Текст книги "Россия и кочевники. От древности до революции"

Переход кочевников на оседлость

Массовый переход кочевников к оседлому образу жизни обычно происходит двумя путями. Первый – это насильственное вытеснение кочевников и полукочевников с освоенных ими пастбищных территорий. Второй – добровольное оседание[155]. Исследование второго пути оседания часто вызывает у ученых дискуссии.

Традиционной и очевидной причиной добровольного оседания кочевников считается разорение, обнищание, которое почти всегда приводило к прекращению кочевания, поскольку для него необходимы не только пастбища, но и, само собой, определенное количество скота[156]. Однако есть и другое мнение – что начинали оседать, наоборот, «наиболее зажиточные и могущественные» кочевники – «в наиболее удобных для этого местах, устраивая в них постоянные поселки и захватывая окружающие земли для ведения своего хозяйства»[157]. Так, в Средней Азии все богатые люди жили оседло в оазисах, а кочевали только «жители бедных районов»[158], а у цыган именно наиболее зажиточные еще до 1917 г. перешли на оседлый образ жизни, стали собственниками недвижимости, дали детям образование[159].

Второй причиной оседания ученые считают близость оседлого мира и связь с ним[160]. Кочевники, находясь в районах, смежных с земледельческой полосой, постепенно переходили на оседлость – например, так было у тюрок в Семиречье и Хорезме[161]. В тех случаях, когда кочевники после победы над оседлыми занимали их земли, происходило довольно быстрое (одно-два поколения) слияние тех и других, и основная масса кочевников стремительно переходила к земледелию (так было у болгар и венгров)[162]. Кроме того, оседанию кочевников способствовала миграция земледельческого населения на «кочевые» территории[163].

В качестве третьей причины оседания ученые указывают внутренние аспекты жизни кочевого общества. Во-первых, развитие земледелия (хотя и не сразу, т.к. первоначально земледелие тоже имело кочевой характер). Во-вторых, в местах, в которых особенно часто собирались соплеменники для решения своих общественных дел, нередко устраивались более постоянные поселения, служившие местопребыванием старейшин, жрецов и пр.[164] В-третьих, к оседлости вели деградация пастбищ и потеря кочевниками пастушеских навыков[165]. В-четвертых, влиял демографический фактор – давление естественного прироста населения на территорию[166]. Одной из спорных причин оседания является урбанизация. Так, по мнению К. Хамфри, в России и Китае, несмотря на общий рост как оседания кочевников, так и урбанизации, эти процессы разделены и имели разные причины и последствия[167].

Наличие у самих кочевников городских поселений остается спорным вопросом. Многие ученые разделяют мнение, что кочевники в городах не нуждались. Н.Н. Крадин сделал вывод, что в степи города возникали только с завоеванием кочевниками оседло-земледельческих обществ (управление завоеванными земледельцами требовало, чтобы кочевая администрация тоже перешла на оседлость)[168]. По мнению А.М. Буровского, Каракорум и Сарай-Бату[169] «не были нужны скотоводческому населению и запустели сразу, как только потеряли свое политическое значение»[170]. Таким образом, города в кочевых государствах строились фактически только для нужд, связанных с наличием в этих государствах оседлого населения.

Н.Н. Крадин также отмечает, что «кочевников, привыкших к обширным пространствам, стесняли тесные дома горожан, и они, как правило, не любили городов». Тюрки даже выработали своеобразную антиурбанистическую доктрину, утверждавшую, что их мобильный образ жизни был самым действенным стратегическим оружием против Китая[171]. Известно, что когда каган Восточно-Тюркского каганата Бильге-хан Богю (716—734) вознамерился построить город, огражденный стенами, как у китайцев, соправитель этого каганата Кюль-тегин стал протестовать против этого: «Хотя население каганата меньше, чем одной провинции Китая, каганат равен этой стране по военной мощи, потому что его люди – это кочевые воины, а если жители каганата будут полагаться на огражденный стенами город, они не смогут противостоять китайской армии»[172].

Однако есть у ученых и другое мнение. Как отмечает Е.И. Кычанов, все кочевники и полукочевники строили города, которые становились в степи «как бы островками оседлого мира»[173]. Р.С. Хакимов сделал вывод, что кочевая культура предполагала в качестве дополнения не только земледелие, но и города, в которых сосредоточивалась торговля и высокая культура[174]. Так, в пришедшем на смену Восточно-Тюркскому каганату Уйгурском каганате его правитель Моян-чур (747—759) приказал его оседлым жителям – согдийцам и китайцам – построить два окруженных стенами города – Орду-Балык и Бай-Балык[175].

Спорным вопросом, связанным с проблемой оседания, является наличие у кочевников земледелия. Многие ученые говорят об этом утвердительно[176]. Земледелие у кочевников было экстенсивным (как и животноводство). Член-корреспондент Вольного экономического общества В. Кузнецов до революции писал об особенностях казахского земледелия: «Поля… не удабривают, а сняв с поля несколько хлебов, предоставляют ему самому удабриваться в течение десятков лет. Обилие земли дает возможность вести так дело»[177]. Кроме того, историки находят и внешние причины, которые мешали кочевникам достойно развивать земледелие, – например, что на территории Казахстана эта тенденция, «с древности постоянно пробивающая себе дорогу, сдерживалась крупными событиями внешнего, военно-политического порядка» (например, нашествием Чингисхана)[178].

Однако есть и другое мнение – что кочевники предпочитали развивать земледельческий сектор экономики не сами, а путем включения в состав своего социума мигрантов из соседних оседло-земледельческих государств либо посредством угона в плен земледельческого населения[179]. Так, в Синьцзяне, где превалировало пастбищное кочевничество, всегда имелось и окраинное сельское хозяйство, однако эти поля культивировались в интересах кочевников их подданными, данниками или наемными людьми, взятыми из оседлых общин[180]. Киданьская империя Ляо (907—1125) специально захватила для таких целей несколько провинций на севере Китая. Аналогичные процессы шли в западной части Евразийской степи у протобулгар и хазар. В Уйгурском каганате правящий класс предпочитал выгодную торговлю, а не рискованные набеги, и поэтому, когда каган Идигянь (759—780) решил вторгнуться в Китай, он был свергнут и убит – однако отказ от набегов привел к прекращению «поставки» земледельцев в каганат[181], что, возможно, и стало одной из причин снижения мощи этого государства.

Дискуссионным остается вопрос о неотвратимости и прогрессивности оседания. Многие ученые разделяют мнение, что оседание имело именно такой характер[182] во все исторические периоды[183], и оно не только избавило «кочевников от постоянных неудобств жизни»[184], но без него «кочевые народы не могли перейти ни к рабовладельческому, ни к феодальному обществу»[185]. В.М. Викторин и Э.Ш. Идрисов сделали вывод, что «переход к полуоседлости – первый крупный шаг к модернизации прежнего жизненного уклада и обретению нового»[186]. Действительно, именно «век модернизации», с ростом национальных государств и ужесточением регулирования землевладения, заставил скотоводов задуматься о фиксировании своих прав на землю[187], что стало предпосылкой для оседания.

Тем не менее в советский период некоторые ученые полагали, что не всякое оседание кочевников «прогрессивно». В.В. Грайворонский приводил в пример «непроизводительное оседание» 100 тыс. лам в монастырях дореволюционной Монголии и безуспешные попытки насильственного обоседления кочевников в Иране в 1920—1930-е гг.[188] С.И. Ильясов писал, что «прогрессивным» является только «переход на оседлость, если он сопровождается изменением в способе производства, переходом к общественной собственности» (как это было сделано в СССР)[189].

С другой стороны, многие ученые считают, что оседание кочевников – это явление вынужденное[190] и/или не массовое. В. Остафьев писал, что у казахов «земледелец-пахарь – слово презрительное, означающее человека самого последнего, самого низкого», и «только самое безвыходное положение может заставить степного пастуха обратиться в пахаря»[191]. Н.Н. Крадин сделал вывод, что «осевшие скотоводы являлись самой попираемой стратой и при первой же возможности старались вновь обзавестить скотом и начать кочевать»[192]. Ю.И. Дробышев отмечает, что любой степной правитель, рискнувший принудить к земледелию своих подданных, «наверняка встретил бы сильный отпор»[193].

По мнению Н.Э. Масанова, советская кампания по обоседлению кочевников, реализованная в 1930-е гг., напрочь опровергает утверждения о дореволюционном массовом оседании казахов. Он считал, что если оно и имело место, то только на периферии кочевого мира[194]. А.П. Килин отмечает, что сопротивление оседлости со стороны цыган в советское время нельзя объяснить «исключительно целями наживы»: это действительно была «сила традиции; сложившийся на протяжении десятилетий, если не столетий, уклад жизни»[195]. Л. Бенсон и И. Сванберг выявили, что в Синьцзяне кочевникам всегда была доступна возможность перейти на оседлость, однако местные казахи не делали это массово, т.к. это повлекло бы отказ от многих элементов, фундаментальных для их идентичности[196].

Ученые сделали вывод о наличии существенных социально-экономических и политических препятствий для оседания кочевников. Г.Е. Марков выделял как минимум два таковых: во-первых, благоприятные для земледелия области были по большей части освоены, и там существовали государственные образования. Во-вторых, против оседания выступала верхушка кочевого общества, которая не хотела потерять свою вооруженную силу, состоявшую из племенного ополчения[197]. В-третьих, как отмечают Т.Н. Биче-оол и Л.К. Монгуш, переход на оседлость требует «изменений не только в бытовой культуре, но и… всей системы ценностей, основанной на традиционном мировоззрении»[198].

Относительно последствий оседания ученые имеют разные мнения. С.А. Давыдов сделал вывод, что в древности «переход от кочевого образа жизни к оседлости сопровождался бурным развитием в экономической, социальной и культурной сферах жизнедеятельности древнего общества»[199]. Г. Батнасан отмечал, что процесс оседания скотоводов оказывал в целом положительное влияние на общее развитие сельского хозяйства[200]. Однако Р. Бленч считает, что оседание не обязательно влечет за собой какое-либо увеличение производства и повышение продовольственной безопасности – напротив, оно может привести к распространению проблем безработицы и голода в другие регионы[201].

Оседлые и кочевники

В целом в отношениях между «оседлым» государством и его населением (земледельцами), с одной стороны, и кочевниками и их государствами, с другой, можно выделить четыре основных типа: враждебные, союзнические, даннические, вассальные[202].

Среди ученых наиболее распространено мнение о перманентной враждебности оседлой и кочевой цивилизации, их противостоянии, «полярной оппозиции»[203], «столкновении двух разных миров, двух эпох, двух миросозерцаний». Считается, что оседлому «ни в чем нельзя сойтись с кочевником»[204], он «чувствует в номадах естественного врага»: «с одной стороны – революционность, изменчивость, неустойчивость, с другой – консерватизм, стабильность, покой»[205]. Конфликт между кочевниками и оседлыми восходит к самым ранним письменным свидетельствам и мифически символизируется во многих культурах[206].

Это столкновение родилось не из желания кочевников завоевать и удержать землю, а из их нужды иметь относительно свободный доступ к продукции оседлого мира[207]. Однако затем номады, по тем или иным причинам потерявшие свои земли в степях, стали пытаться занять пограничные земли «оседлых» государств под пастбища[208]. Вызванные этим конфликты до сих пор отличаются наибольшей сложностью урегулирования, поскольку обе стороны (потомки скотоводческих и оседло-земледельческих этнических групп) убеждены в принадлежности спорных территорий прежде всего им – на основе справедливости, исторического права и здравого смысла[209].

С.А. Плетнева писала о том, что кочевники несли оседлым «разруху, бедствия, разорение, гибель»[210]. Р. Груссе видел причины агрессии со стороны кочевников в тяжелых условиях их жизни: «Сообщества земледельцев, которые возделывали хорошую желтую почву Северного Китая, сады Ирана или богатые черноземы Киева, были окружены поясом бедной пастушеской земли, где часто превалировали ужасные погодные условия и каждые десять лет иссякали источники воды, чахла трава, умирал скот и вместе с ним – сами кочевники. В этих условиях периодические нападения кочевников на земледельческие районы были законом природы»[211].

Характерно, что обе стороны пытались манипулировать друг другом. Так, Китай и Византия понимали, что более выгодно (и более важно с точки зрения перспектив торговли) подкупить кочевников, чем вести войну с такими сильными врагами. Китаю часто удавалось контролировать поведение кочевников путем открытия или закрытия приграничных рынков[212].

Многие ученые считают, что между земледельческой и кочевой цивилизациями есть существенная «социокультурная дистанция»[213]. Во-первых, ее обусловила география проживания[214]. П.Н. Савицкий писал о том, что контрасту культур кочевников Монголии и оседлых китайцев соответствует контраст географический: «Влажный муссонный умеренно-теплый Китай с мягкой и непродолжительной зимой и сухая… Монголия, с невыносимой жарой летом и сильнейшими, сопровождаемыми ветром морозами зимой»[215]. С этим же аспектом связано и разное отношение оседлых и кочевых людей к природе. Американский исследователь Д. Ворстер отмечал, что «культура современного западного человека покоится на вере, что он автономен в природе» и неподконтролен ей. Западные люди потеряли «чувство близкой зависимости от окружающей среды»[216], которое, в свою очередь, сохранялось у кочевников.

Во-вторых, оседлые и кочевники ведут разный образ жизни («привязанность» и «мобильность»). Кочевник должен мигрировать, тогда как земледелец старается как можно меньше отлучаться со своего поля[217]. Особенно ярко и даже трагически эта разница выразилась в крепостничестве, при котором крестьянин был законодательно «прикреплен» к земле[218].

В-третьих, у оседлых и кочевников – разные типы экономики[219]. Ф. Барт считал, что именно различия в экономике более всего важны для понимания отношений между кочевниками и оседлыми[220]. Кочевое скотоводство исключало оседлый образ жизни, развитие земледелия, появление населенных пунктов[221]. Земледелие и собирательство-охота (у аборигенов Австралии, например) – экономические системы, по выражению Дж. Блэйни, вообще «разные, как коммунизм и капитализм»[222]. Г.Н. Черданцев писал, что «скотовод-кочевник является… “естественным врагом” оседлого земледельца. Кочевое скотоводческое хозяйство требует простора, и там, где завелись посевы, нет места для выпаса и прогона скота, который их потравит»[223]. Здесь можно привести в пример рознь, возникшую в начале ХХ в. между кочевыми и оседлыми казахами, осознавшими, «вместо былой родовой солидарности, коренную противоположность своих стремлений и интересов: что одному полезно, то другому смерть»[224].

В-четвертых, отличаются традиционные системы социальной организации. Как выявил П.И. Кушнер, у земледельцев родовые группы создают довольно устойчивую систему, основанную на общем пользовании общественными угодьями. У скотоводов большие семейные группы входят между собою в самые разнообразные сочетания, носящие временный характер. Однако в итоге «земледелец вскоре забывает о своих родственных связях за пределами родовой общины, а… у скотоводов родовые связи сохраняются дольше, родовые обычаи выполняются тщательнее»[225].

Наиболее тесный контакт кочевников с оседлыми возникает, когда «кочевые» территории входят в состав «оседлого» государства. Многие ученые говорят об изначальной враждебности последнего к кочевникам[226]. Правители «оседлых» государств «видели в самом кочевом образе жизни альтернативу окаменелым формам государств, не терпящих альтернатив»[227]. Кочевники воспринимались как «неприятные соседи», с трудом предсказуемые, «стихийные и непостоянные», притом «ежеминутно меняющие» свое настроение и стиль действий[228]. Конечно, для такого отношения были основания: многие страны в течение веков постоянно находились под угрозой нашествий и набегов кочевников.

Можно выделить ряд конкретных факторов изначальной враждебности «оседлого» государства по отношению к кочевникам. Во-первых, психология, менталитет кочевого общества несовместимы с представлениями «оседлого» государства о реализации его власти над населением[229]. А. Араим писал, что «кочевники отвергают и ненавидят государственный контроль»[230]. В свою очередь, «оседлая» власть из-за постоянной мобильности кочевников и не могла их в достаточной мере контролировать, тем более что они могли уйти за границу (отличить простое передвижение кочевников в рамках кочевого образа жизни и окончательный уход из страны практически невозможны[231]). Для самих же кочевников способность легко перемещать свои семьи и стада всегда «имела существенное политическое значение. Когда номадам угрожало нападение со стороны оседлых армий, они исчезали, так что захватчик не находил ничего, кроме пустой равнины с облаком пыли на горизонте»[232]. Таким образом, и в рамках «оседлого» государства кочевники фактически были «неуловимыми» для властей.

Во-вторых, традиционно воинственные – можно сказать, постоянно отмобилизованные – кочевые общества оспаривали монополию государства на владение и использование вооруженных сил[233].

В-третьих, для «оседлого» государства неприемлемо отсутствие моральной и материальной привязанности кочевника к конкретной стране: «Кочевник непринужденно преодолевает границы… “все свое носит с собой”, в том числе жилище, стадо и имущество, поэтому он всегда и всюду дома, в какой бы стране в пределах своей кочевой ойкумены ни оказался»[234]. Перемещения кочевника жестко сокращают его приверженность государству[235], т.к. он всегда может найти себе «новый дом»[236]. А.Х. Сидику писал, что «у скотовода нет родины. Политические границы существуют для него только в той мере, в какой текущие условия по той или иной причине угрожают его свободе или безопасности»[237].

В-четвертых, с точки зрения «оседлого» государства, кочевники захватили непомерно обширные территории. Дореволюционный ученый В. Вощинин считал, что «в “кочевую” земля обратилась только потому, что не осталась “оседлой”», и поэтому, если оставить кочевникам только ту территорию, которая им действительно нужна, «то в разряд оседлых отошла бы добрая треть кочевых» земель[238]. Тогда же, до революции, депутат Государственной Думы от Оренбургской губернии Т.И. Седельников отмечал, что требование казахов-кочевников о «“вечной собственности” на все… земли не выдерживает никакой критики… Степь, при мало-мальски устойчивом и культурном хозяйстве, легко будет в состоянии прокормить гораздо больше людей, чем сейчас, при отсталых формах хозяйства, она прокармливает голов скота»[239]. Кроме того, посягательство кочевников на сельскохозяйственные земли не раз приводило к экономическим потерям для «оседлого» государства[240].

Считается, что для самих кочевников вхождение в состав «оседлого» государства обычно влекло тяжелые последствия. С.Г. Кляшторный и Т.И. Султанов писали о фактической невозможности равного сосуществования кочевников и оседлых в рамках одной государственности: «Один [мир] должен был подчинить себе другой»[241]. Кроме того, это ударяло и по доходам кочевников – они более не могли собирать дань[242], право на сбор которой монополизировало «оседлое» государство. Еще один осложняющий положение кочевников аспект состоит в том, что «оседлое» государство и его оседлое население цивилизационно едины, а кочевники чужды им.

Реакция кочевников на действия «оседлого» государства, которые их не устраивали, часто была резкой. Кочевники, с их военными традициями и высокой мобильностью, исторически не были лояльными подданными «оседлых» государств[243]. Они противодействовали государственным мероприятиям, нарушавшим вековые устои номадизма и систему кочевого хозяйства[244], а сильное давление на них могло привести к откочевке за пределы страны или применению ответного насилия[245]. Так, на Ближнем Востоке кочевые народы часто поддерживали протестные движения и легко вовлекались в противостояние правящим режимам[246].

Вопрос о том, чья вина превалирует в противостоянии «оседлого» государства и кочевой цивилизации, конечно, является дискуссионным. Часто в конфликте вина в той или иной степени лежит на обоих его участниках. Тем не менее можно сказать, что изначально кочевники чаще всего выступали в роли завоевателей[247] или беззастенчиво терроризировали своих оседлых соседей[248]. Однако в нападениях кочевников на оседлое население (межцивилизационных конфликтах) была интересная особенность, которая отличала их от конфликтов внутри цивилизаций. Кочевники Евразии вовсе не стремились к непосредственному завоеванию земледельческих территорий, а ставили своей целью «эксплуатировать соседей-земледельцев исключительно на расстоянии»[249]. Ведь захват «оседлых» территорий мог вызвать внутри самого кочевого общества чрезмерные политические, социальные и экономические изменения, которые привели бы к оседанию кочевников и привязыванию их правящего класса к определенной территории[250], что означало бы конец этого кочевого общества.

Однако в Новое время активную сторону в столкновении цивилизаций, в основном, заняли оседлые. Началось их наступление на земли кочевников. «Оседлые» государства стремились освоить «кочевые» земли, включая даже малопродуктивные или неудобно расположенные, однако все же пригодные для полеводства[251]. При этом для «оседлого» государства – например, Российской империи – новоприобретенные «кочевые» земли казались «пустыми пространствами, не принадлежащими никому». Эта территория должна была стать интегральной частью государства, быть заселена и обработана[252].

В то же время ученые говорят и о сотрудничестве кочевых и оседлых народов и государств, о наличии между ними постоянных и разносторонних связей[253], их «прочном взаимодействии»[254]. Формы сотрудничества оседлых и кочевников включали в том числе военные союзы и установление родственных связей между правящими домами[255]. По мнению Э.С. Кульпина-Губайдуллина, сосуществование двух цивилизаций вполне достижимо. Он отмечал, что, «во-первых, склонность к грабежу как историческая черта характера кочевника и способ его существования сильно преувеличены» и, «во-вторых, в истории имеются примеры и объединения интересов земледельцев и кочевников в одном государстве». В пример можно привести Болгарское государство хана Аспаруха, где сосуществовали и затем перемешались тюрки и славяне, и Цинскую империю, где правили маньчжуры (изначально они были кочевниками)[256]. Как пишет А.Н. Ямсков, сотрудничество оседлых и кочевников возможно при определенных условиях – если и те и другие занимают разные экологические ниши и поэтому не соперничают друг с другом из-за контроля над доступом к средствам существования[257].

У ученых нет единого мнения о том, кто (оседлые или кочевники) больше был заинтересован в сосуществовании. Согласно одной точке зрения, это были кочевники, которые «нуждались в оседлых обществах как своего рода гарантийном фонде, необходимом для их жизнеобеспечения»[258]. Им нужен был доступ к товарам, производимым оседлыми, – продуктам питания (зерно) и изделиям промышленности (шелковые и другие ткани, оружие). Хотя оседлое общество могло прожить без кочевников, кочевники жили бы очень бедно, если бы были лишены контакта с оседлыми. П. Голден сделал вывод, что «исторически кочевое общество постоянно старалось открыть дверь оседлому обществу… но не наоборот»[259].

Однако С.А. Плетнева придерживалась другого мнения – она считала, что кочевники менее заинтересованы в сотрудничестве, чем оседлые, которые всегда ратовали за мирное сосуществование. Китай, Византия и Русь стремились к союзническим отношениям с кочевниками для максимального использования военной силы последних. Кочевники же хотели мира только в ситуациях, когда они явно уступали в силе своим соседям[260]. П. Голден в некоторой мере соглашался с мнением о стремлении оседлых к миру, которое было обусловлено тем, что война с кочевниками даже для сильных государств была «рискованной и дорогой кампанией в степи против неуловимого врага»[261].

В качестве итога отношений между оседлой и кочевой цивилизациями многие ученые констатируют поражение и отмирание кочевничества – в первую очередь, по причине стратегической слабости кочевой цивилизации перед «оседлым» государством. Кочевые общества по сравнению с оседлыми имеют более «простую» социально-экономическую организацию и не способны конкурировать с ними[262]. «Оседлые» государства развивались, а кочевники оставались прежними[263] и постепенно теряли свое былое преимущество. «Реконкиста» оседлых цивилизаций[264], осуществленная в Новое время, не в последнюю очередь была связана с тем, что после появления артиллерии кочевники утратили свое военное превосходство[265]. В XIX в. Великая степь – когда-то стержень евразийской истории – стала объектом китайско-русского и англо-русского соперничества за господство в Центральной Азии и на подходах к Индии[266], и кочевники тоже превратились из исторического субъекта в объект. В ХХ в. появилась авиация, и тогда кочевые общества окончательно утратили свои военные преимущества[267].

В целом историческая перспектива практически всегда оставалась за земледельцами, которые «сжигали» кочевников в своем «ассимиляционном котле». П.П. Толочко считал, что «этническое преимущество оседлых народов объясняется их органическим единством со своей землей»[268]. Кроме того, когда кочевники попадали под власть «оседлого» государства, к последнему переходило и право верховного суверенитета на «кочевые» земли, вследствие чего стала возникать частная собственность на землю[269], которая является атрибутом оседлой, а не кочевой цивилизации. Это было первой ласточкой неминуемой ликвидации или как минимум кардинального сокращения кочевничества в рамках «оседлого» государства.