Текст книги "Шхуна, которая не желала плавать"

Глава двадцатая
Привет, «Экспо»!

Август уже почти перевалил за половину, когда «Счастливое дерзание» была наконец готова выйти в море. К этому времени мы уже досыта насмотрелись на яхты богачей. Хотя, конечно, в Беддеке были не только они. Проклятие раззолоченной флотилии отчасти компенсировалось присутствием нескольких настоящих моряков. Доктор Пол Шелдон из Нью-Йорка, разменявший тогда восьмой десяток, каждый год огибал Ньюфаундленд на своем крепком старом шлюпе, а иногда добирался и до Лабрадора. Или Боб Крапп, построивший точную копию знаменитой «Спрей» капитана Джошуа Слокума, а затем сплававший на ней до Вест-Индии и назад. И еще Рори, ирландец гинеколог, собиравшийся пересечь Атлантический океан на своей яхте, чтобы на несколько месяцев забыть о женских горестях.

Беддек был не так уж плох, когда подбиралась приятная компания, но мы с Клэр тревожно поглядывали на календарь и спрашивали себя, не оборвется ли и это плавание вдалеке от намеченной цели? Время мчалось, а мы оставались на месте.

Беддек мы покинули двенадцатого в полдень, миновали призрачную нереальность цепи озер Бра-д’Ор, через канал Сент-Питерс вышли в пролив Леннокса, который отделяет островок Иль-Мадам от собственно Кейп-Бретона, и повернули на запад.

В давние времена Иль-Мадам заселили франкоязычные акадцы (французская колония на Новой Шотландии носила название Акадия), и с Кейп-Бретоном его соединяет дамба со старинным разводным мостом для прохода судов. Разводится мост с помощью одной конской силы. А коняга проживает на Иль-Мадам, и это акадский коняга. Современный мир с его спешкой и суетой ему очень не по вкусу.

Про конягу мне рассказал Пол Шелдон и предупредил, что понукать его ни в коем случае нельзя. «Будьте с ним обходительны, – сказал Пол, – и запаситесь терпением».

Мы последовали совету Пола. Выйдя на траверз фермы, где проживал коняга (находилась она в миле к востоку от моста), мы подали три коротких сигнала нашей туманной сиреной и встали на якорь, а Клэр принялась готовить обед. Был чудесный солнечный день, мы сидели, подремывая, за бутылкой вина и иногда поглядывали в сторону фермы.

Когда мы просигналили, коняги не было дома – он помогал свозить урожай с поля соседней фермы, однако часа в три он явился и неторопливо побрел к мосту. И был уже на полпути туда, когда его двуногий партнер, номинальный смотритель моста, вышел из дома и зашагал за ним.

В этот момент с востока донесся нарастающий рев, и несколько минут спустя появилась большая яхта с мощными двигателями, приближаясь со скоростью двадцать узлов. Она прошла мимо нас, не сбавляя хода, и поднятые ею буруны не только расплескали мое вино, но всколыхнули во мне волну ярости. Мой словесный залп в ее корму был заглушен тремя долгими завываниями ее клаксонов. Она желала, чтобы мост перед ней развели, и развели НЕМЕДЛЕННО! Она не сбросила скорости, и во мне вспыхнула надежда, что она врежется в мостовые опоры и пойдет ко дну. Однако в последний миг она дала задний ход, взметывая фонтаны брызг и извергая голубые клубы выхлопных газов. Под рев двигателей она пятилась, заполняя разводной пролет, явно бесясь из-за задержки.

Клэр как раз собиралась поднять якорь, когда на сцене появился этот левиафан.

– Забудь про якорь! – крикнул я ей. – Смотри на лошадь!

Коняга остановился как вкопанный ярдах в трехстах от моста. Прижимая уши, он следил за истерикой супер-яхты, а потом чинно повернулся и направился обратно на ферму. Он разминулся со смотрителем моста, но, насколько я мог судить, не обменялся с ним ни единым словом или знаком. Смотритель продолжал шагать к мосту, а яхта сотрясла тишину второй, а затем и третьей серией клаксонных завываний, полных гнева.

Затем она принялась злобно метаться взад-вперед параллельно мосту, но остановилась, когда смотритель перегнулся через перила. Мы находились слишком далеко и не слышали последовавшей беседы, но позднее смотритель изложил нам суть сказанного.

– Что же, месье, этот тип говорит мне, что он-де президент какой-то большой компании. Он говорит, чтобы я развел чертов мост vite-vite[19]19
  Побыстрее (фр.).


[Закрыть], потому что он торопится. Я выслушал, а когда он кончил, рассказал ему про моего коня. Видите ли, конь – он не любит громкого шума. Когда он слышит громкий шум, он уходит в конюшню, заходит в стойло и не выходит оттуда, пока тот, кто поднял громкий шум, не уберется прочь. Я говорю президенту, что очень сожалею, но конь – он не придет разводить мост, пока эта большая яхта будет в проливе Леннокса. Я говорю ему, что он должен выйти из пролива и обогнуть Иль-Мадам с той стороны, и, черт побери, он так и сделал, после того как сказал несколько слов, каких я никогда еще не слышал.

Мы увидели, как яхта повернулась вокруг своей оси, дала полный вперед и взревела, устремляясь теперь на нас. Но на этот раз я приготовился: крепко зажал стакан в руке и не пролил ни капли. На мостике я увидел мясистое лицо под фуражкой с золотым шнуром. Руки этого типа вцеплялись в штурвал так, словно он собирался сорвать колесо с оси, а лицо до того налилось кровью, что будь я кардиологом, так немедленно погнался б за ним на «Счастливом дерзании» в уверенности, что без моих услуг ему не обойтись.

Когда замерли последние отголоски рева дизелей, коняга вышел из сарая, взыскательно оглядел пролив, а затем неторопливо направился туда, где смотритель покуривал трубку и любовался небом. Они вместе впряглись в деревянное бревно и начали вращать его по кругу, пока не открыли проход для нас. В пролете мы задержались немного поболтать. Коняга подошел к перилам и уставился вниз, на нас. Они с Альбертом словно бы прониклись взаимной симпатией, и я догадывался об источнике такой душевной гармонии. Думается, двух других настолько независимых четвероногих мне встречать не доводилось.

В следующие дни боги были к нам благосклонны. Грязевая ванна, которую приняла «Счастливое дерзание», сделала свое дело, и шхунка оставалась кроткой. Возможно, ей стала интересна новизна ее нового мира. Мы миновали узкий пролив Кансо и вошли в пролив Нортумберленд, который, изгибаясь как ятаган, отделяет Новую Шотландию от острова Принца Эдуарда. Если не считать короткой схватки с фронтальным шквалом, который положил шхунку на борт и чуть не сбросил Клэр с Альбертом в воду, плавание до Пикту, нашего следующего порта назначения, прошло без особых происшествий.

В Пикту к нам присоединился Джек Макклелланд, и верные своему слову Клэр и Альберт тут же сошли на берег.

Я смотрел им вслед с грустной завистью, тайно жалея, что не мог уйти с ними. Не то чтобы я имел что-нибудь против Джека как товарища по плаванию – просто я знал, что он не успокоится, пока не подвергнет себя, меня и «Счастливое дерзание» какому-нибудь жуткому риску.

Прогноз погоды на вторую половину дня был скверный, и я полагал, что нам следует отложить отплытие до следующего утра. Джек и слушать не захотел.

– Вот что, – заявил он с обычным напором, – я сумел выкроить только неделю, чтобы помочь тебе добраться до «Экспо» на этой лохани. Значит, семь дней на тысячу двести миль. Мы будем плыть ночью и днем. Понятно?

– Да, Джек, – ответил я покорно.

И сошел на берег, чтобы отдать швартовы, где меня перехватил пожилой шкипер буксира, внимательно прислушивавшийся к нашему разговору.

– Ого-го-го! – сказал он с восхищением. – Этому вашему дружку пальца в рот не клади!

Мы отплыли в сумерках, двигаясь прямо посередине пролива Нортумберленд. Дул умеренный бриз, когда мы угодили в толчею, нас покачали сшибающиеся волны, но в целом все шло неплохо, пока перед рассветом ветер не стих и все не заволокло густым туманом. Несколько часов мы шли по компасу курсом, который гарантировал, что мы не окажемся вблизи суши. Но в восемь ноль-ноль, когда я внизу стряпал завтрак, меня, точно током, ударил крик Джека:

– Земля! Прямо по носу!

И действительно, прямо впереди сквозь туман смутно виднелся низкий берег, от которого нас отделяла новая толчея, бурлившая пенными волнами.

Джек заявил, что берег этот, несомненно, принадлежит Новой Шотландии и что мыс Торментин за ночь, видимо, вдался в середину пролива. На самом же деле мы заблудились. Пока мы обсуждали этот вопрос, я еще раз взглянул на «толчею» и вдруг с ужасом понял, что это вовсе не толчея, рожденная приливными течениями, а мель. Посмотрев на карту, мы пришли к выводу, что это могут быть только дурно прославленные Тайонские мели, тянущиеся вдоль берегов острова Принца Эдуарда. Мы отклонились от своего законного курса на много миль, и было очень много шансов, что наше плавание вот сейчас и завершится.

Мы кое-как выбрались, и я проложил новый курс, однако без особой уверенности. Наш компас совершенно очевидно загулял, и на него уже нельзя было полагаться. Он врал минимум на десять градусов, и остается только удивляться, что так незначительно, – когда я произвел осмотр, то увидел, что к самому боку компаса нежно прижимается большая стальная отвертка.

Я так и не установил, откуда она там взялась. Джек пробурчал что-то о непорядке в регуляторе двигателя среди ночи, а ведь компас совсем-совсем рядом. Вот и все, что он сказал. Ну да ладно.

За ночь слой беддекской грязи на корпусе «Счастливого дерзания» опасно истончился. Так что мы зашли в Борден на острове Принца Эдуарда, там нашли чудесную отмель липкой красной островной глины и убедили шхуну сунуть в нее задницу на несколько часов. Когда мы вышли из Бордена, ее снова абсолютно закупорило, однако, медленно двигаясь на запад, она оставляла за собой след, темной кровью расходившийся в воде. Казалось, она вскрыла себе вены.

Мы продолжали идти по проливу и на следующий день зашли в акадинский порт Ричибакто на Нью-Браунсуике, чтобы взять топлива. С точки зрения Джека, лучше бы мы зашли куда-нибудь еще. У него страшная аллергия на всех ракообразных, а на омаров – особенно, и от их близости у него в буквальном смысле слова перехватывает дыхание, а по всему телу высыпает огненная, жутко зудящая сыпь. Ричибакто же – один из мировых центров ловли омаров, а сезон был в разгаре.

Когда мы причалили, в порт начали возвращаться ловцы омаров. День у них выдался удачный. А поскольку мы были чужестранцами, то нам следовало оказать традиционное франко-акадийское радушие, и многие ловцы, проходя мимо нас, бросали в наш кокпит образчики своей добычи.

Под градом омаров Джек начал хрипло кашлять и бегать по палубе, точно собака, слишком долго разлученная с уличным фонарем. Обстрел не прекращался, и он начал чесаться, а его лицо становилось все более пунцовым. Глухо застонав, он спрыгнул на причал и замер, оглядываясь, точно его преследовали невидимые демоны. Но там ему спасения не было: повсюду грузовики с омарами, ящики с омарами и просто тысячи и тысячи омаров.

Он кинулся бежать по пристани мимо удивленных рыбаков и остановился, только когда добрался до пляжа. Но и там не нашел избавления: его догнал мальчик и предложил ему купить корзинку омаровых клешней. Наконец он обрел убежище в зеленой низинке в четверти мили дальше по берегу, где и сидел, прихлопывая комаров, пока я неторопливо завершал необходимые дела, упрятав наших омаров в металлический ящик из-под инструментов.

Надеюсь, радушные рыбаки Ричибакто простят меня – ведь едва мы отдалились от берега, я вернул омаров в их родную стихию. Другого выхода у меня не было. Как мы могли продолжать плавание, если мой помощник тратил все свое время и использовал обе руки, пытаясь хоть немного облегчить невыносимый зуд.

Мы плыли всю ночь, миновали Эскуминак и начали лавировать, пересекая широкий и коварный вход в залив Шалёр. Когда мы оказались вне видимости суши, Джек отпраздновал это событие припадком рассеянности.

Я приказал ему бросить лаг – медный цилиндр на конце лаглиня, очень длинного, чтобы определять пройденное расстояние. Бросить-то он его бросил, но забыл привязать другой конец лаглиня. Я еще долго буду лелеять воспоминание о выражении его лица, когда он стоял на корме и с недоумением взирал на свои пальцы, сквозь которые только что проскользнули последние дюймы незакрепленного лаглиня. Несмотря на потерю лага, завоевавшего мое сердце своей старинностью, я не смог не засмеяться – и допустил большую глупость. Когда час спустя мы начали штормовать и я решил вернуться и провести ночь в гавани острова Миску, Джек взбунтовался:

– Вернуться? Боже великий! Ты только и умеешь, что возвращаться! Да будь у тебя храбрости хоть на канарейку, ты бы не изменил курса! Погибнуть боишься, а? Трус бесхребетный!

Я очень боялся погибнуть, но еще больше боялся того, чего натерплюсь от Джека в грядущие годы, если не поддамся на его подначку.

Переход через залив Шалёр оказался тем еще! Всю ночь мы боролись со штормом, какие мне редко доводилось переживать. Даже замечательная глина острова Принца Эдуарда не выдержала пляски свирепых валов, швырявших нас туда-сюда, будто кубик льда в шейкере. Глину вымыло из швов «Счастливого дерзания», и вскоре в полупогруженном состоянии мы уже отчаянно высматривали признаки суши.

В конце концов мы обрели приют в Гранд-Ривьер, селеньице на северном берегу залива, куда добрались, работая насосами на полную мощность.

Гранд-Ривьер оказалась первой на нашем пути деревушкой, не привечавшей владельцев малых судов. Ни единой илистой отмели, достойной такого названия!

Единственным, что хоть отдаленно подходило для нашей цели, оказался торфяник, примыкавший к капустному огороду. Мы подвели «Счастливое дерзание» кормой к нему так, что подзор навис над первым рядом кочанов. Никакого вреда кочанам мы не причиняли, но хозяйка огорода, озлобленная старая ведьма с пронзительным голосиной, так не думала. Она стояла на краю берега и всячески нас поносила, пока Джек не потерял терпения. Нахмурившись как мог зловещее, он пронзил ее людоедским взглядом и с жутким акцентом сообщил ей, что мы офицеры советского морского флота и плывем на нашей маленькой шхуне из Ленинграда на «Экспо-67».

– В Раси старий баб, которые поднимай шум, ми усыпляй! – заявил он и сделал движение, словно собирался прыгнуть на берег.

Она сбежала, и мы все еще посмеивались, когда полчаса спустя увидели, что на шоссе в четверти мили от нас затормозили две машины квебекской полиции и из них выпрыгнули вооруженные до зубов блюстители порядка.

– Чтоб тебе и твои шуточки! – сказал я с горечью, скатываясь в машинное отделение. Джек не сказал ничего, изо всех сил помогая двигателю стащить нас с мелководья.

Продолжая течь, «Счастливое дерзание» унеслась в залив Шалёр на поиски более гостеприимного убежища. День выдался ясный, солнечный, и вскоре стало так жарко, что мы мало-помалу разделись донага, пока откачивали свой путь за мыс Д’Эспуар, где открывался потрясающий вид на остров Бонавантюр, Персе-Рок и гигантские обрывы Гаспе вдали. Почти впервые за плавание по заливу мы поймали попутный ветер и, приближаясь к Персе-Рок под всеми надутыми парусами, конечно, вносили свою лепту в живописность картины. Во всяком случае, мы привлекли внимание большого прогулочного теплохода, груженного туристами.

Капитан теплохода изменил курс, чтобы подвезти свое стадо зевак к борту «Счастливого дерзания», и, когда защелкали десятки фотоаппаратов, Джек, который в первую очередь всегда и во всем джентльмен, медленно поднялся со своего места в кокпите, выпрямился во весь рост и церемонно поклонился в сторону батареи поблескивающих объективов.

Увы, эта изысканная вежливость не была оценена по достоинству. Капитан высунул из рубки разъяренную физиономию и принялся поносить нас на пикантном французском. Несколько пассажиров замахали на нас кулаками. Другие угрожающе трясли фотоаппаратами. Одна могучего сложения матрона встала с большим риском для себя и проорала что-то по адресу «грязных нудистов». Теплоход поставил «полный вперед» и быстро и негодующе удалился, а мы остались в полном недоумении, чувствуя себя незаслуженно оскорбленными.

– А, ладно! – вздохнул Джек, снова опуская свое опаленное солнцем туловище в кокпит. – Пытаешься быть любезным с людьми, и вот как тебя благодарят! Пусть это послужит уроком тебе, Моуэт.

Когда мыс Гаспе остался позади и мы оказались в эстуарии могучей реки Святого Лаврентия, наше продвижение замедлилось – теперь мы ползли не просто как улитка, но как сильно покалеченная улитка. Вина была не только ее – мы заглядывали во все маленькие порты в поисках подходящей илистой отмели, что неизбежно приводило к некоторой задержке.

Главной же трудностью было то обстоятельство, что теперь мы, так сказать, лезли в гору. Пока длился отлив, то есть двенадцать часов в сутки, он объединял силы с течением великой реки, и они тащили нас назад в залив со скоростью пяти узлов. А поскольку наша максимальная скорость если и превышала пять узлов, то лишь чуть-чуть, выпадали периоды, когда мы буквально час за часом оставались на одном месте. Что давало нам свободу наслаждаться чудесными видами, но плохо действовало на настроение Джека. Его первоначальная оценка времени, которое нам должно было потребоваться, чтобы добраться до Монреаля, вероятно, подсознательно опиралась на данные торпедного катера, способного развить скорость до сорока узлов. И уж, во всяком случае, он не учел встречные ветры, встречные отливы, встречные течения и встречные же волны.

Однажды мы все утро провели в созерцании неизменных очертаний Фейм-Пойнта, маячивших в нескольких милях по носу, и к полудню Джек уже кипел.

– Боже Великий! – взорвался он. – Да мы бы вплавь добрались до Монреаля куда быстрее!

Он несколько преувеличивал, но не настолько, чтобы вступать с ним в спор. И еще я промолчал потому, что мы – хотя он этого еще не заметил – понемножку меняли свое положение по отношению к Фейм-Пойнту. Во всяком случае, мыс отступал и отступал вдаль!

Было простым невезением, что в этот момент нас нагнало грузовое судно, направлявшееся в Монреаль со скоростью не менее пятнадцати узлов. Но не само оно явилось последней каплей в чаше терзаний Джека, а зрелище красивой спортивной яхты, уютно расположившейся на его палубе, а также троих бездельников, несомненно команды этой яхты, которые нежились в шезлонгах возле своей красавицы.

Вечером, когда мы припарковали «Счастливое дерзание» на илистой отмели в крохотном порту Л’Анс-а-Валло несколько восточнее Фейм-Пойнта, мы оказались на пять миль восточнее, чем утром.

И еще мы оказались без Джека Макклелланда. Второй раз за время знакомства с нашей шхункой он должен был ее покинуть, несколько не достигнув порта назначения. На этот раз не достигнув его миль на девятьсот.

Джек чувствовал себя скверно, что вот так бросает меня у этого пустынного побережья, но он, как и в прошлый раз, поклялся найти мне нового помощника. Я ему не поверил, поскольку в радиусе сотен миль от Л’Анс-а-Валло у нас не было ни единой знакомой души. Джек, взяв напрокат машину, отправился за сорок миль в Гаспе, оставив меня одного в глубоком унынии с жуткой перспективой впереди плыть дальше в одиночку – если я вообще поплыву.

Через три часа от тягостных размышлений в каюте меня отвлек оклик с пристани:

– Эй! Это, что ли, шхуна «Несчастное решето»?

Ну, я иногда позволяю себе делать нелестные замечания по адресу моего корабля, но никто другой не смеет позволять себе подобное и оставаться непокаранным. Уязвленный до глубины души, я взлетел вверх по трапу.

– А кого, черт дери, это интересует?

Высоко-высоко надо мною (был отлив, и шхуна находилась в двадцати футах ниже пристани) на фоне неба возникла голова с всклокоченной шевелюрой. Под шевелюрой находилось молодое загорелое лицо, с которого на меня с некоторой робостью смотрели простодушные голубые глаза.

– Извините, сэр, но мистер Макланон сказал, чтоб я искал шхуну с таким названием. Я на ней вроде бы в помощники требуюсь.

Я пригласил владельца лица и шевелюры на борт, и все шесть футов и шесть дюймов его долговязой фигуры неуклюже спустились по прутьям железной лестницы. Он представился: Глен Уилсон, двадцать два года, прежде военнослужащий вооруженных сил США, а теперь свободный скиталец по лику Земли. Расставшись с армией США несколько внезапно по причине разногласий относительно войны во Вьетнаме, Глен ловко перебрался через границу в Британскую Колумбию и на попутном транспорте добирался до Ньюфаундленда. Он стоял на мосту в Гаспе, и тут рядом остановилась машина и, как он описал происходившее:

– Вылез шикарный тип, белобрысый такой, и спросил, ходил ли я когда-нибудь на морских судах. Я говорю: нет. И на речных тоже никогда. Он спрашивает, а не хочу я попробовать. Черт, думаю, а что? Ну, я оглянуться не успел – уже сижу в машине, а он чего-то говорит французу за рулем. Потом пожал мне руку, сказал, что я поплыву на шхуне «Несчастное решето», а идет она в Монреаль. Вот я и тут. Может, вы не против?

Сначала мне стало смешно, потом я призадумался. Казалось маловероятным, что этот молодой пехотинец сумеет хоть в чем-нибудь мне помочь, но я хоть не буду в одиночестве. Однако я в нем ошибся. Глен оказался прирожденным моряком и впервые обрел свое истинное призвание.

Л’Анс-а-Валло подарил мне не только помощника, но еще и добрый совет. В тот же вечер дородный, исполненный достоинства французский джентльмен явился на пристань и представился ушедшим на покой капитаном гоелетты – суда эти плавают только по реке Святого Лаврентия. Я поведал ему о некоторых моих незадачах в попытке лезть вверх по склону, и он объяснил, как их избегать.

Нам, сказал он, следует плыть главным образом по ночам, когда задувает западный ветер, и, насколько возможно, в часы прилива; и еще нам следует держаться в миле от берега, чтобы воспользоваться контртечениями, которые устремляются вверх, а не вниз по реке.

В эту же ночь мы подвергли новый рецепт практической проверке и получили великолепные результаты. К рассвету мы оказались в шестидесяти милях западнее Фейм-Пойнта. Это так меня ободрило, что мы плыли весь этот день и всю следующую ночь и могли бы плыть так до бесконечности, если бы нам не пришлось искать еще одну илистую отмель.

Однако мы теперь находились у берега, где илистых отмелей вообще в заводе нет. Заглянув в два-три маленьких порта, мы были вынуждены удовлетвориться кучей опилок – отходов лесопильни, которые сбрасывались в мелкой заводи и образовали искусственную косу. Хотя обработка опилками оказалась удачной, они все-таки ни в какое сравнение не шли с глиной острова Принца Эдуарда. Как большой знаток илистых отмелей, авторитетно утверждаю, что для определенных корабельных целей красная глина этого острова остается непревзойденной.

С момента выхода из озерного лабиринта Бра-д’Ор «Счастливое дерзание» в целом вела себя вполне пристойно, если, конечно, не считать течи, но это был хронический недуг. Казалось, она не только смирилась с этим плаванием, но оно доставляло ей удовольствие. Однако после того как в устье реки мы оказались среди многочисленных судов, этому ее настроению вскоре пришел конец.

Если не считать двух-трех грузовиков, которые мы видели в заливе, по-настоящему больших судов ей еще встречать не доводилось. И когда за одну ночь мы повстречали три лайнера, авианосец, рудовоз водоизмещением в пятьдесят тысяч тонн и десятки других судов, которые все полностью нас игнорировали и заставляли шарахаться на манер обезумевших водомерок, чтобы нас не потопили, «Счастливое дерзание» взбунтовалась.

Проделала она это в своем неподражаемом стиле. Мы шли на дизеле и были примерно в десяти милях от Римуски, когда из машинного отделения донесся оглушительный визг. Секунду спустя двигатель отказал.

Найти причину оказалось просто. Коробка передач до того накалилась, что начала светиться. Когда она поостыла, я обнаружил, что все подшипники и шестеренки в ней либо расплавились, либо развалились. Из нее таинственным образом исчезло масло. Хотя этого, казалось, никак быть не могло, потому что я только накануне проверил уровень масла и подлил его в коробку. Но выяснилось, что ничего невозможного тут не было. На дне коробки имелась сливная пробка, о существовании которой я даже не подозревал. Но «Счастливое дерзание» все про нее знала. Пробку я нашел пару дней спустя: она валялась в трюме на расстоянии нескольких шагов от коробки.

Мы поплыли назад в Римуски и пробыли там десять нескончаемых дней, дожидаясь запасных частей, которые, видимо, везли из Внешней Монголии, причем на верблюдах.

Впрочем, долгое ожидание в Римуски имело и свою положительную сторону. Вблизи нас стояла истрепанная бурями, всеми брошенная шхунка откуда-то из Новой Шотландии. Однажды ветер с берега заставил нас перебраться в другое место, и мы оказались борт о борт с этой шхункой. Ее история была очень печальной, но содержала полезную мораль. Несколько лет назад ее купила молодая супружеская пара из Торонто и попыталась подняться на ней вверх по реке. После примерно месяца борьбы с ней владельцы махнули на нее рукой, поставили у причала в Римуски, ушли и не вернулись.

Возможно, я поступил не слишком красиво, но я договорился с человеком, от которого услышал эту грустную повесть, что он вечерком навестит меня на борту «Счастливого дерзания» и еще раз расскажет про судьбу ее соседки. Когда он кончил, я спросил, а что будет дальше с бедной брошенной шхункой.

– Власти ее конфискуют в уплату за стоянку, – объявил он беспощадно. – Продадут ее по дешевке кому-нибудь в городе. А зимой он ее вытащит и распилит на дрова. Туда ей и дорога!

Ночью «Счастливое дерзание» не протекла ни на каплю. А когда первого сентября мы отплыли в Квебек, она вела себя так примерно, что мы плыли и днем и ночью.

Глен делал такие успехи в морском деле, что я уже мог оставлять его на короткое время у руля, чтобы вздремнуть в каюте. В безлунную облачную ночь, темную, хоть глаз выколи, мы проходили Муррей-Бей. Примерно в час ночи сон совсем меня сморил, а потому я приказал Глену держать на дальний маяк Гуз-Кейпа, распорядившись, чтобы он вызвал меня на палубу, когда приблизится к маяку.

Он меня не позвал, и в половине четвертого я проснулся сам со смутным ощущением, что не все в порядке. Протирая глаза, я вылез на палубу и осмотрелся. Далеко впереди я увидел свет – на том же расстоянии, на каком видел его, перед тем как уйти спать.

– Какого черта? – осведомился я у Глена, который невозмутимо сидел у румпеля. – Нам уж давным-давно пора быть на траверзе маяка Гуз-Кейпа. Что, черт дери, происходит?

– Да не знаю, капитан. – Он называл меня только капитаном – возможно, отрыжка его армейских дней. – Сначала он вроде приближался, а теперь – вот так.

Я взглянул на компас, и мне открылась страшная истина. Каким-то образом взгляд Глена перескочил с маяка на Гуз-Кейпе на яркий топовый огонь большого судна, шедшего на восток по южному фарватеру. «Счастливое дерзание» со скоростью в семь узлов решительно устремлялась с отливом к соленой воде и родному дому. Однако на этот раз ее вины тут не было.

Мы повернули назад и вновь начали подниматься в гору. Несмотря на множество судов и внезапно наступившую отвратительную погоду, мы четвертого сентября в сумерках пришли в Ситадел-Сити. До Монреаля и «Экспо-67», казалось, было рукой подать. В Квебеке «Счастливое дерзание» в последний раз сменила команду. Если в течение своей пестрой карьеры у нее не было иных заслуг, во всяком случае теперь она могла похвастать тем, что помогла хотя бы одному человеку начать новую жизнь. Глен Уилсон покинул нас и поступил матросом на норвежское грузовое судно, направлявшееся в Пернамбуку. Море его завоевало.

Клэр с Альбертом вернулись на шхуну, и я был рад снова увидеть их не меньше, чем они радовались своему возвращению. В этот вечер мы отплыли в Монреаль.

Плавание вверх по реке оказалось пресным в сравнении со всем предыдущим. Все еще содрогаясь при мысли о судьбе, выпавшей на долю ее новошотландской сестры в Римуски, «Счастливое дерзание» вела себя ну совсем как ангел, каким она сроду не была. Погода стояла континентально-летней – жаркой, мутной, почти безветренной. Сама река коварных ловушек не ставила, так как в Квебеке я познакомился со шкипером гоелетты и он обучил меня приемам, необходимым, чтобы одолеть оставшиеся склоны. Мы следовали примеру гоелетт: двигались с приливной волной против течения и бросали якорь в какой-нибудь уютной заводи, когда течение с отливом пытались тащить нас назад.

Единственной трудностью было теперь слишком уж оживленное движение на реке. По мере того как судоходные фарватеры сужались, большие суда становились все многочисленнее. В узкой излучине сразу за протокой озера Сен-Пьер мы столкнулись нос к носу с танкером в двадцать тысяч тонн водоизмещением, двигавшимся вниз по течению, а сзади на нас надвигался такой же гигантский сухогруз с зерном, направлявшийся вверх по течению. Хотя ни тот ни другой левиафан не покушались на нас, они попросту не могли изменить курс, чтобы дать нам проскользнуть между ними. Наше спасение зависело только от нас самих. Мы обрели его, выскочив из фарватера на мелководье, где поднятые танкером волны, будто прилив, подхватили нас и почти вынесли на насыпной берег. Несколько секунд спустя волны, поднятые сухогрузом, отразились от берега, подхватили нас и унесли назад в фарватер. Альберта это очень позабавило, а мы с Клэр тоскливо вздохнули по широким, серым, пустынным водам Северной Атлантики.

За Труа-Ривьер, где мы окончательно расстались с приливной волной, мы оказались опять-таки в новом мире. Просто жутком. В мире прогулочных катеров и моторных яхт. Мощные, наглые, они превращали в ад жизнь судов вроде нашей шхунки – неторопливых, с большой осадкой. Мчась со скоростью в двадцать узлов, гоня перед собой половину реки, а вторую засасывая позади, они поднимали шум и устраивали кавардак много хлеще танкеров и сухогрузов, а подавляющее большинство их владельцев были не только лишены малейших понятий о вежливости, но, казалось, ничего не знали о правилах навигации, да и знать не хотели.

Бешеный поток этих хриплоголосых бесцеремонных игрушек превратил наш последний день на реке в тяжкое испытание. Жара стояла страшная. После Труа-Ривьер мы нигде не останавливались и страшно измотались. Час за часом, то и дело ныряя в волнах, поднятых очередной моторкой, число которых все возрастало, мы все больше теряли голову. И к тому времени, когда впереди возникли безобразные силуэты нефтеперерабатывающих заводов на восточной окраине Монреаля и мы вошли в желтую воняющую завесу, которая по их милости висела над рекой, мы были уже на пределе.

Разгоряченный, липкий от пота, грязный и дико усталый, я вдруг подумал: а зачем, собственно, мы ценой стольких усилий тащили нашу шхунку из мира прохлады и мирной тишины в этот адский, кипящий серой котел? Я продолжал размышлять над этим, когда мы добрались до сердца Монреаля и начали высматривать сказочную цель у конца этой третьесортной радуги.