Текст книги "Прокурор Брише"

Глава XII

Париж, избавленный наконец от ночных нападений Картуша, был страшно взволнован убийством, совершенным тотчас же после казни знаменитого разбойника. Уже две недели прошло со дня совершения этого смелого преступления, а в городе продолжали говорить о нем, называя его «Дело Лозериля – Брише». Оно для всех представляло большой интерес. Парижане восхваляли находчивость полицейских агентов, уже успевших арестовать обоих виновных. Их держали теперь в секретных камерах. Конечно, публика не знала, что деятельным агентам помогло письмо, найденное у раненого; он, вероятно, предчувствовал ожидавшую его судьбу и заранее назвал имена убийц. Прочитав письмо, комиссар сейчас же арестовал виновных. Но внимание любителей скандалов было привлечено рассказами городских сплетников, утверждавших, что это преступление навело на след другого, совершенного несколько лет назад и до сих пор не открытого.

Наконец узнают о судьбе прокурора Брише, убитого теми самыми лицами, которые посягнули и на жизнь Лозериля; так как этот молодой человек был единственным свидетелем первого преступления, то они и решили убить его. Но, не зная о возводимых на них преступлениях, оба виновных ни в чем не сознавались.

По прежним законам обвиняемые не знали, какие их преступления открыты; только в суде при разбирательстве дела им сообщали об этом; это делалось для того, вероятно, чтобы сильнее подействовать и вынудить признание в совершенном преступлении.

Одному из преступников приписывали всевозможные дурные качества, говорили, что он пьяница, игрок, плут, добывавший самыми нечестными путями деньги на кутежи, так что наконец его выгнали из полка.

О его сообщнице ничего нельзя было сказать неодобрительного, и добрые люди довольствовались тем, что повторяли поговорку «Яблоко от яблони недалеко падает», а потому ее прошлое не безукоризненно. Симпатия публики была на стороне Полины, так как несчастной девушке пришлось слышать имя отца, замешанного в таком скандале.

Все удивлялись, как она не сделалась жертвой этих двух чудовищ, решившихся убить главу семейства, чтобы завладеть всем богатством, и говорили, что и ее очередь скоро бы наступила.

Но всего больше жалели молодого человека, пострадавшего за то, что он хотел открыть совершенное злодеяние. Жизнь его еще находилась в опасности, и доктор Гарди, принявший раненого в свой дом, не ручался за выздоровление, особенно после заметного ухудшения, когда уже была надежда, что больной поправится. Через три дня после нападения Лозериль пришел в себя и казалось, что он в состоянии дать нужные показания.

Доктор Гарди, следуя распоряжению полиции, дал знать господину Бадьеру, так как ему поручено было разбирательство этого дела.

– Вы меня узнаете, граф Лозериль? – спросил судья, садясь у постели молодого человека.

Больной кивнул.

– Вы знаете, что закон накажет виновных и они уже арестованы.

– Разве они вам известны? – с трудом проговорил раненый.

– Да ведь вы сами указали нам их. – Заметив удивленный взгляд Лозериля и желая помочь его ослабевшей памяти, потому что всякое умственное напряжение было ему вредно, судья поспешно прибавил: – Мы нашли у вас письмо, где вы назвали имена убийц, как будто предчувствовали, что вас ожидало.

Но память еще не возвратилась к больному; он должен был сделать страшное усилие и тогда только вспомнил о письме, взятом им у Колара при выходе из дома Брише, но он сейчас же понял, какие оно вызвало последствия, попав в руки комиссара.

– Подтверждаете вы то, что написали? – продолжал судья.

Но вследствие ли неожиданности вопроса или просто слабости больной ничего не ответил, потому что без чувств упал на подушки. После этого обморока никакие медицинские средства не могли улучшить состояние раненого. Он оставался в глубокой задумчивости и молчал по целым дням; доктор подумал, что у него повреждено горло.

Судья приходил еще несколько раз, чтобы возобновить допрос, но наконец убедился, что граф не только не в состоянии отвечать на предложенные вопросы, но даже и не понимает их.

– Как вы думаете, скоро возвратятся к нему силы настолько, что он будет в состоянии ответить «да» или «нет»? – с нетерпением спрашивал де Бадьер Морица.

– Вы видите, он постоянно находится в полусне, а это плохой симптом. Я боюсь, как бы он не сделался идиотом, если только останется в живых.

– Но, мне кажется, нетрудно произнести одно слово. Мне надо, чтобы он подтвердил донос, сделанный им письменно. Имея это подтверждение и принимая во внимание его рассказ об убийстве Брише, я могу начать дело.

– Я дам вам знать, как только он будет понимать, что ему говорят; в настоящее же время вы ничего от него не добьетесь и лишь вызовете физические страдания.

– Так он и не узнает никого?

– Нет, так что я даже не решаюсь пустить к нему одну даму, очень желавшую навестить раненого.

– Кто она такая?

– Маркиза де Бражерон.

– Ну так я и думал. Говорят, она интересуется несчастным молодым человеком, – с улыбкой сказал де Бадьер, показывая, что и ему известны городские сплетни.

– Она писала мне, что придет сегодня, но, как я вам уже говорил, не знаю, как поступить, и нахожу это свидание совершенно бесполезным.

– Доставьте маркизе хоть грустное утешение посмотреть на несчастного, любимого ею человека, – возразил судья.

В эту минуту послышался удар молотка. Мориц взглянул в окно на улицу.

– Это она приехала, – проговорил он.

– Госпожа де Бражерон?

– Да. Вы советуете принять ее?

– Непременно. По крайней мере, она разнесет по городу, что Лозериль действительно не в состоянии дать необходимые показания.

Едва судья произнес эти слова, как в комнату вошла маркиза де Бражерон.

– Дай Бог, сударыня, чтобы ваше посещение принесло облегчение этому страдальцу, – грустно сказал судья, указывая на Лозериля, бледного и неподвижно лежавшего на своей постели. И, почтительно поклонившись маркизе, судья удалился в сопровождении доктора.

Оставшись одна, маркиза подошла к больному, чтобы посмотреть на этого полубессознательного человека, бессильно уронившего голову на подушки при ее появлении, но тотчас же с удивлением отступила; весело улыбаясь, граф быстро поднялся и проговорил еще несколько слабым голосом:

– Ну, маркиза, однако вы долго заставили меня ждать вашего посещения! Разве вы не слыхали, как этот любезный судья желал, чтобы ваше присутствие произвело чудо? И вот чудо совершилось.

– Вы говорите, что ожидали меня.

– Да, все эти десять дней. Вот, думал я, сегодня, уж наверно, приедет маркиза, и всякий раз ошибался.

– Отчего же вы не сказали доктору, что желаете меня видеть?

– Потому что я был идиотом или, вернее сказать, разыгрывал роль идиота. Спросив же о вас, я бы показал, что нахожусь в полном рассудке, а это для меня было опасно. И я решился ждать, не догадаетесь ли вы сами приехать ко мне.

– С какой же целью играли вы эту комедию?

– Ну, в этом не так легко сознаться, если вы не обещаете сперва отнестись ко мне снисходительно.

– Говорите, граф.

– Я ошибся, попросив вас быть снисходительной, я должен просить вас быть со мной откровенной.

– Откровенной? – с удивлением спросила маркиза. – Обещаю, говорите.

– Ну-с, милая маркиза, потрудитесь мне сказать, действительно ли вы меня любите? – И, не дав времени ответить, Лозериль поспешно прибавил: – Конечно, надо объяснить, что я понимаю под словами «действительно любите». Если бы я умер, пошли бы вы с горя в монастырь?

Вместо ответа маркиза улыбнулась.

– Я понял вас, – сказал молодой человек, – эта улыбка доказывает, что моя смерть не заставила бы вас решиться на какую-нибудь безумную выходку. В случае моей смерти я бы скоро был забыт, не правда ли?

– К чему вы все это говорите? – спросила молодая женщина, избегая прямого ответа.

– К тому, чтобы попросить вас, так как ваша любовь не слишком сильна, забыть меня еще при жизни моей.

Маркиза вздрогнула, оскорбленная разрывом, не ею предложенным. Граф сделал вид, что ничего не заметил, и спокойно продолжал:

– Да, у меня было много времени обдумать наше обоюдное положение. Играя здесь роль идиота, я часто спрашивал себя, из расположения ли ко мне принимали вы мои ухаживания или просто потому, что видели во мне орудие мести?

– Что же дальше? – сухо спросила маркиза.

– Значит, это дело окончено, как бы сказал тот судья, что надоедал мне своими допросами. Итак, я продолжаю: поняв, что вы не до безумия влюблены в меня, я подумал, что вы не можете сердиться, если я захочу устроить свою судьбу.

– Конечно нет.

– И я уже нашел возможность устроить ее, но все потерял по своей глупости… из-за одного ничтожного письма.

– Из-за того, вероятно, доноса, что находится теперь в руках судьи.

– Именно.

– Вы знаете, что благодаря этому арестованы госпожа Брише и ее отец?

– Да, к сожалению, это правда, – отвечал Лозериль.

– Как вы жалеете людей, покусившихся на вашу жизнь! – вскричала маркиза.

– Да что же! Другу можно простить его маленькую вспышку.

– Теперь уже невозможно. Ваши показания слишком ясны.

– Невозможно? О нет, маркиза, если вы только согласитесь помочь мне.

– Каким образом?

– Обвинив человека, который не из числа ваших друзей.

– Барона Камбиака? – тотчас же вскричала маркиза почти с бешенством.

Мы оставим теперь графа Лозериля и маркизу де Бражерон придумывать западню для барона и посмотрим, что делает Мориц Гарди. Доктор долго не возвращался в комнату своего пациента, потому что, проводив судью до передней, был задержан Коларом. После ареста капитана и его дочери старый управляющий прибегал по десять раз в день, чтобы узнать от доктора, нет ли чего нового, и передавал все Полине. Хотя старик и не любил Аврору, но беспокоился о ней, потому что она носила имя горько оплакиваемого им господина, а это имя, до сих пор всеми уважаемое, получило скандальную известность. В разговоре с доктором управляющий всегда высказывал надежду, что когда Лозериль будет в состоянии говорить, то, вероятно, откажется от своего письменного обвинения.

– Что, ваш пациент может наконец говорить? – спросил старик, подходя к Морицу после ухода судьи.

– Нет еще. Господин де Бадьер только что пробовал расспросить его, но совершенно безуспешно. А между тем от одного его слова зависит участь госпожи Брише.

Управляющий с отчаянием опустил голову.

– Нет, – проговорил он, – я не могу этому поверить. Она невинна. Мой господин был убит Картушем, а никак не той, которой предоставил и счастье и богатство.

– Богатство! – повторил Мориц. – Но ходят слухи, что это-то именно и погубило твоего господина. Разбогатев, ей захотелось иметь еще больше денег, и, чтобы завладеть всем состоянием, она с помощью отца убила своего мужа.

– Но это убийство было бы для нее совершенно бесполезно, потому что мой господин должен был назначить наследницей свою дочь.

– Тебе известно содержание его духовной?

– Нет, но я знаю, что мой господин любил свою дочь.

– Да, но он также любил и жену свою… а ты знаешь, молодая, красивая женщина легко может заставить влюбленного старика забыть, что он отец… Только нотариус может сказать нам, как поступил твой господин.

– Это правда, – сказал Колар, – я его расспрашивал, но он отказался сообщить последние распоряжения моего барина. «Когда смерть прокурора будет доказана, – сказал он, – то мы распечатаем его завещание».

– Да ведь суд может потребовать вскрыть духовную, и если наследницей назначена госпожа Брише, то это послужит к ее обвинению; хотя бы она и сказала, что не знала содержания духовной, все же в этом увидят подтверждение возводимого на нее обвинения.

Колар грустно покачал головой.

– О! – сказал он. – Я не зол и не желаю ничьей смерти… но все же сожалею, что ваш молодой человек не был убит… тогда бы он не мог подтвердить своего доноса… И госпожа Брише имела бы возможность спастись от ожидающей ее несчастной участи.

– Возможность спастись, говоришь ты? Значит, ты считаешь ее виновной в этом преступлении?

– Да я-то как могу знать? В моей старой голове полная путаница, особенно из-за отчаяния мадемуазель Полины; я просто теряюсь и не знаю, что думать, – отвечал управляющий с глубоким вздохом.

Молодой человек тоже вздохнул. После всех этих грустных происшествий влюбленный доктор нигде не встречался с Полиной, потому что она не выходила из своей комнаты, скрываясь от любопытных глаз.

– Прощай, мой друг, я должен идти к моему больному, – сказал Мориц, протягивая руку верному слуге.

Колар почтительно пожал ее, говоря:

– О! Я уверен, что сейчас же бы решили дело, если бы только знали содержание духовной.

«Положительно, старик рискует помешаться на этом», – подумал Мориц, глядя ему вслед.

Возвратившись в комнату больного, доктор нашел его неподвижно лежащим. Маркиза, грустная, сидела у его изголовья.

– Вот видите, маркиза, что я вам говорил, не прав ли я был, желая избавить вас от этого тяжелого впечатления?

– Увы! Доктор, вы правы, несчастный не узнал меня и мое посещение совершенно бесполезно.

Слушая маркизу, Мориц пристально смотрел на больного.

– Нет, маркиза! – вскричал он. – Ваше посещение не бесполезно, вы совершили чудо, предсказанное господином де Бадьером.

– Что вы хотите сказать?

Мориц весело продолжал:

– Я говорю, что лицо больного, бывшее до этой минуты бледным и неподвижным, теперь оживилось… глаза блестят, одним словом, жизнь возвращается к нему.

– Дай бог, чтобы это так было! – с напускной набожностью произнесла маркиза, вставая.

Сговорившись с Лозерилем во время отсутствия доктора, она торопилась отомстить человеку, так равнодушно покинувшему ее. Как и судью, Мориц пошел провожать маркизу, и граф опять остался один. Услышав стук затворившейся двери, он открыл глаза и улыбнулся.

«Да, – весело думал он, – я надеюсь теперь вывернуться из глупого положения, в которое попал из-за неосторожного письма, а еще было бы лучше, если бы я его разорвал, когда Колар возвратил мне этот глупый донос».

Вероятно, читатель догадался, что при первом посещении судьи, до визита маркизы, Лозериль находился в полном сознании, но разыгрывал комедию, чтобы избавиться от допроса, и, пока доктор приводил его в чувство, он говорил себе: «Ах, черт возьми! Я и забыл об этом письме. Мое намерение жениться на Полине не может исполниться. Прежде чем отвечать судье, надо подумать, как мне поступить».

Ничего не добившись от больного, снова впавшего в полусон, господин де Бадьер должен был отказаться от допроса, тогда у Лозериля было много времени обдумать свое положение. Обо всем, что случилось после нанесения ему раны, Лозериль узнал, слушая Морица и судью, говоривших у его постели во время бесполезных посещений больного. Таким образом, он узнал, что у него нашли и письмо, и деньги.

«Хорошо! – думал граф. – Этот милейший капитан хотел меня убить, чтобы завладеть всеми деньгами и письмом, но приближение патруля помешало ему совершить это двойное воровство. Ну, дорогой Аннибал, за этот поступок вы попадете на виселицу, потому что я объявлю, что вы уже убили Брише до покушения на мою жизнь».

Но, насладившись надеждой на близкую месть, граф должен был признать, что только капитан и мог ему помочь жениться на Полине, а доведя его до виселицы, он лишит себя верного сообщника в своих предприятиях.

«Нет, я просто сделал глупость, – рассуждал он, – прежде, боясь, что я открою убийство Брише, капитан и его дочь были в моих руках. Письмо же это лишило меня верных союзников в моем деле, и теперь, если я явлюсь в дом Брише, у меня перед носом без церемоний захлопнут дверь. Нечего и думать о женитьбе.

Потерю богатства не окупит удовольствие видеть капитана, болтающего ногами в пустом пространстве, хотя он вполне заслужил это, угощая своих друзей смертельными ударами ножа. Какой осел этот Аннибал! Его глупая фантазия отправить меня на тот свет испортила дело, а все шло как по маслу!.. Впрочем, надо быть справедливым, я сам виноват. Если бы не нашли у меня письмо, Фукье не был бы арестован. А выздоровев, я бы сделал вид, что забыл об этой шалости, но, конечно, он бы поплатился за нее позже, когда я бы в нем не нуждался более».

Раздумывая в продолжение многих часов неподвижного лежания о своем положении, Лозериль наконец сказал себе в один прекрасный день: «Да вовсе дела мои не так плохи. Полина будет благодарна человеку, открывшему убийц ее отца, тем более что я сам чуть не поплатился за это своей жизнью. Ее дом будет для меня открыт, и если я сумею взяться за дело, то рука наивной барышни будет наградой за мою воображаемую преданность».

И он продолжал фантазировать, весело улыбаясь:

«Тогда я один завладею тем богатством, что пришлось бы разделить с капитаном».

Но вдруг все воздушные замки разлетелись от одной мысли, внезапно блеснувшей в голове графа.

«Пока я буду ворковать с Полиной, – подумал он, – явится маркиза и испортит все мои труды. У этой прелестной вдовушки сердце-то не очень нежное, и кто ее бросает, тому плохо приходится; доказательством может служить барон Камбиак».

При этом имени Лозерилю пришла в голову счастливая мысль: «Вот средство заставить маркизу простить мне мое непостоянство. Жажда мести возьмет верх над ее самолюбием, если я пообещаю обвинить Камбиака в покушении на мою жизнь… Да, но как предложить ей это? Прежде чем изъявить желание видеть ее, я должен сперва выйти из моего бесчувственного состояния, тогда доктор сейчас же даст знать судье, а этот явится ко мне со своими глупыми вопросами, не дав даже времени посоветоваться с маркизой. Делать нечего, придется дождаться, когда она сама догадается навестить меня».

Через неделю после этого решения маркиза приехала. Благодаря отсутствию Морица, оставившего их наедине, они могли сговориться.

Когда доктор, проводив маркизу, возвратился в комнату больного, то нашел его лежащим с открытыми глазами; оказалось, что он пришел в себя.

– Где я? – проговорил он слабым голосом.

«Теперь он вне опасности!» – подумал Мориц.

И действительно, раненый начал быстро поправляться, так что через два дня судья, уведомленный доктором о счастливом исходе кризиса, задавал Лозерилю вопросы, на которые десять дней назад обморок помешал ему ответить.

– Узнаете вы это письмо? – спросил судья.

– Да, – ответил молодой человек.

– Подумайте, прежде чем отвечать на мой вопрос, потому что ваши слова будут иметь страшные последствия для людей, уже арестованных по вашему письменному доносу. Подтверждаете ли вы свое первое обвинение?

– Да, – отвечал Лозериль твердо.

Глава XIII

Наконец наступил день разбирательства дела Лозериля – Брише. Если бы нижняя зала Шатле, где принимались решения по уголовным преступлениям, была вдвое больше, то и тогда она не могла бы вместить даже половину толпы, ожидавшей с раннего утра у дверей суда. Внимание публики было возбуждено долгим ожиданием, потому что главный свидетель не был в состоянии перенести продолжительное заседание. Лучшие места были быстро заняты изящной и титулованной публикой, пришедшей в суд как на драматическое представление. Многих мужчин привлекала красота госпожи Брише. Женщины же хотели насладиться нравственной пыткой над гордой красавицей, унижавшей их своей роскошью в первое время замужества.

В первом ряду этого избранного общества находилась свежая и вечно голодная президентша, с ней был ее неотлучный Раван с фунтом пирожных, доказывавших его нежную заботу о здоровье своей подруги. За этой парочкой сидела маркиза де Бражерон; она была необыкновенно весела и любезно раскланивалась со своими многочисленными друзьями. Обернувшись, чтобы поклониться какой-то вновь пришедшей даме, она увидела барона Камбиака, бледного и мрачного, стоявшего в конце залы у окна.

«А! Так ты любишь Аврору даже и на позорной скамье подсудимых! Я тебя посажу возле нее», – думала маркиза с бешенством, между тем как приветливая улыбка не сходила с ее губ.

Вследствие какой-то перемены в составе судей господин де Бадьер, производивший сперва следствие, должен был передать дела другому сослуживцу, а сам занял место председателя, так что ему предстояло произнести приговор над Авророй Брише.

После обыкновенных формальностей председатель велел ввести подсудимых. Аврора вошла в зал среди глубокого молчания, прерываемого только восклицаниями, невольно у всех вырвавшимися при виде ее красоты. Действительно, она была дивно хороша. Черные, густые волосы, рассыпавшись по плечам, обрамляли ее правильное и выразительное лицо, белое как мрамор от беспокойства и бессонных ночей, отчего глаза, горевшие лихорадочным блеском, казались еще чернее и больше. Заметив любопытные взгляды знакомых, она чуть не упала и машинально оперлась на руку отца, шедшего рядом; ее изящная фигура еще более выиграла от контраста с внушительными размерами капитана.

– Полно, Аврора, будь смелее, – прошептал великан с невероятной нежностью в голосе.

Любовь к дочери была единственным чувством этого сурового и эгоистического человека, но при счастье чувство это почти заглохло; только неожиданное несчастье разбудило его. Хотя невольное воздержание от беспорядочной жизни в продолжение целого месяца и изменило капитана, но все же лицо его сохранило нахальное выражение.

Взгляд, брошенный им на толпу, заставил вздрогнуть бедную президентшу.

– Ах! Какой страшный! От одного его взгляда я почувствовала боль… вот здесь, – проговорила она с волнением, указывая на грудь.

– Ну да, в вашем чувствительном месте, в желудке! Возьмите пирожное, прелестное создание! – проговорил Раван, подавая ей пакет с пирожными.

Надо сознаться, что и Аннибал был в своем роде красив… правда, в нем было что-то ужасное. По временам он сжимал кулаки, сдерживая глухое бешенство, грудь высоко вздымалась, в глазах появлялся зловещий огонь. Видно было, что эта могучая натура чувствовала потребность разрядиться и облегчить себя криками и бранью, но, к несчастью, самым сильным восьми солдатам поручено было наблюдать за капитаном и пресечь малейшую попытку к борьбе. Надо сказать, что и этих восьми человек едва было достаточно для укрощения свирепого Аннибала, так как в это утро они с трудом вырвали из его рук несчастного тюремного сторожа, пришедшего ему сказать, чтобы он готовился явиться в суд.

Аннибал с трудом сдерживал свой гнев при виде публики, заставившей задрожать его несчастную дочь; это неимоверное усилие лишило его всей прежней твердости, и он тяжело упал на скамью подсудимых, бормоча сквозь крепко стиснутые зубы:

– Уф! Я молчу только ради Авроры, но я уверен, что лопну от бешенства.

Когда подсудимые заняли места, господин де Бадьер обратился к капитану:

– Аннибал Фукье, – медленно проговорил он, – вас обвиняют в покушении на жизнь графа Лозериля и в убийстве прокурора Людовика Виктора Брише. Вы, Аврора Брише, обвиняетесь в содействии обоим преступлениям своими советами и даже в оказании помощи вашему отцу при совершении этих злодеяний.

Жандармы ничего не предвидели и не успели удержать капитана, так неожиданно он вскочил со своего места.

– Клевета на меня! И тройная клевета на мое дитя, – закричал он громовым голосом.

– Заставьте подсудимого сесть, – сказал судья, обращаясь к жандармам.

Но приказать было легко, а исполнить трудно. Солдаты буквально повисли на капитане, бешенство удвоило его силы. Одним толчком локтя он отбросил жандарма к ногам белокурой лакомки, она пронзительно вскрикнула.

– Возьмите скорей пирожное, это вас спасет от обморока, – поспешно сказал ее догадливый кавалер.

Но борьба между капитаном и солдатами скоро прекратилась. Что не могли сделать усилия восьми человек, то сделало одно слово Авроры. По ее просьбе капитан сел, увлекая за собой солдат, покатившихся к его ногам.

При обвинении в убийстве мужа Аврора подняла опущенную голову и в ту же минуту встретилась глазами с бароном Камбиаком, смотревшим на нее с любовью.

«Он здесь!» – подумала она, и ее лицо приняло совершенно спокойное выражение, даже прошла нервная дрожь.

– Аврора Брише, что вы можете сказать в свое оправдание? – спросил председатель.

Молодая женщина встала и, подняв правую руку, произнесла твердым голосом:

– Перед Богом и перед людьми клянусь, что я не совершала преступления, в котором меня обвиняют.

– А вы, подсудимый Фукье?

– Вы все пьяны!!! – хладнокровно отвечал капитан, пожав плечами.

– Вот чудовище! – прошептала хорошенькая президентша, возмущенная цинизмом Аннибала.

Раван подал пирожное:

– Скорей скушайте, чувствительная фея!

– Введите свидетеля Колара, – сказал де Бадьер.

В этом сложном деле важных свидетелей, за исключением Лозериля, не было. А от тех, кого пригласили, трудно было ожидать раскрытия истины. Допрос Колара не мог иметь большого значения, но старик, смешавшись от торжественности обстановки и многочисленного общества, произнес фразу, за которую судьи тотчас же ухватились.

Расспросив старика об исчезновении Брише, председатель обратился к нему:

– Убеждены ли вы, что Брише сам вышел из дома? Как вы думаете, не могли ли на него напасть в его комнате и увести прямо с постели в ту ночь, когда вы думали, что он уехал по собственному желанию?

– Нет, господин Брише уехал по собственному желанию и унес с собой чемодан с некоторыми вещами, потому что потом я их нигде не нашел. Служа у него двадцать лет, я знал все до последней тряпки. И он говорил своим друзьям, что хочет отправиться путешествовать, кроме того, мы нашли письмо, положенное им в зале, вероятно, за несколько минут до отъезда, в нем он сообщал жене и дочери о своем решении прокатиться. Вот сколько доказательств, что мой господин уехал по собственному желанию.

– И вы никогда не подозревали настоящей причины этого неожиданного отъезда?

– Нет.

– Перед его отъездом вы не заметили никакой перемены в поведении вашего господина?

– В привычках нет, но характер его очень изменился. Прежде он был человек веселый и доверчивый, перед отъездом же сделался мрачным и подозрительным. Он только что вступил во второй брак, и сначала я думал, что он ревнует свою молоденькую жену…

Колар, не придававший этому замечанию никакого значения, тотчас же был прерван самим председателем.

– Ревновал? Значит, у него были основания ревновать? – спросил де Бадьер.

– Да я это сказал не подумав, – пробормотал Колар, испугавшись тона, каким был задан вопрос.

– Не заметили ли вы в поведении госпожи Брише какой-нибудь перемены, которая могла бы не нравиться ее мужу?

При этом вопросе старик совершенно растерялся – он весь задрожал и проговорил со слезами на глазах:

– О! Как нехорошо мучить бедного человека, чтобы заставить его сказать то, чего он никогда и не думал.

И Колар разразился громкими рыданиями, с отчаянием бормоча:

– Боже мой! Можно подумать, что я хочу погубить мою бедную госпожу! Но ведь я, поверьте, никогда раньше не бывал в судах. Я сам не знаю, что говорю, нельзя же придираться ко всякому слову.

Старик так ослабел от сильного нравственного потрясения, что его должны были усадить; слезы душили его, так что ему принесли стакан воды. Маркиза де Бражерон со вниманием слушала ответы Колара и, видя, что судья ухватился за последнюю фразу свидетеля, едва заметно улыбнулась, говоря со злобной радостью:

– Наконец-то! Этот плаксивый старикашка, сам того не подозревая, оказал мне громадную услугу.

Может быть, председатель и не обратил бы внимания на последние слова управляющего, но когда он упомянул о ревности Брише, то Аврора вздрогнула, что не укрылось от глаз судьи.

«Должно быть, мы на правильном пути!» – подумал он.

Колар скоро оправился, и допрос продолжался. Чтобы не пугать боязливого старика, судья не возвращался более к его первому показанию.

– Перейдем ко второму пункту обвинения, к покушению на жизнь графа Лозериля.

Управляющий рассказал, что граф целый вечер играл с капитаном в карты и упомянул о письме, данном ему Лозерилем.

– Содержание письма вам было неизвестно?

– Граф сказал, что предупреждает в нем одну даму, что он не вернется в этот вечер домой.

– А когда вы нашли графа запертым в комнате Фукье, он не казался испуганным какой-нибудь угрозой подсудимого?

– Нет, граф был совершенно спокоен и весел. На мой вопрос, почему он заперт, он отвечал, что капитан сделал это по рассеянности, отправившись занять денег у госпожи Брише.

– Получил ли он их от своей дочери?

– Получил, но, вероятно, очень немного.

– Почему вы так думаете?

– Потому что госпожа Брише сама находилась в стесненных обстоятельствах; в этот день она несколько раз справлялась обо мне и уже начала говорить о своем деле, как в залу вошел граф Лозериль, тогда она сказала, чтобы я подождал ее, и она переговорит со мной после его ухода, так что уже поздно вечером сообщила она мне свою просьбу.

– Какую просьбу?

– Дать четыре тысячи экю, нужные ей сейчас же.

При этом ответе свидетеля Аврора опять вздрогнула, от судьи не укрылось ее волнение, в то же время он заметил в глазах капитана сильное удивление. Действительно, Аннибал с недоумением спрашивал себя:

«Для чего понадобились Авроре эти четыре тысячи экю? Она не любила просить, верно, уж была крайность в деньгах».

Сделав это двойное наблюдение и стараясь не пугать трусливого старика, судья продолжал допрос:

– Вы пользовались полным доверием вашего господина?

– Да, и жена, и дочь его также доверяли мне. Все деньги проходили через мои руки, – добавил управляющий, как бы желая показать, сколь велико было доверие к нему.

– А расходы были большие? – спросил судья.

– Нет, в продолжение этих двух лет я даже скопил значительную сумму. Обе госпожи были экономны и не делали больших расходов. Барышня больше тратила не на себя, а на своих бедных. Что же касается до госпожи Брише, то она жила совершенно уединенно и тратила деньги на самые необходимые вещи.

– Подсудимая Аврора Брише, на что вы хотели употребить эти четыре тысячи экю, которые вы так неожиданно попросили у своего управляющего? – с живостью спросил судья, обращаясь к молодой женщине.

Этот вопрос прозвучал для Авроры как удар грома; она совершенно растерялась и едва слышно проговорила:

– Моя просьба не имеет никакого отношения к обвинению.

– Но при вашей скромной жизни внезапное требование такой значительной суммы кажется суду странным, и он имеет право требовать ответа, – настойчиво возразил судья.

Аврора промолчала.

– Подумайте, ваш отказ отвечать заставит предположить, что вам нужны были деньги, чтобы заплатить человеку, исполнившему ваше поручение и ранившему графа Лозериля.

Бледный как смерть, барон Камбиак с ужасом слушал судью: ему казалось, что он не перенесет этой нравственной пытки и лишится рассудка.

– Вы отказываетесь отвечать на этот вопрос? – еще раз повторил судья.

Аврора опять промолчала.

«Черт побери! Неужели же эти проклятые деньги погубят мое несчастное дитя!» – подумал капитан, заметив замешательство дочери, и сказал, обращаясь к судьям: