Текст книги "Бенефис"

– А что, – спрашивают люди шепотом друг у друга, – мы должны останавливать машину перед Главным врачом?

– Не знаю, – пожимают плечами осторожные.

– Наверное, – говорят еще более осторожные.

– А если в машине больной? – спрашивает кто-нибудь уже через минуту.

Но увидев приближающегося с правого фланга господина Винтовкина, умолкает, зная, что все и во всех деталях станет известно Фазану. И старается не смотреть в его сторону. Винтовкин, между тем, подходит к стенду и долго смотрит на совсем еще недавно прикрепленный листок. Должно быть, читая. Мячикова стоит чуть поодаль. Она видит затылок Винтовкина и часть стенда, не загороженную его головой. Компрометирующий фельдшера Кочетова листок находится за затылком, и Мячикова его не видит. Она смотрит на название «Доска объявлений», потом на обрывки старых приказов, ища глазами что-то другое. Да! Вот – чаша и змея! Хотя в последний момент змеи не находит.

«Должно быть, отвалилась», – думает она и переводит глаза на Винтовкина. И так весело вдруг становится. Так легко, потому что все до невозможности просто. «Там, где Винтовкин, совсем необязательно быть змее», – думает она и про себя улыбается, думая о том, что это и в самом деле надо быть совершенно особенным, чтобы из простого «Винта» превратиться в Винтовкина. И он был этим особенным, этот Виталий Викторович Винтовский. В обиходе – Винтовкин.

Родной брат Шуры Балаганова, ерник и скандалист, он быстро и хорошо понял, что помогать ближнему – это, может быть, и хорошо, но надо наладить и обратную связь. Чтобы те, кому помогаешь ты, помогали и тебе. И надо сказать, очень в этом преуспел. После того, как все узналось, его вызвал Фазан и они о чем-то мирно беседовали. И Винтовкин вышел из кабинета с веселой песенкой, и радостно потирая руки, что немедленно стало достоянием общественности. И по подстанциям разнеслось, что Фазан Винтовкина дружески пожурил, но на работе оставил, чего никогда не сделал бы, если бы это коснулось многих других. Говорили, что сами слышали, как Винтовкин хвастался, что ему бояться нечего, что Фазан у него «вот где» – сжимал Винтовкин свои маленькие кулачки, кривя тонкие губы. На вызовы он больше не ездил, а сидел на подстанции и вылавливал блох в картах тех, кто сутками работал на линии. Он приставал, делал замечания по поводу того, как написано – в строчку или столбиком, говорил на жаргоне, нимало не заботясь о том, что сейчас уже даже авторитеты берут уроки разговорного русского языка, и никогда не упускал случая довести до сведения, что он – врач, а не какая-нибудь городская шпана.

– Кого-нибудь вылечил? – спросил его однажды доктор Ежиков, долгое время работавший заведующим кардиологического отделения в одном из районов области, прежде, чем прийти на «скорую», которого Винтовкин однажды заставлял переписывать всю карту из-за одного неразборчиво написанного слова.

– Так, вылечил кого-нибудь? – опять спросил доктор Ежиков, обращаясь к Винтовкину.

– Во! Видали, – сказал Винтовкин, воззрившись на Ежикова.

И умолк. Но было видно, как его, и без того тонкие, губы становились все тоньше, пока не вытянулись в едва заметную линию. Ежиков карту взял, прочитал, исправил слово и вернул ту же карту назад.

– Перепишите все, – прошипел Винтовкин.

– А чего тут переписывать. Рукопись она и есть рукопись. Не компьютер, – сказал Ежиков и ушел.

Тогда, собрав несколько «дел», как любил выражаться Винтовкин, он решил устроить разборку все с той же Серафимой. Резеду не позвали, потому что обсуждались врачи.

– Нам сегодня нужно разобрать доктора Васильева, – произнес Винтовкин на одной из пятиминуток, обращая внимание Серафимы на то, чтобы после пятиминутки она не уходила.

Мячикова отметила про себя это «разобрать» и ждала, не скажет ли Винтовкин еще чего-нибудь.

– Он не вышел на работу два раза, – опять сказал Винтовкин, все еще глядя на Серафиму.

– Да и теперь его нет. Может, заболел, – суетнулась Серафима.

– И еще доктор Ежиков, – опять сказал Винтовкин, не отрываясь от нее взглядом. – Отказывается переписывать карту, – пояснил он.

Серафима, как часто делала в затруднительных случаях, вздохнула, обвела взглядом присутствующих и сказала, что нужен еще один человек, так как Козодоева сегодня нет. И не будет. Он где-то в областной больнице.

– А как же без Козодоева? – не то в шутку, не то всерьез спросила Серафима.

– Ничего, позовем кого-нибудь еще, – обнадежил Винтовкин. – Вон Алина. У нее, кажется, машина в ремонте, – обвел он глазами зал, обращаясь к еще не ушедшей с пятиминутки Звягинцевой.

– Я? – поняла Звягинцева. – Я не могу, – сказала Алина Дмитриевна и вышла из зала.

Винтовкин растянул, по обыкновению, губы и посмотрел на Труша.

– Нет, нет. У нас вызов, – сказал Владимир Алексеевич, поглядев на Винтовкина своими серьезными глазами из-под высокого лба.

– Как «вызов»? Ведь последние десять минут не вызывали, – совершенно справедливо возразил Винтовкин, имея в виду довольно долго молчавший селектор.

– Но уже пишут. Слышите? – поднял Труш вверх указательный палец. – Так что я тоже не могу «разбирать» кого бы то ни было.

Оглядев зал еще раз, Винтовкин направился теперь в кабинет начмеда, который был напротив. Начмеда на месте не оказалось. Он был в Горздраве. «Да и согласился ли бы он? – подумал Винтовкин. – Он участвует только в крупных разбирательствах. Ему нужен фронт. Пространство. О Главном нечего и говорить. Тот все делает чужими руками. Но надо все-таки найти кого-нибудь третьего, вместо Козодоева». Через несколько минут сидевшая теперь рядом с дверью в конференцзал, Мячикова в ожидании машины увидела, как Винтовкин привел под руку, видимо, отловленную прямо в коридоре женщину. Это была врач общей бригады с одной из подстанций. Ее Лизавета Петровна знала мало.

Теперь, когда «тройка» была в сборе, можно было начинать. Еще раз уточнив что-то про доктора Васильева, которого два раза не было на работе, Серафима вопрос сняла.

– Может быть, человек заболел, – сказала она, – а мы тут будем… – чего-то не договорила Серафима. – Второй вопрос? – посмотрела Серафима на Винтовкина.

– Вы, Николай Николаич, – перешел в наступление Винтовкин, обращаясь к Ежикову, – неделю назад не выполнили моего распоряжения. Не переписали плохо написанную карту. Я хочу знать, вы собираетесь здесь дальше работать? – спросил Винтовкин.

– Ну, Виталий Викторович, не надо так сразу, – всполошилась Серафима, – Я видела эту карту. Там одно слово.

– Серафима Гелевна, – прервал Серафиму Винтовкин. – Может быть, вы сами будете говорить?

– Да ничего там особенного не было, – включился в разговор Ежиков. – Всем все понятно. Я эти карты уже пятнадцать лет пишу. А вы их читаете всего два года, – напомнил Винтовкину доктор Ежиков что-то такое, что Винтовкин сразу же понял и оскорбился.

– Во! Видали! Обложил всех и прав, – повернулся Винтовкин в сторону Серафимы.

– Успокойтесь, Виталий Викторович. Доктор уже все понял, – сказала Серафима.

– Ну дает, – немного помолчав, проговорил Винтовкин. – Это не вы мне вчера звонили, хулиганили? – вдруг спросил он Ежикова.

– Вчера я хоронил тещу. Мне, извините, не до вас было, – отвечал Николай Николаевич.

– А то, знаете, в последнее время мне все кто-то звонит – то домой, то на работу. И говорит: «Чтоб ты сдох»! И голос, знаете, похож на ваш, – договорил Винтовкин, глядя на Ежикова, так и сверкая дальновидностью и умом.

– Это доброжелатели. При чем тут я? – отвечал доктор Ежиков, который, судя по всему, даже не удивился такому пассажу. Должно быть, никакого другого Винтовкина себе не представлял.

– Я вас понимаю, Виталий Викторович, – сказала Серафима веселым почему-то голосом. – Но я думаю, что на сегодня достаточно. А вы, Николай Николаевич, – обратилась она теперь к Ежикову, – пишите поаккуратней, – А то видите сами.

Винтовкин умолк. Выловленная в коридоре доктор, которая должна была заменить Козодоева, так и не открыла рта. После этого разбирательства Винтовкин Ежикова больше не вызывал, по картам не приставал и с ним не разговаривал. Должно быть, потому что понял, что ни в каких клинических обсуждениях, ни просто в понимании здравого смысла он, Винтовкин, не может с доктором Ежиковым постоять даже рядом. И если это знали не все, то уж сам-то Винтовкин, говоривший всякий раз о какой-нибудь клинической методике по-разному, знал это наверняка. Так и сидел Виталий Викторович на ловле блох, выбирая блоху пожирнее, что, правда, ему иногда удавалось, но настоящей радости не приносило. Пока ни пришло время и случай отличиться.

В самый пик безвременья и беспредела, когда во вдруг наступившей затяжной тишине, безысходности и ожидания возвращения хоть сколько-нибудь сносной жизни, под почти осязаемое гражданами где-то за пределами бытия шуршание казначейских бумаг, раздался вопль. Словно вынесенный на поверхность мощным подземным потоком, он смел все преграды, обратил в кротких овечек всю Личную Гвардию Фазана – секретарей, бухгалтеров и завхозов, вместе с устроителями фейерверков, получавших зарплату больше, чем выездные врачи, так что оставалось догадываться, сколько назначил самому себе сам Фазан, вопль устремился в самые широкие массы. А массы, радуясь хоть какому-то разнообразию в тишине и безысходности, принялись передавать его, как водится, из уст в уста.

– Главный? С начмедом? – не верили другие.

– Сейчас оба в реанимации, но в разных палатах. Да, в разных, – уточняла самая сведущая санитарка, из тех, кто работал чуть меньше, чем со дня основания «скорой», сразу после войны.

– В разных палатах! Подрались! – не верили люди, и старались как можно скорее получить амуницию и уехать на вызов, чтобы, не дай бог, не быть замеченными Винтовкиным в каких-нибудь осмыслениях.

– Владимир Алексеич, вы уже? – спрашивает кто-нибудь доктора Труша, видя, как он сам, взяв ящик, тонометр, дыхательный аппарат и уже имея в руках карту вызова, сзывал своих фельдшеров: Витюшу и Юрочку, медленно идя вниз по лестнице.

– Да, пора, – улыбался он своей неизменной улыбкой. – А то тут, говорят, дерутся, – тихо напоминал он уже подоспевшим фельдшерам, передавая им ящик и аппарат, и ни слова больше не говоря, направлялся к машине.

– В самом деле? – спрашивал его кто-нибудь вслед.

– Не знаю. Ничего не знаю, – подчеркнуто громко говорил Труш, но его светлые глаза, под высоким лбом, явно знали больше, чем говорил их хозяин.

– Поехали, ребята, – как всегда, коротко говорил фельдшерам Труш, – Раз у нас вызов, на пятиминутке мы сегодня не будем, – заключал Владимир Алексеевич, привыкший не нарушать порядок.

Происшествие, между тем, понемногу обсуждалось.

– Да что вы? Неужели? – раздавалось то в одном углу, то в другом.

И тут же стихало. Значит, рядом кто-то заметил Винтовкина. Виталий Викторович пока никак не реагировал. Изучал обстановку. Ждал – кто кого. Потом стали говорить, что подрались Главный с Начмедом из-за какого-то мебельного гарнитура, который был в гуманитарной помощи. Другие говорили, что – из-за лекарств, принадлежащих «скорой», которые Фазан продавал в своей аптеке. А третьи – и вовсе представить невозможно! – что подрались они из-за бюджетных денег. И вроде бы во всей этой истории ответчиком был Фазан, а общественным обвинителем – начмед. А ввязался он в эту историю потому, что у него было плохо с юмором. Совсем никуда у него с юмором было, говорили люди, а то бы он ни за что. Потом приехали люди прокурора Федькина, которого начмед раньше так боялся, и все проверяли, проверяли. Нашли какие-то «небольшие замечания» как говорила Личная Гвардия Фазана, и передали эти «небольшие замечания», куда следует. Прошла неделя и там «где следует» объявили Фазана образцовым руководителем и лучшим другом всех бюджетных вложений. А начмед из общественного обвинителя и рачителя государственного добра превратился в злопыхателя и недруга того, кто был этих вложений другом. И тогда начмед засмеялся. Впервые в жизни. Поскольку у него всегда было плохо с юмором. Сначала он смеялся один. Потом вместе с воображаемым собеседником. Потом с теми, кто был рядом. Так он радовался тому, что пришло, наконец, и к нему чувство юмора, и наконец-то ему по-настоящему стало смешно. И в самом деле, что такое «злопыхатель» и «недруг», если у тебя, наконец, появилось нормальное, здоровое чувство юмора, думал начмед. И продолжал смеяться. А вместе с ним смеялись другие. К ним присоединялись все новые и новые люди. И когда хохот достиг ушей Фазана, он сказал, что «как честный человек – цитата – он не может вынести незаслуженного обвинения и со «скорой» уйдет». Тут-то Винтовкин и понял, какую линию ему надо держать. И как, наконец, от вылавливания блох избавиться.

– Артур Артурыч, не уходите, – бросил он пробный камень однажды на пятиминутке с преданнейшим выражением лица. И Вселенская Любовь, резко изменив где-то в Космосе направление своего полета, тихо опустилась на голову Винтовкина, придав его лицу еще более верноподданническое выражение. Винтовкин обвел глазами зал и несколько разрозненных, далеко отстоящих друг от друга голосов тихо произнесли так, чтобы их слышал Винтовкин:

– Да, Артур Артурыч, не уходите.

Фазан, по обыкновению, криво ухмыльнулся, изображая оскорбленного праведника и молча качнул в знак сомнения головой слева направо. В следующую минуту он, должно быть, собирался качнуть головой справа налево. Но делать этого не пришлось. В конференц-зал вошла «птица Феникс» и скандирующим голосом сказала, что только что заходил начмед, был в своем кабинете и вынес оттуда какую-то папку.

– Надо было закрыть дверь! – поднялся со своего места Фазан.

– Ка-ку-ю? – переспросила «птица Феникс».

И зал едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Ведь, если наружную, это значило бы, что начмеда, как кенара, поймали в клетке. А, если дверь в его кабинет, чтобы он туда не мог войти, то это было бы неправомерно, поскольку приказа об освобождении начмеда от должности, не было. И хотя кое-кто в зале уже как бы собирался смеяться, общая атмосфера была спокойной.

– Он еще там? – спросил Фазан «птицу Феникс», все так же стоя рядом со своим стулом.

– У-шел, – отвечала она.

Только теперь Фазан криво ухмыльнулся и сел на место, словно намереваясь слушать волеизъявления своих подданных. Но что это? За первыми разрозненными и далеко отстоящими друг от друга голосами, почему-то, никак не следовали другие. И как Винтовкин ни вертел шею, надеясь найти еще какую-нибудь поддержку, зал безмолвствовал.

– Я подумаю насчет того, чтобы не уходить, – сказал Фазан с некоторым опозданием, чтобы не затягивать и так слишком долгую паузу.

И правильно сделал, потому что молодой Витюша, из бригады Труша, спросил:

– А что, пятиминутка закончилась?

– А пятиминутка закончилась? – стали спрашивать то там, то здесь, поглядывая друг на друга, люди.

И тогда Фазан встал, и молча вышел из зала.

А Винтовкин стал всюду бывать, заглядывать в дальние углы самых дальних подстанций, и рассказывать, какой хороший человек Артур Артурович. И как им всем повезло, что у них такой Главный врач. А как он любит всех своих подчиненных. Даже самых злостных нарушителей по статье не увольняет. А все по собственному желанию, по собственному желанию. Вот, например, совсем недавно ушла врач кардиологической бригады Галина Кондратьевна.

– Я слышал, – продолжал Винтовкин, – кто-то говорил, что это он ее уволил. Так вот, она сама ушла. Я точно знаю, – лез из кожи Виталий Викторович. – Подала заявление и ушла. А что там ее «разбирали», так ведь она так долго здесь работала. Почти сорок лет. Надо же когда-нибудь и ее «разобрать». Разве это справедливо – всех разбирают, а ее нет, – ерничал он, потирая ручку об ручку и заглядывая людям в глаза с целью отыскать там поддержку.

– Да и что же делать, если человек не согласен с Артур Артурычем. Ведь так? – опять потирал он ручку об ручку, словно собираясь кого-нибудь изжарить. – Или вот совсем недавно, этот доктор, не помню, как его фамилия, не согласен пересдавать категорию. Что ж тут поделаешь? Ну и что ж, что он всего полтора года назад ее получил. Так ведь – где! А у нас все другое, – заглядывал снова Винтовкин в глаза людям, желая уразуметь, согласны ли они с тем, что где-нибудь в Казахстане и аппендицит – не аппендицит, и гипертония – не гипертония, а напротив, сплошное удовольствие. – Или вот Ёжиков Николай Николаевич – ну никак не хочет писать карты, чтобы каждая буква…

– Так доктор Ёжиков тоже уволен? – спрашивает кто-нибудь из глубины помещения.

– Пока нет, но тоже собирается писать. Не знаю, напишет ли. Тоже будем расставаться.

Это претенциозное словечко он перенял у Фазана. Само по себе оно, конечно, не было претенциозным, но когда речь шла о насильственном расставании, увольнении человека, специалиста, врача высшей категории – за то, что не совсем понятно пишет некоторые буквы, оно, это слово, приобретало не только претенциозный, но откровенно издевательский оттенок.

– Виталий Викторович, а что сделали с этим фельдшером, Гариком Муслимовским, который брал деньги за сильнодействующие на вызовах? Он вроде как работал, так и работает.

– Да ведь это не доказано. Мало ли, что больной говорит, – опять заглядывая в глаза присутствующим, с удовольствием прояснял Винтовкин. – Что и говорить, – продолжал он, – Главный врач у нас хороший человек, – заключал, наконец, он.

Кое-кто кивал головой. Понимал. И про хорошего человека, и про «собственное желание». Другие молчали. Наконец, приняв молчание за согласие, Винтовкин произносил:

– Надо Артур Артурыча поддержать.

– Надо, – говорили истопники, фейерверщики и те, кто относился к личной Гвардии Фазана, или сочувствовали ему. – А как?

– А вот напишем челобитную с просьбой оставить Артур Артурыча у нас на «скорой». И тогда заживем. И все опять будет по-старому и по «собственному желанию».

– А начмед, значит, уходит – спрашивал кто-нибудь из тех, кто уже не слушал Винтовкина, а понемногу начинал думать сам.

– И пусть уходит, – настораживался Винтовкин. – Он плохой человек, – на пальцах объяснял Виталий Викторович молоденьким фельдшерам. И девочки, в знак понимания, улыбались. – Это ж надо, такую свару заварить, – на мгновенье возвращался он к теме, чтобы поставить окончательную точку. – Человек все только по «собственному желанию», а он…

Люди слушали, слушали, на одной подстанции, на другой. И подписывали челобитную, которую повсюду носил с собой Винтовкин. Набралось процентов тридцать всего коллектива. Но и этого было достаточно, если кое-где такую бумагу ждали… А Винтовкин стал Фазаньей тенью. Он ходил за ним следом с большим черным дипломатом, в котором носил какие-то папки, приказы, формуляры, записки и записи кондуитного свойства, а так же еще едва сформулированные на бумаге мысли своего хозяина. И казалось, стоит этому чемодану нечаянно раскрыться, как оттуда, так и выпорхнут мысли, так и разлетятся во все стороны, так и сядут на крыши, на деревья, на головы идущих и стоящих на остановках граждан. А он, Винтовкин, станет их собирать, собирать, пока ни соберет все до одной. И тогда Фазан, шагая рядом с Винтовкиным и, наконец, поглядев куда-то вниз, где Виталий Викторович тяжело нес большой, черный дипломат с уже опять лежащими там мыслями, скажет: «Не надоело вам, Виталий Викторович, карты перебирать?

Всякие там закорючки исправлять?». И Винтовкин замрет от предвкушения чего-то такого, что давно уже перестало сниться. Но свою самую главную мысль Винтовкин держал при себе. Это было непроходящее желание оказаться на месте Фазана. Ведь сказал же он, что «как честный человек…», размышлял Винтовкин. А кому он оставит должность? Кто еще столько для него сделал. Кому он оставит свою, неудобно даже вслух сказать, кормушку – уже нащупал он языком слово, – как ни мне – Виталию Викторовичу Винтовкину, который день и ночь, день и ночь думает о том, чтобы Артур Артурычу быть полезным. На этом месте Винтовкин приказывал себе внутренне замолчать, словно перекрывал краник, потому что чувствовал, как предательская жалость к самому себе завладевала всем его существом.

Еще немного постояв у «Доски объявлений» и вдруг заметив, что ни справа, ни слева никого не осталось, Лизавета Петровна поднялась на пятиминутку.

Конференц-зал, сине-белый от синих стульев и белых халатов и шапочек, и многозвучный, словно утренний прибой, внезапно затих – в дверь вошел начмед. Это была одна из его последних пятиминуток после скандала. Он прошел на одно из двух мест на просцениуме, выдвинутых почти до самых передних сидений партера. Второе место, слева, предназначалось Фазану, который, по обыкновению, задерживался. Оглядев зал, начмед молча кивнул Трушу и приготовился слушать первую кардиологическую бригаду.

– Дежурство прошло относительно спокойно, – тихо начал Владимир Алексеевич. – Три подтвержденных инфаркта. Все госпитализированы. Дважды ездили в пятую больницу. Там тяжелый приступ стенокардии. Три раза нас вызывали фельдшерские бригады. Но там все обошлось. Но вот один случай, – как бы на новой волне заговорил Владимир Алексеевич. Все притихли.

– Ну что там? Говорите, говорите. – нетерпеливо сказал начмед, зная, что этот невысокий, светлоглазый человек, доктор Труш, имея энциклопедические знания и, словно не желая злоупотреблять вниманием, всегда говорил тихо и медленно.

– В общем, приехали мы на вызов, – рассказывал Владимир Алексеевич. – Вызывали «плохо с сердцем». Однокомнатная квартира, табачный перегар, скромный достаток. В дверях – две соседки. Не уходят. Больной, лет сорока, лежит на диване. Спрашиваю: «Что?». Больной молчит. «Плохо с сердцем» – наконец, говорит одна из женщин. «Спасибо, – говорю, – Больной сам расскажет».

«А вам не все равно? Сам или не сам. Это я вызывала «скорую», – сказала женщина, выставив вперед ногу. «Таня, выйди», – наконец, сказал больной, – продолжал рассказывать Труш. – И тогда я понял, что она, видимо, имеет к нему какое-то отношение, – сказал доктор. – «Пожалуйста, выйдите обе», – попросил я, чтобы и другая тоже вышла, а не делала непонятные знаки за спиной первой. – «Да я сказал им, что сердце…, – начал больной, когда обе женщины вышли. – А на самом деле – вот…» – опять сказал больной, откладывая одеяло и показывая красноту и отек в паху. Видимо, он ходил с этим давно, что-то предполагал, думал, – продолжал Владимир Алексеевич. – «А сердце не болит?» спросил я, – продолжал Труш. «Этой ночью сильно болело, так, что я даже лежать не мог. Все вставал, бегал». Ну что тут делать? – продолжал Владимир Алексеевич, – надо было исключать сердце, а уж потом везти его к другим специалистам. Стали мы ему накладывать электроды, а тут открывается дверь и входит недавняя женщина. «Танька, уйди, я тебе сказал!» – чуть не вскочил с постели больной, сбив все наши приспособления. «Вы кто ему? Жена?» – спросил я женщину, продолжал Труш. «Почти.

Соседка» – отвечала она. «Уйди!» – опять забеспокоился больной. Потом вскочил с постели, подбежал к полуоткрытому балкону и спрыгнул со второго этажа на клумбу со снегом. Мы – на улицу. Первым из квартиры выбежал Витюша, потом Юра. Потом я, – рассказывал Труш.

– Выбегаем, а больного на клумбе нет. Он уже перебежал двор и был на другой стороне улицы, где путепровод. Все машины останавливались, пропуская его, а потом и нас. Но мы не успели. Он прыгнул с путепровода вниз, на железнодорожное полотно. Я бегу и думаю, надо бы сказать шоферу, чтобы ехал следом, нужны носилки. «Да не бегите вы, доктор» – сказал мне кто-то из прохожих, – рассказывал Труш. – «Да вы что? У них Клятва Гиппократа» – сказал кто-то еще. «Слышь, дед, давай я по своему мобильнику этому Гиппократу позвоню, – сказал кто-то из молодых, – Может, снимет клятву-то?». И я даже не имел времени что-нибудь ему ответить, – качнул головой Труш. – Когда я подбежал к путепроводу, мои ребята были уже внизу и молча стояли рядом с человеком, который только что разговаривал с нами. Все было кончено, – договорил Владимир Алексеевич. И было видно, как он удручен тем, что не смог помочь больному.

– Сейчас я думаю только об одном, – снова заговорил Труш, – был все-таки там инфаркт или нет. Было ли это психоэмоциональное возбуждение, как это иногда, в таких случаях, бывает, или это явление эмоционально-этического ряда, связанное с этой соседкой. Секция завтра, – договорил Владимир Алексеевич.

– А не алкогольный там делирий? – спросил начмед по-военному коротко.

– Не похоже, – отвечал Труш.

– А я бы за ним не побежал, – сказал один из молодых докторов, фамилию которого Лизавета Петровна никак не могла вспомнить. – Мое дело, в конце концов, выполнить своё – диагноз, лечение, госпитализация, а бегать… Нет, я бы не побежал, – договорил доктор, – Больной – всегда прав. Бежит и пусть бежит, – заключил он.

Кое-кто засмеялся.

– Конечно, пусть бежит, – сказал Гарик Муслимовский, который что-то там, на вызовах, продавал.

И Лизавета Петровна, взглянув на него, кажется, впервые с интересом и удивлением увидела его глаза. Они глядели как бы во взаимоисключающих плоскостях так, что то, что видел правый, никак не мог видеть левый. «Удивительно! – холодно подумала Мячикова, продолжая смотреть на Муслимовского. – Как он ухитряется не казаться смешным? Должно быть, из вполне серьезных притязаний к этой жизни», – догадалась она.

– Бежит и пусть бежит, – еще раз сказал фельдшер Муслимовский, оглядев всех, похожим на победный, взглядом и весело смеясь.

Начмед, у которого недавно прорезавшееся чувство юмора еще не обрело постоянного статуса, приказал всем немедленно замолчать, постучав при этом по столу ключом от конференц-зала. Посмотрев на часы, он предоставил слово реанимационной бригаде, потом неврологической, потом детской, затем стали докладывать фельдшера. Но всех их, похоже, мало кто слушал. У всех перед глазами был больной, о котором докладывал Труш. Этот молодой еще человек, который пустился в бега, скорее всего оттого, что эта соседка Танька, «почти жена», увидела его в таком стыдном состоянии. И, когда все уже отчитались и оставался один единственный пункт «разное», люди опять возвращались и возвращались к случаю, происшедшему с Трушем.

– Он ведь мог побежать и потому, что был инфаркт, – неожиданно сказал Винтовкин, не найдя ничего лучшего, чем повторить то, о чем еще десять минут назад говорил Труш.

Сказав это, Винтовкин повернулся к Трушу, который сидел сзади. Труш молчал. Он и сам знал об этом. Выпускник военно-медицинской академии, имеющий ни одну специализацию на центральных базах, побывавший во всех, пришедшихся на его молодость, горячих точках, Владимир Алексеевич Труш продолжал молчать, так и не удостоив Винтовкина диалогом.

– Я бы тоже не побежала, – вдруг произнесла Серафима.

И все поняли, что до сих пор она сидела молча только потому, что не знала, что она думает о рассказе Труша.

– Даже, если там инфаркт, – сказала она. – Ведь, для того, чтобы лечить, его надо поймать, – почти веселым тоном договорила Серафима. – К тому же, по новым, демократическим, законам никого принуждать лечиться нельзя.

Люди с выраженным интересом на лицах стали поворачиваться в ее сторону.

– Конечно, – почувствовав некоторое смещение воздушных потоков, подтвердила Серафима. – Ведь он бежит, а вы его принуждаете лечиться. Это нарушение прав свободной личности. Инфаркт там или не инфаркт, – договорила она, верно, забыв упомянуть про Эру Водолея.

– Инфаркт? – включился в разговор входящий в конференц-зал как всегда опаздывающий на пятиминутку Фазан. – Кто выезжал? – опять спросил он, теперь уже сидя на своем месте, на просцениуме, слева от начмеда.

– Я, – поднялся Труш.

– А вы ему кардиограмму делали? – по-отечески строго спросил Фазан.

– Артур Артурович, – мы это уже обсуждали, – негромко сказал Начмед.

Фазан притих.

– Я вот что хотел сказать, – через минуту снова заговорил он. – Сейчас зима, на улице холодно. Под ногами – то гололед, то лужи. То лужи, то гололед, продолжал он. – Одевайтесь теплее.

– Артур Артурович, – поднялся доктор, недавно приехавший из Казахстана. – Я бы хотел спросить, когда будут застрахованы медики? Два дня назад наша машина столкнулась с БМВ. Мы поворачивали к дому, на вызов, а он нам – прямо в борт. И вот, – договорил доктор, показывая на своем лбу гематому.

«Лоб, скуловая область, склеры. А ведь, должно быть, коммоция», – подумала Лизавета Петровна, глядя на багровые круги под глазами доктора.

– Сознание не теряли? – поинтересовался Фазан.

– Нет. Так вот я и хотел спросить, – продолжал доктор, – У нас, в Казахстане всегда… – что-то еще хотел сказать он.

– То в Казахстане, а то у нас, – проговорил Фазан. – У нас другое географическое положение. Зима теплая, – зачем-то сказал он, видимо, забыв, что несколько минут назад призывал всех хорошо одеваться. – А вообще, зайдите ко мне. Я вам все подробно объясню. Ваша как фамилия? – спросил он казахстанца.

– Тишков Владимир Федорович, – отвечал доктор, глядя прямо на Фазана своими глубокими голубыми глазами.

Через минуту доктора Тишкова позвали на вызов.

– После вызова – ко мне, – сказал Главный, глядя Тишкову вслед, должно быть, ожидая вразумительного ответа.

Тишков вышел, не говоря ни слова.

– Понятно, понятно, – успокоил Фазана Винтовкин, потирая ручка об ручку.

Больше вопросов никто не задавал. Но в воздухе было что-то еще. И вот поднялся фельдшер Кочетов Василий Иванович.

– Артур Артурович, – тщательно выговаривая слова, произнес он. – За что вы меня так наказали, Я не видел вас тогда на улице. Мы везли тяжелого ребенка с ларингоспазмом. Если бы видел, я бы остановил.

Фазан пристально посмотрел на Василия Ивановича, отца двух молодых врачей, работавших в разных больницах города, человека, который за время тридцатилетней работы на «скорой» исписал тринадцать толстых тетрадей с подробностями обо всех вызовах, казавшихся ему интересными, и долго не говорил ничего.

– Это чтобы было понятно всем, – сказал он, наконец. – Я не понимаю, как можно не заметить своего Главного врача.

Зал не проронил ни слова. Узнав в центральной диспетчерской, что машина ее еще не пришла, Лизавета Петровна прошла мимо аптеки, мимо кабинета, откуда обыкновенно делал набеги Винтовкин, затем прошла мимо заваленного бумагами и коробками отхожего места, ища, где бы присесть, чтобы подождать машину и, ничего не найдя, стала у стены у самого входа в диспетчерскую. В коридоре было полно таких же неприкаянных, как она сама. В гараже был техосмотр, и машины выходили с большим опозданием. Она стояла совсем недалеко от двери, которая выходила на лестницу, и видела, как в кабинет старшего фельдшера Задней входили и выходили люди, неся что-нибудь в руках. В не всегда плотно прикрытую дверь были видны коробки с мясными и рыбными полуфабрикатами, висящие и лежащие на столах и шкафах трусы, лифчики и носки, майки и колготки. Там шла торговля. Люди смотрели, меняли, откладывали, примеряли. Пару раз заходил Главный врач, приносил какие-то бумажные листы, формуляры, приказы, по пути отдавая распоряжения. Уходил с кульками и свертками, поднимаясь по лестнице к себе наверх. Всюду – белые халаты, белые шапочки, фонендоскопы, латынь. Мячикова смотрела, и на ум приходили не «торговцы в храме», а нечто невиданное и непонятное – Эра Водолея. «Надо поговорить об этом с Серафимой поподробнее, – подумала Мячикова. – Другие ценности. Другие отношения. Другие люди. Другое все», – продолжала думать Лизавета Петровна, вспомнив свой первый приход на «скорую». Трепет, волнение, надежда. Так хотелось, чтобы взяли. И Клятва – соответствовать. Клятва самой себе. И бесконечная, не убывающая с годами гордость. Медицина – это как тайное посвящение. На всю жизнь. Так что же все-таки случилось с этой женщиной, к которой она выезжала и которая ударилась о бампер коленом, вдруг вспомнила Лизавета Петровна, мысленно поблагодарив мгновенье, что вспомнила. Отправившись в центральную диспетчерскую, чтобы позвонить, услышала, что зовут на вызов. Но позвонить все-таки удалось.