Текст книги "Россия и кочевники. От древности до революции"

Отношения между Россией и кочевниками

Одним из спорных вопросов до сих пор является воздействие кочевников на развитие Древней Руси. Во-первых, есть мнение о противостоянии кочевых народов степей и Руси и отсутствии «симбиоза» между ними (особенно между Русью и Золотой Ордой). П.П. Толочко сделал вывод, что «если суммировать приобретения и потери от тысячелетнего взаимодействия славян и Руси со своими степными соседями, окажется, что потери были неизмеримо бóльшими»[270].

Во-вторых, существует «центристская» точка зрения о полезности накопленного восточными славянами опыта взаимодействия с кочевниками, который «позволил им пережить монгольское нашествие и ордынское иго»[271]. Ю.В. Любимов отмечал, что Россия всегда желала «видеть кочевников своими постоянными союзниками или, по крайней мере, предсказуемыми и верными соседями»[272].

В-третьих, историки говорят о близком сотрудничестве кочевников и Руси и даже преемственности России от Монгольской империи Чингисхана[273]. Они отмечают наличие «схожих черт кочевых империй и империи Древнерусской», у которых были «тесное соседство и взаимодействие, ментальная близость, схожесть социально-экономического развития». Эти аспекты позволили «Древней Руси достаточно быстро адаптироваться к политической системе Золотоордынского государства». В период зависимости от Орды у Северо-Восточной Руси усилились «черты, свойственные именно кочевым цивилизациям», что, как считает Т.В. Любчанская, и позволило исследователям говорить о Московии как о «неомонгольском» государстве[274].

Спорным вопросом остается оценка присоединения «кочевых» территорий к России. П.Н. Савицкий считал этот процесс положительным, поскольку, «пережив в начальные века развития влияние степных народов как влияние внешнее, ныне народ российский сам как бы охватывает степь»[275], т.е. фактически приобщился к кочевой цивилизации. По мнению Ш. Мухамединой, Россия сыграла «решающую роль… в переходе кочевого мира на новый уровень цивилизационного развития», а «кочевой мир стал органической частью многонационального российского общества»[276]. Н.Б. Нарбаев отмечал, что, присоединив к себе Степь, Россия осуществила «процесс формирования единого евразийского географического и административно-правового пространства страны»[277].

Историки, разделяющие такую точку зрения, отмечают, что, например, вхождение Казахстана в состав России привело к «установлению относительной (в сравнении с предшествовавшими эпохами) внешнеполитической стабилизации»[278], т.к. усилиями российского самодержавия была обеспечена государственная централизация казахского номадного социума[279]. Присоединение Казахстана к России спасло казахов «от массового порабощения отсталой Джунгарией… положило начало разложению в казахских степях родового быта и переходу казахов от кочевой жизни к оседлости, приобщило их к передовой европейской культуре и науке»[280]. Ряд казахских ученых и политиков отмечают, что если бы казахи полностью попали под власть не России, а Бухарского эмирата и Кокандского ханства, то они прекратили бы свое существование как этнос[281].

Многие ученые разделяют точку зрения, что присоединение «кочевых» территорий было неизбежной необходимостью для России. Ее развитие они рассматривали как историю страны, которая постоянно колонизируется (выражение В.О. Ключевского), и основным содержанием этой колонизации считали длительную борьбу русского народа с кочевыми народами[282]. Г.В. Вернадский сделал вывод, что «урок, который извлекли русские из монгольского ига, состоял в том, что безопасность от кочевого Востока может быть обретена лишь через контроль над всей Евразией»[283].

С этой точкой зрения связано мнение о цивилизаторской миссии России. А. Тойнби высоко оценивал «поход» России на Степь, который «позволил впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и даже не просто побить их… но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в конце концов кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища – в оседлые деревни»[284]. В. Остафьев считал, что «колонизация степи нашими русскими переселенцами-крестьянами бесспорно имела громадное влияние на всю внутреннюю жизнь степи и на самого кочевника» как «одна из самых разумных мер культурного влияния на дикую природу и на не менее дикое население»[285]. В. Вощинин писал, что Туркестан будет «освоен» русскими, как ранее была освоена Сибирь[286]. По мнению М. Ларюэль, на основе таких воззрений среди русского населения Казахстана возник «миф о первопроходцах» (аналог с подобными мифами в США и французским мифом об освоении Алжира): «Своим пóтом и кровью поселенец превратил бывшую пустыню в цивилизованную страну. До его появления степные территории считались покинутыми и безлюдными»[287].

Многие ученые опровергают ленинское утверждение о том, что Россия была «тюрьмой народов». Н.В. Михайлова и В.А. Михайлов сделали вывод, что к XVII в. в России сложилась четкая система взаимоотношений с вошедшими в состав страны народами, которая основывалась на проявлении гибкости в отношении местного населения, предоставлении привилегий правящей верхушке, пресечении межнациональной и религиозной розни. В России никогда не ставилась задача истребления народов. Уникальным явлением, по сравнению со многими империями Запада, было инкорпорирование в правящую элиту страны элиты присоединенных или завоеванных народов. Ни одна из империй Европы не могла сравниться с Россией в толерантном отношении к другим народам, которым был открыт достаточно широкий по меркам того времени доступ в органы власти и управления. Россия не только не считала свои национальные окраины источниками дохода, а, напротив, тратила на их развитие деньги, заработанные в Великороссии[288].

В то же время, присутствуют и критические мнения о политике России в отношении кочевых народов. Еще до революции Д.А. Клеменц порицал российскую власть за изъятие лучших земель у кочевников в пользу переселенцев, указывая, что «подобный способ действий… чужд нашим понятиям и традициям равенства права на жизнь всех русских подданных»[289].

Советская оценка дореволюционного процесса колонизации «кочевых» регионов была, в основном, отрицательной (особенно в 1920-е – 1930-е гг.). Этот процесс называли «переселенческой вакханалией», а его методы и цели обрисовывали как «эксплуатацию… колонии», «оттеснение, выселение в пустыню», «ограбление», которые привели к тому, что, например, у казахов «скотоводческое хозяйство неизбежно падало, а земледельческое не могло развиваться»[290]. П. Погорельский утверждал, что в «кочевых» районах России шли процессы, очень напоминавшие те, что происходили в США, «где воинствующий капитализм фермеров также сгонял с земель и уничтожал аборигенов, расчищая себе почву». Правда, он признавал, что Россия не проводила политику уничтожения коренных народов, однако пытался объяснить это «приграничностью районов, слабостью царского правительства» и тем, что «оно не закончило еще завоевательного наступления дальше на Восток»[291].

Советские ученые также, в основном, отрицательно оценивали процесс оседания кочевых народов в Российской империи. Они считали, что тогда шло искусственное сдерживание, торможение оседания[292] (оно в СССР считалось благом и проявлением прогресса). С другой стороны, ученые признавали, что «царизм своей колониальной политикой отчасти способствовал стихийному оседанию кочевников»[293] из-за их «земельного утеснения»[294].

Интересно, что в советский период борьба мнений о политике России в «кочевых» регионах вылилась в дискуссию об «абсолютном» или «относительном (меньшем) зле». В 1920-е гг. «главный историк СССР» М.Н. Покровский придерживался позиции, что присоединение национальных регионов к России было «абсолютным злом». Такое же мнение в 1930-е и в начале 1940-х гг. разделяла группа историков, объединившаяся вокруг А.М. Панкратовой. Этот подход нашел отчетливое выражение в труде «История Казахской ССР», изданном в 1943 г.

Однако представители другой группы ученых во главе с Е.В. Тарле говорили о необходимости пересмотра концепции «абсолютного зла». Власть поддержала их и подвергла жесткому осуждению позицию А.М. Панкратовой. В докладной записке Комиссии партконтроля от 30 января 1944 г. говорилось, что книга «История Казахской ССР» «пользы не принесет», а также «может стать оружием в руках казахских националистов», т.к. «взаимоотношения казахского и русского народа выглядят только как враждебные». В мае 1944 г. секретарь ЦК КП(б) Узбекистана У.Ю. Юсупов подверг авторов «Истории Казахской ССР» критике за то, что они «рассматривают колонизацию Казахстана как абсолютное зло», «приукрашивают и идеализируют экономическое и культурное развитие казахского народа до завоевания Казахстана царской Россией»[295].

В постсоветский период ряд ученых продолжают критиковать дореволюционную политику. С.Г. Кляшторный и Т.И. Султанов, притом что они отмечали положительные стороны присоединения Казахстана к России, говорили и об отрицательных последствиях этого процесса, в том числе о «трагическом разрушении устоявшегося общественного строя и порядков… резком ухудшении благосостояния казахского народа… заметном уменьшении численности коренного населения Казахстана»[296]. Е.Н. Черных отмечал, что Казахстан и Средняя Азия сказали «нет» Советскому Союзу и отпали от него, т.к. «поверженный всегда испытывает отвратное чувство униженности, и оно поселяется в нем надолго»[297]. (Это мнение является весьма спорным, т.к. инициаторами роспуска СССР, как известно, были не эти республики, а власти России, Украины и Белоруссии.)

В зарубежной историографии мнение о жесткой политике России по отношению к кочевникам наиболее заметно. М. Пейн писал о «зловещем царском режиме и его презрении к кочевникам»[298]. М. Гаммер отмечал «бóльшую беспощадность России по сравнению с другими европейскими державами (а также некоторыми, хотя и не всеми… азиатскими)». Он считал, что «основная причина этой беспощадности заключается в том, что… российское отношение (в отличие от политики) к кочевникам – московское, имперское и советское – было почти одинаково негативным»[299].

В настоящее время некоторые казахские историки отчасти разделяют точку зрения об «абсолютном зле». Они считают, что казахские ханы «желали только оборонительного союза с русскими, их действия не имели поддержки со стороны народа и основной массы казахской знати». Потеря суверенитета казахами трактуется как вынужденное решение, принятое аристократией, а не народом, и мотивированное исключительно наличием еще большей внешней угрозы со стороны Джунгарского ханства[300].

Постановка проблемы

История России, которая с древности взаимодействовала с кочевой цивилизацией, предоставляет большие возможности для исследования ряда дискуссионных вопросов, которые были обозначены нами выше. В рамках этой книги мы, во-первых, определим особенности кочевой цивилизации, проявившиеся в рамках ее взаимоотношений с Российским государством (во всех его формах с IX в. по начало XX в.).

Во-вторых, на примере контактов между Россией и кочевниками выясним, насколько возможным является сосуществование («симбиоз») «оседлого» государства и кочевых народов.

В-третьих, оценим переход кочевников на оседлость как аспект взаимоотношений между ними и «оседлым» государством (Россией).

В-четвертых, проанализируем отдельные спорные вопросы в истории взаимоотношений дореволюционной России и кочевых народов.

Глава II
Взаимодействие с кочевниками в IX—XVIII вв.

Древняя Русь, Московское государство и кочевники (IX – первая половина XV в.)

Этническая территория славян издревле граничила с Великой евразийской степью, которая простирается от Румынии до Китая. По степи, которая в течение нескольких тысячелетий была колыбелью кочевничества[301], кочевники с востока волна за волной приходили в Европу. Характерно, что взаимодействие славян с первыми известными кочевниками – гуннами, аварами и булгарами – характеризовалось скорее не враждой, а сосуществованием, «симбиозом», которое в том числе проявлялось в соседском, чересполосном расселении[302]. На Балканах этот «симбиоз» выразился еще сильнее, приведя к формированию славянского болгарского этноса – из местных славян и пришедших с востока тюрок-булгар.

В южной части Руси, непосредственно граничащей с Великой степью, появление славян точно можно датировать VIII в.[303] В IX в. их земли подверглись набегам венгров, которые перекочевывали с Урала в Центральную Европу. В этот же период Хазарский каганат – могущественное государство, созданное кочевниками-тюрками, пришедшими из Центральной Азии[304], – подчинил себе ряд восточнославянских племен (полян, северян, радимичей, вятичей), живших в юго-восточной полосе земель от Киева до Мурома. В этих пограничных регионах появились поселения, в которых жили как славяне, так и представители кочевых народов[305].

После захвата Киева варягами в конце IX в. юго-восточная полоса славянских земель была освобождена от хазарской зависимости. Однако угроза со стороны Хазарии оставалась сильной, до тех пор пока в 965—969 гг. князь Святослав Игоревич не разгромил это государство[306]. Хотя нельзя полностью согласиться с мнением Г.В. Вернадского, что после этого «Русь распространила свой контроль на Крым, Азов, Дон и Нижнюю Волгу»[307], некоторая часть этих территорий действительно попала под русское владычество. Хазарская крепость Саркел, расположенная на Дону, в 400 км от южной границы Руси, была включена в состав Русского государства как удаленный эксклав под названием Белая Вежа. На обеих берегах Керченского пролива – месте, где сходятся Крым, Кавказ и Великая степь, – было создано русское Тмутараканское княжество. Это был первый опыт столь далекого выхода Руси в Степь.

Однако, как часто бывает, это событие имело противоречивые последствия. Разгром Хазарии, сдерживавшей кочевые орды, идущие из глубин Азии, отдал прилегавшую к Руси часть степи в руки кочевников[308]. Сначала там появились тюрки-огузы – печенеги (с ними Русь впервые столкнулась еще в 915 г.), торки и берендеи. Затем, в середине XI в., огузов теснит новая тюркская волна – кипчаки (половцы)[309]. Идут постоянные набеги кочевников на Русь, вооруженные конфликты с ними. Русь постепенно утрачивает контроль над Степью – так, в конце XI в. была оставлена Тмутаракань.

Соседство с кочевниками, конечно, были отягчающим обстоятельством в жизни Руси. Постоянные набеги со стороны юго-востока подтачивали ее силы. Однако для международных отношений это препятствие не было непреодолимым, и Русь через земли кочевников поддерживала отношения с христианскими государствами Закавказья и Сирией[310].

На Европейском Севере положение для Руси было намного более благоприятным, и она смогла присоединить ряд «кочевых» территорий. С XIII в. были номинально подчинены Новгороду часть земель саамов и Югра, где кочевали ненцы[311]. Кочевники, охотники и собиратели «северных окраин» редко угрожали оседлому миру Руси и, по выражению Ю. Слезкина, в российской истории по большей части «оставались невидимыми»[312].

В целом киевский период истории Руси характеризовался разобщенностью среди кочевников и их относительной слабостью. Страдая от половцев, русские, тем не менее, в этот период не подвергались реальной опасности быть побежденными ими. В начале XII в. князья Святополк Изяславич и Владимир Мономах разгромили половцев и вытеснили их за Дон и Волгу. Постепенно, к рубежу XII и XIII вв., происходит некоторое сближение Руси и половцев. Заключаются династические браки, некоторые половцы принимают православие, возникает определенный русско-половецкий «симбиоз». Тем не менее в итоге Русь все равно была вынуждена отступить обратно в лесостепную и лесную зоны[313]. Последний русский оплот внутри Великой степи – крепость Белая Вежа – был покинут в 1117 г. после набега половцев.

В то же время часть печенегов, торков и берендеев, гонимая половцами, в конце XI в. приняла вассалитет Руси и переселилась на ее территорию, где стала переходить к оседлости. Они получили название «черные клобуки» (В.И. Марков назвал их «тюркские конфедераты Руси»)[314]. В следующие десятилетия переход на Русь из степей становится массовым (интересно, что подобный процесс оседания печенегов, торков и берендеев происходил также в Венгрии[315] и Византии[316]). С.А. Плетнева видела причины их оседания на Руси во влиянии древнерусского населения пограничья[317]. С другой стороны, очевидно, что из-за давления половцев печенегам, торкам и берендеям просто стало негде кочевать.

Характерно, что и сами половцы, которые долгое время в захваченной ими степи кочевали круглогодично, тоже стали переходить к оседлости. В конце XI в. у них происходит «стабилизация», появляются становища, Степь делится на участки[318]. В Придонье и на Нижней Волге половцы частично перешли на оседлый земледельческий труд[319], появились их поселения[320]. А.Ю. Якубовский сделал вывод, что к смене образа жизни половцев подвигло непосредственное соприкосновение с земледельческими регионами Нижнего Поволжья, Придонья, Крыма, Приднепровья и Волжской Булгарии[321]. С.А. Плетнева выявила, что причиной оседания половцев было появление среди их земель ремесленных поселков с этнически иным населением. В этих поселениях оставались на лето обедневшие, не имевшие возможности кочевать половцы, и с каждым годом их становилось все больше. Однако процесс оседания был сильно замедлен из-за грабежа Руси, который не давал основной массе половцев беднеть и соответственно переходить на оседлость[322]. В целом соседство кочевников и Руси стало основополагающим для формирования у первых государства, а также привело не только к их оседанию, но и к возникновению совместных поселений и началу ассимиляции славянами[323].

Однако у кочевников, которые вошли в контакт с Русью и стали оседать в ее пределах, кочевой образ жизни не терял свою силу. И торкам, и печенегам еще долго ничего не стоило подняться в один час и перекочевать со всеми своими семьями и стадами куда угодно. Осознавали они и свое родство с половцами, оставшимися в Степи, за пределами Руси, вследствие чего между «русскими» и «степными» тюрками завязались кровные связи[324].

Отсутствие контроля над Степью в числе прочих причин обусловило неготовность Руси к приходу наиболее сильных кочевых завоевателей – монголов. Как справедливо отмечает Г.В. Вернадский, если бы русским удалось контролировать все течение Волги и южные степи, они оказались бы гораздо лучше подготовлены к встрече с монголами[325].

В XIII в. Русь пережила самое тяжелое нашествие в своей истории, которое впервые – и фактически единственный раз – привело к ее политической и экономической зависимости от другого государства[326] (точнее сказать – от властителя, ведь в Средние века подчинение, в основном, ассоциировалось не с государством или этносом, а с конкретным сюзереном). С востока на Русь надвинулось монгольское государство Чингисхана – последняя кочевая империя в истории человечества[327], в экспансии которой воплотилась кульминация, последняя великая волна миграции евразийских кочевников[328]. Площадь Монгольской империи составляла до 30 млн кв. км[329], что было сравнимо с размерами самой крупной известной империи – Британской (31,8 млн кв. км). Однако территория последней не была цельной, а располагалась кусками по всему миру. Монгольская же империя с географической точки зрения представляла собой монолит.

Именно с этой империей, которую А. Тойнби назвал «неожиданным», «сокрушительным напором со стороны кочевников Великой степи»[330], в самом финале продвижения ее по Евразии, столкнулась Русь, заслонив собой европейские народы от опустошительных вторжений кочевников[331].

В отличие от печенегов и половцев, у монголов было крепкое государство, построенное на идеологии божественного происхождения имперской власти. Несомненным в этой идеологической конструкции было влияние китайской имперской идеи[332] (известно, что монголы очень много восприняли у Китая – в знаниях, технике, ремеслах и т.д.). За счет своей идеологии Монгольская кочевая империя, в сравнении с другими подобными государствами, оказалась более устойчивой.

Однако наибольшую роль в устойчивости Монгольской империи и ее наследниц сыграла способность создать «симбиоз» кочевой и оседлой цивилизаций. Включение в состав империи стран с земледельческо-городской экономикой требовало принципиально иных способов управления завоеванными народами. Для этого нужно было создать государственный аппарат по подобию завоеванных земледельческих цивилизаций и хотя бы частично перевести этот аппарат на оседлость. Афористично эту проблему выразил китаец Елюй Чуцай – знаменитый советник первых двух монгольских ханов – в словах, обращенных к сыну Чингисхана Угэдэю: «Хотя [вы] получили Поднебесную, сидя на коне, но нельзя управлять [ею], сидя на коне»[333].

Чингисхан поделил свою империю на большие регионы – улусы, которые уже в середине XIII в. стали независимыми государствами из-за амбиций потомков великого хана, возглавлявших эти регионы. Русь оказалась в соседстве с самым западным наследником Монгольской империи – улусом Джучи[334], известном как Золотая Орда.

Хотя у золотоордынцев сохранился круглогодичный способ кочевания[335], тем не менее, вольно или невольно руководствуясь заветами Елюй Чуцая, Орда стала совмещать в себе кочевничество и оседлость. М.Г. Крамаровский сделал вывод о наличии особой золотоордынской цивилизационной модели, основанной на взаимодействии кочевнической и оседлой (городской) культур[336]. (Однако отметим, что сосуществование кочевничества и оседлости до того уже было отмечено и в Хазарии, где в VI—VII вв., в период становления каганата, шло интенсивное оседание кочевников в степях Приазовья[337]. Хазары предпочитали торговлю войне, а также построили себе столицу – город Итиль в дельте Волги[338].)

В Золотой Орде строительство стационарных поселений и городов на всем пространстве от Нижнего Поволжья до Днестро-Прутского междуречья стало целенаправленной политикой[339]. При хане Берке (1312—1341) в степных городах осела значительная часть ордынской элиты. Хотя глубинное содержание городской культуры Орды определялось степной цивилизацией[340], появление городов свидетельствовало о влиянии оседлых соседей на изначально кочевых ордынцев[341].

Первой формой «симбиоза» кочевой и оседлой цивилизации в Орде была политико-административная. Сочетание кочевой и оседлой культур породило своеобразную административную структуру Золотой Орды. Каждый ее улус имел «две формы бытия» – территорию (т.е. «оседлую» характеристику) и народ[342] (который мог быть и кочевым, и оседлым).

Во-вторых, кочевническо-оседлый «симбиоз» проявился и в экономике Золотой Орды, для которой было характерно сочетание скотоводства и земледелия. В Орде, в том числе в Поволжье, было много возделанных земель[343]. При этом земледелие не было случайностью или приложением к основному типу хозяйства: основной статьей экспорта в Золотой Орде была пшеница, торговля которой в том числе была фактором расцвета этого государства[344].

Третьей формой «симбиоза» была этническая. Так, кочевыми этносами, проживавшими в Золотой Орде, были, например, монголы и кипчаки (половцы), а оседлыми – волжские булгары, хорезмийцы, народы Северного Кавказа, русские.

Ордынско-русский «симбиоз» имел несколько вариантов. Во-первых, русское население проживало непосредственно в Золотой Орде, составляя значительный процент в городах этой страны[345]. Во-вторых, этот «симбиоз» существовал в пограничных, буферных зонах со стороны Орды, которые появились со второй половины XIII в. и имели русское население, но управлялись монгольской администрацией. Эти зоны находились в районах Южного Буга, Днестра, Поднепровья южнее Киева, на Верхнем Дону, в Прихоперье, нижнего течения р. Воронеж, на р. Битюг. (Интересно, что там же кочевали и половцы, мирно уживаясь с русскими[346].) Здесь русское и кочевое население Орды имели тесное соседство и активные контакты. Наличие русских поселений в этой приграничной зоне опровергает бытовавшие ранее представления о том, что между Золотой Ордой и южнорусскими территориями была «пустынная территория»[347]. В-третьих, «симбиоз» существовал и в буферных зонах со стороны Руси. Там с ордынскими кочевниками произошло то же, что ранее с черными клобуками: часть их осела в южнорусском пограничье и постепенно стала ассимилироваться[348].

Золотая Орда оказала важное воздействие на государственное строительство на Руси. Г.В. Вернадский говорил о принятии Великим княжеством Московским монгольской модели власти, которая в дальнейшем сохранилась в России[349]. Ф.И. Леонтович сделал вывод о значительном влиянии монгольской правовой системы на русскую[350]. Х. Дьюи отмечал, что монголы повлияли в том числе на сохранение у русских системы коллективной ответственности (поруки), тогда как в Западной Европе она постепенно угасла[351]. Эта система очевидно исходила из особенностей родовой структуры кочевого общества.

Во второй половине XIV в. Русь начинает процесс освобождения от ордынской зависимости. Важнейшим событием русско-ордынских отношений стала победа русского войска в Куликовской битве 1380 г., которая показала Орде возможность Великого княжества Московского вести самостоятельную, непокорную политику. После ослабления и распада Орды в середине XV в. пришло окончательное освобождение Руси от ордынского сюзеренитета.

Таким образом, соседство с кочевой цивилизацией поменяло весь ход истории Руси, когда в XIII в. на нее из степей надвинулась Монгольская империя – созданное кочевниками самое большое государство мира. Но и Русь оказала на кочевую цивилизацию сильное воздействие: на ее рубежах в итоге закончилось многотысячекилометровое распространение империи Чингисхана на запад. Сопротивление Руси завоевателям в значительной степени обескровило крупнейшую в истории завоевательную миграцию кочевников.

Самый западный улус Монгольской империи – Золотая Орда – стал примером «симбиоза» кочевой и оседлой цивилизаций, хотя история Орды и была сравнительно недолгой: фактически она просуществовала менее 200 лет. Хотя Русь катастрофически пострадала от монгольского нашествия и от последующих набегов и карательных походов ордынцев, Орда и Русь приобрели и опыт сосуществования, взаимного проникновения культур, межэтнических контактов. Они дают пример своеобразной политической интеграции кочевой и оседлой цивилизаций, когда «оседлое» государство долгое время находилось в феодальном подчинении у «полукочевого-полуоседлого».

Соседство с иноэтничной, инорасовой и «иноверной» Ордой (в 1320-е гг. государственной религией в Орде стал ислам) стало для Руси колоссальным опытом формирования «нормальности» общения с представителями других рас и народов. Этот опыт впоследствии, когда Россия подчинила себе всю Северную Евразию, только укрепился. Характерно, что во время Великой Отечественной войны германские оккупанты с удивлением отмечали, что «русские по природе не шовинисты», «ненависть на национальной почве среди русских не популярна». Причиной этого, как внезапно «обнаружили» нацисты, было то, что российское «гигантское государство состоит из множества народов и рас, и общение с людьми других обычаев и культуры для них (русских. – Ф.С.) привычно»[352].