Текст книги "Вечный жид"

То же упорное молчание мопса.

Роза и Бланш тревожно переглянулись. Им были знакомы несдержанные манеры Угрюма, но они все же не подозревали, каких бед он натворил.

Госпожа Гривуа была удивлена, но нисколько не тревожилась, что мопс так упорно не отвечал на ласковые заигрывания. Она наклонилась и начала шарить под скамейкой, думая, что Сударь из упрямства забился в угол и не выходит. Ощупав его лапу, она его потянула, полусердито-полушутя приговаривая:

– Хорош… Нечего сказать… Хорошего мнения будут эти барышни о вашем отвратительном характере!

Говоря это, она подняла мопса, изумляясь безразличной morbidezza[195]195
  Morbidezza (ит.) – термин, обозначающий в изобразительном искусстве мягкость касаний живописного мазка, мягкость трактовки изображаемого тела.


[Закрыть] его движений. Но трудно описать ее ужас, когда, положив собаку на колени, она убедилась, что Сударь недвижим.

– У него удар! – воскликнула она. – Несчастный слишком много кушал!.. Я всегда этого боялась! – И, поспешно повернувшись, она закричала кучеру: – Стой… Стой!.. Остановись.

Она не соображала даже, что кучер не мог ее услыхать. Затем, подняв голову собаки, которая, как ей казалось, была только в обмороке, госпожа Гривуа, к ужасу своему, увидала кровавые следы пяти-шести громадных клыков, не оставлявших сомнения насчет причины печального конца мопса. Первые минуты были посвящены горю и отчаянию.

– Он умер, умер! – рыдала госпожа Гривуа. – Умер… похолодел уже… умер!.. Боже ты мой!..

И эта женщина заплакала. Слезы злого человека – мрачные слезы… Он должен очень страдать, если плачет… И у злого страдание не смягчает души, а, напротив, вызывает жажду выместить горе на других. Это – опасное горе. После первого взрыва горести хозяйка мопса воспылала гневом и ненавистью… да, ненавистью, страшной ненавистью к молодым девушкам, невольным виновницам смерти ее любимца. Это так явно отразилось на ее грубой физиономии, что сестры страшно перепугались выражения побагровевшего от гнева лица, когда она закричала взволнованным голосом, яростно на них взглянув:

– А ведь его загрызла ваша собака!..

– Простите, мадам, не сердитесь на нас за это, – воскликнула Роза.

– Ваша собака первая укусила Угрюма, – робко заметила Бланш.

Страх, ясно читавшийся на лицах сестер, заставил опомниться госпожу Гривуа. Она сообразила, что неблагоразумный гнев может иметь нежелательные последствия. Даже в интересах мести ей было необходимо заручиться полным доверием дочерей маршала Симона. Но слишком хитрая для того, чтобы разом изменить выражение лица, она бросила еще несколько сердитых взглядов на девушек. Затем гневная гримаса стала смягчаться и уступила место самому горькому отчаянию. Она закрыла лицо руками и рыдала, испуская глубокие, жалобные вздохи.

– Бедная! – шепнула Роза своей сестре, – она плачет… Она, верно, так же любила свою собаку, как мы любим Угрюма!

– Увы, да! – отвечала Бланш. – Помнишь, как мы плакали, когда умер Весельчак!

Госпожа Гривуа подняла наконец голову, вытерла слезы и произнесла растроганным, почти ласковым тоном:

– Простите меня… Я не могла сдержаться… Я так привязана к этой собаке… почти шесть лет я с ней не расставалась!

– Мы очень сочувствуем вашему горю, – заметила Роза. – Нам очень жаль, что оно непоправимо. Я сейчас напомнила сестре, что мы вдвойне вам соболезнуем, потому что тоже недавно оплакивали смерть старой лошади, на которой приехали из самой Сибири!..

– Ну, милые девочки, оставим это… Я сама виновата… не надо было его брать с собою… Но он так скучал без меня… Вы поймете мою слабость… все это от излишней доброты… Знаете, когда добра к людям, то невольно и к животным добра… Поэтому я обращаюсь к вашему мягкосердечию, чтобы испросить прощение за свою резкость.

– Помилуйте, мы только вас жалеем!

– Это пройдет, девочки, все пройдет. Вот и сейчас мне предстоит утешение: я увижу радость вашей родственницы при свидании с вами! Она будет так счастлива!.. Вы такие милые!.. И сходство между вами так трогательно…

– Вы слишком снисходительны!

– О нет! Вы, верно, и характерами так же похожи, как и лицами?

– Да ведь это понятно, – сказала Роза. – С самого рождения мы ни на минуту не расставались… ни днем, ни ночью… Как же нашим характерам не быть похожими?

– В самом деле? Вы никогда, ни на минуту не расставались?

– Никогда!

И сестры, взяв друг друга за руки, обменялись нежной улыбкой.

– Ах, Боже мой! Значит, вы были бы ужасно несчастны, если бы вас разлучили?

– О! Это невозможно! – воскликнула Роза, улыбаясь.

– Почему невозможно?

– У кого хватило бы жестокости нас разлучить?

– Да, конечно, для этого надо было бы быть очень злым.

– О! – воскликнула Бланш. – Даже и очень злой человек не решился бы нас разлучить?

– Тем лучше, девочки, но почему?

– Потому что это нас слишком бы потрясло! Мы бы умерли!

– Бедные девочки!

– Три месяца тому назад нас посадили в тюрьму, ну и вот, ее директор, человек, по-видимому, очень жестокий, сказал, увидев нас: «Разлучить этих девочек все равно, что уморить!» – и нас не разлучили, так что и в тюрьме нам было хорошо, насколько это возможно в тюрьме!

– Это делает честь вашему доброму сердцу, а также и тем, кто понял, что вас нельзя разлучить.

Экипаж остановился. Кучер крикнул, чтобы отворили ворота.

– А! Вот мы и приехали к вашей родственнице! – сказала госпожа Гривуа.

Карета въехала на усыпанный песком двор. Госпожа Гривуа подняла штору на окне. Громадный двор был перерезан высокой стеной. Посередине этой стены находился небольшой навес, поддерживаемый известковыми колоннами, и под ним дверь. За стеной виднелась кровля и фронтон большого здания из тесаного камня. По сравнению с домом, где жил Дагобер, это жилище казалось дворцом, так что Бланш воскликнула с наивным изумлением:

– Какой великолепный дом!

– Это еще что, а вот вы увидите, каково внутри! – отвечала госпожа Гривуа.

Кучер отворил дверцы фиакра и… к страшному гневу госпожи Гривуа и изумлению сестер… перед ними явился Угрюм. Он следовал за экипажем и стоял, выпрямив уши и виляя хвостом, забыв совершенное преступление и ожидая, по-видимому, похвалы за свою верность.

– Как! – воскликнула госпожа Гривуа, скорбь которой пробудилась при виде Угрюма. – Эта отвратительная собака бежала за нами?

– А поразительный пес, доложу я вам, – сказал кучер. – Он ни на шаг не отставал от лошадей… должно быть, ученая на этот счет собака… Молодчина! с ним и вдвоем не справишься!.. Ишь, грудь-то какая!

Хозяйка покойного Сударя, раздраженная неуместными похвалами кучера Угрюму, торопливо заметила молодым девушкам:

– Я провожу вас к вашей родственнице; подождите меня в экипаже.

Госпожа Гривуа поспешно вошла под навес и позвонила.

Женщина, одетая монахиней, отворила дверь и почтительно поклонилась госпоже Гривуа, которая сказала:

– Прибыли две девушки: по приказанию аббата д'Эгриньи и княгини де Сен-Дизье. Их следует тотчас же разлучить и посадить в отдельные особые кельи! Понимаете… строгое заключение, как для нераскаявшихся!

– Я сейчас доложу настоятельнице, и ваше приказание будет исполнено, – отвечала с поклоном монахиня.

– Пожалуйте, девочки, – обратилась госпожа Гривуа к сестрам, воспользовавшимся ее отсутствием, чтобы потихоньку приласкать Угрюма, преданность которого их очень тронула. – Вас сейчас проводят к вашей родственнице, а через полчаса я вернусь за вами. Кучер, держите собаку.

Роза и Бланш, занявшись Угрюмом, не заметили привратницы-монахини. Она, впрочем, держалась за дверью, и сестры только тогда заметили ее наряд, когда переступили порог дверей, сейчас же за ними затворившихся.

Убедившись, что девушки в монастыре, госпожа Гривуа велела кучеру выехать за внешние ворота и ждать ее там. Последний повиновался.

Угрюм, увидев, что Роза и Бланш исчезли за дверью сада, подбежал к ней. Тогда хозяйка Сударя позвала к себе рослого, дюжего малого, сторожа этого здания, и сказала ему:

– Николя, хотите получить десять франков? Убейте сейчас же при мне эту собаку… вот она, у дверей…

Николя покачал головой, оглядев богатырское сложение Угрюма, и заметил:

– Черт возьми, такую собаку нелегко укокошить…

– Я вам дам двадцать франков, только убейте ее сейчас… при мне.

– Без ружья тут трудно что-то сделать, а у меня нет ничего, кроме железного молотка.

– И отлично… можно одним ударом его пристукнуть!

– Попробую… только вряд ли что выйдет!

Николя вышел за молотком, а госпожа Гривуа яростно воскликнула:

– Ах!.. если бы у меня была сила!

Возвратившись с оружием и тщательно скрывая его за спиной, привратник начал коварно подкрадываться к Угрюму и, похлопывая по ноге левой рукой (так как в правой держал молоток), начал подманивать собаку:

– Ах ты, мой пес хороший… ну, иди сюда… подойди ко мне, добрая собака!

Угрюм поднялся, внимательно взглянул на Николя и, сразу догадавшись о его неприязненных намерениях, одним прыжком удалился на почтительное расстояние; затем обойдя неприятеля, он увидел, в чем дело, и решил, что лучше впредь держаться подальше от нового врага.

– Пронюхал, мошенник… – сказал Николя. – Теперь уж ничего не поделаешь… шабаш!

– Экий вы неловкий! – яростно воскликнула госпожа Гривуа, бросив пятифранковую монету сторожу. – Ну, хоть выгоните ее по крайней мере отсюда!

– Это вот дело другое, мадам, это полегче!

Преследуемый Угрюм, действительно, скоро покинул двор, видя бесполезность открытой борьбы. Но все-таки, выбежав за ворота на нейтральную почву, он лег невдалеке, только так, чтобы Николя не мог его достать. И когда побледневшая от гнева госпожа Гривуа усаживалась в карету, где лежали бренные останки Сударя, она могла, к вящей досаде, видеть, что Угрюм лежит в нескольких шагах от ворот, которые Николя закрыл, оставив надежду на дальнейшее преследование. Сибирская овчарка могла, конечно, по свойственной ее породе сообразительности, найти дорогу на улицу Бриз-Миш, но она решила дожидаться сирот.

Монастырь, где были заключены Роза и Бланш, находился, как мы уже говорили, рядом с лечебницей, где была заключена Адриенна де Кардовилль.

Теперь мы проводим нашего читателя к жене Дагобера. Франсуаза в смертельном ужасе ждала возвращения мужа, ведь ей нужно было дать отчет в исчезновении дочерей маршала Симона.

Когда девушки ушли с госпожой Гривуа, жена Дагобера опустилась на колени и принялась горячо молиться. Долго сдерживаемые слезы полились ручьем. Хотя она и была твердо убеждена, что исполнила свой священный долг во имя спасения сестер, но страх перед возвращением мужа заставлял ее дрожать. Как ни была она ослеплена набожностью, но все-таки понимала, что Дагобер будет вправе ка нее гневаться, а тут еще надо было рассказать ему об аресте Агриколя, о чем он еще не знал. Она с трепетом прислушивалась ко всякому шуму на лестнице и молилась все горячее и горячее, заклиная небо дать ей силы перенести это тяжелое испытание.

Наконец она услыхала шаги на площадке; не сомневаясь, что это Дагобер, она быстро вытерла глаза и поспешно села, разложив на коленях толстый мешок серого холста и делая вид, что шьет. Однако ее почтенные руки так дрожали, что она едва могла держать иголку.

Через несколько минут дверь отворилась, и вошел Дагобер. Лицо его было сурово и печально; в сердцах бросив на стол фуражку, он даже не сразу заметил отсутствия своих питомиц, – до того он был взволнован.

– Бедная девочка!.. Ведь это ужасно! – воскликнул он.

– Видел Горбунью? Добился ее освобождения? – с живостью спросила Франсуаза, забывая на минуту свою тревогу.

– Да, видел! Но в каком она состоянии, просто сердце разрывается, как посмотришь! Конечно, я потребовал, чтобы ее отпустили, и довольно-таки круто, можешь быть уверена. Но мне сказали: «Для этого необходимо, чтобы комиссар побывал у вас».

В это время Дагобер огляделся кругом и с удивлением, не кончив рассказа, спросил жену:

– Где же дети?

Франсуаза чувствовала, что ее охватил смертельный холод.

Она отвечала еле слышно:

– Друг мой… я…

Кончить она не могла.

– Где же Роза и Бланш? И Угрюма нет! Где они?

– Не сердись на меня!

– Ты, верно, их отпустила погулять с соседкой? – довольно резко начал Дагобер. – Отчего же сама с ними не пошла или не заставила их подождать моего возвращения? Я понимаю, что им захотелось прогуляться: комната такая унылая!.. Но меня удивляет, как они ушли, не дождавшись известия о Горбунье?! Они ведь добры, как ангелы… Отчего ты так побледнела, однако? – прибавил солдат, пристально смотря на жену. – Не заболела ли ты, бедняжка?.. Что с тобой?.. Ты, похоже, страдаешь?

И Дагобер ласково взял ее за руки. Тронутая этими добрыми словами, бедная женщина склонилась и поцеловала руку мужа, обливая ее слезами. Почувствовав эти горячие слезы, солдат воскликнул, окончательно встревожившись:

– Ты плачешь… и ничего не говоришь?.. Скажи же, голубушка, что тебя так огорчило?.. Неужели ты рассердилась, когда я тебе немножко резко заметил, что не следовало отпускать девочек погулять с соседкой?.. Видишь… ведь мне их поручила умирающая мать… Пойми… ведь это дело святое… Ну, и немудрено, что я с ними вожусь, как наседка с цыплятами!.. – прибавил он, улыбаясь, чтобы развеселить Франсуазу.

– И ты совершенно прав… не любить их нельзя!

– Ну, так успокойся же, милая; ты знаешь, ведь я только с виду груб… а так человек не злой… Ты ведь, конечно, доверяешь своей соседке, – значит, это еще полбеды… Только вот что, Франсуаза: впредь, не спросившись меня, ничего не делай, когда речь идет о них… Значит, девочки просились погулять с Угрюмом?

– Нет, друг мой… я…

– Как нет? С какой соседкой ты их отпустила? Куда она их повела? Когда они вернутся?

– Я… не знаю! – слабым голосом вымолвила Франсуаза.

– Как не знаешь! – гневно воскликнул Дагобер; затем, стараясь сдержаться, он продолжал тоном дружественного упрека: – Разве ты не могла назначить им время возвращения?.. а еще лучше, если бы ты ни на кого, кроме себя, не надеялась и ни с кем их не пускала… Верно, они уж очень к тебе приставали с просьбами? Точно они не знали, что я могу вернуться каждую минуту! Почему же они меня не подождали? А? Франсуаза?.. я тебя спрашиваю – отчего они меня не подождали? Да отвечай же в самом деле, ведь это черт знает что, ты святого из себя выведешь! – крикнул Дагобер, топнув ногой. – Отвечай!

Беспрерывные вопросы Дагобера, которые должны были наконец привести к открытию истины, совершенно истощили мужество Франсуазы. Это была медленная, жестокая пытка, которую она решилась прекратить полным признанием, приготовившись с кротостью перенести гнев мужа. Несмотря ни на что, она упрямо решилась исполнить волю духовника, соглашаясь принести себя в жертву. Она опустила голову, не имея силы встать; руки ее беспомощно повисли вдоль стула, а голос почти не был слышен, когда она с трудом выговорила:

– Делай со мной, что хочешь… только не спрашивай, что с этими девушками… Я не могу тебе ответить… не могу…

Упади у ног Дагобера молния, он не был бы в большей степени потрясен и поражен. Смертельная бледность покрыла его лоб, холодный пот выступил крупными каплями. С помутившимся, остановившимся взором он стоял неподвижно, молча, точно окаменев. Затем, страшным усилием воли стряхнув это оцепенение, он одним движением поднял жену, как перышко, за плечи и, наклонившись к ней, воскликнул с отчаянием и гневом:

– Где дети?!

– Пощади… пощади… – молила Франсуаза.

– Где дети? – повторял Дагобер, тряся могучими руками слабую, тщедушную женщину; и он закричал громовым голосом: – Ответишь ли ты, где дети?!

– Убей меня… или прости… но я ответить не могу!.. – повторяла несчастная с кротким, но Непобедимым упрямством, свойственным всем робким натурам, когда они убеждены в своей правоте.

– Несчастная!.. – воскликнул солдат. И, обезумев от гнева, отчаяния и горя, он схватил жену, приподнял и, казалось, хотел убить ее, ударив об пол. Но добрый, мужественный Дагобер был неспособен на подлую жестокость… После взрыва невольной ярости он оставил Франсуазу, не причинив ей вреда.

Бедная женщина упала на колени и сложила руки; по слабому движению ее губ можно было догадаться, что она молится… Дагобер стоял совсем ошеломленный. Голова у него кружилась, мысли путались. Все, что с ним случилось, казалось ему совершенно непонятным, так что он не скоро мог с собой справиться, а главное уразуметь, как это его жена, этот ангел доброты, жизнь которой была сплошным самоотвержением, его жена, знавшая, чем для него были дочери маршала Симона, могла ему сказать: «Не спрашивай, что с этими девушками… Я не могу тебе ответить». Самый сильный, самый здравый ум поколебался бы в таких поразительных, необъяснимых обстоятельствах. Успокоившись немного, Дагобер смог взглянуть на вещи несколько более хладнокровно и пришел к такому разумному выводу: «Кроме моей жены, никто не может открыть мне эту непостижимую тайну… я не хочу ее тиранить или убивать… Значит, надо найти возможность заставить ее говорить, а для этого необходимо сдержаться».

Солдат сел; он указал на другой стул жене, все еще продолжавшей оставаться на коленях, и сказал ей:

– Сядь!

Франсуаза послушно поднялась и села.

– Слушай, жена, – начал Дагобер отрывистым, взволнованным голосом, причем в повышении и понижении его тона чувствовалось, какое жгучее нетерпение приходилось старику сдерживать, – ты должна же понять, что так остаться не может… Ты знаешь, что бить я тебя не могу… Сейчас я вспылил, не выдержал… Но прости меня за этот невольный порыв… Больше ничего подобного не повторится… будь уверена. Но, посуди сама, должен же я знать, где девочки… Ведь они мне поручены матерью… Неужели я затем вез их из Сибири, чтобы услыхать от тебя: «Не спрашивай… я не могу тебе открыть, что с ними сталось!» Согласись, что это не объяснение! Ну, вдруг, сейчас войдет маршал Симон и спросит меня: «Где мои дети, Дагобер?»… Что я ему отвечу? Видишь… я теперь спокоен… Но поставь себя на мое место… Ну, что я ему отвечу?.. А?.. Да говори же!.. Ну… говори!

– Увы, друг мой!..

– Эх! – сказал солдат, вытирая лоб, на котором жилы вздулись, точно готовые лопнуть. – Не до вздохов теперь! Что же я должен буду отвечать маршалу?

– Обвиняй меня… я все перенесу…

– Что же ты ответишь?

– Я ему скажу, что ты поручил мне его дочерей, ушел по делу, а возвратившись не нашел их дома и что я не могла ответить, где они!..

– Вот как! И, ты думаешь, маршал этим удовольствуется? – спросил солдат, руки которого, лежавшие на коленях, начали судорожно сжиматься в кулаки.

– К несчастью, больше я не могу ему сообщить ничего… ни тебе… ни ему… хоть вы меня убейте!

Дагобер вскочил со стула. В ответе Франсуазы звучала все та же кроткая и непоколебимая решимость. Старик окончательно потерял терпение и, боясь дать волю своему гневу, так как это не повело бы ни к чему, бросился к окну, раскрыл его и выставил голову, чтобы немножко освежиться. Холод его успокоил, и он снова через несколько минут вернулся к жене и сел подле нее. Франсуаза, вся в слезах, с отчаянием устремила взоры на распятие, думая, что и ей выпало теперь нести тяжелый крест.

Дагобер продолжал:

– Насколько я могу судить по твоему тону, их здоровью ничто не угрожает? Ничего с ними не случилось?

– О, нет! На это я могу ответить; они, слава Богу, совершенно здоровы…

– Они одни ушли?

– Не спрашивай… я не могу отвечать…

– Увел их кто-нибудь?

– Оставь, мой друг, свои расспросы… я не могу…

– Вернутся они сюда?

– Не знаю…

Дагобер снова вскочил со стула и, снова сделав несколько шагов, овладел собой и вернулся к жене.

– Я только одного не могу понять, – сказал он Франсуазе: – Какой тебе интерес скрывать все это от меня? Почему ты отказываешься все мне рассказать?

– Я не могу поступить иначе!

– Надеюсь, что ты переменишь свое мнение, когда я тебе открою одну вещь, – взволнованным голосом продолжал Дагобер: – Если эти девочки не будут мне возвращены накануне 13 февраля, – а до этого числа недалеко, – то я стану для дочерей маршала Симона вором и грабителем… слышишь: грабителем! – И с раздирающим душу воплем, отозвавшимся страшной болью в сердце Франсуазы, он прибавил: – Выйдет, что я обокрал этих детей… Это я-то, который употребил невероятные усилия, чтобы к сроку привезти их в Париж!.. Ты не знаешь, что пришлось мне вынести за эту долгую дорогу… сколько забот… тревог… Не легко мне было… возиться с двумя молоденькими девушками… Только любовь к ним и преданность меня выручали… Я ждал за все это только одной награды… я хотел сказать их отцу: «Вот они, ваши девочки!»…

Голос Дагобера прервался; за вспышкой гнева последовали горькие слезы. Солдат заплакал.

При виде слез, струившихся по седым усам старого воина, Франсуаза почувствовала, что она начинает колебаться в своем решении, но, вспомнив о словах духовника, о своей клятве, о том, что дело связано со спасением душ бедных сироток, она мысленно упрекнула себя в готовности поддаться искушению, за которое ее строго бы осудил аббат Дюбуа.

Она только робко спросила:

– Почему же тебя могут обвинить в ограблении этих девушек, как ты уверяешь?

– Знай же, – ответил Дагобер, проводя рукой по глазам, – эти девушки потому перенесли столько лишений и препятствий по пути сюда из Сибири, что к этому побуждали их важные интересы и, может быть, громадное богатство… Все это будет потеряно, если они не будут 13 февраля на улице св. Франциска в Париже… И это произойдет по моей вине… так как ведь я ответственен за все, что ты сделала!

– 13 февраля… на улице св. Франциска? – повторила Франсуаза, глядя с удивлением на мужа. – Так же как и Габриель, значит?

– Что?.. Габриель?..

– Когда я его взяла… бедного, брошенного ребенка… у него на шее была бронзовая медаль…

– Бронзовая медаль?! – воскликнул пораженный Дагобер. – И на ней надпись: «В Париже вы будете 13 февраля 1832 г., на улице св. Франциска»?

– Да… Но откуда ты это знаешь?

– Габриель! – повторил, задумавшись, солдат, а потом спросил с живостью: – А Габриель знает, что на нем была такая медаль, когда ты его взяла?

– Я ему об этом говорила. В кармане его курточки я нашла еще бумажник, полный каких-то документов на иностранном языке. Я отдала их моему духовнику, аббату Дюбуа, и тот сказал, что ничего важного в них не содержится. Затем, когда один добрый господин, некто Роден, взял на себя воспитание Габриеля и поместил его в семинарию, аббат передал ему медаль и бумаги Габриеля. Больше я ничего о них не слыхала.

Когда Франсуаза упомянула о своем духовнике, в голове Дагобера мелькнуло одно предположение. Хотя он и не знал о тайных интригах, с давних пор ведущихся против Габриеля и сирот, но он смутно почувствовал, что жена его попала под влияние исповедника. Он не мог понять цели и смысла этого влияния, но ухватился за эту мысль, потому что она частично объясняла ему непостижимое запирательство Франсуазы в вопросе о девочках.

После нескольких минут раздумья солдат встал и, строго глядя на жену, вымолвил:

– Во всем виноват священник!

– Что ты этим хочешь сказать?

– У тебя не может быть никакого интереса скрывать от меня детей! Ты добрейшая из женщин; ты видишь мои страдания, и если бы ты действовала по своей воле, то сжалилась бы надо мной…

– Но… друг мой…

– Я тебе говорю, что тут пахнет рясой!.. – продолжал Дагобер. – Ты жертвуешь мной и сиротами ради своего духовника! Но берегись… Я узнаю, где он живет, и… тысяча чертей, я добьюсь от него, кто здесь хозяин: я или он! А если он будет молчать, – с угрозой продолжал Дагобер, – так я сумею его заставить говорить!

– Великий Боже! – воскликнула Франсуаза, с ужасом всплеснув руками при таких святотатственных словах. – Ведь он священник, подумай… духовное лицо!

– Аббат, который вносит в дом измену, ссору и горе, – такой же бесчестный человек, как и всякий другой, и я потребую от него отчета в том зле, какое нанесено моей семье… Итак, отвечай мне сейчас иге, где дети, или, клянусь, я пойду за ответом к твоему духовнику. Я убежден, что тут кроется какой-то гнусный заговор, и ты, несчастная, сама того не ведая, являешься сообщницей… Ну, да мне и приятнее потребовать отчета от другого, чем от тебя!

– Друг мой, – кротко, ко очень твердо заметила Франсуаза, – ты напрасно думаешь чего-нибудь добиться насилием от уважаемого человека, более двадцати лет состоящего моим духовным отцом. Это почтенный старец.

– Я на годы не посмотрю!

– Но, Боже! Куда ты идешь? У тебя такой страшный вид!

– Я иду в твою приходскую церковь… тебя там, конечно, знают… Я спрошу, кто твой духовник… а там посмотрим!

– Друг мой… умоляю! – воскликнула в ужасе Франсуаза, загораживая мужу дверь. – Подумай, чему ты подвергаешься! Боже!.. Оскорбить священника!.. Да разве ты не знаешь, что этот грех может отпустить только епископ или папа!

Бедная женщина наивно думала, что эта угроза устрашит ее мужа, но он не обратил на нее никакого внимания и, вырвавшись от жены, бросился к дверям даже без фуражки, – так велико было его волнение.

Но когда дверь отворилась, в комнату вошел полицейский комиссар с Горбуньей и полицейским агентом, который нес захваченный у девушки узел.

– Комиссар! – воскликнул Дагобер, узнав чиновника по его шарфу. – Вот и отлично, нельзя было явиться более кстати.