Текст книги "Братья Карамазовы. Роман в четырех частях с эпилогом. Части 1, 2"

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите! Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь, наконец, весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя – увы, почти всяк из нас! Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца. А меня отец Анфим учил деток любить: он, милый и молчащий, в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и леденцу, бывало, купит и раздаст; проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков человек.

Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: «Взять ли силой, али смиренною любовью?» Всегда решай: «Возьму смиренною любовью». Решишься так раз навсегда и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное – страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего. На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой был благолепен. Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а, может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе. Братья, любовь – учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит. Юноша брат мой у птичек прощения просил: оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче, и ребенку, и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну каплю да было бы. Всё, как океан, говорю вам. Тогда и птичкам стал бы молиться, всецелою любовию мучимый, как бы в восторге каком, и молить, чтобы и оне грех твой отпустили тебе. Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он людям бессмысленным.

Други мои, просите у Бога веселья. Будьте веселы, как дети, как птички небесные. И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему совершиться, не говорите: «Силен грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию». Бегите, дети, сего уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая свою же лень и свое бессилие на людей, кончишь тем, что гордости сатанинской приобщишься и на Бога возропщешь. О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем. Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя Судья вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда все узришь правильно и спорить уже не станешь. На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее. Мыслю так.

з) Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца

Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых.

Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: «Я не исполнил, что надо было», то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди злобные и бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать. А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в уничижении, никогда не теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался: принеси и тогда жертву и восхвали Бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое сойдутся, то вот уж и весь мир, мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите Господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда Его.

Если сам согрешишь и будешь скорбен даже до смерти о грехах твоих или о грехе твоем внезапном, то возрадуйся за другого, возрадуйся за праведного, возрадуйся тому, что если ты согрешил, то он зато праведен и не согрешил.

Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью уже необоримою, даже до желания отмщения злодеям, то более всего страшись сего чувства; тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виноват в сем злодействе людей. Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается. Спасаются же и всегда по смерти спасающего. Не принимает род людской пророков своих и избивает их, но любят люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили. Ты же для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя, которую лишь праведный обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных, но будь премудр и всегда благолепен. Знай меру, знай сроки, научись сему. В уединении же оставаясь, молись. Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоею и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным.

и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое

Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Раз, в бесконечном бытии, неизмеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным. Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово, и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко Господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими, любовью их пренебрегший. Ибо зрит ясно и оговорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею и хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени более не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь бездна между тою жизнью и сим бытием». Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы от того еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцав муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна. В робости сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им, наконец, и к облегчению, ибо приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие, с нею сходное… Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно. Но горе самим истребившим себя на земле, горе самоубийцам! Мыслю, что уже несчастнее сих и не может быть никого. Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться. За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно во всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день молюсь.

О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную свою сосать из своего тела начал. Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, Бога, зовущего их, проклинают. Бога живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтобы уничтожил Себя Бог, и все создание Свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти…

* * *

Здесь оканчивается рукопись Алексея Федоровича Карамазова. Повторяю, она неполна и отрывочна. Биографические сведения, например, обнимают лишь первую молодость старца.

Из поучений же его и мнений сведено вместе, как бы в единое целое, сказанное, очевидно, в разные сроки и вследствие побуждений различных. Все же то, что изречено было старцем собственно в сии последние часы жизни его, не определено в точности, а дано лишь понятие о духе и характере и сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено в рукописи Алексея Федоровича из прежних поучений. Кончина же старца произошла воистину совсем неожиданно. Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его близка, но все же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как уже и заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время. Даже за пять минут до кончины, как с удивлением передавали потом, нельзя было еще ничего предвидеть. Он вдруг почувствовал как бы сильнейшую боль в груди, побледнел и крепко прижал руку к сердцу. Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу. Известие о кончине его немедленно пронеслось в ските и достигло монастыря. Ближайшие к новопреставленному и кому следовало по чину стали убирать по древлему обряду тело его, а вся братия собралась в соборную церковь. И еще до рассвета, как передавалось потом по слухам, весть о новопреставленном достигла города. К утру чуть не весь город говорил о событии, и множество граждан потекло в монастырь. Но о сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто, до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном дне…

Приложение

История создания

Работа над романом «Братья Карамазовы» была начата писателем в декабре 1869 – мае 1870 года, когда писатель создает наброски «Жития великого грешника», некоторые сюжетные коллизии которого были использованы Достоевским в «Братьях Карамазовых».

Роман был впервые опубликован в журнале «Русский вестник» в 1879–1880 годах. Отдельное издание «Братьев Карамазовых» впервые увидело свет в двухтомнике, вышедшем в Санкт-Петербурге в конце 1880 года (хотя на титульном листе томов стояла датировка 1881 год).

«Братья Карамазовы» были задуманы Достоевским как обширнейший роман-эпопея, в котором были бы затронуты все стороны российской жизни. Особенно писателя интересовали перемены в жизни общества, возникшие после развития революционного движения в России конца 1870-х годов, которые, в конечном итоге, вылились в убийство террористами-«народовольцами» 1 марта 1881 года императора Александра II. Но болезнь и смерть писателя не позволила воплотить грандиозный замысел. В несостоявшемся продолжении романа Ф.М. Достоевский хотел сосредоточить свои творческие усилия именно на образе младшего из братьев Карамазовых – Алеше.

Известный русский издатель и журналист А.С. Суворин в дневнике вспоминал, что незадолго до своей кончины Ф.М. Достоевский делился с ним планами продолжения романа, посвященного Алексею Карамазову: «Он хотел провести его через монастырь и сделать революционером… он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером»[24]24
  См.: Суворин А.С. Дневник. М., 1992. С. 16.


[Закрыть]. Этот замысел также возник у писателя, скорее всего, под влиянием общественно-политической ситуации, сложившейся в России в конце 1870-х годов.

Роман вызвал самые широкие отклики среди читающей России. «Братья Карамазовы» стали одной из последних книг, прочитанных Л.Н. Толстым[25]25
  См.: Л. Толстой об искусстве и литературе. М., 1958. Т. 2. С. 181.


[Закрыть].

Вскоре после публикации последовали и переводы романа на европейские языки: в 1884 году он был впервые переведен на немецкий язык, в 1888 году появляется первый перевод во Франции, в 1894 – в Норвегии, в 1901 – в Италии, в 1912 – в Англии.

Символ русской культуры

Имя Достоевского, его художественные создания стали осознаваться как символы русской культуры еще в прошлом веке. Произведения великого писателя не только литература и история – это часть менталитета современного человека, в каждом конкретном случае в разной мере осознанная. Интересна особенность таких символов и связанных с ними картин, идей и представлений: они подвижны, текучи, одушевлены, в них отражается и запечатлевается ход времени, любые изменения и перемены в жизни общества. Этим объясняется, в частности, необходимость обращения к классике, переиздание классических произведений и появление научных работ, посвященных их исследованию: не только для того, чтобы осветить неизвестное («белых пятен» становится все меньше), но и для того, чтобы запечатлеть нынешний день, как бы он ни оценивался современниками.

Творчество Достоевского – яркий тому пример. Его произведения оказываются особенно актуальными и востребованными в самые острые и драматичные периоды русской истории – на рубеже веков (XIX–XX, XX–XXI), в годы реформ. В созданных им художественных образах конкретизированы комплексы житейских и философских вопросов, волновавших писателя и его современников, поныне вызывающих живой отклик у читателей-любителей и решаемых в острых дискуссиях профессионалов – литераторов, философов, историков.

В повседневную жизнь современного человека вошли и стали символами многозначные заглавия романов Достоевского: «Бедные люди», «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Бесы». Используются в разговорной речи многие выражения, впервые прозвучавшие в его произведениях и ставшие знаковыми: «тварь ли я дрожащая или право имею?», «красота спасет мир», «мысль разрешить», «случайное семейство», «широк человек», «слезинка ребенка»; даже выражение «pro и contra» чаще связывается с философией Достоевского, чем с латинским первоисточником.

В жизни писателя Москва имела особое значение.

Здесь 11 ноября (нов. ст.) 1821 года на Божедомке он родился. Будущий писатель рос в казенной квартире при Марьинской больнице, в которой служил штабс-лекарем отец, начальное образование получил в московских частных пансионах, «Разбойников» Шиллера увидел впервые в двенадцать лет в Малом театре, посещал Кремль и московские соборы. Почти через сто лет, в 1918 году в сквере больницы установят памятник Ф.М. Достоевскому (автор – скульптор С. Меркуров). Духовные достижения человечество стремится воплотить в ощутимые, зримые формы, связать с конкретным пространством – так появляются музеи, памятники, олицетворяющие связь истории с современностью. В России активно действуют шесть музеев Достоевского. В 1928 году в Москве был открыт Музей-квартира писателя, где хранятся такие редкости, как портреты его предков, первая книга, которую он взял в руки: «Сто четыре избранныя истории Ветхаго и Новаго Завета», – начало воспитания Достоевского, страстного книжника. В 1954 году Божедомка переименована в честь писателя в улицу Достоевского, теперь к ней выходит станция метро «Достоевская». Студенты-филологи Московского педагогического института осваивают здесь музейную практику. К 850-летию Москвы возле парадного входа в Российскую государственную библиотеку установлен памятник Достоевскому (скульптор А.И. Рукавишников).

В Москве – за полгода до своей кончины – писатель пережил минуты громкой славы: приехал 23 мая 1880 году на открытие памятника А.С. Пушкину. Вскоре, 8 (20) июня, на заседании Общества любителей российской словесности прочел свою ставшую сразу знаменитой речь о Пушкине (в августе того же года она была опубликована в «Дневнике писателя»). Достоевский воззвал: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, вот это решение по народной правде и народному разуму». Восторженными слушателями был преподнесен лавровый венок, который писатель возложил к подножию открытого памятника.

Рельеф жизни Достоевского поражает прямо-таки библейскими перепадами: глубиной бездн и вершин, куда его бросала и возносила судьба. В неполных восемнадцать лет известие о смерти отца (предположительно убитого крестьянами) спровоцировало первый эпилептический припадок. Двадцатичетырехлетнего Достоевского прославил его первый роман «Бедные люди» (1846), вызвавший восторг профессиональных литераторов.

В двадцать восемь лет он был арестован «за участие в преступных замыслах» кружка Петрашевского, приговорен к смертной казни, замененной в последний момент на каторгу, где и провел четыре года.

Мучительны были и любовные романы, пережитые Достоевским, тяжело складывалась жизнь в первом браке. Но в 1867 году Достоевский женился на Анне Григорьевне Сниткиной, которая стала надежным другом, хорошей хозяйкой, помощницей в литературно-издательской деятельности писателя.

В 1860-е годы совместно со старшим братом издаваемый журнал «Время» был закрыт (1863), и, несмотря на новое издание, журнал «Эпоха», предприятие было разорено. В 1870-е «Дневник писателя» Достоевского читали при дворе императора. Кроме того, бывший каторжанин стал вхож в придворные круги, общался с членами царской семьи, лично преподнес свой последний роман – «Братья Карамазовы» – наследнику престола.

Напряженными были отношения с издателями, а в случае с Ф.Т. Стелловским (по договору с которым был написан роман «Игрок») грозили и вовсе перерасти в кабалу. Сложно складывались отношения с кругом писателей – личные ссоры с Н.А. Некрасовым и И.С. Тургеневым, острая журнальная полемика с М.Е. Салтыковым-Щедриным. Но известна и письменная просьба Л.Н. Толстого, обращенная к литературному критику Н.Н. Страхову: «Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю».

Противоречия судьбы сказались не только во внешних событиях жизни писателя, но и во всем его облике. Характерная черта выдающейся личности – как в фокусе, здесь сходились антиномии: болезненность тела и сила духа, сомнения рассудка и крепость веры, знание зла и ощущение добра и красоты.

На этом жизненном фоне удивительным кажется единство художественного мира поздних романов Достоевского, которые воспринимаются как цикл, а их персонажи – как участники «единого многочастного действа… в которых, как в фокусах, вспыхивали идеи-силы, чье взаимодействие и борьбу являл нам этот поэт вечной эпопеи о войне Бога и дьявола в человеческих сердцах». Подтверждая и развивая эту мысль Вяч. Иванова, высказанную в работе «Достоевский и роман-трагедия» (1911), исследователи стали называть пять последних романов Достоевского «пятикнижием», по аналогии с пятью первыми книгами Библии.

Романы Достоевского захватывают даже самого неискушенного, не подготовленного к осмыслению сложной философской литературы читателя. Писатель как-то заметил в письме, что ставит «занимательность» выше «художественности». На практике это выливалось в прекрасно освоенную им форму детектива: криминальный сюжет, крутая интрига, неожиданные резкие повороты событий, многозначная мотивировка поступков персонажей, повествование от лица хроникера – очевидца, не знающего причин событий, о которых он рассказывает, а также содержательные, остроумные диалоги – все это удерживает внимание читателя от первой до последней страницы. Кроме того, несмотря на всю сложность поднимаемых философских вопросов, на мрачность изображаемого мира, тоску и мучения героев, Достоевский поражает своим остроумием, умением подчеркнуть комическое в трагическом. Писатель – гениальный мастер гротеска, шаржа, карикатуры. Как писал выдающийся историк литературы П.М. Бицилли в работе «К вопросу о внутренней форме романа Достоевского», «горькая ирония, сарказм, “юмор висельника” – вот одна из тех областей, где ему удается достигнуть предела художественного совершенства».

Но, прочитывая «пятикнижие» только на сюжетном уровне, читатель ощущает, что осталось еще что-то важное, не открытое и не понятое. В уже упоминавшейся работе Вячеслава Иванова «Достоевский и роман-трагедия» прозвучала мысль о том, что в его произведениях обнаруживаются три сферы: «фабулистическая» (то есть событийная), психологическая и метафизическая. Исследование психологии, возникновения и развития чувств, мыслей, идей героев, анализ мотивов их поведения (в том числе подсознательных импульсов), а также изображение нервного возбуждения, срывов (вплоть до обмороков и болезней) – это уже другой, более глубокий пласт содержания романов писателя, признанного знатока человеческой души.

Достоевский настолько проницателен, искусен и достоверен в изображении психологии человека, что доктора утверждали: «У таких авторов, как Достоевский, психиатр может и должен учиться»[26]26
  Осипов Н.Е. «Двойник. Петербургская поэма» Ф.М. Достоевского (Заметки психиатра) // О Достоевском / Под ред. А.Л. Бема. Прага, 1929. С. 47.


[Закрыть]. Среди многочисленных исследований медиков-психиатров, психологов, психоаналитиков, составляющих довольно значительный пласт литературы о Достоевском, выделяется работа основателя психоанализа З. Фрейда «Достоевский и отцеубийство». Правда, для самого Достоевского психологизм – гораздо более глубокое понятие, чем для его критиков: «Меня зовут психологом, неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой»[27]27
  Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Т. 27. С. 65. Далее ссылки на это издание даны в тексте.


[Закрыть], – писал он.

Самый глубокий пласт содержания «пятикнижия» Достоевского – «метафизический», где воплощаются мысли писателя о трагичности жизни (весь мир лежит во грехе и страдании), понимание слабости человека и его надежд на высшие силы; вынашивается идея вины и возмездия, осмысляется поединок между Богом и духом зла за обладание человеческой душой. Именно в последней, высшей сфере происходит истинная трагедия, «трагедия духа», где, по словам Дмитрия Карамазова, «дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Главное (в первую очередь, для самого писателя) – выявление конечного самоопределения человека, его основного выбора между бытием в Боге и уходом от Бога в бездну отрицания. В «Преступлении и наказании», в «Братьях Карамазовых» звучит мысль о том, что совесть может позволять, то есть оправдывать и ненависть к людям, и преступление. Молодые герои романов Достоевского решают для себя вопросы, связанные с главным: есть ли Бог? Теория Раскольникова основана на том, что морально-нравственные нормы – человеческая условность, а Бога нет, и, следовательно, все позволено. Так разрабатывается вечная тема искусства: противостояние добра и зла. Достоевский, несмотря на жажду победы добра, в своем творчестве обосновывает позицию зла. Как писал критик и философ Лев Шестов в книге «Достоевский и Ницше», Достоевский, «борясь со злом, выдвигал в его защиту такие аргументы, о которых оно и мечтать никогда не смело! Сама совесть взяла на себя дело зла».

Изобразив в первом романе «пятикнижия» «Преступление и наказание» глубину падения человеческой души, не признавшей Бога, Достоевский решил показать в следующем произведении вершину духа. Роман «Идиот» (1868) – попытка показать возможность создания «рая на земле» и «вполне прекрасного человека». «Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы – еще далеко не выработался», – считал Достоевский (письмо С.А. Ивановой от 1 января 1868 года).

«Князь Христос» (как называл Мышкина Достоевский в черновых заметках) кроток, простодушен, добр, болезнен. Ему открыты сердца людей, он понимает мотивы их поступков, провидит светлые лучи добра даже в темных душах «сквернавцев» и «злецов», сопереживает и сочувствует всем слабым и уязвленным. Но, вмешиваясь в жизнь окружающих его людей, Мышкин ничего не может изменить в их судьбе – об этом свидетельствует трагическая развязка событий. «И вот идея “Идиота” почти лопнула», – констатирует писатель, заканчивая работу над романом (Т. 28. Кн. 2. С. 321). Но читатели были в восторге. Так, А.Н. Майков писал автору: «Читается запоем… сколько силы! Сколько мест чудесных! Как хорош идиот! <…> в романе освещение, как в “Последнем дне Помпеи”: и хорошо, и любопытно (любопытно до крайности, завлекательно), и чудесно!» (письмо от 14 марта 1868 года).

Замысел романа «Братья Карамазовы» (1879–1880), последнего из написанных Достоевским, органически связан с предшествующим творчеством писателя (в частности с романом «Идиот»). Учеными установлены жизненные и литературные источники этого романа, тщательно изучены его предыстория и творческая история, история формирования замысла[28]28
  См. об этом подробнее: Фридлендер Г.М. Примечания // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. М., 1991. Т. 9.


[Закрыть]. Изображая в одном из братьев Карамазовых «современного отрицателя, из самых ярых», Достоевский показывает, как Иван пытается понять и доказать целесообразность «мира сего», мира, где страдают взрослые и, главное, безвинные дети, мира, где проявления зла якобы не противоречат «мировой гармонии». Размышляя, он приводит жестокие примеры истязаний детей и приходит к выводу о бессмысленности такого мироустройства, делает вывод: не стоит никакая гармония «слезинки хотя бы одного только замученного ребенка!». Мысль Ивана Карамазова до того убедительно звучит в романе, что в критике начала ХХ века этот персонаж рассматривался как великий мыслитель, а его поэма о великом инквизиторе трактовалась как высшее достижение философской мысли. В то же время забывалось, что это герой «с больной, измученной совестью», как писал о нем С.Н. Булгаков, в романе он противопоставлен Алеше – человеку, свободному от самолюбия и потому способному к добрым делам. Именно Алеша Карамазов был задуман автором как главный герой, чью жизнь Достоевский намеревался изобразить в житийных традициях русской книжности, убеждая читателей в том, что «идеальный христианин – дело не отвлеченное, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее, и что христианство есть единственное убежище русской земли ото всех ее зол» (Т. 30. Кн. 1. С. 68).