Текст книги "Мелкий бес"

Федор Кузьмич Сологуб
Мелкий бес

На задней обложке использован фрагмент картины Н. Н. Дубовского «Вечер в селе после дождя», 1906 г.

© Оформление А. О. Муравенко, 2023

© Издательство «Художественная литература», 2023

Различными стремленьями растерзана душа…
(Вступительная статья)

Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников, 1863–1927) – один из самых крупных русских литераторов конца XIX – начала XX столетия. Его творческий путь был долог. Уже с двенадцати лет он писал стихи, с начала 80-х годов всерьез занялся литературным трудом, а с 1892 года начал сотрудничать в журнале «Северный вестник» – в ту пору пристанище ранних символистов. Единственный среди своих сотоварищей, он удостоился еще в дореволюционное время двух собраний сочинений – сначала из двенадцати книг, а вскоре и двадцатитомного (правда, вышли не все тома).

В литературном направлении, к которому был причастен Сологуб, происходили заметные сдвиги. Сам же он менялся меньше, чем кто-либо, почти не отступая от позиций, обретенных еще в 90-е годы.

Оставаясь в целом приверженцем декадентского ви́дения жизни, Сологуб от драм индивидуалистического сознания, свойственных декадансу, перешел – в наиболее значительных своих сочинениях – к коллизиям общего пребывания человека в окружающем мире. Именно широтою содержания прежде всего и выделяется в сологубовском наследии роман «Мелкий бес», который создавался в течение десяти лет – с 1892 по 1902 год.

«…Сын портного и прачки, я двадцать пять лет был учителем городского училища…» – сказал о себе писатель. В этой скупой строчке – напоминание об опыте тяжкой жизни, особенно первой ее половины. Его отец – Кузьма Тетерников, бывший крестьянин Полтавской губернии. Перебравшись в Петербург, работал портным. Когда в 1865 году в семье родилась дочь Ольга, материальное положение, которое и так было трудным, с рождением второго ребенка усугубилось еще больше. Настоящая бедность пришла в 1867 году, когда Кузьма умер от чахотки, оставив жену с четырехлетним сыном и двухлетней дочерью. Мать пыталась самостоятельно прокормить семью: одно время держала прачечную, но дело как-то не пошло. Женщина напросилась в качестве прислуги к старым петербургским барам – семье Агаповых, где она служила раньше.

В семье будущего писателя царил жесткий домострой: мать, властная и суровая женщина, порола сына за каждую малейшую провинность, ставила на горох, била по лицу. Подросток, обладавший ранимой психикой, сполна получил свою долю унижения от жизни «в людях». У Сологуба есть рассказ «Утешение» о кухаркином сыне Мите, о бесприютном его существовании в каморке при кухне, о материнской «озлобленной любви, которая так обычна у бедных людей», о хозяйской спеси, о бездушии наставников из училища, о розгах за незначительные проступки и о разрушительном душевном процессе, развившемся у тринадцатилетнего Мити под гнетом этих и еще более мрачных впечатлений бытия. Рассказ, конечно, автобиографический.

В пятнадцать лет Федор поступил в Учительский институт. Институт этот был особенный, нетипичный для того времени: во главе стоял высокообразованный и прогрессивный директор К. Сент-Илер, собравший под сенью вуза самых передовых педагогов того времени. Здесь Сологуб не только учился, но и жил, поскольку это было учебное заведение-интернат. На протяжении четырех лет Федор ни разу не участвовал в студенческих гулянках, вообще не пил, не курил, учился максимально прилежно. У него была цель – быстрее стать на ноги и обеспечивать семью, чтобы мама могла оставить свою унизительную службу у Агаповых.

После окончания института в 1882 году Федор Кузьмич, взяв с собой мать и сестру, отправился в отдаленную северную деревушку Крестцы в Новгородской губернии. Здесь он получил место учителя и работал в местной школе в течение 3 лет.

После он скитался по провинциям, несколько раз сменив место жительства и работы.

За десять лет школьного преподавания вдали от столицы писатель набрался на всю жизнь впечатлений о совершенно дикой провинциальной юдоли (однообразный быт, пьянство, скандалы, бездуховность). Общественно-политическая реакция 80-х годов принимала особенно возмутительные формы в застойной провинциальной глухомани, где очутился Сологуб. Молодой учитель столкнулся с одним из самых губительных последствий этого – калечением юных душ.

Вернувшись в Петербург в 1892 году, Сологуб еще пятнадцать лет занимался педагогическим трудом. Он был привязан к своей профессии, любил детей и негодовал по поводу бюрократизма и мертвечины в школьном образовании, духовной запущенности и невежества учительской массы. Всё это – темы его острых публицистических выступлений того времени. Учебное начальство, недовольное им, «помогло» Сологубу уйти в отставку.

Вот биографический пласт, который лег в основу «Мелкого беса» и других произведений писателя, так или иначе обращавшихся к школе.

В 1902 году Сологуб наконец-то дописал свой знаменитый роман «Мелкий бес», который привел в шок общественность. В романе главный герой – гимназический учитель Ардальон Борисович Передонов – аккумулирует в себе всё самое мерзкое, ничтожное, грязное, что только может быть в человеке. Он глуп, подозрителен, мелочен и страшен в своей невообразимой пошлости и душевной низости, а еще он – учитель-садист. Эта тема не понравилась редакторам популярных изданий, и Сологубу отказали в выпуске книги.

В 1907 году роман наконец-то напечатали в полном издании, и с тех пор это произведение приобретает, несмотря на разноголосицу мнений о нем, большой вес в литературе. Один за другим следуют издания романа. Спустя три года после первого отдельного издания (1907), свидетельствовала критика, «интерес к книге не только не угас, а возрос настолько, что получить ее в библиотеке удается немногим счастливцам» (О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. СПб., 1911).

Особую роль в творческой биографии Сологуба сыграл журнал «Северный вестник», над созданием которого работали Николай Минский, Зинаида Гиппиус и другие знаменитые в литературных кругах авторы. Сотрудники журнала не только публиковались сами, они искали новые имена, произведения которых соответствовали бы концепции издания. Стихи молодого дарования – Федора Сологуба подходили идеально. Его произведения начали печатать на страницах этого журнала.

Именно в нем он стал широко публиковаться в 1890-е годы: помимо стихотворений, были напечатаны первые рассказы, роман, переводы из Верлена, рецензии. Сам псевдоним (Федор Сологуб) был придуман в редакции журнала по настоянию одного из членов редколлегии, Николая Минского. Другой член редколлегии, Волынский, предложил фамилию Соллогуб, в то время вызывавшую ассоциацию с известным аристократическим родом, к которому принадлежал беллетрист Владимир Соллогуб; для отличия в псевдониме убрали одну букву «л». В печати псевдоним впервые появился в 1893 году в апрельском номере журнала «Северный вестник» под стихотворением «Творчество».

На волне своей популярности Сологуб решил совершить серию поездок по стране. Основной целью поездки было чтение стихов писателя и лекции «Искусство наших дней», популяризирующей принципы символизма. Поездка началась 1 марта 1913 года и длилась больше месяца. Вместе с Сологубом отправились жена и поэт Игорь Северянин. Они посетили множество российских городов от Вильно до Тифлиса. Лекции шли с успехом, что и подтолкнуло Сологуба к созданию собственного журнала «Дневники писателей» и общества «Искусство для всех».

Как ни стремился Сологуб отгородиться от реальной жизни, на его долю выпало немало испытаний, связанных с исторической ситуацией в России начала двадцатого века: Первая русская революция, Февральская революция, Первая мировая война, которую поэт воспринял как роковое знамение, которое сможет принести множество поучительных перемен для российского общества, станет средством пробуждения в русском народе национального сознания.

1917-й год был радостно встречен Сологубом; его, как и всех писателей того времени, интересовало, что же будет с литературой в новой ситуации. Писатель принимал активное участие в создании Союза Деятелей Искусства. По прошествии некоторого времени Сологуб к переменам в стране оказался не готов и не принял новую власть. Он задумался об эмиграции. Однако, когда разрешение на выезд было уже на руках, у Сологуба случается трагедия – жена писателя во время обострения болезни покончила жизнь самоубийством.

…Знакомство с А. Н. Чеботаревской, будущей женой писателя, случилось в переломный для Сологуба 1907 год, в течение которого вышли «Мелкий бес», «Истлевающие личины», «Змий», «Литургия Мне», «Навьи чары» – произведения, получившие широкое освещение в критике и привлекшие, наконец, внимание публики к писателю, чей талант был к тому времени всесторонне представлен в творчестве (романы, шесть книг стихов, сказочки, десятки рассказов, переводы, статьи по педагогике, искусству, политике, наконец, пьесы). В личной жизни писателя также произошли перемены. 28 июня умерла горячо любимая сестра. Наследственная болезнь уже давно стала обнаруживать свои грозные признаки. Летом предыдущего года Федор Кузьмич с сестрой ездили в Уфимскую губернию, на кумыс, для лечения. Но ничего не помогало. В мае 1907 года была предпринята еще одна поездка, в Финляндию, где и наступила смерть.

В те же тяжелые дни начальство уведомило Федора Кузьмича, что на службе его не оставит – пришла пора выхода в отставку после 25 лет службы. Отставка была принята полная, начальство, пользуясь моментом, свело счеты с слишком уже заметным и прогрессивным писателем. 1 июля Сологуб официально вышел в отставку в чине надворного советника (за время службы был пожалован двумя орденами – Св. Станислава третьей степени в 1896 году и Св. Анны третьей степени в 1901). Пришлось срочно съезжать с казенной квартиры, искать частную. В конце июля Сологуб обосновался в одной из отдаленных улиц на Петербургской Стороне. Отныне Федор Сологуб зарабатывал на жизнь исключительно литературой.

Весной 1907 года между Федором Кузьмичом и Анастасией Николаевной завязалась деловая переписка, осенью переросшая во взаимный интерес друг к другу.

Вернувшись после летнего отдыха в Финляндии в августе следующего, 1908 года, Сологуб переезжает на новую квартиру, в Гродненский переулок у Кирочной улицы. К нему переезжает и Анастасия Чеботаревская, ставшая через месяц его женой (официальное же венчание состоялось только в сентябре 1915 года). Близко восприняв творчество Сологуба, Чеботаревская стала вникать во все литературные связи мужа, стараясь укрепить их, стала, можно сказать, его литагентом. Известность автора «Мелкого беса» и «Пламенного круга» уже тогда была несомненной, но Анастасии Николаевне хотелось, чтобы Федор Сологуб занимал подобающее его таланту место в культурном мире России, чтобы его творчество могло охватить широкие круги. Сама будучи экзальтированной, энергичной, постоянно что-то организовывающей, полной идей и – обладая неуравновешенной психикой, – Чеботаревская взяла нехарактерную для самого Сологуба тщательную заботу о его имени как писателя, старательно отстаивая его права по любому поводу.

Начавшиеся благодаря ее стараниям «премьеры, венки, цветы, ужины на много персон, многолюдные вечерние собрания и даже домашние маскарады, видимо, забавляли Федора Кузьмича, никогда этого не испытавшего, но потом надоели» (К. Эрберг).

Творческое сотрудничество Чеботаревской с Федором Сологубом выразилось в написании нескольких совместных рассказов, статей и пьес, – рассказы «Старый дом» и «Путь в Дамаск», пьесы «Любовьнадбезднами», «Мечта-победительница» и «Камень, брошенный в воду». По конспектам и сочинениям Сологуба Чеботаревская подготавливала и писала для него лекции, составляла статьи. Иногда ее собственные статьи в газетах подписывались именем Федора Сологуба – так их более охотно публиковали и больше, соответственно, платили.

Союз двух творческих людей оказался удачным, несмотря на отсутствие общих детей. Брак просуществовал девятнадцать лет, вплоть до самоубийства Анастасии.

Смерть жены для Федора Сологуба обернулась непосильным горем, которое писатель не изжил до конца своих дней. «Такая жизнь – без нее – на что она мне?», – писал он в своих личных записках.

Федор Сологуб, отказавшись после смерти жены от идеи эмиграции, остался в СССР и продолжал плодотворно трудиться, много писал – и всё «в стол». Не печатали. Чтобы продолжать активную литературную деятельность в таких условиях, Сологуб с головой ушел в работу петербургского Союза Писателей, столь уместно соединившую его прежний навык работы учителем, любовь к организации и собственный интерес к литературе.

Последним большим общественным событием в жизни Федора Сологуба стало празднование его юбилея – сорокалетие литературной деятельности, – отмеченое 11 февраля 1924 года. Чествование, организованное друзьями писателя, проходило в зале Александрийского театра и собрало множество публики. Венки, телеграммы-поздравления пришли от всех культурных организаций СССР. На сцене с речами выступили Е. Замятин, М. Кузмин, Андрей Белый, О. Мандельштам; среди организаторов торжества – А. Ахматова, А. Волынский, Вс. Рождественский. Как отмечал один из гостей, всё проходило так великолепно, «как будто все забыли, что живут при советской власти».

В мае 1927 года, в разгар работы над романом в стихах «Григорий Казарин», Федор Сологуб серьезно заболел. Болен он был давно, и болезнь до того более-менее удавалось подавить. С лета Федор Кузьмич уже почти не вставал с постели. Лечебные консультации ему оказывала сестра А. Н. Чеботаревской – Татьяна, известный педиатр, проживавшая в Москве; одним из постоянных советов было меньше курить – Сологуб всю жизнь был заядлым курильщиком – от чего ему было трудно отказаться. Ее усилиями приглашались различные доктора, писатель проходил обследования в больницах, но ничего не помогало. Осенью началось обострение болезни.

Умер Федор Кузьмич Сологуб 5 декабря 1927 г. Похоронен на Смоленском православном кладбище рядом с могилой А. Н. Чеботаревской.

 
Никто не убивал,
Он тихо умер сам, —
Он бледен был и мал,
Но рвался к небесам.
А небо далеко,
И даже – неба нет…
 

Мелкий бес

 
Я сжечь ее хотел, колдунью злую
 

I

После праздничной обедни прихожане расходились по домам. Иные останавливались в ограде, за белыми каменными стенами, под старыми липами и кленами, и разговаривали. Все принарядились по-праздничному, смотрели друг на друга приветливо, и казалось, что в этом городе живут мирно и дружно. И даже весело. Но все это только казалось.

Гимназический учитель Передонов, стоя в кругу своих приятелей, угрюмо посматривая на них маленькими, заплывшими глазами из-за очков в золотой оправе, говорил им:

– Сама княгиня Волчанская обещала Варе, уж это наверное. Как только, говорит, выйдет за него замуж, так я ему сейчас же и выхлопочу место инспектора.

– Да как же ты на Варваре Дмитриевне женишься? – спросил краснолицый Фаластов, – ведь она же тебе сестра! Разве новый закон вышел, что и на сестрах венчаться можно?

Все захохотали. Румяное, обыкновенно равнодушно-сонное лицо Передонова сделалось свирепым.

– Троюродная… – буркнул он, сердито глядя мимо собеседников.

– Да тебе самому княгиня обещала? – спросил щеголевато одетый, бледный и высокий Рутилов.

– Не мне, а Варе, – ответил Передонов.

– Ну вот, а ты и веришь, – оживленно говорил Рутилов. – Сказать все можно. А ты сам отчего к княгине не явился?

– Пойми, что мы пошли с Варей, да не застали княгини, всего на пять минут опоздали, – рассказывал Передонов, – она в деревню уехала, вернется через три недели, а мне никак нельзя было ждать, сюда надо было ехать к экзаменам.

– Сомнительно что-то, – сказал Рутилов и засмеялся, показывая гниловатые зубы.

Передонов призадумался. Собеседники разошлись. Остался с ним один Рутилов.

– Конечно, – сказал Передонов, – я на всякой могу, на какой захочу Не одна мне Варвара.

– Само собою, за тебя, Ардальон Борисыч, всякая пойдет, – подтвердил Рутилов.

Они вышли из ограды и медленно проходили по площади, немощеной и пыльной. Передонов сказал:

– Только вот княгиня как же? Она разозлится, если я Варвару брошу

– Ну, что ж княгиня! – сказал Рутилов. – Тебе с ней не котят крестить. Пусть бы она тебе место сначала дала, – окрутиться успеешь. А то как же так, зря, ничего не видя!

– Это верно… – раздумчиво согласился Передонов.

– Ты так Варваре и скажи, – уговаривал Рутилов. – Сперва место, а то, мол, я так не очень-то верю. Место получишь, а там и венчайся, с кем вздумаешь. Вот ты лучше из моих сестер возьми, – три, любую выбирай. Барышни образованные, умные, без лести сказать, не чета Варваре. Она им в подметки не годится.

– Ну-у… – промычал Передонов.

– Верно. Что твоя Варвара? Вот, понюхай.

Рутилов наклонился, оторвал шерстистый стебель белены, скомкал его вместе с листьями и грязно-белыми цветами и, растирая все это пальцами, поднес к носу Передонова. Тот поморщился от неприятного, тяжелого запаха. Рутилов говорил:

– Растереть да бросить, – вот и Варвара твоя. Она и мои сестры – это, брат, две большие разницы. Бойкие барышни, живые, – любую возьми, не даст заснуть. Да и молодые, – самая старшая втрое моложе твоей Варвары.

Все это Рутилов говорил, по обыкновению своему, быстро и весело, улыбаясь, но он, высокий, узкогрудый, казался чахлым и хрупким, и из-под шляпы его, новой и модной, как-то жалко торчали жидкие, коротко остриженные светлые волосы.

– Ну, уж и втрое, – вяло возразил Передонов, снимая и протирая золотые очки.

– Да уж верно! – воскликнул Рутилов. – Смотри, не зевай, пока я жив, а то они у меня тоже с гонором, – потом захочешь, да поздно будет. А только из них каждая за тебя с превеликим удовольствием пойдет.

– Да, в меня здесь все влюбляются, – с угрюмым самохвальством сказал Передонов.

– Ну, вот видишь, вот ты и лови момент, – убеждал Рутилов.

– Мне бы, главное, не хотелось, чтобы она была сухопарая, – с тоскою в голосе сказал Передонов. – Жирненькую бы мне.

– Да уж на этот счет ты не беспокойся, – горячо говорил Рутилов. – Они и теперь барышни пухленькие, а если не совсем вошли в объем, так это только до поры до времени. Выйдут замуж, и они раздобреют, как старшая. Лариса-то у нас, сам знаешь, какая кулебяка стала.

– Я бы женился, – сказал Передонов, – да боюсь, что Варя большой скандал устроит.

– Боишься скандала, так ты вот что сделай, – с хитрою улыбкою сказал Рутилов, – сегодня же венчайся, не то завтра; домой явишься с молодой женой, и вся недолга. Правда, хочешь, я это сварганю, завтра же вечером? С какою хочешь?

Передонов внезапно захохотал, отрывисто и громко.

– Ну, идет? по рукам, что ли? – спросил Рутилов.

Передонов так же внезапно перестал смеяться и угрюмо сказал, тихо, почти шепотом:

– Донесет, мерзавка.

– Ничего не донесет, нечего доносить, – убеждал Рутилов.

– Или отравит, – боязливо шептал Передонов.

– Да уж ты во всем на меня положись, – горячо уговаривал его Рутилов, – я все так тонко обстрою тебе…

– Я без приданого не женюсь, – сердито крикнул Передонов.

Рутилова нисколько не удивил новый скачок в мыслях его угрюмого собеседника. Он возразил все с тем же одушевлением:

– Чудак, да разве они бесприданницы! Ну, что же, идет, что ли? Ну, я побегу, все устрою. Только чур, никому ни гу-гу, слышишь, никому!

Он потряс руку Передонова и побежал от него. Передонов молча смотрел за ним. Барышни Рутиловы припомнились ему, веселые, насмешливые. Нескромная мысль выдавила на его губы поганое подобие улыбки, – оно появилось на миг и исчезло. Смутное беспокойство поднялось в нем.

«С княгиней-то как же? – подумал он. – За теми гроши, и протекции нет, а с Варварой в инспекторы попадешь, а потом и директором сделают».

Он посмотрел вслед суетливо убегающему Рутилову и злорадно подумал: «Пусть побегает».

И эта мысль доставила ему вялое и тусклое удовольствие. Но ему стало скучно оттого, что он – один; он надвинул шляпу на лоб, нахмурил светлые брови и торопливо отправился домой по немощеным, пустым улицам, заросшим лежачею мшанкою[1]1
  Мшанка — местное название торицы, острицы, многолетнего стелющегося растения.


[Закрыть] с белыми цветами да жерухою[2]2
  Жеруха — многолетнее растение, произрастающее в болотах и лужах со стоячей водой.


[Закрыть], травою, затоптанною в грязи.

Кто-то позвал его тихим и быстрым голосом:

– Ардальон Борисыч, к нам зайдите.

Передонов поднял сумрачные глаза и сердито посмотрел за изгородь. В саду за калиткою стояла Наталья Афанасьевна Вершина, маленькая, худенькая, темнокожая женщина, вся в черном, чернобровая, черноглазая. Она курила папироску в черешневом темном мундштуке и улыбалась слегка, словно знала такое, чего не говорят, но чему улыбаются. Не столько словами, сколько легкими, быстрыми движениями зазывала она Передонова в свой сад: открыла калитку, посторонилась, улыбалась просительно и вместе уверенно и показывала руками, – входи, мол, чего стоишь.

И вошел Передонов, подчиняясь ее словно ворожащим, беззвучным движениям. Но он сейчас же остановился на песчаной дорожке, где в глаза ему бросились обломки сухих веток, и посмотрел на часы.

– Завтракать пора, – проворчал он.

Хотя часы служили ему давно, но он и теперь, как всегда при людях, с удовольствием глянул на их большие золотые крышки. Было без двадцати минут двенадцать. Передонов решил, что можно побыть немного. Угрюмо шел он за Вершиною по дорожкам, мимо опустелых кустов черной и красной смородины, малины, крыжовника.

Сад желтел и пестрел плодами да поздними цветами. Было тут много плодовых и простых деревьев да кустов: невысокие раскидистые яблони, круглолистые груши, липы, вишни с гладкими блестящими листьями, слива, жимолость. На бузиновых кустах краснели ягоды. Около забора густо цвела сибирская герань, – мелкие бледно-розовые цветки с пурпуровыми жилками.

Остропестро выставляло из-под кустов свои колючие пурпуровые головки. В стороне стоял деревянный дом, маленький, серенький, в одно жилье, с широкою обеденкою в сад. Он казался милым и уютным. А за ним виднелась часть огорода. Там качались сухие коробочки мака да бело-желтые крупные чепчики ромашки, желтые головки подсолнечника никли перед увяданием и между полезными зелиями поднимались зонтики: белые у кокорыша и бледно-пурпуровые у цикутного аистника, цвели светло-желтые лютики да невысокие молочаи.

– У обедни были? – спросила Вершина.

– Был, – угрюмо ответил Передонов.

– Вот и Марта только что вернулась, – рассказывала Вершина. – Она часто в нашу церковь ходит. Уж я и то смеюсь: для кого это, говорю, вы, Марта, в нашу церковь ходите? Краснеет, молчит. Пойдемте, в беседке посидимте, – сказала она быстро и без всякого перехода от того, что говорила раньше.

Среди сада, в тени развесистых кленов, стояла старенькая серенькая беседка, – три ступеньки вверх, обомшелый помост, низенькие стены, шесть точеных пузатых столбов и шестискатная кровелька.

Марта сидела в беседке, еще принаряженная от обедни. На ней было светлое платье с бантиками, но оно к ней не шло. Короткие рукава обнажали островатые красные локти, сильные и большие руки. Марта была, впрочем, недурна. Веснушки не портили ее. Она слыла даже за хорошенькую, особенно среди своих, поляков, – их жило здесь немало.

Марта набивала папиросы для Вершиной. Она нетерпеливо хотела, чтобы Передонов посмотрел на нее и пришел в восхищение. Это желание выдавало себя на ее простодушном лице выражением беспокойной приветливости. Впрочем, оно вытекало не из того, чтобы Марта была влюблена в Передонова: Вершина желала пристроить ее, семья была большая, – и Марте хотелось угодить Вершиной, у которой она жила несколько месяцев, со дня похорон старика-мужа Вершиной, – угодить за себя и за брата-гимназиста, который тоже гостил здесь.

Вершина и Передонов вошли в беседку. Передонов сумрачно поздоровался с Мартою и сел, – выбрал такое место, чтобы спину защищал от ветра столб и чтобы в уши не надуло сквозняком. Он посмотрел на Мартины желтые башмаки с розовыми помпончиками и подумал, что его ловят в женихи. Это он всегда думал, когда видел барышень, любезных с ним. Он замечал в Марте только недостатки – много веснушек, большие руки и с грубою кожею. Он знал, что ее отец, шляхтич, держал в аренде маленькую деревушку верстах в шести от города. Доходы малые, детей много: Марта кончила прогимназию, сын учился в гимназии, другие дети были еще меньше.

– Пивка позволите вам налить? – быстро спросила Вершина.

На столе стояли стаканы, две бутылки пива, мелкий сахар в жестяной коробке, ложечка мельхиоровая, замоченная пивом.

– Выпью, – отрывисто сказал Передонов.

Вершина посмотрела на Марту. Марта налила стакан, подвинула его Передонову, и при этом на ее лице играла странная улыбка, не то испуганная, не то радостная. Вершина сказала быстро, точно просыпала слова:

– Положите сахару в пиво.

Марта подвинула к Передонову жестянку с сахаром. Но Передонов досадливо сказал:

– Нет, это гадость – с сахаром.

– Что вы, вкусно, – однозвучно и быстро уронила Вершина.

– Очень вкусно, – сказала Марта.

– Гадость, – повторил Передонов и сердито поглядел на сахар.

– Как хотите, – сказала Вершина и тем же голосом, без остановки и перехода, заговорила о другом: – Черепнин мне надоедает, – сказала она и засмеялась.

Засмеялась и Марта. Передонов смотрел равнодушно: он не принимал никакого участия в чужих делах, – не любил людей, не думал о них иначе, как только в связи со своими выгодами и удовольствиями. Вершина самодовольно улыбнулась и сказала:

– Думает, что я выйду за него.

– Ужасно дерзкий, – сказала Марта, не потому, что думала это, а потому, что хотела угодить и польстить Вершиной.

– Вчера у окна подсматривал, – рассказывала Вершина. – Забрался в сад, когда мы ужинали. Кадка под окном стояла, мы подставили под дождь, – целая натекла. Покрыта была доской, воды не видно, он влез на кадку да и смотрит в окно. А у нас лампа горит, – он нас видит, а мы его не видим. Вдруг слышим шум. Испугались сначала, выбегаем. А это он провалился в воду Однако вылез до нас, убежал весь мокрый, – по дорожке так мокрый след. Да мы и по спине узнали.

Марта смеялась тоненьким, радостным смехом, как смеются благонравные дети. Вершина рассказала все быстро и однообразно, словно высыпала, – как она всегда говорила, – и разом замолчала, сидела и улыбалась краем рта, и оттого все ее смуглое и сухое лицо пошло в складки, и черноватые от курева зубы слегка приоткрылись. Передонов подумал и вдруг захохотал. Он всегда не сразу отзывался на то, что казалось ему смешным, – медленны и тупы были его восприятия.

Вершина курила папиросу за папиросою. Она не могла жить без табачного дыма перед ее носом.

– Скоро соседями будем, – объявил Передонов.

Вершина бросила быстрый взгляд на Марту Та слегка покраснела, с пугливым ожиданием посмотрела на Передонова и сейчас же опять отвела глаза в сад.

– Переезжаете? – спросила Вершина. – Отчего же?

– Далеко от гимназии, – объяснил Передонов.

Вершина недоверчиво улыбалась. Вернее, думала она, что он хочет быть поближе к Марте.

– Да ведь вы там уже давно живете, уже несколько лет, – сказала она.

– Да и хозяйка стерва, – сердито сказал Передонов.

– Будто? – недоверчиво спросила Вершина и криво улыбнулась.

Передонов немного оживился.

– Наклеила новые обои, да скверно, – рассказывал он. – Не подходит кусок к куску. Вдруг в столовой над дверью совсем другой узор, вся комната разводами да цветочками, а над дверью полосками да гвоздиками. И цвет совсем не тот. Мы было не заметили, да Фаластов пришел, смеется. И все смеются.

– Еще бы, такое безобразие, – согласилась Вершина.

– Только мы ей не говорим, что мы выедем, – сказал Передонов и при этом понизил голос. – Найдем квартиру и поедем, а ей не говорим.

– Само собой, – сказала Вершина.

– А то будет, пожалуй, скандалить, – говорил Передонов, и в глазах его отразилось пугливое беспокойство. – Да еще и плати ей за месяц, за такую-то гадость.

Передонов захохотал от радости, что выедет и за квартиру не заплатит.

– Стребует, – заметила Вершина.

– Пусть требует, я не отдам, – сердито сказал Передонов. – Мы в Питер ездили, так не пользовались это время квартирою.

– Да ведь квартира-то за вами оставалась, – сказала Вершина.

– Что ж такое! Она должна ремонт делать, так разве мы обязаны платить за то время, пока не живем? И главное – она ужасно дерзкая.

– Ну, хозяйка дерзкая оттого, что ваша… сестрица уж слишком пылкая особа, – сказала Вершина с легкою заминкою на слове «сестрица».

Передонов нахмурился и тупо глядел перед собою полусонными глазами. Вершина заговорила о другом. Передонов вытащил из кармана карамельку, очистил ее от бумажки и принялся жевать. Случайно взглянул он на Марту и подумал, что она завидует и что ей тоже хочется карамельки.

«Дать ей или не давать? – думал Передонов. – Не стоит она. Или уж разве дать, – пусть не думают, что мне жалко. У меня много, полны карманы».

И он вытащил горсть карамели.

– Нате, – сказал он и протянул леденцы сначала Вершиной, потом Марте, – хорошие бомбошки, дорогие, тридцать копеек за фунт плачены.

Они взяли по одной. Он сказал:

– Да вы больше берите. У меня много, и хорошие бомбошки, – я худого есть не стану.

– Благодарю вас, я не хочу больше, – сказала Вершина быстро и невыразительно.

И те же слова за нею повторила Марта, но как-то нерешительно. Передонов недоверчиво посмотрел на Марту и сказал:

– Ну, как не хотеть! Нате.

И он взял из горсти одну карамельку себе, а остальные положил перед Мартою. Марта молча улыбнулась и наклонила голову.

«Невежа, – подумал Передонов, – не умеет поблагодарить хорошенько».

Он не знал, о чем говорить с Мартою. Она была ему нелюбопытна, как все предметы, с которыми не были кем-то установлены для него приятные или неприятные отношения.

Остальное пиво было вылито в стакан Передонову. Вершина глянула на Марту.

– Я принесу, – сказала Марта.

Она всегда без слов догадывалась, чего хочет Вершина.

– Пошлите Владю, он в саду, – сказала Вершина.

– Владислав! – крикнула Марта.

– Здесь, – отозвался мальчик так близко и так скоро, точно он подслушивал.

– Пива принеси, две бутылки, – сказала Марта, – в сенях, в ларе.

Скоро Владислав подбежал бесшумно к беседке, подал через окно Марте пиво и поклонился Передонову.

– Здравствуйте, – хмуро сказал Передонов, – пива сколько бутылок сегодня выдули?

Владислав принужденно улыбнулся и сказал:

– Я не пью пива.

Это был мальчик лет четырнадцати, с веснушчатым, как у Марты, лицом, похожий на сестру, неловкий, мешкотный в движениях. Одет он был в блузу сурового полотна.

Марта шепотом заговорила с братом. Оба они смеялись. Передонов подозрительно посматривал на них. Когда при нем смеялись и он не знал, о чем, он всегда предполагал, что это над ним смеются. Вершина забеспокоилась. Уже она хотела окликнуть Марту. Но сам Передонов спросил злым голосом: