Текст книги "О лебединых крыльях, котах и чудесах"

Роза

У мамы на участке все лето цветут розы. Зашла по делам соседка с дальнего конца деревни, увидела, попросила черенок.

Было это в июне.

– У Катерины роза моя расцвела, – говорит матушка на днях. – Хочешь посмотреть?

Мы идем вдвоем по деревне, и мама восхищается соседкой. Я не знаю, сложно ли вырастить розу за один сезон от черенка до бутона, но по маминым словам получается, что та заботилась о цветке как о ребенке. Подкармливала, укореняла, укрывала от заморозков.

Надо знать Катерину. Женщина она тихая, кроткая и безалаберная. В доме у нее свинарник. Участок порос хвощом, в палисаднике воюют полынь и крапива. Грязь там, уныние и беспорядок.

– Подумать только, как может воздействовать на людей красота, – говорит по дороге матушка, устремляя растроганный и благодарный взгляд в небеса. – Вспомни маленького принца из Сент-Экзюпери…

– Мама, – говорю, – какой еще, в задницу, принц. Катерина – тихая пьянчужка, да и врушка к тому же. Розу она наверняка купила на базаре в Палово, высадила у себя, а всем рассказала, что прорастила твой черенок.

– Нет-нет, красота действительно меняет людей, даже если это лишь красота цветка… – возражает матушка.

– Или, – говорю, – не в Павлово. Стырила где-нибудь.

– Что за глупости… – говорит матушка.

И обе мы замолкаем.

Потому что в Катеринином палисаднике, где ни следа не осталось от крапивы, издалека видим розу.

Высокий прямой стебель, увенчанный одним-единственным алым цветком того оттенка, какой, должно быть, выбрал Грэй для своих парусов. Это, несомненно, роза от маминого куста, но необычайно крупная и яркая. Розы в нашем саду чудесны. Но в этой, вокруг которой уныние, сорняки и бардак, больше чем красота, – в ней чудо.

– С ума сойти, – говорит матушка.

Мимо бредет местный пчеловод и тоже останавливается перед забором поглазеть на цветок.

Спустя миг из дома появляется Катерина.

– Ты чего тут? – громко спрашивает она. – Хрен ли ты ходишь? Иди себе!

Я второй раз замираю в изумлении. Никогда не слышала у Катерины ни такого тона, ни такого голоса.

– Да я это… – говорит пчеловод. – Ты чего, Кать?

Она выпрямляется во весь свой небольшой рост – впереди враг, за спиной роза – и разражается бранью. Из которой ясно, что ни один подлец не может пройти мимо ее дома, чтобы не покуситься на цветок. Одни завидуют; другие хотят себе такой же; третьи мерзавцы, которым лишь бы испаскудить чужую радость.

– Знаю я, чего тебе надо! – визжит Катерина.

И наступает на пчеловода, выкрикивая ругательства, – взвинченная, злобная, остервеневшая, защищающая свою волшебную розу от ублюдков, живущих в нашей деревне. Где тихая пьянчужка, от которой я за двадцать лет не слышала ни одного грубого слова? Она солдат, вокруг которого война; она последний хранитель прекрасного в окружении варваров.

Пчеловод бежит.

Роза цветет.

Катерина уходит в дом и снова, могу поручиться, занимает свой наблюдательный пост.

– Красота, – на обратном пути нравоучительно говорю я маме, – преображает людей.

Мама молчит.

– Ты только, – говорю, – больше не давай никому свои розы.

Мама молчит.

– А то здесь все, – говорю, – поубивают друг друга.

– Как будто это что-то плохое, – бормочет матушка, научившаяся от меня старым мемам.

Вася

Пару лет назад на окраине деревни горела изба Симаковых. И сгорела. Полыхало так, что из пяти ближних домов еле-еле отлили три, а два так и остались калеками: один лишился пристроя с кухней, второй пугал обуглившимся дочерна фасадом.

Стали собирать всем миром для погорельцев. Понятно, что страховки нет, а занялось, потому что выпивали в честь отсутствия праздника. У Симаковых всегда гуляли на совесть: тяжеловесно, с мучительным надрывом, без этого вашего пошлого веселья. То ноги друг другу переломают, то Шарика дворового прирежут с пьяных глаз, то беременную бабу пихнут неудачно. Или удачно – это уж как посмотреть. В принципе, дед Симаков всегда говорил, что хватит с него этих выродков.

Народ, конечно, пошумел, потому что зять Симакова, как выяснилось, баловался с паяльником, оттого и загорелось. И нет бы для дела использовал – пытал там кого-нибудь или просто кошку мучил. А то по дурости, солдатикам игрушечным головы поотшибал, поменял местами и пытался заново припаять. В процессе уснул, естественно. Кое-кто бормотал, что лучше бы он себе голову отшиб. Но сбора средств это все равно не отменяло.

Ну, деньги собрали, Симаковы отстроились.

И, в общем, черт бы с ними.

Сегодня с матушкой обедаем – стук в калитку. Выхожу. Бродяга: тощий, обгоревший. В наколках, ясное дело. Лицо – как старая скомканная газета: если приглядываться, можно много любопытного прочитать о прошлых временах. Как его занесло-то в нашу глухомань!

«Хозяюшка, рабочие руки не нужны? У тебя вон на бане, смотрю, мужики трудятся. Я б посодействовал».

А там всей работы с той крышей – двоим на три дня. Если очень постараться, то на неделю.

Нет, говорю. Спасибо, работников хватает. Но по мелочи помочь можете. Есть борщ, хлеб и сладкий чай, они по такой жаре завтра испортятся, их съесть бы надо, а сами не справляемся.

Во двор он не пошел, хотя звали. Сел на спиленной березе у забора, съел тарелку супа, хотя съел – не совсем точное слово для процесса уничтожения борща за полторы секунды. Ликвидировал. То же самое со второй порцией, чаем и бутербродами.

Поблагодарил, спросил дорогу на Павлово и ушел.

Через пятнадцать минут – снова стук в калитку. Выхожу.

А там делегация. Лучшие люди деревни. Дед Симаков. Зять его. А также землевладелец Вязин и два безымянных товарища, у которых на лицах написано, что они здесь самые ответственные за чужую безответственность.

О чем мне и заявляют.

Разведка, говорят, доложила, Ален Иванна, что вы привечаете бомжей. Так вот: вы здесь человек пришлый. Каких-то тридцать пять лет живете. Правил наших не выучили. А правила наши таковы, что всякую шваль прикармливать не надо, если только не в целях последующего истребления. Всякая шваль – мы по себе знаем! – к местам кормления очень привязчива, и хрен вы ее потом прогоните. Вы, Ален Иванна, невзирая на худобу, все-таки женщина, и женским вашим слабым умом соображаете чуть дальше вышивки крестиком. Поэтому запишите себе на канве: больше так делать не надо. Иначе будут последствия.

Я молчу. Снаружи. А внутри усиленно занимаюсь тем, что топлю в сиропе кротости и смирения внутреннего Халка. Потому что я-то уеду, а матушке потом заново растить цветы взаимопонимания на грядке, удобренной соседскими кишками и кровью.

И тут из-за спиленной березы поднимается спящий там до этого Вася.

Вася – фигура эпического размаха. Местная легенда. Старше меня всего лет на восемь, но выглядит как вечный энт: огромный, седой, с руками-ветками и вороньим гнездом на голове. Слово «бухает» и близко не отражает той глубины отношений, которая сложилась между Васей и водкой.

Вася был задуман Создателем для разрушения крепостей и уравнивания городов с рельефом местности, но где-то в небесной канцелярии что-то напортачили, и он родился в поволжской деревушке. Где занимается тем же самым, но в совершенно не удовлетворяющих его душу масштабах.

Еще до всех этих наших интернетов с котиками у Васи была любимая угроза: «Ты у меня щас разродишься котятами». И пару раз при виде драки с его участием я была близка к мысли, что уже пора нести щипцы, зажимы и что там еще используют акушеры.

Вася страшный, нелепый, бестолковый, пьющий и трогательный.

А еще он до смешного привязан к нашей семье.

– От вы сучары! – приветственно начинает Вася.

И затем толкает речь. Она начинается с буквы «ё», заканчивается буквой «хэ», между ними поместились сто сорок семь букв неизвестного науке, но интуитивно понятного любому колхознику алфавита. Квинтэссенция Васиного обращения сводится к предложению всем незаинтересованным лицам очистить помещение, город, область, мир от своего бренного существования, пока он сам не начал способствовать. Иначе тут все захлебнутся в котятах.

Лучшие люди деревни утекают прочь, напутствуемые пожеланиями, от дословной передачи которых запылал бы «Фейсбук». Через две минуты только пыль покорно оседает, со страхом косясь на Васю: типа, можно я тут побуду, нет? я тихонечко.

Вася садится на траву.

– Чо смурная какая? – благодушно спрашивает он.

Будто не орал только что так, что наличники потрескались.

Тошно мне, говорю, Вась. Тридцать с гаком лет, как мы тут живем, а ничего не меняется. И рыла все те же, и говорят всё то же.

– Ты посмотри на это дело с другой стороны, – предлагает Вася. – И тридцать лет назад я б этих гнид уделал. И сейчас я их уделываю. На голодный желудок, между прочим! Сообразила, к чему это я?

– Сообразила, – говорю. – Пойдем, борща тебе налью, матушка только утром сварила.

– Я к тому, – говорит Вася, с жалостью глядя на меня, – что если где-то не меняется что-то плохое, то там же не меняется и что-то хорошее.

Сплюнул во вздрогнувшую от ужаса траву, помахал мне лапой и пошел.

Ужик

Вася завел себе ужа. Назвал Васькой. Я не очень удивилась: последние три его кошки были Васятки.

Ужик худенький и простодушный. У него внимательные глазки, растрескавшаяся, как сухая земля, макушка и чернильные дырочки ноздрей.

По вечерам оба Василия выползают наружу, один из дома, другой из-под крыльца, и встречаются возле скамейки.

– Образовываю я его, – флегматично говорит Вася. – Объясняю ему, как у нас тут все устроено.

– А почему не кошкам?

– Кошки что, – отмахивается Вася, – кошки дуры. Перебивают только.

Ужик лежит у него на коленях, острым подбородком уткнувшись в Васину ладонь.

– Про реку вот ему рассказывал. – Вася почесывает ужу загривок. – Про труп врага. Ну, который мимо плывет. Пока не проплыл, из реки пить можно было. А проплыл – и все, хана. Испортил водопой, гнида, лучше б не подыхал, от живого вреда меньше. А чего смеешься-то? Чего смеешься! Не, ну ты хуже кошки.

Ужик молча крутит головой. Возле скамейки толпятся старые седые одуванчики. Ветер шевелит желтую стружку березовых листьев.

– Я его яйцом кормлю, – говорит Вася. – Яйцо он уважает. Как думаешь, он зиму переживет?

– Переживет, – говорю. – Заныкается под домом и проспит до весны.

– Вот и мне бы, – говорит Вася, – заныкаться и до весны.

С веток боярышника воробьи стреляют ягоды, как мальчишки сигареты у прохожих – с опаской и восхищением от собственной дерзости. Над соседской баней шерстяной столб дыма, такой густой, что из него можно прясть кудель.

– Что-то ты редко приезжаешь, – говорит Вася. – С кем мне про Ваську разговаривать?

– Да здесь полно народу, – говорю. – Найдешь, кому про ужа рассказать.

– Сказать-то есть кому, – говорит Вася. – Сказать всегда есть кому. Поделиться не с кем.

Сливы

– Вася! – говорю я. – Где секатор?

Накануне мы сражались с терновником. Куст этот озверевший прет на Васин огород. У куста щупальца, как у Ктулху, у него в подбрюшье сухие кишки крепко сросшихся веток. По ночам из его зарослей раздается странный хруст, вызывающий в воображении неприятный образ сработавшей мышеловки. Птица падает замертво, пролетая над ним, и ни костей потом не найти, ни перьев.

А мы были воины света. Поющие в терновнике – вот кто были мы с Василием и орали боевую песню «Мы лед под ногами майора».

Но нынче второй день битвы. А секатора с ручками, обмотанными изолентой, нигде нет.

– Вася! – говорю я. – Где секатор?

– За погребицей посмотри, – пыхтит Вася, оттаскивая в сторону кучу веток.

Я иду за погребицу и там, на широком березовом кругляше, который иногда служит обеденным столом, вижу секатор с изолентовыми ручками, а рядом с ним два желтых, цвета воска, человеческих пальца.

Некоторое время я просто стою и смотрю на них.

А затем с шелестом веера картина произошедшего раскрывается в моей голове. Я вспоминаю, что вчера на пути от Васиного дома мне встретился Николай, а если заходил Николай, они, естественно, выпили, и в процессе совместного употребления, очевидно, случилось что-то, что позволило Васе потом беспрепятственно отрезать у гостя два пальца секатором. Очевидно также, что Василий о вчерашнем ничего не помнит, иначе вряд ли таскал бы сейчас ветки терновника вместо того, чтоб забрасывать собутыльника землёй или каким-то иным образом реагировать на случившееся (скажем, деятельным раскаянием).

Еще в моей голове всплывают экзаменационный билет о совокупности триста шестнадцатой и сто пятой статей Уголовного кодекса, а также разнообразные вопросы, которые я предпочла бы никогда не задавать ни себе, ни кому-либо другому.

Размышляя обо всем этом, я делаю два шага к березовому кругляшу и внезапно осознаю, что это не пальцы. Это две усохшие сливы.

Возле терновника Вася уже ждет, примеряясь к веткам.

– Ну, – говорит, – взялись! Над чем задумалась?

Не объяснять же человеку, что за последние три минуты я помогла ему избавиться от трупа, была задержана, меня судили, впаяли двушечку и выпустили по УДО через десять месяцев. И что Николай-то, оказывается, жив, а не лежит в погребе, отражаясь в банках с огурцами или, допустим, вишневым компотом.

– Да ничего, – говорю. – Профдеформация. Потом как-нибудь расскажу.

– Ты про сливы, которые типа обрубышей? – ухмыляется Вася. – Знал, что тебе понравится!

Веер со щелчком захлопывается.

То есть вот взрослый человек. Взрослый человек нашел сморщенные желтые сливы. И обдуманно разложил их рядом с секатором, отдавая себе полный отчет в том, как это будет выглядеть. Я бы даже сказала, целенаправленно разложил. И пока я пыталась сообразить, в огурцах отражается усопший или в вишневом компоте, тихо радовался своей затее.

– Знаешь что, – говорю, слегка придя в себя. – Знаешь что! А свались я там с сердечным приступом? Сидел бы ты сейчас над моим трупом, рыдая и запоздало раскаиваясь.

– Я бы? Сидел? – удивляется Вася. – Христос с тобой, голубка. Я бы тебя в погреб спустил, к огурчикам.

* * *

– Вась, – говорю, покусывая травинку, – я про тебя в стенгазету напишу.

– Валяй, – флегматично соглашается Вася.

– Пороки твои бичевать буду, – говорю.

– Эт' какие? – интересуется Вася.

– Алкоголизм, – говорю. – И неуемную страсть к разрушению чужой собственности.

Сидим мы с ним, кстати говоря, на обломках нашего забора.

Вася с механистичностью башенного крана поворачивает ко мне косматую свою башку. Некоторое время без выражения смотрит на меня.

Я демонстративно сплевываю травинку на землю. С таким видом красный комиссар рвал рубаху: давай, стреляй в комсомольскую грудь!

Вася молчит долго, очень долго. Щурится, потягивается с хрустом. Я уже начинаю думать, что дерзость моя сошла мне с рук.

– Книжку читал, – роняет Вася без видимой связи с предыдущим. – Там про одного деятеля понравилось. – Он прищуривается. – «Был туповат и поэтому бесстрашен».

Хм. После тридцати лет общения стоило бы запомнить, что Василий, вообще-то, та еще язва.

– Причем, – говорю мрачно, – наверняка это была эпитафия.

Вася от души смеется.

– Пиши про меня, – говорит, – куда хочешь. Только чтобы с фотографией.

– Еще не хватало, – говорю. – Набегут желающие комиссарского тела. Не успеешь мяукнуть, как уже женат.

– Да не с моей фотографией-то, – ласково, как дурочке, поясняет Вася. – Забора!

Сентенция

У моего друга и соратника по деревенской жизни Василия однажды завелась любимая сентенция. «Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет».

Период Васиной любви к нравоучительным фразам совпал с моим подростковым возрастом. Я воинственно отрицала мудрость, накопленную предками. «Банан велик, – язвительно говорила я Васе, – а кожура еще больше». Намекая на то, что не надо фальшивых глубин и ложных глубокомысленностей.

Но что Васе до сарказма городской малолетки, когда он нашел универсальный принцип всего!

Вот мы идем купаться, по дороге нам встречается непроглядная лужа, я снимаю сандалии и пытаюсь перейти ее вброд. Распарываю пятку осколком бутылки. «Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет, – хмуро говорит Василий, обматывая мою кровоточащую ногу своей футболкой. – Сложно было обойти?»

Поход за грибами в Васиной компании – это череда ударов по самолюбию. Я исходила поляну вдоль и поперек, получив в награду за усердие два маслёнка. Но появляется Василий и за две минуты набирает дюжину выставочных боровиков. «Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет», – снисходит он до объяснения, жалостливо глядя в мою корзину.

И так далее, и так далее. На каждом шагу. При каждом удобном случае. Вскоре мне стало казаться, что вся жизнь состоит из удобных случаев для демонстрации Васиной псевдомудрости.

Тем летом к нам приехала погостить дальняя родственница – женщина, в которой требовательность к окружающему миру приобрела гипертрофированные размеры после получения звания «Заслуженный учитель». Наш бестолковый деревенский быт вызвал ее справедливое презрение. Но больше всего родственницу возмутило попустительство родителей моей дружбе с деревенским охламоном.

Она пыталась разъяснить им неприемлемость подобных контактов, но столкнулась с поразительным легкомыслием. Мама с папой симпатизировали Васе, а мой круг общения и вовсе никогда не ограничивали. Тогда родственница зашла с другой стороны. И надо отдать ей должное – это было сделано виртуозно.

Василий заглянул к нам, уже не помню по какому поводу. Родственница завела с ним непринужденный разговор, и никто из нас не заметил, в какой момент светская беседа образованной дамы с вахлаком перешла в инспектирование его знаний.

«Заслуженного учителя» родственнице дали не зря. Она била прицельно, и каждый удар рушил стену, за которой пряталось чудовищное Васино невежество. География. Биология. Физика. Математика. С каждым его ответом на ее лице все явственнее проступало сострадание. «Несчастный юноша!» Василий потел и корчился, но уползти из-под обстрела был не в силах. Родственница вскрыла его, как устрицу, и выставила на всеобщее обозрение: ешьте теперь, если не побрезгуете.

– Приятно было побеседовать, – великодушно сказала она напоследок. – Вы крайне интересный экземпляр! Такая первобытная нетронутость – просто удивительно!

И ушла, посмеиваясь.

Тут-то и настал мой выход. Пока мама молча разливала чай, я погладила Васю по голове и сочувственно сказала:

– Если ничего не видно, это не значит, что ничего нет.

Имея в виду содержимое Васиной башки.

В другое время Василий съел бы меня с сандаликами. Но момент был выбран стратегически безупречно: мой друг был настолько унижен и раздавлен, что на сопротивление у него не осталось сил.

Мама с папой обернулись ко мне. Лишь много лет спустя я догадалась, что они оба были поражены не меньше, чем Вася, и не меньше, чем он, стыдились – потому что не смогли, не сообразили остановить это избиение.

По их лицам я вдруг поняла, что сейчас услышу что-то ужасное. Мне стало не то чтобы страшно. Но если бы в тот момент кто-то предложил мне маховик времени, чтобы открутить обратно последние десять секунд, я бы, пожалуй, отдала бы за него пару месяцев лета.

– Васина футболка, наверное, высохла, – очень спокойно сказала мама. – Принеси, пожалуйста. Она возле бани.

И всё? Я умчалась, неуверенно радуясь, что меня никто и не собирался наказывать за дерзость.

Футболка действительно высохла. Никаких следов крови (а распоротая стеклом пятка кровоточила прилично) не осталось. Я свернула ее и побрела обратно.

На подходе к дому мне внезапно стало так тошно, что пришлось сесть, и некоторое время я провела под кустами малины, глядя, как по моим ногам карабкаются крошечные малинниковые муравьи.

Мне было двенадцать лет, и я впервые ощутила, на какой тонкой грани балансируют насмешники со своим бесчувственным острословием, со своей способностью вслушиваться только в себя. Вася был взрослым и неуязвимым. Мне казалось, об него можно обтачивать ехидство до бесконечности.

Еще через пять минут в компании муравьев я поняла, что у моих родителей было что мне сказать. Но все, что они себе позволили, – это напомнить мне о событиях трехдневной давности.

Еще через десять минут из дома вышел Василий.

– Ну? – говорит. – Чего расселась?

– Ягоды искала, – говорю. – А их уже нет.

– Не выдумывай, – говорит Василий. – Это ремонтантная малина, она у вас до сентября плодоносить будет. Хоть что-то я знаю, да?

Это был первый и последний раз, когда Вася позволил себе напомнить разговор с нашей родственницей.

С тех прошло довольно много лет, и я даже повторяю про себя иногда, что если ничего не видно, это не значит, что ничего нет. Фраза, конечно, менее дурацкой не стала. Зато я от повторений определенно стала менее дурацкой, хотя Вася, наверное, со мной и не согласился бы.