Текст книги "Россия и кочевники. От древности до революции"

В целом русские власти проводили политику невмешательства во внутренние духовные дела мусульман[418] (хотя, например, издавали указы о назначении мулл для казахского населения[419]). С другой стороны, религия – а именно православие – часто являлась важным инструментом воздействия на «нерусские» народы. Факт крещения был своего рода доказательством верности и надежности[420]. Насильственного обращения в православие не было, но такой переход приветствовался.

Переход в православие имел отношение и к проблеме решения «кочевой проблемы». Так, крещеные казахи должны были стать социальной базой для создания земледельческого слоя среди своих соплеменников. В 1760-х гг. Сенат разрешил расселять новообращенных в России, выдавая паспорта, либо поселять их для занятия земледелием в Оренбургской степи[421]. Таким образом, «новые» православные получали преференции и становились опорой империи в «кочевых» регионах.

Буряты и калмыки, которые исповедовали буддизм, не столкнулись с каким-либо активным вмешательством русского правительства в религиозном плане. Мало того, императрица Елизавета Петровна, которая, как известно, отличалась религиозностью и определенной нетерпимостью к «неправославным» конфессиям, тем не менее, разрешила буддийским священнослужителям проповедовать в России.

Интересный момент, связанный с религиозной политикой, касался калмыков. Некоторые из них, бежавшие в середине и второй половине XVII в. от своих ханов и других владельцев в соседние русские города, принимали православие. Тем самым они избавлялись от зависимости от своих бывших владельцев, т.к. русские власти категорически отказывались их выдавать обратно. В XVIII в. правительство стало отводить специальные участки для поселения новообращенных в разных регионах страны (на Дону, Волге, Яике, Тереке и др.). При этом власти понимали, что в перемене религии калмыками мировоззренческие мотивы играли второстепенную роль по сравнению с желанием достичь облегчения условий жизни[422]. Тем не менее крещеные калмыки – пусть даже только внешне принявшие православие – были нужны государству в качестве опоры. Очевидно, власти питали надежду на то, что постепенно калмыки станут православными искренне.

Проще с религиозным вопросом обстояло дело у народов Севера, а также западных бурят, которые в основном были шаманистами. Часто они принимали православие, при этом сохраняя двоеверие (распространено оно и до сих пор).

В политике России по отношению к кочевым народам отмечались колебания. Так, практически все реформы О.А. Игельстрома после его увольнения в 1791 г. были отменены, в том числе у казахов была восстановлена ханская власть. Однако в 1796 г. правительство вновь отказалось от такого курса, а О.А. Игельстром был назначен военным губернатором воссозданной Оренбургской губернии. Он смирился с восстановлением ханской власти, но сумел добиться назначения ханами слабых и безвольных Ишима (Есима), затем – Жан-Торе. В целом в этот период отмечалась определенная неустойчивость отношений российских властей и казахов[423]. Это было вызвано неопределенностью положения казахских земель: хотя они были протекторатом России, российские власти стремились подчинить их полностью.

Колебания политики сопровождались тем, что в XVIII в. в России превалировало мнение о «примитивности» кочевых народов[424]. Кроме того, начиная с периода правления Екатерины II, определение социального статуса человека зависело более от его образа жизни (кочевник, земледелец), чем от конфессиональной принадлежности[425]. (Очевидно, это было связано и с известной веротерпимостью императрицы.) Таким образом, кочевники были выделены как особая социальная группа, отдельная от оседлого населения. В условиях «оседлого» государства это означало отдаление кочевников, признание их «чужими». Власти не понимали до конца, что и как с ними делать.

На практике русские власти имели с оседлыми «инородцами» более близкие контакты, чем с кочевыми. Так, с земледельцами Среднего Поволжья (в частности татарами) была налажена более тесная связь, чем со степными кочевниками Южного Урала и Нижней Волги или таежными охотниками на Севере[426].

Политика правительства, в целом основанная на «мягкой силе» по отношению к кочевникам, тем не менее, была направлена на «изолирование» от них. Так, Екатерина II приказала, чтобы яицкие казаки меньше знакомились с казахами. Инструкция, изданная в 1765 г. командующим Сибирскими линиями генерал-поручиком И.И. Шпрингером, предписывала комендантам крепостей «держать» казахов на расстоянии минимум 5—10 верст от них, причем предусматривалось взятие аманатов (чаще всего это были молодые казахи из знатных, обычно султанских семей)[427]. Главной причиной издания такого указания, конечно, были ранее отмеченные набеги казахов на пограничные населенные пункты.

Цивилизационная отчужденность России от кочевых народов проявилась в недоверии им и стремлении ослабить их политический потенциал, в том числе путем игры на противоречиях между разными этносами. В 1628 г. ногайские мурзы обратились к русскому правительству за защитой от калмыков. Однако Москва была заинтересована в ослаблении ногаев и поэтому отказала им[428].

Русское правительство также рассчитывало использовать военный потенциал новых подданных для подавления восстаний других азиатских вассалов, в частности башкир и волжских калмыков. Видный политический деятель И.И. Неплюев, назначенный в 1742 г. начальником Оренбургской комиссии, проводил политику умиротворения одной народности при содействии другой[429]. В XVIII в. или в начале XIX в. была издана секретная инструкция: «Надзирать за башкирами и киргиз-кайсаками… Если же те или другие будут волноваться, то употреблять один народ против другого, сберегая русское войско»[430].

В идеале правительство желало, чтобы кочевники перешли на оседлость. Это позволило бы интегрировать их в государство. Екатерина II планировала, что казахская степь будет преобразована путем строительства новых городов, мечетей, школ и торговых центров[431]. В 1760-е гг. появились долгосрочные проекты обоседления казахов. Делались попытки обучить их земледелию. Сформировать положительное среди казахов мнение об оседлости должна была помочь начатая в степи постройка жилищ для султанов. А.А. Вяземский, И.А. Остерман, А.А. Безбородко и П.В. Бакунин в докладе Екатерине II предложили в течение одного года принудительными методами перевести на оседлость 250 тыс. кочевников. Екатерина II благосклонно восприняла этот план и постановила приступить в 1786 г. к переводу на оседлость ногайцев, калмыков и казахов в междуречье Большого и Малого Иргиза. Однако план оказался невостребованным из-за начавшегося в 1783 г. казахского восстания под предводительством С. Датова, а также реформ О.А. Игельстрома, которые тогда были признаны наиболее целесообразными. В конце XVIII в. был выдвинут проект Г.А. Потемкина-Таврического о мерах по переводу на оседлость казахов Среднего жуза[432], однако он тоже не был реализован.

Для башкир один из первых проектов перевода на оседлость в XVIII в. составил известный специалист по Уралу П.И. Рычков[433]. В Астраханской губернии в период правления Екатерины II на оседлость перешли ногайцы-карагаши. По приказу императрицы в 1788 г. для них были построены деревянные дома. Карагаши настолько хорошо освоились с оседанием, что после 1801 г. уже сами строили стационарные дома для верхушки казахов Букеевской Орды. У них начинает появляться понятие о четкой и «обозначенной» собственности на землю[434]. В XVII—XVIII вв. у западносибирских татар возникает земледельческая неполная оседлость, в чем проявилось воздействие знакомства с русским земледелием[435]. Проникало земледелие и во все другие «кочевые» регионы.

В XVIII в. правительство предпринимало попытки к переводу на оседлость калмыков, однако они не имели успеха из-за отсутствия склонности последних к оседлой жизни. К тому же сами власти признавали, что при «допущении к поселению всего калмыцкого народа степи могут остаться по большей части пустыми и неминуемо сделаются сборищем воров и грабителей»[436]. В итоге планы по массовому переводу кочевников на оседлость в рассматриваемый период не были реализованы ни в одном регионе страны.

В целом необходимо говорить о положительном восприятии кочевыми народами русской политики. У правительства были удачи в умиротворении кочевников. Например, несколько групп ногаев в середине XVII в. попросили Москву о защите, и им было позволено поселиться и пасти свои стада около Астрахани. Они жили в укреплениях около города и стали известны как юртовые (юртовские) татары. Многие из них приняли православие, сочетались браками с русскими, вступали в русское войско[437].

Некоторые представители нобилитета кочевых народов вливались в российский государственный аппарат. Так, казахский султан Ширгазы Каипов был в конце XVIII в. адъютантом Платона Зубова, фаворита Екатерины II. Он пользовался авторитетом среди казахов, которые приглашали его для урегулирования и споров с русской администрацией, и внутренних разногласий. Воспитанный в русской дворянской среде султан Джангир[438], став в 1823 г. ханом Внутренней (Букеевской) Орды, принялся «перестраивать» ее по российскому образцу. Однако отмечались и случаи, когда казах, окончив курс в русском образовательном учреждении, отправлялся в Орду, «и в несколько недель вся полировка… сглаживалась»[439]. Так проявлялась сохранность и значимость этнической идентичности.

Казахи в своей массе положительно восприняли деятельность О.А. Игельстрома, в том числе по ликвидации ханской власти. Помогло этому то, что у казахов политическая власть ханов всегда была минимальной, а во многие периоды своей истории отдельные казахские общины и вовсе обходились без ханской власти[440].

Конечно, между Россией и кочевыми народами были существенные противоречия. Их не могло не быть, принимая во внимание то, что Российское государство – «оседлое», и то, что русская власть и кочевники были разного этноконфессионального происхождения.

Политические противоречия проявились, в первую очередь, в разном понимании самой сущности власти и подданства. Калмыки, придя из Центральной Азии на новую территорию (Нижняя Волга), фактически планировали создать государство в государстве. Если заключение договоров с Россией (шертей) трактовалось русскими как подчинение калмыков, принятие ими подданства, то калмыками – как равенство обеих сторон или временный союз, который можно расторгнуть в любой момент[441].

Характерным примером является история принятия российского протектората казахским Младшим жузом в 1731 г. Несмотря на наличие прошения хана Абулхаира о переходе в русское подданство, неожиданно оказалось, что большинство казахов и слышать не хотели об этом – не только потому, что хан имел власть не над всеми казахами, но и потому, что сама его власть была не такой, как представляли в России. Хан был не самодержавным правителем, а делил власть с султанами и биями. Он фактически не имел единоличного права заключать договор от имени своего народа. Кроме того, присяга хана не налагала никаких обязательств на его преемников. Поэтому в XVIII в. ханы одного и того же жуза предлагали свое подданство России несколько раз.

Во-вторых, понимание добровольного подданства в Азии было иным, чем в Европе. Большинство казахов воспринимали его как военный и политический союз с Россией, своеобразное покровительство и помощь, которые должны были обеспечить степнякам мир и благополучие. Казахи считали, что русские не будут стеснять их свободу и что подданство может быть прервано в одностороннем порядке в любой угодный казахам момент. Для Абулхаира подданство не означало присоединения казахских земель к России и утверждения в степях русской юрисдикции. Даже напротив, он намеревался использовать Россию в собственных интересах, чтобы упрочить свою власть в степях, распространить ее на все три жуза, сделать ханскую власть наследственной по своей линии. Кроме того, он был готов состоять в подданстве одновременно и России, и Джунгарии: политическое сознание степного хана XVIII в. вполне допускало наличие двойного подданства[442]. Поэтому можно сказать, что «верность» казахов России, объявленная в 1731 г., в «европейском» понимании была чистой фикцией[443]. Решение вопроса о реальном переходе казахского народа в русское подданство потребовало времени.

То же можно сказать и о подданстве калмыков, которые не были столь «верноподданными», как этого хотелось русскому правительству. Они тоже пытались лавировать между Россией и другими странами с целью сделать Калмыцкое ханство полноправным субъектом международного права (хотя и безуспешно). России пришлось заключать с калмыками шерть неоднократно. Русские власти хотели видеть в шерти своего рода присягу, означавшую принятие подданства, однако и после подписания ее все равно не доверяли другой стороне и требовали от нее дополнительных гарантий, в частности взятия аманатов[444]. Недоверие это было вызвано и тем, что астраханским властям не раз и не два приходилось (по их собственным досадливым замечаниям) иметь дело со «склочным» характером кочевников, их «необузданным» поведением, а также с непостоянством их действий[445]. Так на практике проявлялись различия «оседлого» и «кочевого» менталитета.

Существенными были правовые противоречия. В первую очередь они проявились в понимании собственности на землю. В середине XVII в. были отмечены первые русско-калмыцкие споры по этому вопросу. Возражая на требования России освободить прикаспийскую степь, калмыцкий тайша Дайчин настаивал, что «земля и вода принадлежат Богу» и что калмыки законно заняли пастбища у побежденных ногаев. Через столетие российское правительство услышало такие же доводы от казахов. Правительство требовало, чтобы казахи получали разрешение на проход к пастбищам от пограничных властей и платили за это пошлину. Казахи отвечали: «Трава и вода принадлежат Небесам, поэтому должны ли мы платить какие-либо пошлины?»[446] Так отсутствие у кочевников института права собственности на землю (в «европейском» понимании) вызывало недоразумения с российскими властями.

Противоречия в административной сфере проявились в том, что против введения новой системы власти у казахов по реформам О.А. Игельстрома резко выступили Чингисиды, терявшие свои привилегии. Кроме того, казахская знать вообще оказалась не способной осуществлять властные полномочия в рамках российских административных стандартов[447].

У кочевых народов была своя судебная система. Характерно, что кое-где она сохранялась вплоть до начала ХХ в. Так, казахские адаевские роды Уральской и Закаспийской областей никогда не обращались к услугам русского суда для разбирательства своих «семейных» дел, а при столкновениях с другими родами старались «замять дело» по местным обычаям[448]. Понятно, что для любого государства судебная система является очень важным инструментом. Поэтому наличие каких-либо судов, помимо санкционированных государством, для России было недопустимо.

Разным было понимание преступления и наказания. Например, в калмыцком обществе наиболее распространенным видом преступлений являлись мелкие кражи и кражи скота. Однако при этом кража и угон скота в правосознании калмыка имели разное значение: «кража скота» – это уголовное наказуемое деяние, а «угон скота» – нет (это скорее даже удаль, геройство)[449]. Действительно, угон скота (барымта) был у кочевников традиционным явлением. Таким же традиционным было наказание за преступление путем конфискации скота и другого имущества.

Российские власти, стремясь обеспечить мир между разными кочевыми народами, часто были не способны отличить барымту и другие виды набегов. Правительство начало брать на себя ответственность за решение правовых споров не только между русскими и нерусскими жителями, но и между самими кочевниками. Русские чиновники всегда рассматривали кражу лошадей и другого скота как преступление, виновные в котором должны быть пойманы и наказаны. Так, в 1746 г. казахи совершили набег на калмыков в наказание за их набеги. Хан Абулхаир приказал найти виновных, порвать им ноздри и уши и отрубить правую руку. Но российские власти приказали, чтобы виновные были наказаны за грабеж согласно нормам Соборного уложения 1649 г. После решительных возражений со стороны казахов правительство согласилось на ограничение наказания ударами кнутом. Таким образом обычаи кочевников и российские законы продолжали сталкиваться длительное время[450].

Несогласие кочевников с политикой России проявлялось в экономической сфере. Например, на севере у самодийцев натиск со стороны угров и освоение земель русскими вызвали ответную реакцию в виде развития крупнотабунного оленеводства. Это дало самодийцам транспортную независимость, мобильность и хозяйственную самодостаточность. Кроме того, у них выработались воинственность, агрессивность, склонность к экспансии[451].

Одной из наиболее сильных реакций на деятельность государства со стороны кочевников была миграция. Конечно, внутренние перекочевки происходили постоянно, что является характерной особенностью кочевой цивилизации. Однако появились и миграции, направленные на сопротивление каким-либо мерам русской власти. Так, в 1788 г. калмыки Дербетовского улуса откочевали на Дон (ушла 4881 кибитка из 5568) в знак протеста против передачи их в казенное ведомство после смерти владельца Ценден-Доржи. На Дону калмыки обратились к местным властям с жалобой на астраханских чиновников и просьбой о зачислении в донское казачество[452].

Из эмиграционных откочевок наиболее известен уход в 1771 г. более 70% калмыцкого населения России (до 170 тыс. чел.) во главе с наместником Калмыцкого ханства Убаши в Западный Китай (бывшее Джунгарское ханство). Причинами ухода были сужение пространства для скотоводства в результате русской колонизации Поволжья[453], вмешательство русских властей во внутреннюю жизнь ханства, внутрикалмыцкие противоречия и др.

Эмиграция калмыков застала Российское правительство врасплох, и поэтому приказ «остановить их» не достиг результата. Последствия ухода калмыков были исключительно тяжелы для этого народа: в пути погибли 88 % откочевавших людей, а также были потеряны почти все имущество и скот. Российские власти приняли меры, чтобы пресечь новую попытку ухода[454]. Калмыцкие владетели – нойоны – были вызваны в Санкт-Петербург, где они узнали о тяжелой судьбе ушедших в Китай соплеменников[455]. Новых откочевок больше не было, тем более что против них выступали оставшиеся представители калмыцкой элиты. Хотя помешать уходу большей части народа в Джунгарию они не смогли, однако сохранили своих подданных из-за осознанного саботирования действий Убаши[456]. Вывод Е.В. Дорджиевой, что «Россия не испытала особых проблем в связи с уходом из ее пределов части калмыков»[457], представляется не совсем верным, ведь иначе русское правительство не стало бы принимать мер по возвращению откочевавших и удержанию оставшихся калмыков. Потеря населения, и так недостаточно многочисленного в России, и особенно уход его в чужое подданство, были недопустимыми для страны.

На проблему эмиграционных, трансграничных откочевок влиял фактор иностранных государств – прежде всего Китая (империи Цин), который граничил с большей частью «кочевых» регионов России (от казахских степей до Дальнего Востока). Для российских властей переход кочевников в китайское подданство был опасен – тем более что китайские власти сами пытались установить вассалитет над казахами Среднего жуза. В 1758 г. Коллегия иностранных дел предупреждала оренбургские и сибирские власти о недопустимости развития контактов казахского султана Абылая и других владетелей с Китаем. Одним из средств предотвращения перехода Абылая в китайское подданство было возведение его в ханское достоинство[458] (он был избран ханом в 1771 г.). Китайскую политику по отношению к кочевникам иллюстрирует тот факт, что, когда отдельные группы ушедших туда калмыков пытались вернуться в Россию, власти Китая препятствовали этому[459]. Так проявилась борьба разных государств за удержание кочевого населения в своих пределах.

Существенным был и турецкий фактор, принимая во внимание этноконфессиональное родство кочевников-тюрок с этой страной. Выдвигавшееся в период правления Екатерины II обоснование обоседления казахов включало в том числе снижение потенциальной угрозы создания военно-политического союза между подвластными России кочевниками и Турцией[460].

Важнейшим во взаимоотношениях Российской империи как «оседлого» государства и кочевников был земельный вопрос. Башкирам в пользование был определен надел в 15 десятин на человека, за что они были обязаны отбывать воинскую повинность[461]. В Башкирии земельная проблема в XVIII в. была, пожалуй, более значимой, чем во всех других «кочевых» регионах, в связи с начавшейся колонизацией. Кроме того, отдача русской администрацией башкирских земель по р. Илек прикочевавшим казахам привела к восстанию башкир (1735—1740 гг.), которое окончилось их «страшным избиением»[462].

Бурятам земля была предоставлена неоднократными правительственными распоряжениями – при Петре I, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне, Екатерине II, Александре I[463].

Казахи после принятия российского протектората сохранили свои родовые земли. Кроме того, у них не было введено крепостничество[464]. Однако казачья колонизация (в частности по рекам Яик и Иртыш) отняла у казахов более 10 млн дес. самых лучших земель[465].

В Астраханской губернии в 1804 и 1806 гг. были изданы специальные положения об урегулировании земельного вопроса[466]. За допущение калмыков на зиму в свои займищные дачи, во время разлива Волги, крестьяне имели право пользоваться калмыцкой степью на расстоянии 10—15 верст от берега. Как правило, крестьяне злоупотребляли этим правом: заходили далеко в степь, распахивали ее, пасли скот и строили хутора. Калмыки в ответ на это крали крестьянский скот и отбирали хутора. Все это порождало столкновения, жалобы и судебные разбирательства[467]. Сами кочевники, в свою очередь, нарушали не только отмежеванные границы кочевий, но и региональное административно-территориальное деление, входили в конфликты с соседними оседлыми народами[468].

Характерно, что после присоединения к России среди кочевников стал отмечаться и самостоятельный переход на оседлость. Некоторые калмыки пытались перейти к оседлому образу жизни из-за хозяйственного давления русских на поволжские земли, что создавало тяжелейшие условия для кочевого быта[469]. В Бурятии процесс оседания начался в XVIII в. также под влиянием русских[470]. У кочевников появляются ранее не свойственные им «идеи границ» и требование размежеваний, а также начатки не только земледелия, но и землевладения[471]. Таким образом, переходя на оседлость, кочевники как бы становились на одинаковые с «оседлым» государством позиции, которые давали им основу для выдвижения земельных и иных требований на языке, понятном русской власти.

У осевших кочевников стал меняться менталитет. Между ними и теми соплеменниками, которые продолжали кочевать, постепенно складывались заметные отличия. Например, юртовские ногайцы, которые раньше всех осели на землю, стали приверженцами городской культуры. В их среде укрепился ислам, они довольно быстро переняли одежду городского покроя. Традиционная ногайская культура ушла на второй план[472]. Это в какой-то степени способствовало интеграции в общегосударственную структуру.

С течением времени политика России в отношении кочевников становилась более давящей, хотя и оставалась в целом в рамках курса «мягкой силы». Башкиры во второй половине XVII в. стали все более сталкиваться с изъятием у них земель под переселенческие деревни, с произвольным изменением норм налогообложения, злоупотреблениями воевод. Это вызвало массовое возмущение и череду восстаний в 1660-е гг. Хотя их удалось подавить, но недовольство тлело и в следующем столетии вновь вылилось в мятежи[473], в том числе в 1704—1711, 1735—1740, 1745 и 1755 гг.[474] В 1773—1775 гг. башкиры приняли активное участие в восстании под руководством Е. Пугачева.

Екатерина II выражала интерес к «умиротворению диких народов» империи[475]. Так, Российское государство все более активно стало вмешиваться во внутренние дела калмыков. Окончательно это удалось сделать при Убаши, который, получив титул хана в 1761 г., одновременно стал наместником с подчинением Астраханскому генерал-губернатору[476]. В том же году правительство впервые затронуло внутренние распорядки у калмыков: предложено было преобразовать ханский совет (зарго), состоявший из зайсангов, назначаемых ханом, в орган с избранными народом и утвержденными русским правительством зайсангами[477].

Из-за русской и немецкой колонизации калмыки постепенно утрачивали свои пастбища. В 1718 г. Царицынская линия связала Волгу и Дон и «закрыла» калмыков в регионе Нижней Волги. Линия перерезала летние миграционные пути на север, которые одновременно были одним из возможных путей отхода калмыков в случае нападения их традиционных врагов, кубанских ногаев[478]. Все эти изменения воспринимались болезненно, у значительной части народа крепло убеждение в бесперспективности дальнейшего пребывания в пределах России[479], что и вылилось в откочевку большей части калмыцкого народа с Убаши в 1771 г.

Политические последствия откочевки калмыков заключались, в первую очередь, в ликвидации Калмыцкого ханства. После этого здесь стала формироваться новая система управления[480]. При астраханской губернской канцелярии была создана Экспедиция калмыцких дел. В улусы были направлены приставы под названием «переводчиков» с калмыцкого языка и «учеников». Часть улусов была переведена в казенное ведомство[481]. Однако калмыки сохранили самоуправление и традиционное деление на улусы, аймаки и хотоны[482]. Был осуществлен также фактический переход на российскую систему права. Несмотря на то что калмыцкий суд зарго имел право решать судебные дела по местным обычаям (большинство которых, правда, было утрачено), по преимуществу он пользовался нормами российского законодательства, уже более знакомого населению, чем правила калмыцкого Судебника (Цааджин-Бичиг), изданного в 1640 г.[483]

Во второй половине XVIII в. с усилением давления со стороны России столкнулись казахи. Во-первых, они оказались в той же ситуации, что и ранее калмыки, в плане ограничения миграции. Оренбургская и Сибирская линии обозначили северную границу возможного кочевья. Для предотвращения стычек казахов с калмыками правительство запретило первым мигрировать на запад и дало указание яицким казакам контролировать соблюдение этого запрета, предотвращая пересечение казахами Яика. Во-вторых, в 1780—1790-х гг. в казахской степи правительство вводило новый инструмент контроля – систему туземных и пограничных судов (в свою очередь, казахские властители считали их слишком навязчивыми и подрывающими традиционную основу власти)[484].

Однако в русской политике все еще оставалась гибкость, что говорит о сохранении курса «мягкой силы». Администрация Павла I на рубеже XVIII и XIX вв. восстановила Калмыцкое наместничество. Также был воссоздан суд зарго, состоявших из представителей от зайсангов и духовенства. Приказано было предоставить калмыкам во владение те земли, на которых они кочевали ранее. С этого времени калмыки вошли в непосредственное подчинение правительства. По всем вопросам, кроме земельных, они действовали через своего пристава, который назначался Коллегией иностранных дел[485]. У казахов институт ханства был сохранен и в Младшем жузе, и в Букеевской Орде[486].

Таким образом, в период до начала XIX в. Россия осуществляла по отношению к кочевым народам политику «мягкой силы». В обмен на то, что верховная власть была передана России, местные властители получили большие права. «Кочевые» регионы включились в процесс интеграции в общее политическое и экономическое поле страны. Конечно, этот процесс был очень медленным. Можно согласиться с мнением Ш. Мухамединой, что «проделанная по устройству кочевников разносторонняя многослойная управленческая работа была пока еще недостаточна для полного интегрирования кочевых аулов в российское общество»[487]. Однако, с другой стороны, очень трудно даже за несколько десятилетий переделать, «переформатировать» то, что складывалось веками.

На рубеже XVIII и XIX вв. Россия усиливает политическое давление на «кочевые» регионы. Следует сделать вывод, что общей тенденцией российской политики было усиление такого давления примерно через 100 лет после присоединения той или иной территории. Очевидно, именно за такой срок этот регион более-менее интегрировался в общее пространство страны, там начиналась колонизация выходцами из Центральной России, происходило ограничение земель кочевания земледельческими территориями и пограничными линиями. Таким образом, в XVIII в. с давлением столкнулись башкиры и калмыки, вошедшие в состав России столетие назад (в XVII в.), что вызвало в том числе усиление их недовольства, вылившееся в восстания или массовую откочевку за пределы страны.