Текст книги "Бенефис"

– Это известный художник, – сказала Таиска, только что простившись с художником глазами. – Денег у него-о-о, – протянула она.

– Откуда ты знаешь? – спросила Лизавета Петровна.

– Микки сказал. Мы были как-то в одной компании.

– А твой муж? – чего-то не договорила Лизавета Петровна.

Таиска посмотрела на нее многозначительным взглядом. Закурила сигарету.

– Последнее время мы с ним не понимаем друг друга, – сказала она. – Он не понимает меня, а мне трудно с ним, – продолжала Таиска. – Требует от меня чего-то, чего я не могу ему дать. Да чтоб – настоящее, – усмехнулась она. – А что он может дать сам, кроме своих прекрасных глаз, – ни благополучия, ни комфорта. А ты сиди в своей поликлинике на копейки, – договорила она, сплевывая яркими губами прилипшую к ним табачинку и снова затягиваясь.

– При всем том ты очень неплохо одета, – возразила Лизавета Петровна. – У меня, например, нет такого леопардового пальто. Хоть иногда и бывает возможность, продолжала она.

– Да, это он, что ли? – воззрилась на Мячикову Таиска, – Ему и в голову не пришло бы купить мне такое, – договорила она, посмотрев теперь на Мячикову странно коротким взглядом.

Лизавета Петровна поняла, что взгляд этот предназначался не ей, а художнику, который шел к столику, чтобы снова пригласить Таиску на танец.

– Ну а у тебя, как я понимаю, все хорошо, – как-то утвердительно спросила она Мячикову, как бы подводя итог, когда через несколько минут уже возвращалась на место.

– Микки не появлялся? – спросила она следом, не ожидая ответа на заданный вопрос.

– Нет, не появлялся, – отвечала Мячикова, осознав, что предыдущий вопрос на самом деле Таиску не интересовал.

– Куда это он запропастился? – опять спросила Таиска, напряженно вглядываясь в данный конец зала, где что-то происходило, чего Лизавета Петровна, сидя туда спиной, видеть не могла.

– Ну ладно. Я пойду. Уже почти девять. Ты ведь говорила – до девяти, – неожиданно сказала Таиска, обращаясь к Мячиковой. – Я тебя не буду провожать. Сама добежишь. Ладно? – спросила она, глядя на Лизавету Петровну.

На лице ее отразилась совершенно неподдельная необходимость уйти сейчас, немедленно, не провожая, не завершая разговор, не прощаясь. Поднявшись и теперь посмотрев в дальний угол зала, Лизавета Петровна увидела, что художник и стоявший рядом с ним Микки, оживленно жестикулируя, зовут Таиску к себе. Причем, судя по всему, требуя, чтобы она шла, как можно скорее. Оставив какие-то деньги за кофе и бокал вина, Лизавета Петровна вышла из зала. Она и сейчас, спустя больше двадцати лет, хорошо помнила, с каким наслаждением вдыхала тогда свежий, прохладный воздух и, вспомнив, что вот-вот должен был прийти Алексей, быстро пошла к трамвайной остановке.

Потом она видела Таиску только один раз, когда забирала из поликлиники больного…

– Таисия Гавриловна, что делать с этим больным, который отказывается от консультации? – спросил кто-то рядом.

Мячикова обернулась. Рядом стояла медицинская сестра, которая обращалась к врачу. Врачом была Таиска.

– А вот и «скорая», глядя на Мячикову, – сказала Таиска. – Привет. Да вот, доставить надо, – кивнула она в сторону сидящего на табурете больного. – Ты как? – спросила она теперь Мячикову, глядя в сторону входной двери.

– Нормально, – сказала Мячикова, уже читая направление.

Когда она подняла глаза, Таиски уже рядом не было. Но запах духов остался. И став памятью, время от времени щекотал в носу. Когда еще лет через пять Таиска позвонила Мячиковой домой, Лизавета Петровна сначала не поверила, а потом поняла, что Таиске просто чего-то надо. В глазах сразу же появилось леопардовое пальто, ярко накрашенные губы, остро запахло пенициллиновыми духами. Таиска просила какие-то доллары, чтобы «открыть дело».

– Я отдам, – сказала Таиска в конце. – Не я, так мой муж Пухольцев отдаст. Ты должна его знать – он работает в «хирургии» больницы «скорой помощи».

Лизавета Петровна вздрогнула. Но информацию прослушала до конца. И почему-то сразу возненавидела Пуха. Это возникло, как острый приступ подагры. А известный парафраз «скажи мне, с кем ты спишь, и я скажу, кто ты» показался ей еще более справедливым, чем раньше. В какой-то момент она даже подумала, что Пух перестал для нее существовать навсегда. Оказалось – нет. Она по-прежнему общалась с ним, вникала во все его дела, выслушивала, как его жена в очередной раз разорилась не в «комке» так в аптеке, старалась как-то помочь. И всякий раз, когда они сидели в старом «Фольксвагене», купленном Пухом за бесценок, который он все время чинил, и он говорил «напрасно она это», она, Лизавета Петровна Мячикова, его понимала. Она не говорила, что давно и хорошо знает Таиску, как не говорила и о том, что вот уже несколько месяцев с ней нет Алексея. Она старалась – она очень старалась, – чтобы об этом знали как можно меньше людей. Сначала она долго не могла понять, потом долго не могла поверить, потом долго не могла решить, как все объяснить детям. Вовке было шестнадцать. Леночке десять. Они все понимали, но ничего не спрашивали. «Мы – как ты», – говорил Вовка, и она верила своему взрослому сыну. Лизавета Петровна была благодарна ему не только за то, что он как-то все объяснил Леночке. Малышка тоже ни о чем не спрашивала. А для Лизаветы Петровны потянулись серые, однообразные, дни. И хотя по-прежнему был Пух со своей дружбой, со своей доверительностью, со своей откровенностью, от которой оставалось совсем немного до чего-то другого, она виделась с ним редко. И жила, словно в пустоте, в которой, кроме нее, было еще только ее горе. Она никому не жаловалась, ничего не предпринимала, ни у кого ничего не просила. Оба ее мужчины, которых она так или по-другому любила, как бы перестали для нее существовать. Больше просить помощи было не у кого. И горе, которое любит, чтобы о нем знали все, становилось все меньше. Оно стало занимать все меньшую и меньшую часть того пространства, в котором находилась она, и которое постепенно наполнялось словами, звуками, лицами людей. Людей, которые всегда были с ней. Они были разные – больные на самом деле и не очень, равнодушные, замотанные жизнью, доброжелательные и злые, образованные и откровенные простаки – и все они рассказывали ей о себе. А поскольку в мире все относительно, то к концу дежурства ей начинало казаться, что ничего такого особенного в ее жизни как бы и не произошло. Все живы. И даже любовь, кажется, еще не умерла совсем. Только сейчас она как бы выпустила ее из себя на свободу, чтобы она перестала докучать ей. Она думала спокойно и как бы со стороны – то об Алексее, то о Пухе, которого почти не видела, и так же как бы со стороны думала о любви. Но чем больше она думала о ней, тем больше они – и та и другая ее любовь – казались ей чем-то одним, слившимся вместе. Потому что и та и другая были плоть от плоти ее самой. И она, любовь, нет-нет, да и заявляла свои права на нее. То кто-то будто окликнет ее в квартире – и так и казалось, что, сидя на своем излюбленном месте, в кухне, у окна, ее зовет Алексей. То настойчиво просил позвонить ему Пух, чтобы рассказать об очередной выходке Таиски. Иногда они сидели в «Фольксвагене» и в очередной раз говорили обо всем. И хотя отношения с Пухом стали чуть-чуть другими, к ним, с ее стороны, добавилось сопереживание, она понимала, что ее любовь, в которой она сама не решалась себе признаться, уже коснулась этого человека. И никакие ее доводы об отсутствии времени или о дискретной природе любви не могли убедить его не просить о встрече, не могли убедить его не звонить ей. Потому что он тоже чувствовал эту любовь. И звонил, и говорил, что надеется, что наступила «новая фаза». «Что вверху, то и внизу, – говорили древние. – Познай самого себя, и ты познаешь Вселенную».

Но познать самого себя оказывалось труднее, чем познать другого. А главное – жизнь продолжалась, и ей не было хуже, чем другим. Приходя к больному, Лизавета Петровна иногда думала, что все эти люди, которые встречались на ее пути, как и она сама, ведут ежедневный бой за каждый прожитый на этой земле день, за каждую прожитую минуту. И вместе с их жизнями уходит и ее жизнь. И в этом смысле они – по одну сторону той черты, которая, казалось, разделяла их. И как только больной это чувствовал – он становился другом.

– Доктор, почему вы грустите? Сегодня Восьмое Марта, – улыбалась навстречу Мячиковой женщина в один из праздников, который ей пришлось встретить совершенно одной.

Алексея уже не было с ней. Где-то в Мурманске был Вовка. Пух дежурил, хотя, если бы не дежурил, он, наверняка, был бы дома. Там Таиска вернулась после провала очередного предприятия.

– Так, почему? – повторила свой вопрос женщина.

Лизавета Петровна вздрогнула, раскладывая на столе ампулы и пытаясь улыбнуться.

– В самом деле? – спросила, наконец, Мячикова, – Может, показалось, – спросила она.

Все равно что-то чувствуя, женщина поменяла положение в кровати, и, слегка поправив подушку, позвала сына.

– Георгий, неси нам кофе, коньяк и еще, сам знаешь что – в ведерке.

Через три минуты послушный сын принес поднос. Кроме кофе и коньяка, в вазочке стояли подснежники.

– Цветы – доктору, – сказала женщина. – Георгий, подари сам, – опять сказала женщина.

Лизавета Петровна стояла не шевелясь.

– Это вам от нас, от больных, – сказала женщина. – Сегодня праздник. Не грустите, – широко улыбнулась она.

Через несколько минут, уже заполняя карту и читая выписку из поликлиники, Лизавета Петровна осознает: «Постинфарктный кардиосклероз. Хроническая мерцательная аритмия. Сахарный диабет, тяжелое течение. Гипертоническая болезнь Ш-Ш степени. Болезнь оперированного желудка. Софья Владимировна Величко. Лингвист». Лизавета Петровна подняла на Софью Владимировну глаза и должно быть что-то было в них такое, от чего женщина улыбнулась.

– Ничего, ничего. Ну… во-от! – сказала Софья Владимировна.

И Мячикова поняла, что в ее собственных глазах очень близко стояли слезы.

– Спасибо, – опять сказала Софья Владимировна.

– И вам, – искренне сказала Мячикова и, сделав все необходимое, простилась, отказавшись от кофе.

Через несколько минут она уже шла по лестнице, аккуратно держа подснежники в левой руке. Но настроение было уже другое. Лизавета Петровна думала о женщине, у которой только что была, о том, как, порой, несправедлива жизнь, и еще о том, что, может быть, это мы слишком много от нее хотим. Скорее бы кончился праздник, потому что именно в праздники мы понимаем, что все-таки, что-то от жизни хотим. «И неизвестно, кому сейчас лучше – ей или Алексею», – вдруг впервые, без обиды, подумала она о нем, еще не зная, что очень скоро он сам позвонит ей.

К вечеру того же дня, на каком-то вызове, ее нашел Пухольцев.

– Поздравляю тебя с праздником, – сказал Пух. – И еще – почему ты так упорно не хочешь мне звонить? Только не говори, что ты и в самом деле этого не хочешь.

– Я не могу. – сказала она.

– Почему, Лиза? Теперь, когда ты свободна. Извини, я все знаю, – проговорил он.

– Вот потому и не могу, – коротко сказала она.

И это было правдой. Она была благодарна ему за то, что позвонил, что помнит. Но именно теперь, когда он все знал, она не хотела его видеть. И не потому, что и правда не хотела, а потому что не могла. И эта логика не была такой уж «женской», как принято думать. Анатомию этого чувства ей еще предстояло понять. Выйдя из квартиры, где она только что была на вызове, Лизавета Петровна будто услышала:

– Лиза, Лиза привет! Привет, Лиза! Как ты? – слышалось ей.

Она оглянулась. Никого. И только резко и нервно отозвался колокольчик. И снова – тишина.

– Как ты, Лиза? – послышалось опять.

Она опять оглянулась. И опять не было никого.

– Жив курилка! – на всякий случай кому-то громко сказала она.

И эта фраза отозвалась в глубоком каменном колодце десятиэтажного дома.

– Жив, жив! – поднималось все выше и выше, и ей казалось, что звук уже должен быть где-то высоко-высоко, за пределами этого холодного мрачного пространства – и лететь, лететь ввысь. Так, наверное, оно и было. А здесь, в холодном подъезде, среди темноты и бетона, и потому – несправедливости, все еще звучало: «Жив! Жи-ив! Кто? Курилка-а-а! Жи-и-в!» – и спрашивала и отвечала сама себе Лизавета Петровна, и первые слезы и смеха и удивления за все последнее время подступили и пролились, освободив место радости.

Проснувшись в своей маленькой комнате, куда Алексей плотно прикрыл дверь, Лизавета Петровна почувствовала, что стало тепло. Ушла усталость, ушел ничем не снимающийся озноб после бессонной ночи. Ушло все, что накопилось в ней за сутки. Поднявшись и сев в кровати, вспомнила – надо позвонить в реанимацию, узнать про больную. Это надо не забыть сделать сразу. Затем необходимо пересмотреть все вещи Алексея. Что-то постирать, что-то выбросить. А доктору Силину позвонить сегодня она, наверняка, не успеет. За окном был залитый солнцем двор, и высокое солнце говорило о том, что звонить в пульмонологию, и в самом деле, поздно. Еще час-два и день пойдет на убыль. Придется звонить завтра с утра. Открыв дверь в смежную комнату и не найдя там Алексея, она вошла в кухню. Он сидел по другую сторону похожего на тумбочку стола у окна. И читал газету. В двух с половиной шагах от стола закипал чайник. Алексей был в очках, как несколько дней назад, когда она увидела его в очках впервые. Это было непривычно, но общего впечатления не портило. Пожалуй, наоборот. Седые виски, две вертикальные, по обеим сторонам рта, глубокие морщины, прямой нос, с которого как бы начиналась вся его высокая, прямая фигура, предполагали характер сильный и жесткий, что сказывалось не только в поступках, но и в самом восприятии мира. И эта будто видимая и невидимая прямолинейность, казалось, существовала не только параллельно, но выходила одна из другой. И Лизавета Петровна всегда это чувствовала и знала. Прямой в суждениях и оценках, всегда говорящий то, что думает и как понимает, он и в тот памятный день, когда уходил из дома, просто пришел и сказал, что уходит. И она поняла все сразу. Когда-то давно ей казалось, что это хорошо, что все вот так вот – ясно и прямо. Потом стало скучно. И хотя, наверное, это и в самом деле было неплохо, Лизавета Петровна все чаще думала, что ей не хватает какой-то недосказанности, неожиданности, игры. Сказав однажды все необходимое и получив согласие выйти за него замуж, он, словно раз и навсегда, покончил с чем-то сиюминутным, обременительным, никогда больше к этому не возвращаясь. И судя по всему, мысль о том, что кто-нибудь когда-нибудь может в чем-нибудь усомниться – не приходила ему в голову никогда. «Интересно, как он убеждал ту, другую, выйти за него замуж?», – иногда думала Лизавета Петровна и почему-то ничего не могла себе представить. И хотя понятно, что путей к этому великое множество, как ни старалась Мячикова, ничего предположить не могла. Она и теперь ничего не знала о его жизни без нее. И ничего не знала о том, что же заставило его после семилетнего отсутствия, позвонить ей. И хотя он не раз говорил, что благодарен, полной исповеди еще не было и, судя по всему, это еще предстояло. Да Лизавета Петровна и не спрашивала. Все уже улеглось.

Она привыкла быть одна, и редкие встречи с Пухом, которые в отсутствие Алексея чаще не стали, свидетельствовали о том, что ее жизнь принимает совсем другое направление. У нее были обязательства перед своей семьей, перед своими детьми. У Пуха – тоже, перед семьей, к которой он относился неоднозначно. Его жена от него то уходила, то возвращалась, тратила последние деньги на какой-то бизнес и, прогорая, возвращалась опять в медицину. Месяца через два, оборзев от нищенской зарплаты, она опять организовывала какую-нибудь коммерцию и, не имея торгашеской хватки, возвращалась в свою поликлинику с новым цветом волос и новыми проектами. Когда умерла ее мать, Таиска все носилась с идеей продать квартиру, но Пух не дал. И удаляясь на кухню, вместе с сыном Сережей, после очередного Таискиного прогара, был начеку. Обыкновенно первый день он отсиживался на кухне, на второй – звонил Мячиковой, и они просиживали в «Фольксвагене» ночь напролет, обсуждая стратегию – как жить дальше. Когда после семилетнего отсутствия вернулся домой Алексей, они тоже долго сидели в «Фольксвагене». Автомобиль теперь был, как игрушка. И совсем не ломался. Так Александр Васильевич Пухольцев зачинил его и закрасил. И сидя в автомобиле, они обсуждали, как теперь жить ей, Мячиковой. Но это неординарное событие совпало с событием вполне ординарным – в очередной раз домой вернулась Таиска. Она теперь взяла моду отбывать к денежным мужикам на откровенное содержание. И как только деньги по каким-нибудь причинам иссякали, возвращалась к Пуху. Но в этот раз он, кажется, впервые не был рад, что Таиска вернулась. Теперь Пух видел стратегию в том, что для того чтобы Таиску в конце концов оставить, надо помочь ей стать на ноги. «Тогда это легче будет сделать», – утешал сам себя Пух.

– Вот ведь ты тоже, – говорил он Лизавете Петровне, – Не гонишь.

– Надо помочь, – убежденно говорила Лизавета Петровна.

И они долго молчали. Само собой понималось, что ни там, ни тут отношения не восстановить. Но это совсем не вопрос. Поговорив обо всем и убедившись, что все еще помнят друг друга, они с Пухом расставались. На неопределенное время. Каждому надо было пережить свое. Пух был все такой же красивый. Он успешно оперировал, ездил на своем три раза крашеном «Фольксвагене», но его изобретательная манера говорить и рассказывать, когда через минуту ты оказывался в курсе всех дел, а главное – на короткой дистанции, слегка изменилась. Он часто становился задумчивым, немногословным, потом вдруг, будто осознав, что от чего-то отстал, старался догнать. И оживлялся снова. Но он сдавал. И это было заметно. А Лизавета Петровна, устав все понимать и во всем участвовать, была рада, что на какое-то время о ней забыли. Так в ее жизни появилось одиночество. И хоть оно будто бы не было похоже само на себя – все-таки она была не совсем одна. Но его вкус, его, вопреки общему мнению, несвобода, поскольку оно парализует в человеке всякое желание куда-нибудь идти и что-нибудь делать, она ощутила в полной мере. А потом к ней стали приходить сны, где она идет по ровному полю, на котором полным-полно люпина и лютиков, и чем дальше она шла, тем больше и больше становилось неба и все меньше земли и, наконец, наступал такой момент, когда она взлетала, оставляя далеко внизу и возвращение Алексея, и ставшие хроническими проблемы с зарплатой, и Пуха, и Таиску, которую он, она понимала, любил. Однажды, когда Таиска в очередной раз вернулась после полугодового отсутствия, и Пух опять ее принял, она, Мячикова, сидя рядом с ним все в том же «Фольксвагене», коротко обронила «Надолго ли?». Пух утвердительно качнул головой и умолк. И она все поняла. И бесстрастно, как говорит человек о каком-то, увы, существующем совершенно отдельно от всего факте, сказала: «Ты любишь ее». Пух не сразу посмотрел ей в глаза, а когда посмотрел, говорить ничего было не нужно. «Ты ведь тоже» – начал он, не найдя ничего лучше, чем напомнить ей об Алексее, возвращение которого в свое время принял очень резко. «Это другое» – сказала она. Потому что это и в самом деле казалось ей другим. Это было понятнее, чем Таиска со своими исканиями. «Здесь человек попал в беду. Он болен, – думала она. – Ему надо помочь». И, несмотря на то, что аналогия была очевидна, она не видела ее и не хотела видеть. Так и сидели в старом «Фольксвагене» два хороших человека, и не знали об этом.

– Ты ведь тоже, – опять сказал он.

Потом они долго молчали.

– Наверное, – с большим опозданием сказала Лизавета Петровна коротко, думая о своем.

И Пух не сразу понял, что она говорит о своем чувстве к Алексею, которое все еще жило в ней. И опять они долго молчали. Это были уже отношения второй и даже третьей волны, когда все самое важное было сказано, все, чему суждено было реализоваться – реализовалось, а то, чему было не суждено, так и осталось всуе. Конечно, могли еще быть кратковременные вспышки, недолгие обострения, но должной высоты отношения достигнуть уже едва ли могли. Думал ли об этом Пух – она не знала, но сама уже ничего не ждала. Конечно, был, наверное, какой-нибудь другой путь. Вообще говоря, выход всегда есть. Нужно только самую малость – изменить свою жизнь. Но для этого, как ей казалось, не было ни сил, ни возможностей.

– А-а-а, проснулась, – поглядев на нее поверх очков, сказал Алексей, привернув, а потом и выключив газ под кипящим чайником. – Второй чайник пью, – сказал он, прислоняясь к подоконнику.

Лизавета Петровна удивилась, что он так и сидел здесь, пока она спала.

– Смотри, – сказал Алексей, показывая ей газету.

Лизавета Петровна нашла глазами статью – «Большой морозильный траулер захвачен дикими племенами… в Африке».

– Они посадили экипаж под стражу и требуют выкуп, – рассказывал подробности Алексей, – Сколько-то там тысяч долларов, – договорил он.

– БМРТ «Приморск», – прочитала еще раз Лизавета Петровна и перестала читать.

Это был корабль, где проходил первый капитанский рейс Алексея, и куда она посылала радиограммы чаще, чем «до» и «после». Так волновалась. Справится ли. А он звонил ей прямо на «скорую». В тот год Вовка пошел в первый класс и с гордостью рассказывал, что его отец – капитан на «Приморске». Она помнила этот красивый, белый корабль Николаевской постройки. «Теперь Николаев – заграница, – пронеслось в голове. – Но порт приписки – тот же. Значит, люди наши. Наверное, и муж педиатра Звягинцевой со «скорой» тоже там», – вспомнила Лизавета Петровна, и ахнула.

– Звягинцев, муж нашей Алины, на «Приморске», – тихо сказала она.

– Я знаю, я встречал его незадолго до рейса, – понял Алексей.

– А ты давно списался? – спросила Лизавета Петровна.

Это было первое, о чем она спросила, из того, что касалось его жизни в последние несколько лет.

– Ты ведь тоже был на «Приморске», – напомнила она.

– После меня «Приморск» сделал еще два рейса – в Северо-Восточную Атлантику и, кажется, в Канаду, – ответил он и помолчал.

– А ты?

– Я за это время в море не был, – тихо сказал он, думая о чем-то своем.

– Потому что… – полушутя начала она.

– Не знаю, что ты имела ввиду. На самом деле – все просто. Стало подниматься давление. Как на комиссию, так зашкаливает.

– Это известно. Значит, заболел.

– Заболел, – согласился он, не меняя выражения лица. – Пришло, видно, время. Да и жизнь такая была, – сказал он и умолк.

И Лизавета Петровна не нашла в себе силы спросить, какая это такая жизнь у него была, и что именно ему в ней мешало. Она молчала, не ожидая, и даже опасаясь, что он скажет что-нибудь еще о своей жизни, о которое она так упрямо не спрашивала.

– Хочешь чего-нибудь? Чаю, например? – неожиданно спросил Алексей, слегка улыбнувшись.

Она кивнула, принялась заваривать чай – из одной баночки, из другой, маленькой ложечкой, ложечкой побольше, ссыпая все в фарфоровую емкость и ставя ее на водяную баню. «Лабораторный чай» – когда-то говорил он, и оба смеялись. Теперь он молча смотрел на то, как она делает все это. И его лицо светилось. Она очень хорошо чувствовала и понимала это. Она видела, как темнели его глаза, когда он время от времени взглядывал на нее, предвосхищая какое-нибудь очередное ее движение, и радовался этому, и повиновался каждому ее слову, каждому замечанию, каждому взгляду.

– Почему ты ничего не спрашиваешь? – проговорил он вдруг. – Нет, вообще-то я понимаю, – продолжал он, – Гордость. Но ведь ты, как бы это сказать, некоторым образом, отомстила мне. Правда? Разве тебе не легче?

– Я не люблю слово «месть». Какое-то дикое слово. И потом – никакая месть не может исправить того, что произошло. Это примитивно.

– Согласен, – отозвался Алексей. – Я подумаю над этим словом. Но ты не ответила мне на один вопрос, – тебе не легче сейчас?

Мячикова молчала. Она и вправду не знала, что сказать. Она никогда об этом не думала.

– Ну что ты молчишь? Я все знаю. Он звонил сюда пару раз, – сказал Алексей.

И Мячикова поняла – это он говорил о Пухе.

– И я даже не мог послать его к чертовой матери, – вдруг опять сказал Алексей.

– Ты и не должен посылать его к чертовой матери, – поняла Лизавета Петровна. – Он – мой друг.

– Ясно, – сказал Алексей и умолк, заглядывая теперь в фарфоровую емкость, которая источала едва уловимый аромат жасмина.

– Но все-таки одну вещь я тебе скажу, – снова заговорил он. – Я знаю, почему я заболел, – сказал он так, что не поверить ему было невозможно. – Потому что я почувствовал себя ущербным, – словно через силу проговорил он последнее слово. – Со щербинкой, – еще раз уточнил он. – И не потому, что эта женщина постоянно от меня что-то хотела, куда-то меня все водила, возила. А потому что я вдруг почувствовал себя не на месте, словно распалось время и я протягиваю руку из одной его части в другую, а достать не могу. Не соединяется. И сам я где-то за его пределами. За пределами времени. Представляешь? Это страшно. Это если хочешь знать – кратко. Если, конечно, ты больше ничего не хочешь слушать, – подвел черту он.

– Нет, почему же, – отозвалась Лизавета Петровна, стоя теперь у плиты, к нему спиной, и обжаривая французские гренки. Этот хлеб, с яйцом и молоком, делала еще мама, провожая ее в школу, а потом она сама – всем, кто утром куда-нибудь уходил. – Постепенно ты и сам все расскажешь, если захочешь, – договорила она.

Закончив с гренками, она села за стол, налила себе и ему чай, тихонько отпила, глядя на него обычным, без какого бы то ни было интереса, взглядом. И он, не чувствуя напряжения, улыбнулся ей своими роскошными, вместившими, казалось, целое небо, глазами.

– Как чувствуешь себя? – спросила она. – Кашель? Недомогание?

– Когда ты вот так спрашиваешь, мне кажется, что все нормально, а остаюсь один, все будто возвращается.

– Нам надо выяснить, что с легкими. Если это обыкновенный бронхит, то прогноз полегче. Хотя, конечно, бронхит – это тоже плохо. И надо бросать курить. Это первое, что надо сделать. Завтра звоню доктору Силину, назначаем консультацию. Снимки последние уже, наверное, готовы, – глядя на него, договорила она.

– А потом? – неожиданно спросил он.

– Что «потом»? – не поняла она.

– Ну вот, выясним, а – потом… Что будем делать потом? – как-то неуклюже спросил он.

– Будем лечиться, – отвечала Лизавета Петровна, сама не зная, как долго они будут лечиться и что будет потом.

До пятиминутки оставалось минут пятнадцать, когда Лизавета Петровна поднялась на второй этаж и остановилась перед доской объявлений. Этот небольшой кусок фанеры, вполне стандартного дизайна, с чашей и змеей в правом верхнем углу, и множеством предписывающих, утверждающих и карающих листков бумаги, способен был испортить настроение кому угодно – от нескольких мимолетных минут до недель и даже месяцев. Чувствовалось, что те, кто заполняли свободные, никакими предписаниями не занятые, пространства и тщательно следили, чтобы их было как можно меньше, – дело свое любили. Как старательно выписывались на эти листки ряды и столбики с фамилиями, как раскладывались, как классифицировались и обобщались, не теряя попутно ни одной буквы, ни одной запятой. И даже самое незначительное происшествие, выписанное с такой педантичной и скрупулезной любовью, вдруг становилось символом, фетишем, только что поднятым с земли знаменем, которое тут же начинал трепать ветер, как Резеда и Козодоев, а также все желающие трепали имя какого-нибудь из обозначенных в листке фигурантов.

– Артур Артурыч, – говорил кто-нибудь, изловив на лестнице пробирающегося с большим опозданием на работу Фазана. – Не было там того, что здесь написано. Больной доставлен по назначению. Оказана помощь.

– Мне доктор звонила, – уклонялся от более конкретного разговора, продолжая пробираться меж идущими навстречу, со ступеньки на ступеньку, Фазан.

– Не было там доктора. Там была сестра и санитарка. Это они говорили: «Что нам ваше направление. У нас мест нет. Забирайте обратно», – оправдывался кто-нибудь из фельдшеров. – А вы – выговор, – продолжал этот кто-нибудь, так и мешая Фазану юркнуть в свой кабинет незамеченным. – А там нельзя было забирать обратно. Он тяжелый, – продолжал, едва поспевая за Фазаном, тот же голос. – Вы меня-то почему не спросили? Сразу выговор, – оправдывался Фазаний мучитель, понимая, что Артур Артурыч, по своему обыкновению, придумал, чего совсем не было.

– Пропустите! – теперь уже повышенным тоном говорил Фазан.

Мячикова, стоя на площадке, этажом ниже, и слыша всю эту сцену, вспоминала, как он выгонял ее из своего кабинета совсем недавно за то, что она вошла без доклада. Конечно, она понимала, что если некто, ни с того ни с сего вознамерившийся поговорить, без доклада входит в кабинет, это раздражает. Но не меньшее раздражение вызывала и необходимость войти в этот кабинет. При этом она ведь соблюдала видимость уважения, – почему бы ни соблюдать эту видимость и ему?

– Пропустите!

Это опять Фазан, не сбавляя скорости передвижения и отталкивая того, кто шел за ним следом надеясь увидеть хоть какую-нибудь заинтересованность новыми обстоятельствами, и то отставая, то забегая вперед, невольно мешая ему следовать заданным курсом, что явно не способствовало скорейшему воцарению Фазана на своем рабочем месте.

– Никому мы не грубили, – продолжал оправдываться фельдшер. – Просто они хотели, чтобы мы забрали больного обратно, а мы оставили. Они хотели, чтобы забрали, а мы оставили, – еще раз повторяет фельдшер, чтобы дошло. А то ведь торопится…

Но это последнее звучало уже вдогонку. Быстрые шаги затихая, достигли наконец кабинета.

Все также продолжая стоять у стенда, этажом ниже, Мячикова теперь видела, как к фанере подошла девушка из отдела кадров. Распущенные длинные волосы, набедренная повязка вместо юбки, из-под которой немедленно появлялись бедра, и недовольное выражение лица насторожили.

Длинными, с наращенными ногтями, пальцами, она приколола еще одну бумажку, что удалось не сразу Кнопки все время падали и кто-нибудь из уже собравшихся и желающих узнать новость с пылу с жару, эту кнопку поднимал, подавал ее девушке на ладонь, откуда она ухватывала ее ногтями. Другие уже читали, поглядывая друг на друга и стараясь понять – что к чему. «Фельдшера Кочетова В. И. лишить пол ставки, лишить права работать в ночное время, лишить права сдачи экзамена на категорию, поставить на вид, объявить строгий выговор за то, что фельдшер Кочетов во время проезда по городу на машине «скорой» помощи, не остановил машину в двух шагах от главного врача».