Текст книги "Шхуна, которая не желала плавать"

Глава четырнадцатая
«Задница Салли»

Мы с Майком и крабы уснули примерно в четыре утра, когда сильный дождь забарабанил по крыше каюты. И были разбужены в семь, когда по крыше каюты забарабанила тяжелая рука.

В не слишком солнечном настроении я открыл люк и увидел, что дождь все еще льет, а туман густ как обычно. На палубе катера Пауло толпилась заметно промокшая кучка людей, состоявшая из молодого патера, двух мальчуганов (служек, решил я), Теофиля Дечеверри, его сына Жоржа и Мартина Дютена. В призрачном свете зари они смахивали на дюреровскую гравюру, изображающую плакальщиков, явившихся за покойником.

Однако явились они для совершения обряда крещения «Счастливого дерзания». Чтобы, так сказать, смыть ее протестантские грехи и сделать ее честной женщиной.

Когда они сгрудились в неприбранной каюте, Мартин шепотом извинился за столь ранний визит, но у святого отца другого свободного времени не нашлось. Он добавил, что святой отец мучается свирепым насморком, с трудом говорит и хотел бы кончить все побыстрее.

Я ничего против не имел. Стоять в нижнем белье было зябко, и меня тянуло поскорее вернуться в теплый уют моего спального мешка. Майк, на котором даже нижнего белья не было, оставался в своем мешке и не изъявлял никакого желания его покидать.

Служба, к счастью, оказалась несложной. Пока мальчики тянули псалом, патер достал бутылку со святой водой, откупорил ее и поднял над центром стола.

Все мы, кроме Майка, старались стоять прямо, а в каюте «Счастливого дерзания» это недостижимо. А потому наши головы волей-неволей согнулись – как и наши колени и наши спины. Ну а Майк поегозил, пока не сумел принять полуколенопреклоненную позу, так и не покинув спальника, только вид у него был не слишком благоговейный. Скорее он походил на погонщика верблюдов, разбуженного ни свет ни заря в лютом холоде пустыни, чтобы он мог поутру поболтать с Магометом.

Негромко посапывая, патер произнес одну-две молитвы, а затем приготовился дать шхунке ее новое имя. И в тот миг, когда он произнес его и перевернул бутылку, святого отца сотряс оглушительный чих.

Святая вода брызнула во все стороны. Бутылка, описав сверкающую параболу над столом, приземлилась на койке Майка. Капли рикошетом оросили сосредоточенные лица всех нас. В крайнем смущении патер торопливо пробормотал благословение и спешно ретировался.

Теофиль с сыном и Мартин тоже ушли, а мы с Майком и крабы остались в одиночестве размышлять над свершившимся таинством. Майк испытывал к злополучному священнослужителю более глубокое сочувствие, чем я.

– Не хихикай, Моуэт! – сказал он, стряхивая святую воду со спальника. – Вот попробуй произнеси вслух название этой дурацкой лоханки и посмотри, что получится!

Я попробовал и понял, на что он намекал. Но почему бы, любезный читатель, тебе самому не попробовать?

«Итшатшазале Алай».

Хотя мы с Майком потратили немало времени, тренируясь в произношении этого имечка, но так и не преуспели ни тогда, ни потом. Майк со временем создал упрощенный вариант, от которого как будто пришел в восторг, но я – от имени моей шхунки – счел его неприемлемым.

«Задница Салли»… нет, это не звучало.

У ньюфаундлендцев есть присловье, что плохо начавшееся плавание завершится удачно. То же можно отнести и к нашему крещению. Пока мы еще пытались овладеть новым названием, вернулись Тео и Мартин с бутылкой жидкости странного зеленого цвета.

Не обращая внимания на дождь, Тео забрался в плоскодонку и принялся выводить золотом новое название шхуны слева и справа от бушприта. Тем временем Мартин гордо развернул новый флаг, специально изготовленный для нас, – великолепное изделие из шелка, с вышивкой золотыми нитями. На алом фоне красовались зелено-белый крест и герб Семи провинций страны басков до того, как французы захватили четыре из них, а испанцы – остальные три.

Официально презентовав мне флаг, Мартин откупорил бутылку с зеленой жидкостью.

– Это, – просветил он нас, – изаро, национальный напиток басков. Мы выпьем за здоровье «Итшатшазале Алай» ее родное зелье!

Мы выпили, и тотчас день посветлел. Отведав изаро, я перестал удивляться, почему испанцам и французам понадобилось восемьсот лет, чтобы одолеть басков, и почему по сей день им не удалось усмирить их.

К одиннадцати часам, когда, собственно, должно было состояться крещение, дождь перестал, а туман заметно рассеялся. На пристани собралась огромная толпа, а катер Пауло заполнили приглашенные на церемонию.

Капитан и команда испанско-баскского траулера не устрашились ужасов возмездия, угрожавшего им со стороны Франко, и бесшабашно разукрасили свое ржавое судно всеми флагами и вымпелами, какие сумели найти.

Пауло «позаимствовал» с газона губернаторского дома медную пушечку далеких времен, установил ее на носу своего заслуженного катера и теперь вместе с приятелем колдовал над ней, вооружившись металлическим ящиком с черным порохом и клочьями ваты.

Точно в назначенный час Мартин в своей роли церемониймейстера взобрался на крышу каюты Пауло. Местная баскская музыкальная группа протрубила в фанфары. Мартин произнес небольшую чудесную речь по-французски и по-баскски. Кончив, он обернулся к мадам Дечеверри, которую избрали крестной матерью шхунки, и попросил ее исполнить свою обязанность.

И она взялась за дело со всем усердием, размахнувшись привязанной на ленте бутылкой изаро с такой бурностью, что бутылка пролетела мимо носа, оборвала ленту, описала дугу над нашей палубой и разбилась вдребезги о грот-мачту. Вот так Сен-Пьер воздал честь нашему кораблику. Над портом раскатился рев гудков и сирен стоявших там судов. И с некоторым запозданием из-за возни с фитилем Пауло выстрелил из пушки.

Эффект не оставил желать ничего лучшего. Тяжелая медная труба изрыгнула пятифутовый язык пламени сквозь гигантское облако черного дыма и рявкнула так, будто столкнулись две планеты. К счастью, никто не стоял позади пушки. Она разорвала веревки, которыми Пауло прикрутил ее к своей лебедке, отлетела назад со скоростью ракеты, пробила рулевую рубку насквозь и улеглась на корме совсем обессиленная, испуская легкий дымок.

До вечера «Итшатшазале Алай» принимала многочисленных гостей, заглядывавших пожелать ей счастья, а вечером Элла Жирарден устроила торжественный прием в «Л’Эскаль» в честь нашей шхуны.

Вечер этот имел два важнейших последствия. Во-первых, мы решили отправиться на «Ишь, ты!» (это уменьшительное имя она получила в тот же вечер, когда даже ораторы-баски начали спотыкаться при попытке выговорить ее название) в церемониальное плавание до Микелона, этого оплота басков. А во-вторых, мы взяли еще одного члена команды – золотоволосую юную беглянку из Торонто по имени Клэр, которая решила провести месяц на островах, чтобы усовершенствоваться во французском языке. Но я вскоре убедил ее ввести в расписание своих занятий еще и курс полировки ее английского со мной в роли преподавателя.

Блистая свежей окраской, сверкая золотом букв своего названия, гордо неся на грот-мачте весело развевающийся флаг, с приведенным в порядок компасом, с двигателем, временно доступным доводам рассудка, «Ишь, ты!» выглядела и вела себя как совершенно новый корабль. Я чувствовал, что начинаю исподтишка гордиться ею, и даже начал немножко ей доверять. В таком-то вот настроении мы через трое суток после крещения приготовились отплыть на Микелон.

Собравшиеся гости, которые отправлялись с нами в плавание, включали пятнадцать человек и двух собак. Гости явились с невообразимым разнообразием всяческого багажа: охотничьи ружья, огромные корзины с едой, сверхогромные корзины с бутылками всяких вин и более крепких напитков, а также подзорная труба, несколько шезлонгов и заводящийся ручкой патефон.

Мы попытались найти место для всех и вся, но потерпели неудачу. Просто не хватило свободного пространства. Неукротимый Мартин помчался куда-то вдоль стенки и десять минут спустя вернулся, налегая на весла, в лодке, длиной почти не уступавшей «Ишь, ты!». Мы накрепко привязали это чудовище к нашей корме и загрузили его «предметами не первой необходимости», включая собак, шезлонги и трех наименее привлекательных дам. Ни одна из этих несчастных не совершала морские переходы в лодке, а потому они положились на мои заверения, что им уступлен аналог каюты-люкс, а все прочие будут терпеть прямо-таки трюмные муки на борту набитой пассажирами шхуны.

Отплыли мы не слишком лихо. Неуклюжая посудина на буксире за кормой не прибавляла маневренности «Ишь, ты!». Хотя двигатель орал на полную мощность, и были поставлены все паруса, и ветер был попутный, из гавани мы выползли на скорости в три узла.

Само плавание обошлось без крупных происшествий, хотя о мелких нельзя сказать того же. Когда мы шли поперек большой бухты между Ланглейдом и Микелоном, буксир лопнул и лодка закачалась на волнах. К спасательной операции приступили не сразу, так как часть нашей команды, заметив, насколько увеличилась наша скорость с этой потерей, решила, что пассажиркам лодки следует добраться до Микелона своим ходом на веслах. В конце концов это предложение было забаллотировано из соображений гуманности. Мы подавляющим большинством постановили, что было бы зверством обречь двух собак на тяготы ночи в море.

Затем две из самых очаровательных наших дам спустились вниз распаковать корзину с едой (корзины с напитками уже распаковались сами собой). Почти сразу же обе вновь оказались на палубе, и им стало очень-очень плохо – главным образом за борт, – однако хватило и на них самих, и на тех, кто сгрудился в кокпите.

Несколько придя в себя, они обрушили на нас с Майком гневные слова. Сказали, что в каюте стоит такая вонь, что и дохлую лошадь стошнило бы. Впрочем, будучи француженками, они имели привычку преувеличивать. Даже не вонь, а так, запашок. Правду сказать, мы с Майком привыкли к нему и перестали замечать вовсе. Исходил он от нескольких десятков крабов, которые забрались под трюмный настил и там, отравленные трюмной водицей, обрели вечный покой в таких щелях, откуда извлечь их бренные тела не было никакой возможности.

Присутствие крабов привело к весьма оригинальной ситуации. Один из наших гостей страшно перепугался мысли, что плавает в такой хрупкой скорлупке по такому огромному океану, и не смог оставаться на палубе. Но из-за крабов не мог он оставаться и в каюте. Однако он нашел выход из этой дилеммы, проведя все плавание, скорчившись в каюте и высунув голову в иллюминатор. С палубы его голова напоминала украшающую жилище охотника голову лося, только безрогого.

Через восемь-девять часов, когда начинало смеркаться, мы вошли в широкую, окаймленную галечными пляжами микелонскую бухту. Известие о нашем прибытии опередило нас, и, едва мы обогнули Чэт-Рок, за которым открывался огромный полумесяц пляжа, десяток больших, ярко раскрашенных микелонских плоскодонок (каждая с маленькой каюткой на середине, придававшей лодке странное сходство с венецианской гондолой) соскользнули с катков в воду и двинулись нам навстречу.

Население Микелона состоит почти исключительно из басков, и они приветствовали «Ишь, ты!» так, будто она действительно была их корабликом, наконец-то вернувшимся в родной порт по сумеречным морям времени. Под эскортом этих лодок мы понеслись к растянутому селению, а наш баскский флаг гордо хлопал на клотике.

В окружении ликующей толпы мы побрели вверх по берегу к селению Бурж-де-Микелон – мимо серой массивной церкви к песчаной дороге, она же единственная улица. Ночью эта улица превращалась в спальню для множества маленьких черных пони и больших черных собак. Они по-всякому укладывались поперек дороги, и отличить их, одинаково черных, друг от друга возможности никакой не было.

Попозже Майк пробирался по дороге и споткнулся о черное животное. Будучи человеком вежливым, он пустился в извинения.

– Хорошая собачка. Умная собачка. Милый ты песик! – сказал он умиротворяюще.

Песик ответил ему пронзительным злобным ржанием. Майк от неожиданности попятился и наступил на другое спящее тело.

– Извини, лошадка, – торопливо сказал он, пятясь в другую сторону.

Я наткнулся на него несколько минут спустя, и он был в полном смятении.

– Слушай! – зашептал он тревожно. – Надо выбираться отсюда! Мало того, что на тебя ржет чертов пес. Но когда лошади начинают рычать, значит, пора отчаливать!

Гостеприимство басков оказалось именно таким, каким нам его описывали. К полуночи всякая официальность нашла свой конец в крепких растворителях, и веселье поднялось такое, что собакам и лошадям спать больше не пришлось. Они угрюмо побрели на футбольное поле, чтобы переночевать там, но я вернулся на мою шхунку.

С востока подул легкий бриз, и хотя это был всего лишь нежнейший зефир, я опасался, что «Ишь, ты!» пришвартовалась не слишком надежно. Я сварил себе кофе и расположился на палубе, втягивая носом сгущающийся туман и слушая неторопливые вздохи длинной океанской зыби, облизывающей сваи. Мало-помалу я осознал, что с невидимого океанского простора доносятся новые звуки. Приглушенный стук, медленные биения сердца, производить которые был способен только одноцилиндровый двигатель. Кто-то поздно ночью пробирался в микелонскую бухту на небольшом суденышке. Оставалось только надеяться, что эти кто-то знают, куда направляются, потому что видимость теперь ограничивалась двумя-тремя ярдами.

Несколько минут спустя шум двигателя сменился тишиной. Затем раздалось шипение разрезаемой носом воды и что-то мягко стукнулось о борт «Ишь, ты!».

– Эй, там, бросайте фалинь, и я вас пришвартую! – крикнул я во тьму.

Несколько мгновений длилось молчание – молчание, чуть нарушаемое тяжелыми свистящими вздохами, а затем дрожащий голос нерешительно осведомился:

– А вы кто?

– «Итшатшазале Алай» из Сен-Пьера.

– Господи Иисусе, приятно слышать! Мы-то думали, вы сторожевой катер и сцапаете нас. Думали, нам конец!

Кто-то бросил мне трос, я закрепил его, и на палубу «Ишь, ты!» вскарабкались две фигуры в клеенчатых плащах. Братья Мануэль, представились они.

Это вот Алмон, а это вот Хондас. Алмону, старшему, было под пятьдесят – плотный коренастый мужчина с красным лицом в тяжелых складках и с сумасшедшими голубыми глазами. Хондас, моложе его года на два, был даже еще более плотного сложения, но с темными волосами, темными глазами и кожей. Однако они были похожи в том, как улыбались не только тому, что говорили им, но и тому, что говорили сами. Жизнерадостная парочка! И парочка, испытывавшая неимоверное облегчение, как я узнал, когда они спустились за мной в каюту согреться ромом и кофе. Они сообщили, что следуют из Солбис-Коува в бухте Хермитидж на ньюфаундлендском берегу в сорока милях от Микелона.

– Нам капелюшка-другая требуется, – объяснил Алмон. – И, мил человек, как мы к тебе приткнулись, то и подумали, не иначе нас полиция поджидает. И тут уж добра не жди! – Против обыкновения его улыбка поугасла.

– Aгa! – подхватил Хондас. – Забери они нас, Солбис-Коуву туго пришлось бы: на той неделе свадьба, а выпить и глотка не найдется!

После того как братья согрелись, я отправился с ними в селение познакомиться с их поставщиком, местным рыбаком, который подрабатывал «экспортом» и который принял их с распростертыми объятиями. После общих заверений, что ветер не посвежеет, я уступил их настояниям, остался посидеть с ними на кухне, пока они толковали об «игре».

Сто сорок с лишним лет назад английское правительство по настоянию алчных торговцев Сент-Джонса решило положить конец свободной торговле между мелкими рыболовными портами южного берега Ньюфаундленда с Сен-Пьером и Микелоном. И началась борьба, продолжающаяся по сей день. Власти называют это войной с контрабандой, а участники – просто «игрой».

В течение жизни семи-восьми поколений в туманные ночи из маленьких ньюфаундлендских бухт выходили рыбачьи суденышки и пробирались в непроницаемом мраке по бурным волнам к Микелону или Сен-Пьеру. В старину они меняли наживку, лососей, дрова, мясо карибу и меха на сахар, муку, одежду, чай и ром.

В последнее время положение изменилось. На южном побережье Ньюфаундленда больше нет нехватки ни в чем, кроме как в алкогольных напитках, – тут ничего не изменилось. Ночные гости Микелона теперь платят наличными, но не за ром, а за чистый спирт. «Алки», как его называют, поставляется без налогового сбора в пятилитровых банках (по две банки в ящике) или в двадцатилитровых металлических канистрах примерно по пятьдесят центов за литр. Литр алки, разведенный водой в надлежащей пропорции, крепостью равен трем-четырем квартам нормального виски.

До объединения с Канадой ньюфаундлендские власти располагали для войны с контрабандой только старыми таможенными катерами, команды которых, все уроженцы Ньюфаундленда, сочувствовали рыбакам. Однако после объединения превентивные обязанности были возложены на Королевскую канадскую конную полицию – заведомо компетентную и черствую организацию.

КККП всерьез взялась за прекращение «игры», используя быстроходные суда вроде «Комиссара Вуда», настоящей канонерки в пол-эсминца величиной с командой из двадцати-тридцати полицейских, обеспеченной скорострельным орудием, радарами, специальными радиопередатчиками и еще множеством современнейших приспособлений для поддержания закона и порядка. По всем практическим расчетам, КККП должна была бы выиграть «игру» с завязанными глазами. И то, что она победы не одержала и все еще не одерживает, является неопровержимым доказательством всей силы духа независимости, сметки, сноровки, закаленности и жажды рыбаков Южного Ньюфаундленда.

Когда братья Мануэль вернулись на свое суденышко, я помог им его нагрузить. Груз состоял из шести ящиков спирта – итого двенадцать банок. Пока мы устанавливали ящики, я заметил в трюме какие-то мешки. Хондас обвязывал каждый ящик тросом, а к другому концу привязывал мешок. В мешках была соль. Солью ничего не подозревающее канадское правительство снабжало рыбаков бесплатно – восхитительная ирония! Братья объяснили мне, что соль – их «страховка».

– Если катер заметит нас, мы выкидываем ящики с мешками за борт. Соль тяжелая и утягивает ящики под воду, и они там остаются, пока соль не растворится в воде. А за сколько времени, это зависит от того, сколько соли и в каком она мешке. Пятьдесят фунтов в простом мешке растворятся за пятнадцать часов, а в мучном – так почти через сутки. Рассчитать можно точно. И как подойдет время ящикам всплыть, то поблизости парочка шхун будет треску ловить чин чинарем. Ребята с них ящики в трюм опустят, треской укроют – и дело в шляпе, а полицейским и невдомек.

Братья нашли во мне благодарного слушателя, потому что я готов приветствовать все, что оставляет в дураках власть предержащих, когда власти эти покушаются на свободу личности. И еще я всегда готов приветствовать недорогую выпивку.

Когда погрузка закончилась, Алмон долго и задумчиво меня рассматривал. Видимо, он принимал какое-то решение. Наконец он нарушил молчание.

– Шкипер, – сказал он медленно, – шхуна у тебя что надо. Думаю, груз она возьмет большой. Что скажете насчет прогулки в бухту Хермитидж?

Я поколебался добрую десятую долю секунды.

– Скажу «да».

Мы все обменялись рукопожатиями и выпили еще по глоточку. Братья спустились в свою скорлупку, и она, заурчав, скрылась, перегруженная, в черноте тумана и ночи.

Сразу принять предложение братьев нам было не суждено. На следующий день на обратном пути в Сен-Пьер благонравию обалдуйки пришел конец и в ней проснулся ее гнусный характер. Она изволила работать, только если я садился на корточки над ее вертящимся маховиком, прижимая палец к запальной свече. Свеча была очень горячей. От выхлопных газов можно было задохнуться. А поза, которую я вынужден был сохранять, чтобы меня не кастрировало, была такой скрюченной, что по прибытии в Сен-Пьер я несколько часов не мог выпрямиться.

В этот вечер, когда наши гости удалились, я торжественно поклялся, что «Ишь, ты!» снова в море не выйдет до тех пор, пока обалдуйку не укротят и раз и навсегда не перевоспитают. Слишком много будет поставлено на карту во время ее следующего плавания, чтобы мы могли рисковать.

Глава пятнадцатая
Плавание «Орегона»

Я поговорил о закидонах обалдуйки с Пауло, и он устроил так, что ею занялся самый талантливый механик Сен-Пьера.

Этот человек, Жан-Пьер, широкоплечий, коренастый, чернобородый, ходил в засаленном берете, натянутом на уши точно шлем, и мог собрать или отремонтировать что угодно. Во время войны он собрал самолет, чтобы защищать родные острова в случае, если немецкие бомбардировщики посмеют им угрожать. Впервые поднявшись в воздух с луга к югу от города, самолет задел прогуливавшуюся корову, и, хотя корова была убита, Жан-Пьер не пострадал. «Tres fort! Cet aéroplane[15]15
  Очень крепкий! Этот самолет (фр.).


[Закрыть]!» – сказал он мне с гордостью истинного мастера.

Жан-Пьер решил, что на переборку обалдуйки потребуется три дня, и Тео пригласил Клэр и меня совершить плавание на его замечательном баркасе «Орегон».

Баркас этот заимствовал свое название не у штата США, а у теплохода. Исходный «Орегон» был большим пассажирским лайнером. Во время войны на пути из Европы в Галифакс с беженцами на борту – главным образом женщинами и детьми – случилась поломка в машине, и он отстал от конвоя.

В тот момент он находился невдалеке от французских островов, и капитан решил зайти в Сен-Пьер для починки. Он никогда прежде в этих водах не плавал, а его карты несколько устарели. Из-за войны маяки и ревуны сигналов не подавали. Тем не менее «Орегон» попытался войти в Северный пролив без радара и без лоцмана.

В ту ночь Тео возвращался на баркасе с Микелона, нащупывая путь сквозь туман с помощью особых чувств, развившихся у поколений его предков. Он услышал теплоход до того, как его увидел, и изменил курс, чтобы посмотреть, какое судно пытается войти в пролив в подобную ночь.

Внезапно перед ним вырос гигантский черный силуэт, который он сперва принял за немецкий линейный корабль «Шарнхорст», направляющийся громить Сен-Пьер. Однако, двигаясь вдоль черного обрыва его борта, он понял, что это пассажирское судно.

И еще он понял, что лайнеру угрожает страшная опасность. Он направлялся прямо на Сен-Пьер-Рок – скалу в середине пролива менее чем в полумиле впереди.

Не так-то просто человеку на баркасе в почти полной тьме и без огней привлечь внимание рубки большого судна. Но Тео сумел и это. Потом он утверждал, что в результате навсегда потерял голос, но те, кто слышал его громовой бас, не принимают это утверждение всерьез. Во всяком случае, он заставил услышать себя и убедил капитана остановить судно. Затем он поднялся на борт, вывел лайнер задним ходом за пределы опасной зоны и благополучно привел его в порт.

Тео отказался принять вознаграждение за спасение не только лайнера, но и, почти наверное, жизни большинства пассажиров. Он только попросил разрешения назвать свой баркас «Орегоном» в честь этого события.

Собственно, Тео должен был отвезти Мартина Дютена, молодого учителя по имени Бернар и их жен в Гран-Барашуа у Микелона, где они собирались провести несколько дней, охотясь и ловя рыбу, но Клэр и мне предстоял чудесный круиз с посещением тех мест у побережья острова, которые Тео особенно любил и хотел показать нам. Бедняга Майк оставался в качестве дуэньи при «Ишь, ты!».

Рано-рано в солнечное утро мы с Клэр отправились к галечному пляжу, где нас ожидал «Орегон». Баркас сох на берегу, окруженный уже таким знакомым запахом протухших тресковых печеней. Длиной в двадцать пять футов, с плоским днищем и без единой надстройки, он выглядел неказистым и неуклюжим на сухой земле.

Остальная компания уже собралась, притащив неизбежные корзины с разной лакомой едой и напитками. Тео приветствовал нас, облаченный в комбинезон и тропический пробковый шлем. У Тео было много любимых героев, и он частенько одевался на их манер. На этот раз он воздал честь не слишком сочетающейся паре – Уинстону Черчиллю и фельдмаршалу Роммелю.

Кабестан вытравил трос, и «Орегон» тяжело соскользнул по деревянным каткам в море. Мы взяли курс к выходу из гавани по неподвижной воде, осененные непривычной благодатью восходящего солнца. Клочья тумана все еще льнули к вершинам холмов, но на этот раз стена тумана не заслоняла от нас окружающий мир. Дамы, закутавшись в пледы, уютно устроились на носу, а мы, мужчины, собрались на корме у большого румпеля – и пустили бутылку вкруговую.

В середине баркаса дробно бормотал аналог моей обалдуйки мощностью в четыре лошадиные силы. Умелые руки Тео все время находились поблизости от чего, поскольку капризен он был не меньше всех своих родичей. Тео поддерживал его в рабочем состоянии тридцать лет, унаследовав старичка от своего отца. Он представлял собой конгломерат припаянных, приваренных, привинченных и подогнанных частей, но все еще на свой лад работал. И увлекал вперед четырехтонный корпус «Орегона» с вполне пристойной скоростью, так что баркас с шипением рассекал вечную зыбь и проваливался в ложбины с лихостью и резвостью викинговского драккара.

Выйдя из Северного пролива, мы повернули к тени Большого Коломбьера – крохотного островка, который вздымается над морем вертикально на высоту более шестисот футов. При нашем приближении с обрывов взметнулись стайки тупиков, а кипящая вода у их подножья алела от света, отражаемого багряными скалами. Зрелище и грозное и манящее, так что мы с Бернаром решили совершить высадку и взять штурмом эти высоты.

Конечно, никто, кроме Тео, не смог бы подвести «Орегон» к обрыву, окаймленному пеной прибоя. А он с неподражаемым мастерством осуществил это. Баркас поднялся на волне, мы спрыгнули с носа на скользкие камни, а Тео тут же дал задний ход и отвел баркас на безопасное расстояние.

Подъем оказался долгим, тяжелым и врезался в мою память еще и потому, что скалы были продырявлены брошенными норами тупиков, а также норами, в которых обитали мириады рыжих крыс. Прежде островок находился в единоличном владении тупиков, но много лет назад о скалы разбилось какое-то судно, и спастись удалось лишь нескольким крысам. Они уютно там обосновались и со временем образовали с тупиками своего рода симбиоз. По словам Тео, крысы выживали, питаясь почти только дохлыми тупиками, пометом тупиков, птенцами тупиков в брачный сезон и не насиженными тупиковыми яйцами. Тупики же обнаружили, что могут по утрам не совершать долгие утомительные полеты к морской поверхности для ловли рыбы, а вместо этого залезать в крысиные норы и завтракать крысятами.

Когда мы оказались на острове, гнездовой период тупиков уже завершился, зато крысы присутствовали во внушительных количествах. Мы им словно бы не понравились, и они нас не боялись, так что я несколько раз сталкивался нос к носу с крысой, как будто готовой всеми средствами защищать свою территорию – и весьма крупные это были крысы.

Добравшись до вершины, мы обнаружили удивительнейший миниатюрный мирок. Вершина Коломбьера представляет собой ровную площадку площадью акра три-четыре, окруженную скалистым парапетом, высотой в десять-пятнадцать футов. Эта природная чаша густо заросла мхами, лишайниками, карликовыми кустами и всякими цветущими растениями, окружавшими ультрамариновое озерцо в центре. Кустики и растения были просто усыпаны ягодами.

Когда я взобрался на естественный парапет, укрывавший этот крохотный райский уголок, то увидел за проливами острова Сен-Пьер и Ланглейд, которые казались обезглавленными великанами, стоящими по плечи в зеленой воде. Море было так далеко внизу, что я принял проплывавшую лодку за плавник акулы. Небо ласкало глаз эфирной голубизной, но на востоке полыхало туманное пламя, и казалось, будто какие-то колоссальные допотопные идолы вздымаются над мертвым морем.

Мы спустились между жилищами негодующих крыс и прыгнули в поджидавший баркас. «Орегон» пересек широкий пролив, носящий название Да-Байе, без малейших затруднений, несмотря на бешеное приливное течение. Затем мы оказались с подветренной стороны могучих утесов Ланглейда. Пуская бутылку вкруговую, поднимая лица к теплым лучам восходящего солнца, мы прошли под бурчание двигателя под обрывом большого острова до мыса Персе и скалы Персе, то есть «Просверленной». Скала Персе – это бастион, образованный высокими утесами, в которых море пробило туннель. Баркас вошел в него, подняв раскатистое эхо, так что в воздух, точно гигантские бабочки, взмыли буревестники.

Мы отправились дальше, к Анс-о-Сольда, где маленький галечный пляж ограждали суровые утесы и где жили две семьи, обеспечивавшие себе хлеб насущный на целый год за несколько коротеньких дней сезонного хода мойвы.

К этому крохотному пляжу загадочные рыбешки, которых назвали мойвами, в начале июля приплывают влюбленными миллионами. Они с волнами заплывают далеко на пляж; сверкающие зеленые самцы и не столь яркие самки – бок о бок. Волна откатывается, и они остаются лежать на гальке искрящимся живым ковром, мерцая в экстазе, пока самки мечут икру, а самцы обливают ее молоками. Следующая волна уносит их назад в темное море.

За это короткое время нереста рыбок загребают в огромных количествах и вялят под солнцем на гальке или на проволоках сушилен. Тонны вяленых рыбок отправляются во Францию, где их продают как деликатес. Чуть поджаренные, если их съедать целиком, запивая добрым красным вином, – это мечта гурмана.

Ловцы мойвы, веселые дружелюбные люди, спустились на берег поздороваться с нами: крепкие мужчины, сильные женщины сыпали шутками, заразительно смеялись. А маленький мальчуган подплыл к нам на миниатюрной плоскодонке величиной с лохань. В этом тыквенном семечке он смело качался на волнах прибоя, занимаясь ловлей омаров среди зубастых рифов.

Мы бы с наслаждением задержались там, но распорядитель нашего сафари погнал нас назад на «Орегон», и мы отправились дальше, миновали зловещий массив Кап-о-Мор – «мыса Мертвых» – и увидели широченную бухту, за которой на горизонте лучи солнца преломлялись в узкую полосу шафранового света на Дюне – песчаном семимильном перешейке, условно соединяющем Ланглейд с Грейт-Микелоном.

Этот изгибающийся желтый ятаган был едва виден даже в этот ясный, прозрачный, без намека на туман день. Было нетрудно понять, почему он превращается в зловещего убийцу людей и судов в те дни, когда туман заволакивает все, или в черные ночи, когда бешеные ветры гонят волны пенными гривами через скрытые мели. Никто точно не знает, сколько судов погубила Дюна, но существует карта, на которую нанесены могилы более ста из них, загнанных в этот капкан смерти. Их кости все еще усеивают пустынные пески.