Текст книги "Фаворский свет"

Звонили наглые голоса из издательства.

– Выпускаем Золотую книгу бизнеса. Вы вошли в золотой список. Издание поручено ООО «Президент». Книгу передаст фельдъегерь. Стоит копейки – несколько тысяч баксов…

Это было издательство, отбросившее всё лишнее, дореформенное – издание «нетленок», чуткую работу с авторами. Оно печатало только своих, остальным, словно кукушка в часах, выглядывало и куковало: «Ваше произведение не отвечает нашим задачам». Знакомый издатель говорил: «Моя задача – сделать с рубля десять».

Благотворительный фонд «Федерация» отвечал моим внутренним позывам.

– Здорово будет, если наши с вами предприятия мы обратим к деятелям культуры и искусства. У нас связи с домом престарелых актёров. Смычка с бизнесменами! Поможем им! Хотя бы по тысяче баксов с предприятия.

Я не умел ответить, и только ночью, ворочаясь в постели, догадывался, что сказать. Потом узнал, что руководство фонда скрылось с собранными деньгами.

Приходили с грандиозными проектами, не терпящими конкретности. Возможно, из сонма организаций, где дело не пошло, не найдя потребности. Они заполонили наш «офис» с дореформенной мебелью.

Худые интеллигенты в потрёпанных замшевых куртках и шарфах предлагали свои новинки: прибор для чесания спины, волшебную варежку для протирания без воды грязного автомобиля, новый вид люстры Чижевского для получения горного воздуха, и даже средство «Формула любви» для определения измены, опровергающее невозможность «найти следы мужчины в женщине» после секса.

Это была отчаянная вера, что немедленно профинансируют, посыплются деньги спонсоров. Мечта современного интеллигента, подстёгиваемого страхом нищенства, – разбогатеть, производя нечто уникальное. Это был привет из моей романтической молодости, находившейся в поисках.

Не получив немедленно финансирования, они исчезали.

Многие вели себя странно. Одни выглядели стушёванными, убогими – из мимикрии, бормотали тихим голосом, заговорщицки подмигивая, многозначительно не договаривая. Я изображал интерес, ничего не понимая: «Вы боитесь скрытых микрофонов?». Другие настолько богаты душевно, что не могли выложить и связать всё: начинали проблему с конца, называли незнакомых личностей, словно мы их вместе давно знаем. В результате мы расходились во взаимном недоумении. От этого я давно отвык, должность заставила быть логичным.

Вальяжно располагались в кресле широко мыслящие бывшие чиновники.

– Это вы о ком? Я же его шефа знаю, он мой друг.

– Я же там работал, заместителем генерального.

– Да в этой международной организации у меня свои люди!

Почему-то вспомнился мой грузный зам Пеньков.

Посетили молодые люди с опасными улыбочками.

– Откуда? Да так… молодёжная организация «Правопорядок». Учредили те ещё люди. Так будем работать?

– Конечно! – радостно говорил я, с застарелым холодком внутри.

Приходили устраиваться на работу, в основном протеже нашего председателя Совета. Девица с ногами до шеи, племянница нашего председателя, прямо с каких-то курсов иноменеджмента, морщилась, глядя на нашу мебель:

– Я стою две тысячи долларов в месяц.

Она – из иной сферы самооценок. Я завидую выпускникам вузов и спецшкол, их уверенности в своей высокой цене и быстром обогащении. У меня опыт менеджера, после стольких лет труда и ошибок, не могу себе позволить и половины, и то вынужден скрывать, ведь не поверят, что так мало. Кстати, странно, но в представлении американцев и сто долларов – хорошие деньги, у нас же они считаются мелочью.

Предполагая уникальный опыт и возможности взыскующих, я давал многим работу, но внештатную: членами научных, экспертных и других общественных комиссий.

Однажды вошли пятеро здоровенных парней с бритыми затылками и распахнутыми пальто до пят, стали полукругом перед моим письменным столом.

– Здравствуйте, – всё понял я. – Как видите, мы общественность. Собираемся тут изредка. Мы за дружбу с бизнесом, пытаемся создать общественную организацию. Но пока толку мало. Помогли бы…

Они осмотрели нашу дореформенную мебель с не выводимыми пятнами.

– Давай документы. И по филиалам – учредительные, договора там и прочее.

Внизу у них стоял БМВ, а за воротами пропускного пункта ещё одна машина.

Забрав учредительные документы филиалов, они шумно ушли. У меня возникло подозрение. Похоже на «Слепую силу природы», как я её называл. Протасов может пойти на всё.

Я испугался – в неясном поле деятельности, полном угроз, искал «крышу». В переходный период «крыша» – замена светской и духовной властей, метафизическое условие модернизации.

Я втайне предпочитал «олигархов». Идеалистам они видятся преступниками, замаранными финансово, меркантильными, слишком гибкими и лояльными к власти. Может быть. Но у них «крыша» из «братков» вневедомственной охраны, деньги, они повязаны с властью.

С одним из них познакомил меня шеф, почётный председатель нашего Совета. Орлов, миллионер и депутат, инициатор новой «Деловой партии», с неподвижным лицом смотрел на меня застывшими глазами. Его почему-то звали Филином. Продукт когнитивного капитализма, выковавшего экономического человека, лишённого пустых страстей любви и милосердия. Любовью и милосердием была для него рациональная задача удовлетворения потребностей себя и людей.

Приближаются выборы, и он использует каждую тусовку, тем более нашу, видно, осознал, что фундаментом партии должна быть создаваемая нами элита «чистого бизнеса».

Я откровенно выкладывал ему наше ноу-хау, способное изменить взаимоотношения людей. Когда исчерпался, на его лице был непритворный интерес.

– А как вы отнесётесь, если мы предложим большие деньги за вашу программу?

Во мне колыхнулось чувство удачи.

– Как это?

– Мы её забираем. Вложим всё, чтобы она пошла. Это будет успех. Ваш шеф, вроде, не против.

Что-то знакомое. Это я уже слышал.

– Вы хотите помочь?

– Да. Купить. Не волнуйтесь, вы лично получите очень прилично.

Во мне было противоречивое, неприятное чувство. Программа – мой ребёнок, я жил ею несколько лет. Этот психологический барьер вряд ли могу преодолеть. Всё равно, что предать дело, соратников и сослуживцев.

– Не волнуйтесь, сотрудников мы трудоустроим, – он словно угадал мои мысли. – Будут получать гораздо больше.

Во мне сохранилось та «совковая» мораль, ниже которой не мог опуститься.

– Не тот случай, – сказал я, как бы оправдываясь. – Вы не раскрутите. Для этого всё равно нужен я.

– Да ради бога! – встал он. – Вы этим и будете заниматься.

– Подумаю.

– Только недолго, – сказал он на прощание.

Я расстался с ним почему-то с тяжёлым чувством. Совпадение? Не от него ли звонили с угрозами?

– Смотри, – говорили соратники. – Как бы не украл идею!

Я молчал, и он больше не показывался. Потом стали звонить члены нашей ассоциации:

– А вы знаете, кто-то объявил о создании чистого города. Точь-в-точь ваша программа!

Я был слегка встревожен – содрали все наши наработки? От меня позвонили им, притворяясь клиентами, и там визгливая тётка пояснила, что наша организация по сравнению с ними – пустая и никчёмная. Так мы и не узнали, кто это был на самом деле.

Вскоре мы перестали о них слышать, видно, дело заглохло. Идею надо самому родить, вырастить систему, как пирамиду, снизу. Для успеха – нужен был я. Украсть надо было лично меня. Почему так благородна обувь старых итальянских фирм? Там организация всего дела, колодки совершенствовались веками.

Однако Филин нас не забыл.

Мои исследователи вглядывались в рентгенограммы землян, изучая, как в микроскопе, диковинные создания. Иса разочарованно пропел на своём языке (я перевёл открывшейся нишей сознания):

– Наши экспедиции видели таких на планетах с низким уровнем цивилизации.

Куда я попал? Это же расисты! И почему-то обиделся:

– Они философски необразованные, а не низшая раса.

Он не обратил внимания на моё вяканье о необразованности.

– Их уровень ограничивается горизонтом, за которым ничего не существует.

– Всё относительно! – вставил я. – Раньше ездили на повозках, и видели пространство не дальше горизонта.

Они, сканируя мои видения, игнорировали меня, словно заранее утвердились в своём мнении. Муса кивнул Исе.

– Мыслят в парадигме неприятия условий существования и хватательных инстинктов. Обычное устройство цивилизаций. Ничего интересного мы не найдём.

Иса был озадачен.

– Их история не задаёт высшей цели. Не могут подняться выше своих страстей и эмоций.

Я усмехнулся.

– У нас вообще нет цели.

Он задумался.

– Когда-то, как видно из их источников, они боялись злых духов и космических сил, верили в спасителя, но потеряли веру, стали рабами разума, у единой всемогущей истины. Теперь у них столько истин, сколько мыслящих существ. Их дух обмелел, не стало смыслов.

– Но мы ищем смыслы, – исправил я свой ляп. Оправдывался, хотя они разговаривали между собой:

– Народ изверился в справедливости на Земле. Перестал верить во что-либо. Даже революции ничего не могут сделать.

Иса перешёл со своей певучей речи на мой язык.

– И ничего не меняется?

– Что толку? Новые власти сначала реформируют, потом яростно защищают завоёванное, и скатываются в привычную коррупцию.

Муса задавал наивные вопросы.

– Значит, тебе не нравится то, что происходит на твоей планете? Что же тогда у вас происходит?

– Мы не знаем, куда идём.

– История вас ничему не учит?

– Об этом поговорите с кем-нибудь другим.

От их стороннего взгляда мне было больно. Что они знают о наших испытаниях? У них задача иная, чем сострадание. Вспомнил, вернее, ощутил, судьбы тех далёких людей, и стало жалко их.

– Зачем это вам?

Догадывался, что в их исследованиях – какая-то угроза.

Иса пояснил:

– Мы много знаем об устройстве вашего сообщества, его поведении – равнодействующей ваших сознаний. И невысокого мнения, как ты понял. Но хотим проникнуть в индивидуальное сознание живого землянина. Может, изнутри вы нам пригодны. Ты первое живое существо из вашей планеты.

Обращаясь ко мне, они переходили на мой язык и, наверное, в переводе понимание огрублялось. Или не вкладывают всего в свою речь-перевод, говорят со мной краткими, упрощёнными репликами-знаками их глубинных смыслов. Боюсь, излагаю их мысли примитивно.

Они вызывали меня на откровения, вставляли замечания, словно не уверенные в чём-то. Мало им бесцеремонного вторжения в моё сознание! Меня поразило, как они выхватывают непостижимо точные подробности нашей жизни.

– А вам заранее всё ясно? – поддел я их.

– С рождения, – сухо сказал Муса.

Нефертити удивлялась.

– Странная, неизвестная нам болезнь – неспособность делать усилия, чтобы найти выход. Вижу, существа этой планеты не обладают энергией.

– Энергия – это элементарная сила творчества. Только черпай – из космоса.

Может быть, в иотянах действительно играет энергия, как в первый день творенья. Во всяком случае, их лучащаяся аура несоизмерима с моей. Но эта энергия казалась мне искусственной, наверное, потому, что смотрел из нашей усталости, и даже коренной перелом будет вялым подъёмом и уже не поможет преодолеть надорванности.

Известно, что происходит с людьми, захваченными инопланетянами. Сейчас на волоске – моя единственная жизнь! Для чего они сканируют моё сознание? Чтобы потом вскрыть мозги, что-то из них вынуть, вытянуть какой-нибудь нерв – невыносимо! И дай бог, если отпустят искалеченного. Лёжа на лабораторном столе, я пытался выведать, что они со мной хотят сделать, и бунтовал.

– И у вас применяют насилие?

– Нет. Мы вынуждены, – кротко отвечал Иса.

– Только при угрозе планете, – сухо сказал Муса.

– И морды не бьют?

Иса засмеялся.

– У нас нет конфликтов. Но ты нам нужен.

– Отпустите меня! Почему я? Нас миллиарды.

– Тебя выбрали недаром, – сказал Иса. – Мы узнали, что ты пытался изменить психологию земных существ.

– О чём вы?

Я был пуст, ничего не помнил. Только лежала тень на сердце: кто-то отнял всё – моё дело, дорогих людей, саму жизнь. Неужели амнезия? Или это обычное состояние человека, живущего, не принимая во внимание историю.

Они удивились.

– Кроме того, ты честен, и в тебе есть сострадание. Это значит, что ты лучше представляешь ваше племя.

Причём тут честность и сострадание?

– Нет, бесчувствен к другим. Не доверяю бомжам, не подаю им, отвожу глаза. Правда, больно за старушку, укравшую в супермаркете три сникерса, которая была поймана и умерла от позора.

Старушка со сникерсами прошла мимо них.

– Сострадание – не только во внешних признаках.

– Я первый лжец на Земле, потому что не понимаю себя! Кот в мешке. И лентяй, каких мало, валяюсь на диване и обдумываю то, что никогда не осмыслю. К тому же, не имею идей, всеяден. Хвала тебе, чума!

Они засмеялись.

– Пушкин?

Я изумился. Не сплю ли?

– Не удивляйся, – успокоил Иса. – Такие продвинутые, из других низших планет, собраны в наших библиотеках. Творческие существа, прозревающие наши секреты. Хотя и неосмысленно, подсознанием.

Я и моя среда не давали типической характеристики землян, они принимали моё за типическое. Получалась какая-то маргинальность Земли.

– Неужели по моим обрывкам можете составить целое? Исследуйте всех землян, если на это способны! Они лучше, чем я.

Муса не понимал.

– Ты же землянин.

– У нас люди разные. Я – маргинал, другие – патриоты, есть вкалывающие «молчуны», и обращённые из юдоли Земли в молитве к небу, и живущие для себя, и бомжи. Отпустите меня! Я маргинал! Не прозреваю секретов. Не воспитан в среде интеллигентов. Не был в горячих точках. Страшно далёк от народа.

– Не знаешь, что ничем не отличаешься от других? Ты же из одного вида существ – землян!

– Наша планета необъятна, а я маргинал.

Они глянули в небо, не нашли моей планеты и улыбнулись.

– Тогда тебя не должно быть совсем.

Нефертити смягчила:

– В мельчайшей частице всегда есть бесконечно близкое, как вселенная.

Мне было не до шуток.

– А что потом?

– Если психика землянина слишком примитивна, то он нам не нужен. От тебя будет зависеть, что с тобой делать. Может, и правда, что ты маргинал? Тогда нам не понадобишься. Не бойся, это будет не больно.

Они улыбнулись. Я испугался, не перегнул ли палку.

– Вообще-то нас, маргиналов, сплошь по всей земле. И те, что на свету рампы, тоже маргиналы, только примелькались в телевизоре и от узнавания толпами ощутили в себе величие.

Они снисходительно молчали, словно знали обо мне и Земле намного больше, чем я думал.

Я был согласен. Что здесь подумают о нашей уникальной цивилизации по моим воспоминаниям? По серым струям, в которых лениво плыла моя жизнь. Где типичные представители? Не вспомнил исторических событий, героических сражений, героев, бескорыстных энтузиастов комсомольских времён, отдававших себя общему делу. Хотя про героев вряд ли поймут: зачем допускать конфликты, убийства, чтобы возникали герои?

Но, возможно, их больше интересовала психология загадочного инопланетного существа?

Я старался быть спокойным. Вообще-то вмиг очутиться в другом месте, даже не на Земле, а на неведомой экзопланете, было невероятно. Я любил командировки, но эта превосходила всё. За это можно отдать жизнь.

Они явно хотят что-то от землян. То, что не могу дать. Это меня пугало. Я лихорадочно рылся в пустой памяти, чтобы убедить их. В чем?

Муса что-то доказывал Исе. Тот помрачнел. Явно нехорошее на мой счёт.

Я пытался что-то доказать. Мне хотелось изменить мнение о землянах.

– Мы не такие. У нас есть национальная идея. Это семья.

И снова в мозгу вспыхнуло окно воспоминаний, огненной медузой света.

3

 
Как страшно – лишь тебя любить,
Не чувствуя планеты локоть.
 

Вижу сквозь ресницы яркий свет. Выходной день. На подоконнике голуби по-детски гулили. Словно очнулся в диковинном мире, и неприятные состояния на работе исчезли. Затрепыхали перья, гвалт, разбудили, черти. Приоткрыл окно, внезапно, но они, городские жители, лишь насторожились. Тогда я протянул костлявую когтистую руку. Они в панике вспорхнули.

Ах, да, у меня есть жена!

За дверью моего кабинета, в гостиной, она упрямо сидит в позе йоги, как бы утверждая себя, несмотря ни на что. Прикрыла рубашкой ноги.

Я смотрю на неё. Вспомнил молодую, гибкую. И стало больно за её страх и прятанье своего тела.

В ней есть то, чего мне не хватает – определённость. Моя умная благородная жена, из семьи старых московских интеллигентов, несмотря на милое лицо с влекущими пельменями губ, словно носит в себе что-то серьёзное. Она могла быть великой женщиной, как Анна Политковская, или, по крайней мере, Юлия Тимошенко, обличать авторитаризм и коррупцию, возглавить оппозицию. Но из-за отсутствия «социальных (и ещё каких-то) лифтов» оказалась в обычной колее – вышла замуж, посвятила жизнь семье, то есть мне (тогда я работал клерком в Системе с нищей зарплатой, но обещал пойти далеко). Пересилило предназначение женщины – быть последней гаванью мужской неприкаянности. Маленькой радостью ухода из быта стали частные уроки музыки, предполагающие начисление самой низкой пенсии.

Я рассказал сон, видимо, приснившийся от ночного чтения «Вопросов философии». Читаю философию, чтобы уснуть. На высотах мысли меркнет мозг – сразу засыпаю.

– Приснился, знаешь, кто? Никто иной, как святой Григорий Палама, с бородой метлой, это в средние века. Мне воссиял фаворский свет. Я как бы в нём взлетел, и стало легко, исчезло из души всё тягостное. Необыкновенная энергия сущности! Духовное озарение. В тот миг я был духовно совершенным.

Она усмехнулась.

– Какой же ты… откроешь рот, а оттуда нелепость.

Женщины конкретны – стремятся укреплять гнездо и не терпят иных мужских порывов.

– Всегда была трезва.

– Да, я материалистка.

– Тогда откуда у человека совесть?

– Как откуда? Она была, и есть.

– Я тебе скажу. Она возникла из христианской идеи любви к ближнему. Больше ей неоткуда произойти.

– Значит, первые люди были без совести?

– Нет, они боялись демонов. Тут не до совести.

Она замолчала. Мои доводы ничтожны.

Любовь возникает случайно. На экологической конференции я встретил её взгляд, поразила его серьёзность, и неизвестно как мы оказались вместе. Меня влечёт к гордым пушкинским женщинам, как в пасть удава. Случай – мощное орудие провидения, – говорил философ. Со стороны люди видятся обычными, чужими. И удивительно, когда их узнаёшь глубже, оказываются уникальными, роднее, чем близкие по крови. Несмотря на несовместимость. Случайность становится закономерностью. Вернее, случайные тычки в неизвестное – на самом деле закономерности, откуда появляется кто-то, единственный. Наверное, при ближайшем рассмотрении все делаются близкими.

Я тоже делаю зарядку, задвинув шторы, в тишине полумрака. Жена отвлекается лекарствами и сидением на коврике перед свечкой в позе йоги, я – придуманными упражнениями, долженствующими увести в какое-то открытие, не очень мне понятное.

Внутренним взором пытаюсь увидеть логические и семиотические структуры, закодированные в теле. Разеваю рот в позе тигра, долго-долго, казалось, пасть вытягивается в бездну, как у бушменов, веривших, что их тела могут растягиваться в бесконечность. Или в нирвану. Массирую с нажимами глазные яблоки и наблюдаю там, внутри, панораму иного мира – столбы света, сухое мёртвое небо в мириадах покалывающих сиреневых огоньков (странно, что в разные дни картинки разные: вырастающие из глубины бесчисленные огненные круги, как от капель по воде, квадраты, феерические вспышки). Потом верчу головой, слушая в ушах звон, как в трубе; содрогаюсь от напряжённых глотательных усилий, извиваясь всем телом, всем нутром и почти добираясь до мозга. И мелькает нелепое желание: как бы ещё потренировать – физически – и мозги.

Мне кажется, что мешает тело, пределы отдельности, никак не могу взлететь. Та плоть, что со времён древних философов считалась чем-то ненужным, не для души. Не в ней ли надо искать источник равнодушия, предрассудков? Там – моя незавершённость отношений с женой.

Вряд ли возможно выскочить из той плоти, которую дал Господь. Иногда мне казалось, что со своей гимнастикой безнадёжно прыгаю вокруг тёмного валуна, закрывающего вход в некий фантастический исцеляющий мир. Этот валун – безнадёжность борьбы с природой, временем.

Может быть, появится человек будущего – продукт неведомых технологий, меняющих человека даже физически, который различим уже сейчас.

Выкроив часть времени для жены – вылазки наружу, в магазины, я с полным правом валяюсь на диване в кабинете, отдаваясь уютному равнодушию-отчаянию перед чем-то бессмысленным в конце. Как хорошо сбросить сомнения, обязанности, ношу, которая мобилизует весь организм, чтобы осуществить что-то к сроку! (В сущности, я отъявленный лентяй, и только работа втискивает мою безалаберность в русло). Исчезает творческая широта духа, остаётся только тянуть лямку, не дающую душе ничего, оставляя что-то занудное, как цистит. Но и безграничная безмятежность свободного времени вызывает желание ужать его.

Она болтает по телефону. Для неё телефон – метафора Вестника, обещающего неслыханное: нечаянные радости или грозные беды.

– Ты где? – соскучивался я. – Почему не отвечаешь?

– Сейчас договорю и приду, – расслабляясь от моих слов, отмахивается она. После озабоченно объясняет:

– Это соседка. Не могу не общаться, она нуждается во мне. Намекала – в гости к нам придти. У тебя, мол, такой покой.

– Так скажи, что больна.

– Ну, я что-то такое сказала, а она не слушает.

– Откажи прямо.

– Как отказать? Она расстроена, операция у мужа будет.

Она бросается на звонки – близких ли, подруг и знакомых, тут же уходит – за лекарствами, продуктами, подежурить в больнице, просто навестить и разделить несчастья. Поэтому на неё все навешивают свои заботы. Моя жена превратилась в обслуживающий персонал, ещё и в сиделку. Я не мог понять, что ею движет. Может быть, неутолённый материнский инстинкт? Или она изначально на более высокой ступени, и ей не нужны мучительные искания на дороге самопознания?

Передо мной полки книг. Авторы расположены по трём стенам слева направо по хронологии – с древних времён до наших дней, отдельно – проза, поэзия, философия, науки и искусства, журналы, папки с вырезками из газет.

Не умею просто читать книги, чтобы развлечься, отдохнуть, даже отвлечься. Всегда ищу что-то отвечающее на позывы моего мироощущения.

Не знаю, откуда у меня, живущего безалаберно, позыв систематизировать всё подряд – мои действия, книги по литературе, поэзии, искусству, исторические открытия, научные прозрения и находки, причуды моды, рецепты кухни, статьи-размышления известных уважаемых и не уважаемых мной личностей. У меня и на работе в шкафах десятки файлов, вплоть до правил этики и поведения в офисе. Может быть, это синдром нищенского детства, когда надо было экономить усилия, чтобы выжить, а система – лучший способ экономии. Или в ней ощущаю надёжность, нечто исцеляющее; как древние греки – в постоянстве чисел. Или в самом начале во мне был заложен великий системный план познания мира?

Я хотел определённости в себе, выстраданной системы, она могла бы указать выход. Не мог решить что-то главное в своём уме. Великие люди или мнили, что нашли выход, или удовлетворялись промежуточным, а окончательного никто никогда не находил, и не найти. Венедикт Ерофеев записал в своих заметках: «Мой конец… родствен всеобщему человеческому концу (ну, что, в конце концов, путного сделано? Разве Евангелие – да и то под Его диктовку)». Я не состоялся потому, что не могу уяснить свою жизнь до конца. И потому не мог действовать.

Просматриваю книги по философии, комплекты самого читаемого мной философского журнала, по годам. Я, дилетант, вникая в статьи, подчёркивал карандашом близкое, поражаясь уму и изобретательности людей, обычных, некоторых встречал на конференциях и диспутах, в потрёпанных костюмах, как правило, нёсших ахинею, оторванную от реальности. Многие статьи радостно открывали во мне новые мысли.

Наши философы ещё недавно были «совками», бродили в потёмках, перебирая открывшиеся мировые идеи, паразитировали на идеях «буржуазной» философии, её же и представляя мракобесной, а сейчас влезают в такие глубины, что даже у меня захватывает дух. Осмелевшая мысль, познавшая бесплодность даже новой, открывшейся западной философии.

Философы кажутся недосягаемыми на фоне доморощенных философствующих политологов и политиков с их «историями борьбы», наводнившими книжные магазины.

На почте мне сказали, что во всей округе выписываю журнал я один. Чем и гордился. Странно, философию, как и поэзию, мало читают, мало знают. Я в своём кругу почти не встречал интересующихся, а меня, возможно, считают за ненормального.

Терминология философов вошла в мой язык. Иногда я забывался и говорил:

– Как такое возможно? Парадигма вашего мышления…

Или:

– Это эвристическая идея!

Собеседник понимающе кивал.

Не могу додумать что-то. Спасаясь от бесплодных поисков, включаю телевизор.

Входит жена, делать уборку. Не терпит беспорядка, отклонений от нормы. Она насмешлива.

– Трудоголик! Мог бы выходной посвятить дому. Если бы любил.

– Причём тут «любил»? Знаешь, книги не могут прояснить…

– Так-то ты работаешь? Трудоголики не торчат у телевизора. По часу не сидят в уборной с философской книжкой.

– Это тоже работа, – пытаюсь шутить я.

– Ты обманщик! Говорил, что будешь работать, а сам…

– Слежу за мыслями других, думающих о том же, что и я. Чтобы прояснить своё.

– Ага.

– Вообще подготовка… души к работе занимает восемьдесят процентов времени.

– И лежание на диване, за «ящиком».

– Да, это тоже наполняет, отвлекает от тупиковых мыслей.

– Короче, ты всё время работаешь. Даже, когда дрыхнешь.

– Тсс…

– Что такое?

– Ну всё, пропала мысль. Возникла догадка, тонкая, зыбкая. А ты тут.

– И ты мне не нужен.

Она резко уходит к себе.

У меня меняется настроение.

Я недолго размышлял, закрыл дверь и поклялся больше никогда не подходить к ней. Растравляя себя, входил, как оставленный ребенок, в одиночество, доисторическое одиночество, в котором не просвечивало ничего, ради чего стоило бы жить.

Мне совсем плохо, когда мы ссоримся. Семья – самое чувствительное место, всё настолько обнажено, что немыслима обида невнимания, тем более измена или предательство, равносильное смерти.

В таких случаях мы подолгу не разговариваем. Или она отвечает подчёркнуто вежливо, зная, что это производит на меня сильное действие. Черта её матери-одиночки с густыми хмурыми бровями и усами, суровой коммунистки, в конце жизни ставшей такой же суровой диссиденткой.

Я – самая лёгкая добыча – чувствую изначальную вину перед женой, перед её замкнутостью. Эта вина уходит в нечто метафизическое.

Почему мы ссоримся? Не знаю. Первая любовь, когда нам никого не было надо, прошла. Но мы любим друг друга глубже – стали неразделимы, как судьба. Хотя жена смотрела на меня недоверчиво.

– Мы не разлей вода, потому что тебе больше ничего не светит. У тебя только привычка ко мне. Привычка переросла в физическую необходимость.

Бессильно гляжу на приплясывающих «поп-звёзд», онанирующих любовными песенками, – неужели нашли выход? Странная у них способность тут же обматерить подвернувшихся папарацци, или выворачивать интим – наверное, рады бы не полоскать своё белье на виду у всех, но вот беда: забудут. Вспоминаю стих:

 
Это страшно – не зная пронзительных взлётов,
Чистых помыслов памятью не пробудив,
Жить мученьем подмены силится кто-то,
Тёмных чувств ненасытность пряча в груди.
Не распахнуто слово в судьбы разрешенье,
В краски счастья раскрашен уродливый смех,
Молодое здоровье поёт в раздраженье,
Песня слепо токует, забыв обо всех.
 

Переключаю каналы. Почему-то влекут «жареные факты» из передачи «ЧП», хотя не дают мне ничего. Наверное, как все, не наелся злорадной ненависти к чудовищному всеобщему равнодушию. Вот смиренно-ласковое лицо насильника. Мент отпустил его, мол, пока не возбудили уголовное дело. В его душе мирно дремал покой законника, тем более, нечего взять с матери, бившейся в истерике. Я пришёл к выводу, что вид счастливого человека вызывает у чиновников нехорошее чувство, и только несчастье ближнего успокаивает его. Чиновник – это особый вид существа с повреждённой психикой, помещённый в психушку «вертикали власти», вне которой ему странно, что от него хотят, и лишь шевелится одна мысль: а нет ли чего взять с ближнего. Его устойчивая психофизиологическая реакция сокрытия информации невыносима.

Вот авторский фильм об угадываемой безымянной дикой стране, сделанный молодыми крепкими руками. Благородное негодование разрушения, не терпящее высоких слов, ещё не исчерпалось. Думаю, это делают не страдавшие молодые люди. Вспомнил книгу писателя Захаркина, он лелеет любимую мозоль, разрушая душу в остервенелом мире, из-под глыб которой слышен умирающий комариный писк его чистого сердца. Кажется, люди перестали удивляться, придавать словам иное значение, кроме функционального. Сейчас не до утончённых смыслов. Общение через грубое слово, мат, междометия – резче. моё детство было тяжёлым, наверное, поэтому во мне сидит высокопарность самовыражения.

Снова пытаюсь читать философов, лёжа на уютном диване. Что они могут дать? Видят мир статично, ищут рациональной истины, объясняемой только мозгами, как бы от имени объективной реальности. Втискиваются в самые глубины категорий бытия, копаются там, на своём странном, напластованном с древности философском языке расшатывают привычные представления, где скрытое величается «имплицитным», явное «эксплицитным», а «эвристическим» – то, что способно к саморазвитию, и неизвестно, во что выльется? Что это, бесплодные попытки построить лестницу туда, где ничего нет?

Может быть, нужно искать истину по-новому, как это делает живое антропологическое философствование, сделать философию нужной всем, ибо в ней заключены вещи практические, необходимые для выживания и счастья.

Кроме разума, есть множество других способов постижения истины. Понимание – внезапное – может возникнуть от ауры любимой женщины, чтения стихов или другим путём, причём его не объяснить рационально. Мы никогда не откроем других истин вне человеческого. Умом взбираемся на вершину горы, а сердцем – взмываем в небеса. Теория суха, но вечно древо жизни. Правда, само древо уже подсыхает. Во всяком случае, моё.

Знакомый бизнесмен Филин, который приглашал работать на него, говорил прямо: «Да, сейчас какое-то удовлетворение можно найти только в семье. Остается один смысл – обеспечить семью. Для кого ещё работать? Для таких же, кто тащит в семью?»

Действительно, где отдушина, кроме семьи? Окружающие меня люди живут для семьи. Старая дилемма: «жена или партия?» разрешилась в сторону семьи. Все ринулись в эту единственную оставшуюся ценность – вить райские гнёзда на дачах, в замках, огораживаемых бетонными заборами. Всё тащить в семью – новая национальная идея. Не отсюда ли усиление коррупции?