Текст книги "M&D"

Глава 26

Геннадий Петрович Рыбников, главный врач железнодорожной больницы, был одним из немногих собственных клиентов, и Андрей усердно принялся его обхаживать. Выбрав время, он набился к нему в гости, прихватив promotion material – шовный материал для гинекологии и гормональные препараты. Перспективы намечались хорошие – доверительные отношения сложились ещё в те времена, когда поставщик был обычным торговым представителем, а главный врач – всего лишь заведующим отделением.

Вручив в прихожей презенты, Андрей прошел на кухню. Выпив за встречу (Рыбников признавал только дорогие напитки, в этот раз был Black label), неспешно повели беседу. Андрей объяснил, что в обычном прайс-листе со среднерыночными ценами заложено 10 % комиссионных. Есть позиции с большей рентабельностью, – всё надо оговаривать конкретно. Конечно, можно забить в цену все 50 и даже 100 процентов, но мало ли, какая проверка. Если главный врач берет на себя ответственность – можно сделать всё, что угодно. Рыбникова вполне устроили 10 %.

– За рыбалку, – предложил Андрей, поднимая бокал.

И кивнул в сторону висящей на стене головы меч-рыбы. Со слов Рыбникова, заядлого любителя подводной охоты, это был его трофей. Андрея разбирали сомнения, но не скажешь ведь всего человеку, который больше клиент, чем друг.

– Давай, за рыбалку.

Они чокнулись и выпили.

– Как съездил, что в Италии хорошего?

Услышав, что заговорили о заграничной поездке, из комнаты на кухню вышла Алевтина Яковлевна, жена Геннадия Петровича.

Андрей подробно рассказал – и про автобусный тур по всем крупным городам, кроме Милана и Сан-Ремо, и про недельный отдых на побережье, в Лидо-ди-Эзоло. Больше ни с кем из клиентов не обсуждались эти темы – заграничные поездки, иностранные автомобили, фирменные вещи, и другие способы потратить крупные деньги, а с Рыбниковым такие разговоры велись постоянно, он любил похвастаться приобретениями и послушать, как другие в этом преуспели.

– Ну, и что вы привезли оттуда? – поинтересовалась Алевтина Яковлевна.

– Кроме сувениров, ничего.

– Как, вы были в Италии, и ничего не купили из вещей?

– Там одежда ещё более паршивая, чем на нашем Тракторном рынке. Говорят, только в Милане можно что-то купить. Milano – yes, столица моды, кроме того, на севере сосредоточена промышленность и капитал, а южные города – бедняцкие районы, поэтому и выбор в магазинах отвратительный.

– Так ты сэкономил на жене!

– Хорошая экономия! Как и в любой другой поездке – потратили всё до последнего доллара. Накупили сувениров столько, что еле увезли. Ну, ещё кожаные куртки, пару костюмов, двое брюк, и платье – вся одежда куплена в Сан-Марино, это город-государство, вся территория которого – зона duty-free.

– Вот тебе раз, «ничего не купили»! Давай рассказывай, какие куртки…

Отчитавшись в покупках, Андрей рассказал о международном конфликте, произошедшем в Венеции. Мариам выбирала в сувенирном магазине маску, – в обычной своей манере. Продавец, игнорируя остальных покупателей (у него просто не было другого выбора), выкладывал перед ней всё новые и новые маски, услужливо спрашивая: «что-нибудь ещё?», она хмурилась – мол, попробуйте, что-то не очень… Андрей терпеливо ждал – в 10 случаях из 10 такие смотрины оставались смотринами без потерь для семейного бюджета. И он был за это благодарен жене. Что касается нервной системы продавцов – это их работа – завлекать покупателя.

Внезапно какой-то лысый низкорослый субъект в клетчатой рубашке оттолкнул Мариам, что-то злобно прикрикнув (смысл фразы, произнесенной по-английски, означал – вы мешаете нормальной торговле), и обратился к продавцу по-итальянски. Андрей, до этого стоявший в стороне, приблизился к лысому, и толкнул бедром, отчего тот чуть не повалился наземь. Помещение огласилось отборной русской бранью, приправленной услышанными от Альбертинелли итальянскими ругательствами. Лысый замотал головой с остервенением приговоренного к смерти цыплёнка, и попятился к выходу. Мариам заставила продавца ещё пару раз сходить в подсобку за товаром, после чего, состроив недовольную мину, – мол, ничего-то у вас нет хорошего, – направилась к выходу.

Они уже достаточно далеко удалились от этой лавки, когда Андрей почувствовал, как кто-то дотронулся до его плеча. Обернувшись, он увидел лысого, который, всё так же мотая головой, прошипел:

– Russo communisto!

То, что прозвучало в ответ, услышали только прохожие – лысый быстренько исчез в толпе. Выругавшись, Андрей подумал, что если бы не злобный тон, то, в общем-то, слова «russo communisto» можно было бы принять за комплимент.

Посмеявшись над итальянцем, Алевтина Яковлевна попросила ещё раз показать, как тот мотал головой, и неожиданно спросила, знаком ли Андрей с Вадимом Второвым. Получив положительный ответ, спросила про его жену, Алину.

– Да, мы учились на одном курсе.

Она продолжила расспросы, а её муж напряженно слушал. По тону вопросов было ясно, что задаются они неспроста, и что Рыбниковы чем-то обижены на Второвых.

– Алина вообще не соображает в медицине, зачем она пошла в ординатуру, – заявила Алевтина Яковлевна.

Оказалось, что у неё знакомые в отделении, в котором проходит обучение Алина Второва. Андрей выступил в её защиту – все-таки жена друга, к тому же знакомы с детства, ничего плохого она не сделала:

– Не знаю, когда мы учились, у неё всегда были хорошие оценки.

– Мне сказали, что Второв тащил её все шесть лет – платил за экзамены, и так далее. И в ординатуру её пристроил.

– А кого ж ему пристраивать, не чужую же бабу, – искренне удивился Андрей.

И вообще, подумал он, зачем в кругу своих нести такую чушь – пристроил свою жену там, или родственницу, не на партсобрании же выступаешь.

Разливая по новой, Геннадий Петрович спросил:

– Вы с ним друзья?

– Ещё со школы.

– Даже так?! И что он вообще, как человек?

Запив виски колой, Андрей ответил, что Вадим Второв хороший товарищ, и никогда не подводит друзей.

– Он сгрузил мне какой-то неликвид – залежавшиеся медикаменты, – объяснил Рыбников. – Мы договаривались на 50 % общей суммы. Прошёл месяц, а денег нет.

И Рыбниковы возмущенно посмотрели на Андрея – так, будто он им задолжал.

– Ну… я не знаю… Может, обстоятельства… На Вадима это непохоже.

А про себя подумал, что очень похоже – долг за телефон Второв отдавал два месяца. Конечно, всё сложилось наилучшим образом – получив деньги, Андрей не стал погашать задолженность Билайну, а купил в МСС новый телефон (трубки продавались с зашитыми в них номерами), и сэкономил целую тысячу долларов. Но осадок остался.

– Так дела не делают, – сурово продолжил Рыбников. – Я это так просто не оставлю. У меня связи в линейной прокуратуре… В общем, есть к кому обратиться.

– Возможно, где-то он не прав. Но как о друге ничего плохого не могу о нём сказать.

– Ну… раз вы дружите, – кивнула Алевтина Яковлевна и вышла с кухни.

Рыбников некоторое время возмущался, затем сменил тему, и к моменту, когда пустая бутылка перекочевала под стол, успел рассказать множество смешных и курьёзных случаев из своей гинекологической практики.

– …подростки решили заняться сексом. Когда закончили, обнаружилось, что презерватив остался у неё внутри. Пробовали вытащить – никак не получается. Тогда парень снял со стены часы с кукушкой, завёл, и стал держать над девушкой. Предполагалось, что кукушка залетит туда, раскроет клювик, схватит им презерватив и вытащит. Кукушка вылетела, и застряла крылышками и другими острыми краями в мягких тканях. Девушка кричит от боли, парень растерялся. Вызвали «скорую». Выносили девушку втроём – двое несли носилки, третий держал над ней часы с застрявшей кукушкой.

На выходе, провожая Андрея, Рыбников сообщил, что живых денег у него мало, но саратовское управление железной дороги предлагает ему зачётную схему – выбрать продукцию с завода железобетонных изделий, задолжавшему за железнодорожные перевозки, и на вырученные средства приобрести оборудование. Сумма крупная – около десяти миллионов долларов. От волнения Андрей оставил не завязанными шнурки своих туфель.

– С-сколько?!

Рыбников назначил встречу у себя на работе – там он расскажет все подробности.

Глава 27

Как желала она этой встречи, и какой неожиданный получился у встречи итог. Имоджин поняла, что Andrew её не любит. Говоря понятным ему языком – управляющая им этологическая программа брачного поведения соответствует львиной. В львином прайде всего один взрослый самец и несколько самок, обычно соединенных родственными узами. Подросшие детеныши-самцы уходят искать лучшей доли, идеалом которой является завоевание собственного прайда. Если молодому льву это удается, он сперва убивает детенышей бывшего владельца гарема, после чего живет в львином раю, не делая ровным счетом ничего больше, ибо охотятся и ухаживают за детенышами только львицы, а отцу остается валяться на холмике, пожирать лучшую долю добычи и делать самкам детей. Конечно, до тех пор, пока не появится другой одинокий самец с когтями чуть побольше.

От кого же ещё, кроме как от львов, передалась Andrew программа полового поведения – естественно, проделав длинный и очень извилистый путь. Всё то же самое, только роль добытчиц-самок выполняют мужчинки, позволяющие себя опустить на деньги.

А женщину он очаровывает своим нечеловеческим обаянием и заставляет её поверить, что она у него – единственная. И прекрасно разыгрывает шекспировские страсти, не испытывая их. Промышляет, успешно действует в мире иллюзий, но не живет в нём. То был, конечно, опыт. Приобретенный иммунитет от любви и прочих катастрофических состояний. Но Имоджин попала в эту катастрофу, и с этим нужно было что-то делать. Не будучи влюбленным, Andrew терял для неё всё своё очарование. Влюбить его в себя – бесполезно. Он не верит в силу великой любви, а верит только в силу трения. Можно было бы женить его на себе – при условии, что он будет у тебя первым и единственным мужчиной; кроме девственности, нужно иметь еще склонность к оседлому образу жизни, к ведению хозяйства, присматриванию за домом и детьми. «Всего-то навсего». Но как его вычеркнуть из памяти, если он прочно в ней засел?

Имоджин сделала Ференцу призывный звонок, и они возобновили отношения. После того, первого поражения, он стал более осторожен, и ей пришлось сделать ему несколько смелых авансов, дать понять, что не всё потеряно. Это была обычная методика притяжений и отталкиваний – с упором на первые. Она заметила, что испытывает к нему хорошее чувство, он ей нравился, у неё явилось спокойное желание привлечь его. Правда, теперь он её немного раздражал; её сердило, что он стал слишком замыкаться в себе, в своем внутреннем мире, слишком мало занимался ею. Ей хотелось смутить его покой. Досадуя на него, да к тому же ещё будучи взволнована, чувствуя себя одинокой, она встретила его вечером на площади святого Геллерта, а он заговорил с ней об издательском деле и о своем друге по имени Cžonka Gabor, главном редакторе журнала Voqq. Ференц предстал перед ней серьезный и обаятельный, голос его показался ей полным теплоты, взгляд в ночном сумраке был ласков, но сам он оставался чуждым, слишком далеким и незнакомым. От этого ей становилось не по себе, и тогда, идя по мосту Szabadsag домой, она не знала, хочется ли ей видеть Ференца каждый день, или не видеть его больше никогда.

С тех пор как она его встретила снова после непродолжительного разрыва, для неё не стало большего удовольствия, как только чувствовать его близость, слушать его. Он много рассказывал ей о своих делах (он был владельцем риэлторской фирмы), о путешествиях, рассказывал разные забавные случаи. Говорил он языком столь ярким и живым, что ей показалось, будто она присутствует в тех местах, где он побывал, и переживает испытанные им чувства. Ференц сделал для неё жизнь приветливой, разнообразной, яркой и новой, совершенно новой.

Имоджин твердо решила, что удержит его. Но как? Она почувствовала надвигающиеся затруднения, её трезвый ум и темперамент рисовали их со всей полнотой. Ей показалось, что Ференц перегорел и откликнулся просто из вежливости. Возможно, он уже не испытывал к ней страстного влечения и оказался бы постоянным, не проявляя требовательности.

Она стала печальной, холодной и рассеянной, этому способствовало полученное от Andrew письмо, в котором он описывал свою поездку в Италию. Ах, какая радость! Они с женой объехали все города и отдыхали на Венецианской Ривьере! Заметив перемену в ней, Ференц, очевидно, решил, что ничего не значит для неё, что становится назойлив и смешон. Он помрачнел, пришел в раздражение. Она сразу поняла, что теперь он боится её, что он нетерпелив, нерешителен, и неловок. Он ей нравился таким, и она была ему благодарна за то волнение и те желания, которые вызывала в нем. Такой сильный и мужественный, и вот он перед ней почти что на коленях. Но Имоджин не собиралась унижать его, и, в один из дней, когда Ференц, мрачный и тревожный, отвез её на машине домой, перед тем, как лечь спать, она перезвонила ему и прямо спросила, почему в последнее время её друг не в настроении, не надоела ли она ему, и не желает ли он объясниться. На что он властно ответил: «Мне нужно с тобой поговорить. Приходи завтра вечером, в восемь часов, к мосту Сечени, со стороны площади Clark Adam». Слова, сказанные таким тоном, вызвали в ней легкую дрожь испуга и радости. Она ответила «Да, до завтра», и положила трубку.

Для объяснения он выбрал подходящее время и место. Вечерняя прогулка по набережной – как это романтично!

* * *

Когда Имоджин в своём бледно-коричневом платье пришла в начале девятого к мосту Сечени, Ференц встретил её смиренным и радостным взглядом, это её тронуло и немного успокоило.

Заходящее солнце обагряло полные воды Дуная. Минута прошла в молчании. Когда они двинулись по набережной к мосту Эржебет, она заговорила первая.

– Ты, наверное, считаешь меня бесчувственной. Именно так это выглядит со стороны. Я виновата. Знаю, что всё сделала для того, чтобы ты стал со мной таким, какой ты теперь. Я дала тебе надежду…

Он словно не понимал. Она продолжила.

– Я была слишком кокетлива, чересчур неосторожна. Ты мне нравишься, ты умный, сильный, самостоятельный. Иногда кажется, что мне уж не обойтись без тебя. Сделала, что могла, чтобы привлечь тебя, чтоб удержать… Но это было кокетство… Мной не руководили ни расчет, ни коварство, но я была кокетлива…

Он покачал в знак того, что он никогда этого не замечал.

– Да, так было. Это, однако, на меня не похоже. Но с тобой я была кокетлива. Не говорю, что ты пробовал воспользоваться этим, как мог бы поступить, и был бы прав. Возможно, ты ничего и не увидел. Людям незаурядным иногда недостаёт проницательности. Но я знаю, что вела себя не так, как надо. И за это прошу у тебя прощения. Останемся друзьями!

С суровой нежностью он сказал, что любит её. В начале, когда они только познакомились, это было лёгкое и светлое чувство. Ему хотелось одного – видеть её снова и снова. Он попытался соблазнить её, будучи уверенным в себе, не чувствуя сковывающего волнения. Но она ускользнула, и очень скоро… она возмутила его покой, вывела из равновесия, истерзала его. Это как болезнь, вспыхнувшая внезапно и бурно. А теперь ему недостаёт мужества страдать молча. Он взывает к ней. Ещё некоторое время назад он был в чём-то уверен, но теперь понял, что уже не имеет твёрдых намерений. Если он открыл ей свою страсть, то сделал это не по своей воле, а помимо желания, покорный неодолимой потребности рассказывать ей о ней самой, так как она одна в целом мире существует для него. Его жизнь отныне не в нём, а в ней. Пусть же она знает, что его любовь – не кроткая и вялая нежность, а испепеляющее жестокое чувство. Увы! Он обладает ясным и отчётливым воображением. Он знает, чего хочет, беспрестанно видит предмет своих желаний, и это – пытка.

И ещё ему кажется, что, соединившись, они узнают счастье, ради которого и стоит жить. Их жизнь превратилась бы в волшебный сад, то был бы дивный мир переживаний и мыслей.

Любуясь панорамой Королевского замка и Замкового холма, Имоджин, пораженная и очарованная услышанными словами, всё же притворилась, будто понимает эти слова как невинную мечту.

– Ты же знаешь, как привлекает меня твой ум, твои способности. Встречаться с тобой стало для меня потребностью. Я слишком ясно дала это заметить. Будь же уверен в моей дружбе и больше не терзай себя.

Она протянула ему руку. Он не взял её и с резкостью ответил:

– Я не хочу твоей дружбы. Да ты… сама хоть веришь в то, что говоришь? Какая может быть тут дружба, особенно у нас!

– Почему нет? – ответила она, вдруг растерявшись от своего неуверенного тона.

– Или ты принадлежишь мне, или мы расстанемся совсем! Что за дружбу ты мне предлагаешь?! Зачем протягиваешь мне руку и говоришь эти жалкие слова? Хотела ты или не хотела, ты внушила мне безумное желание, смертельную страсть. Ты стала моей болезнью, моей мукой, пыткой. И ты просишь меня стать твоим другом! Вот теперь ты и правда кокетлива и жестока. Если ты не можешь меня любить, дай мне уйти, я пойду куда глаза глядят, чтобы забыть тебя, чтоб ненавидеть. Да, ненавидеть. Я люблю тебя!

Она поверила тому, что он говорил, испугалась, что он может уйти, и ей стало страшно, – как ей будет скучно без него. Она сказала:

– Я нашла тебя. И я не хочу тебя терять. Не хочу.

Он что-то бормотал робко и страстно, слова застревали у него в горле. С холмов спускались сумерки, и последние отсветы солнца гасли на востоке. Она заговорила снова.

– Если бы ты знал мою жизнь, если бы видел, какой пустой была она до тебя, то понял, что ты значишь для меня, и не думал бы о том, чтобы меня покинуть.

Но самое спокойствие её голоса и ровность её шага, видимо, раздражали его. Он уже не говорил, а почти кричал ей о своих переживаниях, о жгучем влечении к ней, о пытке неотступных мыслей, о том, как он всюду, во всякий час, и ночью и днём, видит её, взывает к ней, простирает к ней руки. Теперь он узнал недуг любви.

– Я понял, что нашёл как раз то, что искал всю жизнь. Тонкость твоей мысли, твоё изящное благородство, твоя умная гордость – всё это я вдыхаю с ароматом твоего тела. Когда ты говоришь, мне кажется, будто душа слетает с твоих уст, и я страдаю, потому что не могу прижаться к ним губами. Твоя душа для меня – это благоухание твоей красоты. Во мне ещё сохранился инстинкт первобытного человека, и ты пробудила его. Я чувствую, что люблю тебя с простотой дикаря.

Ференц говорил ей слова, которые она никогда не слышала от мужчин, но всегда мечтала, чтобы когда-нибудь красивый мужчина пришёл бы к ней и сказал именно это.

– …найдя тебя, я стал тем, что я есть на самом деле. То, что было раньше – просто недоразумение. Это ничто. Моя жизнь началась с появлением тебя. Ты не можешь не видеть этого.

Она кротко взглянула на него и ничего не ответила. В эту минуту среди сгустившегося мрака возникли огоньки; они наплывали издалека, послышался весёлый напев. И вскоре, словно призраки, гонимые ветром, показались три кареты. Впереди двигалась карета с музыкантами, в следующей – человек шесть развеселых молодых людей горланили песни, в третьей карете жених с невестой и двое свидетелей.

Процессия двигалась быстро. Упряжки мчались по мосту, торопясь навстречу первой брачной ночи. Ференц и Имоджин провожали взглядами этот свадебный смерч – музыкантов, молодых, и гостей.

Разноцветный вихрь пролетел.

Имоджин вздохнула:

– Живут же люди.

Он как будто не слышал её и продолжил в более спокойном тоне:

– До того, как я тебя узнал, я не был несчастлив. Я любил жизнь. Она была интересной и привлекательной. Меня привлекали самые разные предметы и явления. Я созерцал и мечтал. Наслаждался жизнью и ни от чего не зависел. Меня увлекали желания – разнообразные, но поверхностные. Они увлекали, не утомляя. Меня всё занимало, а я ничего не хотел: страдаешь только тогда, когда страстно хочешь чего-либо. Теперь я это узнал. А тогда у меня не было мучительных желаний. Сам того не сознавая, я был счастлив. Это была такая малость, ровно столько счастья, чтобы жить. Теперь у меня нет и этого. Все прежние удовольствия, все интересы – я утратил из-за тебя и даже не жалею об этом. Мне не нужна моя былая свобода и былое спокойствие. Мне кажется, что до тебя я не жил. А теперь, когда я чувствую, что живу, я не могу жить ни вдали от тебя, ни рядом с тобой. Я более жалок, чем попрошайки возле церкви. Они могут дышать воздухом. А я дышу только тобой, но ты – не моя. И всё же я радуюсь, что встретил тебя. В моей жизни только это имеет значение. Думал, что ненавижу тебя. Я ошибался. Мне приятна даже боль, которую ты причиняешь. Я люблю всё, что исходит от тебя.

Они подходили к мосту Эржебет. Видя, что Ференц стал спокойнее, полон теперь какой-то тихой грусти, Имоджин решила, что его любовь, плод воображения, улетучивается в словах и что желания его сменились мечтами. Она не ждала, что он смирится так скоро. Она была почти разочарована, избежав пугавшей её опасности.

Она протянула ему руку – теперь смелее, чем в первый раз.

– Останемся друзьями. Уже поздно. Пора домой, проводи меня до такси. Я буду для тебя тем, чем была – самым верным другом. Я на тебя не сержусь.

Но он повлёк её обратно к мосту Сечени.

– Нет, я не дам тебе уйти, не сказав того, что хотел сказать. Но я разучился говорить, я не нахожу слов. Я тебя люблю, ты должна быть моей. Хочу знать, что ты моя. Я не переживу ночи в этих муках сомнения.

Он схватил её, сжал в объятиях и, прильнув лицом к её лицу, сказал:

– Ты должна меня полюбить. Я этого хочу, да и ты тоже хочешь. Скажи, что ты моя! Ну же, говори!

Осторожно высвободившись, она ответила слабым голосом.

– Я не могу. Не могу. Ты видишь, я с тобой откровенна. Я только что сказала, что не рассердилась на тебя. Но я не могу сделать то, что ты хочешь.

И, вызвав в памяти образ человека, которого не было с ней, но который по-прежнему занимал её мысли, она повторила:

– Не могу.

Наклонившись над ней, он боязливо вопрошал этот взгляд, который мерцал и туманился, словно раздваивавшаяся звезда.

– Почему? Ты ко мне неравнодушна, я это чувствую. Почему же ты так жестока, что не хочешь быть моей?

Он прижал её к груди, хотел губами прильнуть к её губам. На этот раз она высвободилась – твёрдо и легко.

– Я не могу. Не проси меня больше. Я не могу быть твоей.

У него задрожали губы, судорогой исказило лицо. Он крикнул ей:

– У тебя кто-то есть. Ты его любишь. Зачем ты издевалась надо мной?

– Я и не думала над тобой издеваться, а если бы и полюбила кого-нибудь, то только тебя.

Но он больше не слушал её.

– Всё, оставь меня.

И он бросился в сторону Цепного моста. Ей почему вспомнилась история о несчастном случае, произошедшем во время установки последней конструкции моста, вспомнилась несчастная судьба Иштвана Сечени, покончившего жизнь самоубийством в венской психиатрической больнице. Ей стало страшно.

– Сумасшедший! – вскрикнула она, и позвала его.

Но он не обернулся и не ответил. Он бежал с каким-то пугающим спокойствием. Она бросилась за ним. Хоть и тяжело было соревноваться с мужчиной, Имоджин настигла его и порывистым движением привлекла к себе:

– Что это ты задумал?

Взглянув на неё, он увидел в её глазах пережитый страх и ответил:

– Не бойся. Я бежал, не глядя. Уверяю, я не искал смерти. Не тревожься! Я в отчаянии, но я очень спокоен. Я бежал от тебя. Прости. Но не могу, не могу тебя больше видеть. Оставь меня. Прощай.

Взволнованная, ослабевшая, она ответила:

– Пойдём. Мы постараемся найти выход.

Он был всё так же мрачен и молчал.

Она повторила:

– Ну, пойдём же!

И взяла его под руку.

– Так ты согласна?

– Я не хочу терять тебя.

– Ты обещаешь?

– Приходится.

И она, всё ещё в тревоге и тоске, едва не улыбнулась при мысли, что он своим безумием так быстро добился цели.

– Ты будешь моей, сейчас?!

Не выдержав, она улыбнулась:

– Только не здесь, не на мосту Сечени.