Текст книги "Странники. Слезы небожителей"

Леон ловко поймал брошенную ему монету.

– Но мадам велела оставить меня без ужина…

– А откуда ж ей узнать, что ты ел до него? – подмигнул старик. – Не противься. Молодому организму нужно нормально питаться, иначе помрешь, не дожив до тридцати. Все, ступай. И если все же пойдешь на кухню, то захвати вон тот мешок с картошкой. Миссис Биккель просила принести побольше к ужину.

– Д-да!

Леон, воодушевленный словами старика Лойда, тут же подхватил мешок и потащил к задней двери, которая вела прямиком к кухне. Он оказался тяжелее, чем тот предполагал. Леону пришлось три раза останавливаться, чтобы перевести дух, но в итоге он и сам ввалился на кухню, как мешок, наведя много шуму.

– Леон, мальчик мой, кто ж тебя такие тяжести таскать заставляет? – вскрикнула вторая кухарка. – Так можно и живот надорвать.

Женщина оттащила мешок в сторону и помогла ему подняться, после чего спешно стала отряхивать его одежду.

– Мэри, что ты с ним, как с ребенком? – нахмурилась миссис Биккель. – Он уже взрослый юноша.

– И что? Оттого, что он почти взрослый, в моих глазах он ребенком быть не перестанет. Леон, золотце, присаживайся. Хочешь чего-нибудь?

– Да, мистер Лойд велел передать вам это и попросить дать одну печеную картошку.

– Да я бы тебе картошку и без денег дала! – оскорбилась Мэри. – Оставь себе, тебе нужнее будет, когда из этого места выберешься. А пока присядь туда.

Леон спрятал монету в карман и примостился в углу за небольшим столиком для обеда прислуги. Пока Мэри накладывала еду, юноша смог осмотреться на кухне. Десять женщин в возрасте от двадцати до шестидесяти лет работали в поте лица: двое чистили картошку к ужину, еще одна мыла ее в ледяной воде, отчего ее худые руки с выступающими венами стали почти белыми, а остальные готовили простые блюда. Ученикам пансиона не полагался богатый стол, чтобы не испортить молодых людей роскошью и сосредоточить на обучении, вместо этого они получали скудное, но полезное, по заверениям врачей, питание.

Кухня была сравнительно небольшой, но находившиеся здесь десять женщин настолько к этому привыкли, что не чувствовали стеснения. Они ловко обходили углы тумбочек и таскали тяжелые кастрюли, не задевая друг друга. Но и прохлада на кухне не была помехой для работниц. Когда становилось невмоготу, они растапливали дровяную печь и собирались скопом, чтобы погреть около нее руки, а потом снова принимались за работу. Эти женщины так упорно трудились, что щеки их покрывались румянцем, а по вискам скатывались капли пота.

Леон наблюдал за ними с увлеченным видом. Его никогда не учили готовить, для таких занятий он был юн в то время, да и дворянское происхождение не позволяло, не говоря уже о том, что он мужчина. Кухарка бы оскорбилась, если бы молодой господин заявил о подобных намерениях, сочтя это упреком в адрес своей готовки.

Самаэлис так увлекся разглядыванием женщин, что не заметил, как Мэри поставила перед ним тарелку с двумя печеными картофелинами со сливочным маслом и зеленью.

– Ешь, пока не остыло, – подмигнула она. – Не беспокойся. Наедайся до отвала. Если захочешь еще, то только попроси – подам с пылу с жару. Из меня эта грымза и слова не вытянет, пусть хоть желчью подавится!

Она дала клятву мизинцем и вернулась к своим делам. Мэри поражала своим бесстрашием. Она была из тех женщин, что и грудь прикроют, и спину не откроют, так еще и смело плюнут на ботинки врагу. К сожалению, был у нее один недостаток – ее излишняя заботливость. Своих детей Мэри вырастила уже двоих, но материнское самозабвение так и не ослабло: она все грезила о воспитании еще одного ребенка, и так как третьего понести не могла, то окутала своими сетями Леона, которого знала с первых походов под стол.

Уплетая ранний ужин, Леон не планировал подслушивать разговор, но визгливые возгласы Мэри было сложно не услышать, да и тема оказалась интригующей. Размахивая руками, словно напуганная куропатка, кухарка выдала:

– Вчера посчастливилось мне нести чай в кабинет мадам, и я застала ее за чтением какого-то письма. А конверт-то с печатью семьи Аверлин оказался, стало быть, от самой леди Констанции. Я и не думала там задерживаться, но мадам услышала шум и поспешила спуститься, а я что? Ну, меня интерес обуял. Я взяла да заглянула одним глазком. Женщина я малоученая, но читать умею. Так вот, в письме леди Аверлин сообщала, что собирается вскоре посетить пансион да устроить смотрины для учеников в середине осени. Стало быть, хочет явить их обществу да сосватать племяшку свою одному из этих белобрюхих богачей! Возраст-то уже позволяет.

– Всюду ты нос засунешь, Мэри, – усмехнулась миссис Биккель. – Сплетен мало по пансиону ходит, что ли?

– Так а чем еще развлекать душу, как не сплетнями? – отмахнулась вторая кухарка. – Да и какие же это сплетни, если я чистую правду говорю, своими глазами видела. Может, и нашего львенка на том балу судьба найдет…

– Так кто ж ему позволит? – хмыкнула одна из кухарок. – Туда только дети богатеньких птиц приглашены, а нашего мальчишку туда даже подавать шампанское не пустят.

Леон не стал дослушивать их разговор, поблагодарил за еду и сбежал так быстро, как смог, пока они не начали сватать ему всех хорошеньких девиц в пансионе. Оставалось надеяться только на то, что старик Лойд менее склонен к задушевным разговорам.

Леон как раз подметал брусчатые дорожки, когда услышал звуки выходящих на прогулку воспитанников. Это означало только одно – ровно в шесть часов вечера наступало свободное время, которое каждый мог провести как пожелает. В это время ученики выполняли домашние задания, читали книги в библиотеке или отправлялись на прогулки и дополнительные занятия по верховой езде и фехтованию. Последнее Леон когда-то и сам обожал, особенно когда его соперником был Вик. И хотя Леон ни разу не выиграл в спарринге с Викери, он все равно вспоминал те времена с теплотой.

Пробудив в памяти имя лучшего друга, Леон с упованием взглянул на открытую тренировочную площадку. Там, под прохладой ветра и светом вечернего солнца, двигались в боевом танце юноши в черно-белых костюмах. С достоинством и грацией они уворачивались от выпадов друг друга и не давали тонкому острию рапиры себя коснуться. Зрелище очаровывало взгляд.

Защитные шлемы закрывали лица фехтовальщиков, но по одной лишь манере Леон узнал Викери. Его шаги были легкими и быстрыми, словно парящими, а врожденная пластика позволяла уворачиваться от уколов под самими неожиданными углами. Да, стиль был не классическим, скорее выдуманным им самим, но делал его одним из сложнейших противников в дружеском спарринге. И все же, даже будучи непобежденным, он оставался любимцем других мальчишек.

Закончив поединок, фехтовальщики сняли шлемы, и темно-рыжая голова Викери заблестела на солнце. Вик в целом был весьма привлекательным юношей: бледная от природы кожа, добродушные васильковые глаза, высокий рост и жилистое тело. Своей широкой улыбкой он не только покорял сердца воспитанников, но и располагал к себе преподавателей; даже слуги души не чаяли в юноше, что не стыдился грязной работы и не брезговал оказать помощь.

– Это был хороший поединок, Реймонд-Квиз. – Другой мальчишка пожал руку Викери.

– Согласен, Гувер. Нужно будет повторить, – рассмеялся Вик.

Он передал оружие и шлем следующему бойцу и за разговором с мальчишками заметил, что Леон выжидающе наблюдает за ним, уткнув подбородок в черенок метлы.

– Простите, ребята, я отойду…

Юноши проводили его взглядом, и по лицам стало понятно, что они недовольны компанией Викери. Им было невдомек, почему такой, как он, общается со слугой-оборвышем, но лезть не в свое дело они не стали.

– Звезды снизошли до простых обывателей? – съерничал Леон и склонил голову набок, словно хитрый кот. – Мне стоит начинать молиться?

– Прекращай, – засмеялся Вик и по-дружески пихнул его в плечо. – Я видел, как ты смотрел… Признай, что грезил стоять там и размахивать рапирой, как раньше.

– Грезил я или не грезил – это не имеет смысла. В руки столь изящное оружие мне больше не взять.

– Не будь столь пессимистичен. Ты говоришь, как старый калека.

Оба юноши посмотрели друг на друга и прыснули со смеху. Но стоило признать, что в свои годы Леон действительно ворчал не хуже старика, и даже если он молчал, можно было быть уверенным, что в душе он уже обругал все и всех не хуже сапожника. Это отчетливо читалось по его глазам.

Пройдясь вдоль кипарисовой аллеи, они нашли одиноко стоящую в ее конце лавку. Ветви приятно шуршали под завывания ветра, разносящего по округе ароматы терпкой смолы и садовых цветов и приносящего из-за каменной ограды дорожную пыль и копоть Лондона. Там, за высокими стенами, была настоящая, но суровая жизнь, где люди впадают из крайности в крайность; где, чтобы выжить, нужно либо воровать, либо прослыть честным; где днем ты срываешь спину на каторжной работе, а ночами губишь разум в табаке и абсенте. Но они были здесь, в крепости, отгораживающей их от того мира, защищающей от пагубных и низменных пороков той жизни. Здесь можно было чувствовать себя под защитой, но в клетке; сытым, но изголодавшимся. Каждый день здесь напоминал предыдущий, отчего душа изнывала до дурноты.

И ни один из этих миров не был близок Леону. Он грезил свободой и желанием посвятить свою жизнь чему-то необыкновенному, докопаться до правды и явить ее миру, даже если та могла нарушить привычный ход вещей.

Они заговорили с Викери на самые разные темы, как и подобает друзьям, и вскоре Леон решился поделиться опасениями, выгрызающими дыру в его разуме и сердце.

– Фотография, что я нашел в архиве… – Леон сложил пальцы домиком и уставился далеким взглядом в коридор из деревьев. – Мне было страшно, что, взглянув на нее, я не вспомню их.

– Но ведь вспомнил, – поддержал Викери. – Но даже если бы этого не произошло, то в том не было бы твоей вины. Этан и Алексис всегда были весьма спонтанны, чересчур увлечены своими исследованиями. Их не было рядом, даже когда случился тот…

– Вик, – холодно одернул Леон, и по нахмуренным бровям стало ясно, что он не желает, чтобы друг заканчивал предложение.

– Я хотел сказать, что их одержимость загадками разобщила вас, и теперь ты идешь по тому же пути. Ты нарушил закон как минимум по трем статьям и еще сотню правил общественной морали, и ради чего? Ради старой фотографии, которая не объясняет написанного шифра в дневнике твоего отца?

Пристальный взгляд Викери уставился прямо в фиалково-золотые глаза Леона. Он словно копался в его мыслях, надеясь узнать, что движет Самаэлисом, но видел лишь мертвую глубину. Отвести глаза Леон не смог. Сила заставляла его смотреть прямиком на рыжего гипнотизера и ощущать желание довериться даже при сопутствующей неловкости момента.

– Ответь мне честно: что ты хочешь найти?

– Я понимаю лишь то, что хочу узнать, что произошло, – честно ответил Леон.

Юноша помнил тот день так отчетливо, будто он случился этим утром, а не пару месяцев назад, и все потому, что именно то мгновение подарило ему глоток свежего воздуха, возможность поверить в случайно пойманного в небе светлячка. Он был занят работой в саду, когда его – чумазого от копания в земле – вызвала мадам Тулле. Она заставила его умыться и вычистить одежду, а потом отвела в гостиную, где за чашкой чая и французским романом сидел молодой человек. Заметив вошедшего рабочего мальчишку в компании мадам, он изогнул светлую бровь и отложил книгу в сторону. Мужчина оказался невероятным красавцем. В чертах лица преобладала мягкость, сложно было сказать, мужчина или женщина перед ними, а золотые волосы до плеч еще больше углубляли эти сомнения. Если бы не его белый костюм, то Леон ошибочно обратился бы к гостю, как к леди.

– Так это ты Леон Самаэлис? – Даже голос не выдавал его мужского начала.

– Смотря кто его спрашива… – Леон осекся. Мадам за его спиной недовольно ткнула ребром ладони в позвоночник и предупреждающе опустила взгляд. Еще одно такое слово, и, вероятно, этой ночью он останется ночевать на лавке под звездным небом. – Да, это я, господин. У вас ко мне дело?

– Прошу, оставьте нас, – любезно попросил он мадам Тулле.

– Как вам будет угодно.

Она склонила голову и покинула комнату, не забыв прикрыть дубовую дверь.

Мужчина жестом предложил Леону сесть рядом. Его не волновали ни одежда юноши, на которой до сих пор остались пятна от мокрой земли, ни диван с белой обивкой, который мог быть испачкан им. Да и сидя рядом с мальчишкой, он не чувствовал брезгливости. Джентльмен поднял пузатый чайник с цветочной росписью и налил крепкий чай во вторую чашку на подносе.

– Сахар? – поинтересовался он после недолгого раздумья.

– Предпочитаю горький, – мгновенно ответил Леон.

Он не чувствовал дискомфорта рядом с этим человеком и вел себя с ним как с равным по социальному статусу, хотя и не должен был. Отчего-то ему казалось, что этот джентльмен не будет обижен подобным нахальством.

Мужчина протянул ему чашку и заинтересованно стал наблюдать, как юноша молча пьет предложенный ему чай.

– Вы ведь меня не чай распивать позвали, господин. Если у вас ко мне дело, то я вас внимательно слушаю, если же нет, то я должен откланяться. Работы у меня невпроворот.

– И то верно, – усмехнулся гость, – не стоит задерживать столь занятого человека.

Он сделал глоток и отставил чашку в сторону.

– Меня зовут Эрик Ван’Адлер. Я владелец частного исследовательского музея, где работали твои родители.

Леон хотел сделать глоток, но остановился, так и не коснувшись ободка чашки. Разноцветные глаза заинтересованно уставились на Ван’Адлера. В голове появилось столько вопросов, но задать их Леон решил позже. Сейчас его терпения хватило лишь на то, чтобы усидеть ровно на месте и внимательно выслушать гостя.

– Я не буду утомлять тебя своим сочувствием – вижу, что оно тебе ни к чему, – и перейду сразу к делу. Пару дней назад мы разбирали материалы, над которыми трудилась чета Самаэлис, и нашли вот это…

Он вытащил из кожаного саквояжа потертый дневник, перевязанный шнурком. В груди сжался комок. Леон дрожащими пальцами развязал шнурок и пролистал пожелтевшие страницы. Здесь было все: местами потертые карандашные зарисовки, схемы, приклеенные старые фотографии, но больше всего внимание привлекали листы, исписанные почерком отца. Писал точно он, это отчетливо было видно по левому наклону письма, но вот язык был ему абсолютно незнаком.

– Что говорится в этих записях? – прямо спросил Леон и еще раз пролистал страницы.

– Кто бы знал, – вздохнул Ван’Адлер. – Они изучали малоизвестные религии мира, и могу лишь предположить, что это цель их исследований. Хотел бы я рассказать тебе больше, но увы… Я долгое время находился на другом континенте и об их работе ничего не знаю. Все отчеты они отсылали моему секретарю.

– Но если родители отчитывались вашему секретарю, стало быть, он знает, что они исследовали? – с надеждой посмотрел Леон и тут же по безразличному взгляду осознал: «Этот белый павлин ничего не скажет. Он пришел лишь для того, чтобы совершить доброе дело в глазах общества, а не мне помочь», – и разочарованно вздохнул.

Ответ Ван’Адлера оказался таким, каким и представлял его себе Леон.

– Хотел бы сказать, но не могу, – покачал головой джентльмен. – Ты уже парень взрослый, стало быть, понимаешь, что существует договор о неразглашении. Все их исследования будут переданы другим специалистам и направлены в центральный музей. А теперь прошу меня простить. Дела не терпят отлагательства!

Хозяин музея встал, поправил костюм и, взяв саквояж, направился к выходу, поставив точку в разговоре.

– Тогда зачем вы отдали мне их дневник? Разве это не важный объект исследования? – Леон пребывал в недоумении.

– Я отдал тебе дневник из сугубо личных побуждений, потому что того хотели бы они, – бросил в ответ хозяин музея и потянулся к ручке двери, но, помедлив, добавил: – К тому же наши специалисты уже сделали копию этого дневника, поэтому для научного сообщества это не станет потерей. А теперь прощайте, Леон Самаэлис. Надеюсь увидеть вас снова и при более приятных обстоятельствах. Буду с нетерпением ждать вас в своей небесной обители.

Он вышел, оставив Леона в растерянных чувствах. Да кто так вообще выражается? Назвать музей «небесной обителью»… Глупость неслыханная. И все же приглашение оказалось заманчивым. После того дня Леон неоднократно изучал дневник, но всегда приходил к одному-единственному выводу – ответы можно найти лишь в музее Ван’Адлера.

– Если бы Ван’Адлер не принес чудом найденный дневник, последняя запись в котором сделана на два года позже их исчезновения, то я бы так и продолжил считать их погибшими.

– Леон, прошло пять лет, – сочувствующе покачал головой Вик. – Даже если запись и сделана на два года позже, то это не отменяет факта, что остальные три года от них нет никаких вестей. Вероятность, что они живы, крайне мала.

– С этим я давно смирился. Если не найду их живыми, то хотя бы узнаю, из-за чего они погибли.

– Тогда дай нам помочь тебе. Одна голова – хорошо, а три – намного лучше! Может, и не разгадаем все, но что-то свежим взглядом подметим.

– Три? – Леон скептично изогнул брови. – А-а-а, мне все ясно. Тебя подослала Николь? У самой сноровки убедить не хватило, так решила тебя послать?

Пойманный с поличным Викери с неловким смешком потер пламенную макушку и неопределенно передернул плечами.

– Ну-у, признаюсь, юная Аверлин попросила немного разговорить тебя, но мое любопытство тоже сыграло немаловажную роль. Я ведь имею право беспокоиться о лучшем друге?

Он состроил мордашку трогательнее, чем у голодного котенка рядом с лавкой мясника, и выпяченная нижняя губа задрожала, словно тот сейчас расплачется. Если бы Леон знал, что будет попадаться на это каждый раз, то даже якшаться не стал бы с этим манипулятором.

– К дьяволу тебя, я согласен! Прекращай пилить меня взглядом, – взвыл Леон и подскочил с лавки. – Всего один раз, ни больше ни меньше! Я не желаю втягивать вас в это дело.

– Мы уже втянуты, – напомнил Викери невзначай, но Леон раздраженно перебил:

– Сейчас договоришься, и этой возможности я вас тоже лишу.

Викери примирительно поднял руки.

– Ты прав, прав. Не стоило мне говорить этого. Так во сколько состоится встреча?

– Завтра после ужина. У нас будет немного времени до вечерней молитвы, чтобы изучить материалы. И не опаздывать! Ненавижу, когда опаздывают…

Глава 2. Амон укажет путь к истине

Тем же вечером, когда все воспитанники уже видели седьмой сон, Леон вытащил из сундука желтый кусок мыла, завернутый в лоскут льняной ткани, и полотенце, служившее долгие годы верой и правдой, и поплелся в ванную комнату прислуги. Ни дня он не пропускал, чтобы не понежиться в теплой воде и не насладиться таким редким явлением, как тишина.

И хотя ученики уже спали, коменданты все еще стерегли коридоры от ночных перебежчиков. Леона это правило касалось лишь краем, но натолкнуться на сварливую мадам Тулле желания не возникало. Кто знает, вдруг она захочет прополоскать ему мозги о спонсорских пожертвованиях пансиону, в которые не входит обслуживание такого мелкого нахлебника, как он.

Леон на носках дошел до конца коридора и плечом толкнул тяжелую дверь, стараясь вызывать меньше шума, а когда щель показалась ему достаточной, чтобы туда пролез боком взрослый юноша, прошмыгнул внутрь и закрыл ее на щеколду. Увидев в тусклом свете лампы сгорбленную фигуру в длинном платье и сером вязаном платке, Леон напрягся, но почти сразу облегченно выдохнул, признав миссис Биккель.

– Вор ты, что ли, чтобы красться? – хмыкнула миссис Биккель и опрокинула в ванну ведро с горячей водой. – Снимай одежду скорее, пока вода остыть не успела. И хватит взгляд по сторонам метать! Поторапливайся, мальчик мой!

– Так ведь не моя очередь ванну принимать, миссис Биккель, вот и переживаю…

Но женщина закатила водянистые глаза.

– Мэри, болтушка несчастная, домой ускакала на выходные, чтобы детей повидать, да попросила место тебе отдать. Вот уж действительно, любит тебя, как сына родного. А ты, вместо того чтобы голову себе забивать, быстрее грязную одежду снимай да в ванну прыгай. Пока будешь мыться, я вещи прачкам отнесу, а тебе чистые достану. Негоже в старых тряпках носиться.

Леон согласно кивнул, юркнул за ширму и начал стаскивать пыльные и истерзанные вещи. Особенно сложно оказалось снять ботинки. Ступни побелели от плотно завязанной обуви, а выступающие вены пульсировали и напоминали обвивших ногу синих змеек. Наконец пальцы почувствовали долгожданную свободу от кожаной тюрьмы, а следом за ботинками Леон скинул на пол хлопковую рубашку и брюки из темного твида, которые пару недель назад для него раздобыла миссис Биккель у сына своей хорошей знакомой. Ему они были уже не впору, а вот Леону пришлись по размеру, пусть и были слегка потерты на швах. Стянув последнее, что на нем осталось – короткие кальсоны и сорочку, – Леон положил вещи в ведро, в котором миссис Биккель приносила воду, и залез в ванну. Когда юноша откинул голову на холодный чугун, с его губ сорвался довольный стон. Кожу приятно защипало от теплой воды, а изнывающие от постоянной работы мышцы наконец расслабились. Напряжение отпустило его разум, и он позволил себе прикрыть глаза.

Миссис Биккель охнула, поднимая с пола ведро, и тихо унесла в смежную комнату, аккуратно прикрыв дверь. Такая осторожность скорее была выработанной привычкой, чем проявлением внимания. Старшие работники, служившие еще прежней хозяйке и ее семье, сохранили привычку передвигаться почти бесшумно, а приближение кого-либо чувствовали еще до того, как тот появится на виду, так как покойная леди Аверлин нередко раздражалась, когда ее отвлекал от работы внезапный шум.

Тишина обволокла стены, и только покачивающаяся водная гладь шла волнами и ударялась о бледное тощее тело Леона с характерным глухим звуком. Это успокаивало. Он утопал в удушающем паре и терялся в размякших мыслях, а запах мыльной пены – резкий и сильный – возвращал его утомленное сознание обратно. Он растер кожу докрасна, настолько ему было ненавистно ощущение грязи на ней. Леона нельзя было назвать брезгливым человеком – если причина была достаточно обоснованной, то он без возражений даже в сточную канаву нырнет, а вот ходить со слоем городской сажи и пыли в нынешних реалиях казалось ему непозволительным.

Миссис Биккель вернулась в комнату с ведром горячей воды и застала его в момент третьего прохода пеньковой мочалки по плечам. На них уже и белого следа не было – сплошь краснота.

– Что ж ты делаешь, глупое дитя! Ты же так себя до костей протрешь! – воскликнула она.

Женщина поставила ведро на пол и тут же отобрала у Леона мочалку.

– Видит Бог, всему тебя учить еще надо! – С тяжелым вздохом она присела у изголовья ванны на маленький деревянный табурет и стала осторожно выводить мочалкой круги на его спине.

Женщина так увлеклась, что даже не заметила, как уже выпустила из рук мочалку и стала намыливать пряди русых волос, напевая один и тот же повторяющийся мотив. Ее тихий голос убаюкивал Леона.

«Как раньше…»

Он вспомнил, что когда-то она напевала эту незамысловатую песенку, подготавливая ко сну шестилетнего мальчишку – сына близких друзей семьи Аверлин – с буйным нравом и неисчерпаемой энергией. Миссис Биккель была немкой из небогатой семьи, оттого и знала только легенды да старые песни, которые ей самой в детстве рассказывала мать. Иногда перед сном кухарка, чтобы усыпить непутевых маленьких гостей, собирала тех в гостиной около камина и рассказывала сказки. Кто знает, может, некоторые она сама выдумала – никто ведь не проверял. А как раньше она пела… Конечно, сейчас ее голос уже понизился и охрип, но те песни, что она распевала тогда, до сих пор звучали подобно меду на губах. Леон и Вик были тогда ребятней, а Николь и того младше, но все они помнили мгновения, когда Натаниэль Аверлин – отец Николь – садился за старенькое пианино и просил миссис Биккель подпеть, а позже и дети и взрослые уже завывали веселый мотив и устраивали пляски прямо посреди гостиной.

К сожалению, сейчас о такой забаве можно было забыть. Когда во главе семьи Аверлин встала леди Констанция, эти стены сковали строгий устав и дисциплина. «Леди должна быть примером изящности и непорочности, а джентльмен – образцом чести и порядочного воспитания» – эта фраза стала лозунгом пансиона, а преподаватели принялись заканчивать этим наставлением свои занятия.

– Тревожит тебя что-то, милый? – поинтересовалась миссис Биккель, заметив, как притих Леон. – Ты уж не увиливай, я ведь вижу, что совсем в мыслях потерялся да взглядом опустел.

– Так очевидно? – горько усмехнулся Леон и поднял глаза на миссис Биккель.

– То-то и оно, что не очевидно, – передернула плечами женщина, – но я ведь тебя еще с пеленок взращивала, кому как не мне душой чувствовать, что что-то не так? Но знаешь, когда я еще девчонкой была, мне матушка всегда говорила: «Развяжи один узелок, и сразу станет легче ношу нести, развяжи два – эта ноша упадет к твоим ногам, развяжи три – и ноша останется позади».

– Умная женщина была ваша матушка…

– Умная – это да. Но какой толк от ума, если от горячки все равно не уберег? Вроде и голова на плечах была, а всегда через себя переступала. Но я ведь это сказала не чтобы на матушкину жизнь пожаловаться…

Ее усталые морщинистые веки сузились, и взгляд сделался таким пронзительным, что тишина показалась неуютной, хотелось как можно быстрее заполнить ее хоть какой-то околесицей. Но Леон молчал. Он никогда не умел делиться тайнами, не знал, что говорить, даже если сильно хотелось. Впрочем, миссис Биккель ничего и не требовала. Она сделала вид, что не задавала этого вопроса, и продолжила свои размышления.

– Помнятся мне те дни, когда леди Аверлин привела тебя сюда. Высокий для своих лет, статный, лицо непоколебимое и характер такой, что стену подвинет, да вот только глаза как у потерянного и испуганного мальчика. Ночь была холодная, а ты стоял едва одетый, продрог до самых костей, только вязаной шалью хозяйки укрывался да прижимал к груди старую отцовскую скрипку.

Леон хорошо помнил ту ночь. Он едва узнал об одной трагичной новости, как его с ходу настигла другая – родственники не приняли его. Никому из них не было дела до оставшегося в одиночестве двенадцатилетнего ребенка, которого за глаза называли порождением дьявола. Его держали подле себя только для благородной репутации, мол, посмотрите, мы приютили сиротку, но уже через неделю они сообщили о желании отдать мальчишку в сиротский приют, видите ли, его глаза наводят дурноту на них да затмевают разум. Это ведь смешно! Но общество было склонно им поверить. И если бы не доброта и своенравие леди Катерины, гнил бы он в серых казематах и трудился на ткацком заводе до протертых кровавых пальцев или, чего хуже, чистил бы печные трубы, пока не умер бы от карциномы.

Леона вышвырнули на улицу с пожитками, что остались из родного дома. Он помнил лишь то, что просидел у ворот около получаса, обнимая плечи, чтобы было теплее, прежде чем приехал конный экипаж, и леди Аверлин впопыхах выбежала к нему. Его пальцы настолько замерзли, что женщина не смогла вырвать из них потрепанный футляр со скрипкой. Он так и ехал всю дорогу, прижимая его к груди.

Да, Леон был еще юнцом в то время, глупым и наивным. Его родители часто уезжали на раскопки, проводили ночи за исследованиями, пропадали в музее по нескольку дней подряд, но в тот раз они впервые не поставили его в известность. Наверное, только когда он оказался на пороге Пансиона белой магнолии, то понял, какой безнадежной была ситуация. В ту ночь, когда двери в комнату закрылись, он проплакал до самого утра.

– Ты уж прости меня, старую, что вспоминаю такие тяжелые времена, да вот только отрадно мне видеть, каким прекрасным юношей ты стал. А ведь раньше без слез взглянуть нельзя было: мрачный, не по годам серьезный. Даже когда леди Констанция желала тебя выгнать, ни доли страха в глазах не промелькнуло. Слава Господу, что Николь, девочка моя златая, за тебя вступилась, смелости хватило против теткиного решения выступить! А сейчас, как ни посмотри, а огонек загорелся, словно ожил заново. Признайся, может, влюбился в кого?

Миссис Биккель игриво задергала бровями и бодро рассмеялась. Но не от праздного любопытства она спрашивала, а скорее пыталась отвлечь Леона разговором. И в ответ на ее подначивание юноша лишь смущенно улыбнулся.

– Скорее это принятие. Люди склонны привыкать ко всему происходящему в их жизни.

– Уж я-то заметила. Помнится, как ты нос морщил, когда полы щеткой тер да соскребал гарь с утвари, а как ругался… Можно было только дивиться, где ты таких слов набрался! Мы уже подумывали старому Лойду по зубам стукнуть, чтобы похабностям не учил, а ты сам исправился: ругаться перестал да работу тяжелую осваивать с упорством начал. Гневался поначалу и все же выполнял…

Леон хмыкнул:

– Лучше уж трудиться и зарабатывать гроши, чем кормить крыс на улице.

– Твоя правда, – согласилась пожилая дама. – Но, признаться, это сделало из тебя большего джентльмена, чем из кого-либо в этом заведении. Все они птенцы, что мнят себя прекрасными павлинами, а на деле оказываются домашними петухами, только кричат да оборванными перьями меряются.

– Ваши слова мне льстят, правда, кому как не мне знать, что такими этих людей делает общество. Каждый человек считает своим долгом напомнить им об их статусе. О том, что каждый их шаг видят другие, а любая оплошность может повлечь слухи или гибель репутации целой семьи. Потеря всего этого приводит лишь к двум исходам: либо ломает дух, либо дарит второе дыхание. В любом случае, у меня всегда был запасной вариант… в борделях на Ковент-Гарден[5]5
  Ковент-Гарден – район в центре Лондона. В XVIII веке это место стало известно как «квартал красных фонарей».


[Закрыть] за юнца вроде меня отдали бы неплохие деньги.

– Даже думать не смей! – вскрикнула миссис Биккель и хлопнула смеющегося мальчишку по мокрой макушке. – Совсем уже стыд потерял? Таким шуткам даже места не должно быть!

«Сама, поди, думает…» – усмехнулся про себя Леон.

А миссис Биккель продолжила:

– Ты взгляни в зеркало, такой строгой красоте пропадать негоже! Надеть бы на тебя костюм да волосы причесать – и что ни на есть лондонский денди[6]6
  Денди – социально-культурный тип XIX века: мужчина, подчеркнуто следящий за эстетикой внешнего вида и поведения, изысканностью речи.


[Закрыть]. Эх, а ведь еще совсем недавно ребенком был, едва мне до плеча доставал, а теперь посмотрите, какой мужчина вырос, – хитро улыбнулась она. – Вон каким достоинством Бог одарил.

– Миссис Биккель! – зарделся по самые уши Леон и поджал ноги к груди. – И не стыдно вам в таком контексте говорить о Боге?

– Я о духовном достоинстве говорю, – ухмыльнулась она, но Леон понял, что первоначально она имела в виду отнюдь не это. – Глаза закрой и вперед наклонись.