прищурив и без того узкие, без всякой мысли, глазки, Резеда начала:

– Вот женщина, шестьдесят восемь лет, жалуется на вас. Говорит, вы были у нее на вызове, осмотрели и сказали, что красное горло. Назначили полоскание, что-то антибактериальное. В случае повышения температуры – жаропонижающие.

– А давление? – поинтересовался Козодоев.

– Давление нормальное, – отвечала Задняя.

– Ну и чем же она не довольна? – поинтересовалась Мячикова.

– Она говорит, что несколько дней ждала температуру, а ее так и не было. А вы сказали, что будет.

– Ну это ж хорошо, – обрадовалась Мячикова, надеясь, что этим и ограничится. – И все? – спросила она.

– Ну знаете. Мы не можем не реагировать, – осклабился Козодоев. – Это ж больная, – напомнил он на случай, если Мячикова забыла.

– А зачем вы сказали про температуру? – с интересом спросил Козодоев.

– Потому что налицо были все признаки респираторного заболевания – кашель, слезотечение. Но если оно прошло без температуры, ей же легче.

– Не бывает респираторного заболевания без температуры, – осчастливил общество новым знанием Козодоев.

– А как же пожилые и ослабленные люди? – спросила Лизавета Петровна, вспомнив не только учебник, но даже страницу, где об этом было написано.

– Ну, в общем, никаких респираторных на «скорой» не писать, – сказал Козодоев.

И Лизавета Петровна поняла – он говорил о поликлинических вызовах. А на «скорой» должны быть вызовы по «скорой». Но сейчас, глядя на почтенный ареопаг, она старалась понять, зачем ее сюда позвали – искоренить окончательно респираторные на «скорой» или говорить о жалобе.

– Я думаю, это трудно назвать жалобой, – сказала Лизавета Петровна.

– Как это? – подала голос Серафима. – Женщина измеряла температуру. Ждала.

– Что?

– Температуру.

– А-а, – поняла Мячикова. – Она ждала, а ее не было? – догадалась она.

– Да. А что выдумаете? Для пожилой женщины – это стресс. Это только йоги могут безболезненно понижать и повышать температуру. Вот йог, которого нашли три года назад.

«Все пропало, – подумала Мячикова, – йог все тот же. Значит, другого не нашли». Теперь, не слушая, она молча смотрела на, казалось безмолвно открывающийся рот Серафимы, размышляя о том, что не успела заехать в больницу и узнать все сама о больной, которая находится в реанимации. Еще надо было позвонить домой, чтобы завтра утром Алексей был готов. «Завтра на консультацию к пульмонологу», – вспомнила Лизавета Петровна.

– И вот еще, – снова заговорила Задняя. – Только что позвонили. «Неделю назад вы были на улице Инженерной, – читала она карту вызова. – У больного были боли в животе, температура». Так операция у него была, – продолжала читать она. – Аппендицит был два года назад. А вы не отвезли.

– Это я вам потом объясню, – неожиданно сказал Козодоев, обращаясь к Задней. Он явно держал информацию под контролем, за что Мячикова уже чувствовала к нему благодарность.

– Температуры у него не было. Это он, когда вызывал, сказал, что была. Там жена его требовала госпитализации, – заговорила Мячикова. – Она сказала, что она юрист, и всех на «скорой», а может и саму «скорую» уничтожит. Но острого там ничего не было. Живот мягкий, аппендикс, как уже тут говорили, удален. Я доставила на прием в поликлинику. Там хирурги тоже ничего не нашли.

– Но она говорит, что прооперировали, – настаивала Резеда.

– Прооперировали по плановой через три дня. Удалили желчный пузырь. Там хронический холецистит много лет. А сейчас она терроризирует «скорую» и требует расправы над тем, кто выезжал, – договорил Козодоев. – Ну и как всегда, общее клише: «Грубо с ней разговаривали». Нагадить-то надо, – заключил Козодоев.

«Надо потом будет поблагодарить его, – подумала Лизавета Петровна, – за то, что сказал все, как есть».

– А как грубо? Что именно? – спросила Мячикова Заднюю.

– Ну, говорит, фельдшер сказала: «Я отвезу к хирургу, в поликлинику. Это все, что я могу для вас сделать», – опередив Заднюю, объяснил Козодоев.

– Ну и где тут что? – осведомилась Серафима. – Вы что, разговаривали с ней? – спросила она Козодоева. – Где грубо? Вы говорили с ней? – опять спросила она.

Козодоев кивнул. «Да уж, – подумала Мячикова, – главное – не то, что подличает взбесившаяся родственница. Главное – с каким энтузиазмом вся эта общественность подхватывает это знамя. Они ставят человека во фронт. Устраивают гражданскую казнь. Доводят до обмороков, до гипертонических кризов людей, преданных медицине. А между тем, со стороны больных – это, в подавляющем большинстве, способ отомстить за отсутствие койки в стационаре, за отсутствие нужного медикамента, за непонравившееся слово, за непонравившееся лицо или просто банальное алкогольное опьянение. Были случаи, когда хулиганствующие пьяные орденоносцы и ветераны, протрезвев, приходили на «скорую» жаловаться на медика за то, что он выставил им диагноз «Алкогольное опьянение». И наказывали врача, потому что уже невозможно было доказать, что те, кто жаловались, были пьяны. Так расшаркивалась медицина ширпотреба перед гегемоном. Давая минимум и больным и здоровым – зарплата врача была ниже прожиточного минимума – она пожинала свои плоды: потребительство, безнаказанность, по-гегемонски отвратительное хамство. За много лет работы на «скорой» Лизавета Петровна не могла вспомнить, чтобы пришел жаловаться интеллигентный, образованный и просто умный человек. Почти всегда жаловалась суета, самомнение, необоснованные претензии и просто те, кому сказать «уважаемый», значит нанести смертельное оскорбление».

«Почему чаще жалоба и почти никогда – благодарность?», – часто думала Лизавета Петровна.

Жаль себя любимых. По большому счету работает инстинкт самосохранения – «еще бы пять минут и меня бы не было». Тут и слезы, и красные носы, и истерика, в общем, «всякая вегетативная дребедень» – как говорит доктор Гайдин Михаил Амвросиевич, невропатолог с большим стажем и большой головой, которая казалась таковой из-за многочисленных светлых, кудрявых на всем протяжении и совершенно распрямленных на концах волос. Как у нечистокровной болонки. Говорили, что он – автор еще никем не описанного в невропатологии рефлекса и президент тайного общества «Гайд-Парк». И несмотря на то, что более открытого института человеческой мысли, чем Гайд-Парк, трудно себе представить, Михаил Амвросиевич всегда настаивал на этой категории. Нравилось ему, когда Гайд-Парк называли обществом тайным, хотя оно не могло быть таковым просто по определению.

– Дойдете до памятника, – говорил Михаил Амвросиевич впервые приглашенным, – там, во дворе библиотеки, есть дом такой, пятиэтажный. Так вот, между четвертым и пятым этажом, на лестнице – металлическая решетка и звонок. Звоните! Дверь открывается автоматически. И идите на пятый. Вход свободный, но по приглашению, – заговорщицки объяснял он, садясь в машину, чтобы ехать на вызов. И ветер раздувал над ним облако из его кудрявых, совершенно прямых на концах, волос.

– Да, не забудьте, – сказал он однажды Мячиковой. – В следующий раз мы будем говорить об историографии тезиса «Больной всегда прав» и его популистской трансформации. Попробуйте подготовиться, Лизавета Петровна. Ждем вас. Знаете, у нас все просто.

– Ну и что, жалко вам было его отвезти, – вдруг спросила Серафима, вернув Мячикову к все еще не закончившейся разборке.

– Жалко? Что значит «жалко»? – удивилась Мячикова. – Ну, давайте, свезем всех в дежурную хирургию, кто этого хочет.

– Вы так ничего и не поняли, – выдохнула Серафима, устремив на Мячикову свои свинцовые глазки.

«Осторожно! Демагогия!» – внутренне приготовилась Лизавета Петровна и, сделав заинтересованное лицо, уставилась на бывшую председательницу бывшего местного комитета.

– Мы вам одно, а вы – свое. Так работать нельзя, – заключила долгожительница статистики, оторвавшая свое драгоценное время на какие-то клинические разборки.

– А как же Эра Водолея, – вспомнила Лизавета Петровна, – когда поступками человека будет руководить целесообразность?