Текст книги "Мелкий бес"

В таких мыслях утверждали его и Передонов с Варварою.

– Ясно, что она в тебя влюблена, – говорил Передонов.

– И какого еще ей жениха надо! – прибавляла Варвара. Володин делал скромное лицо и радовался своим успехам.

Однажды Передонов сказал ему:

– Жених, а трепаный галстук носишь.

– Я еще не жених, Ардаша, – рассудительно отвечал Володин, весь, однако, трепеща от радости, – а галстук я могу купить новый.

– Ты себе фигурный купи, – советовал Передонов, – чтоб видели, что в тебе любовь играет.

– Красный галстук, – сказала Варвара, – да попышнее, и булавку. Можно дешево булавку купить, и с камнем, – шик будет.

Передонов подумал, что у Володина, пожалуй, и денег столько нет. Или поскупится, купит простенький, черный. И это будет скверно, думал Передонов: Адаменко – барышня светская; если идти к ней свататься в кой-каком галстуке, то она может обидеться и откажет. Передонов сказал:

– Зачем дешево покупать? Ты, Павлуша, на галстук выиграл у меня. Сколько я тебе должен, рубль сорок?

– Сорок копеечек, это верно, – сказал Володин, оскла-бясь и кривляясь, – только не рублик, а два рублика.

Передонов и сам знал, что два рубля, но ему приятнее было бы заплатить только рубль. Он сказал:

– Врешь, какие два рубля!

– Вот Варвара Дмитриевна свидетельница, – уверял Володин.

Варвара сказала, ухмыляясь:

– Уж плати, Ардальон Борисыч, коли проиграл, – и я помню, что два сорок.

Передонов подумал, что Варвара заступается за Володина, значит, передается на его сторону. Он насупился, достал из кошелька деньги и сказал:

– Ну, ладно, пусть два сорок, я не разорюсь. Ты бедный человек, Павлушка, ну вот тебе, возьми.

Володин взял деньги, сосчитал, потом сделал обиженное лицо, наклонил крутой лоб, выпятил нижнюю губу и промолвил блеющим и дребезжащим голосом:

– Вы, Ардальон Борисыч, изволите быть мне должны, так и надо платить, а что я изволю быть бедным, так уж это сюда совсем не идет. И я еще ни у кого на хлеб не прошу, а вы знаете, что беден только бес, который хлебца не ест, а как я еще хлебец кушаю, и даже с маслицем, я не беден.

И совсем утешился, закраснел от радости, что так удачно ответил, и принялся смеяться, выкручивая губы.

Наконец Передонов и Володин решили идти свататься. Оба облеклись в большой наряд и имели торжественный и более обыкновенного глупый вид. Передонов надел белый шейный платок, Володин – пестрый, красный с зелеными полосками.

Передонов рассуждал так:

– Я сватать иду, моя роль солидная, и случай выдающийся, мне надо в белом галстуке быть, а ты жених, тебе надо пламенные чувства показать.

Напряженно-торжественные поместились Передонов на диване, Володин в кресле. Надежда с удивлением смотрела на гостей. Гости беседовали о погоде и о новостях с видом людей, пришедших по щекотливому делу и не знающих, как приступить к нему. Наконец Передонов откашлялся и сказал:

– Надежда Васильевна, мы по делу.

– По делу, – сказал и Володин, сделал значительное лицо и выпятил губы.

– Вот о нем, – сказал Передонов и показал на Володина большим пальцем.

– Вот обо мне, – подтвердил и Володин и тоже показал большим пальцем на себя, на грудь.

Надежда улыбнулась.

– Прошу вас, – сказала она.

– Я за него буду говорить, – сказал Передонов, – он скромный, не решается сам. А он человек достойный, непьющий, добрый. Он мало получает, но это наплевать. Ведь кому что надо, кому деньги, а кому человека. Ну, что ж ты молчишь, – обратился он к Володину, – скажи что-нибудь.

Володин склонил голову и произнес дрожащим голосом, как баран проблеял:

– Конечно, я небольшое жалованье получаю, но у меня всегда будет кусок хлебца. Конечно, я в университете не был, но живу, как дай бог всякому, и ничего худого за собой не знаю, – а впрочем, кому как угодно судить. А я, что ж, собою доволен.

Он развел руками, наклонил лоб, словно собрался бодаться, и умолк.

– Так вот, – сказал Передонов, – он человек молодой, ему так жить не следует. Ему надо жениться. Всё ж таки женатому лучше.

– Если жена соответствует, то чего лучше, – подтвердил Володин.

– А вы, – продолжал Передонов, – девица. Вам тоже надо замуж.

За дверью послышался легкий шорох, заглушенные, короткие звуки, как будто кто-то вздыхал или смеялся, закрывая рот. Надежда строго посмотрела на дверь и сказала холодно:

– Вы слишком ко мне заботливы, – с досадливым ударением на слове «слишком».

– Вам не надо богатого мужа, – говорил Передонов, – вы сама богатая. Вам надо такого, чтобы вас любил и угождал во всем. И вы его знаете, могли понять. Он к вам неравнодушен, вы к нему, может быть, тоже. Так вот, у меня купец, а у вас товар. То есть, вы сами – товар.

Надежда краснела и кусала губы, чтоб удержаться от смеха. За дверью продолжали раздаваться те же звуки. Володин скромно потупил глаза. Ему казалось, что дело идет на лад.

– Какой товар? – осторожно спросила Надежда. – Извините, я не понимаю.

– Ну, как не понимаете! – недоверчиво сказал Передонов. – Ну, я прямо скажу: Павел Васильевич просит у вас руки и сердца. И я за него прошу.

За дверью что-то упало на пол и каталось, фыркая и вздыхая. Надежда, краснея от сдержанного смеха, смотрела на гостей. Предложение Володина казалось ей смешною дерзостью.

– Да, – сказал Володин, – Надежда Васильевна, я прошу у вас руки и сердца.

Он покраснел, встал, сильно шаркнул ногою по ковру, поклонился и быстро сел. Потом опять встал, положил руку к сердцу и сказал, умильно глядя на барышню:

– Надежда Васильевна, позвольте объясниться! Так как я вас даже очень люблю, то неужели же вы не захотите соответствовать?

Он ринулся вперед, опустился перед Надеждою на колено и поцеловал ее руку.

– Надежда Васильевна, поверьте! Клянусь! – воскликнул он, поднял руку вверх, и со всего размаху ударил ею себя в грудь, так что гулкий звук отдался далече.

– Что вы, пожалуйста, встаньте! – смущенно сказала Надежда, – к чему это?

Володин встал и с обиженным лицом вернулся к своему месту. Там он прижал обе руки к груди и опять воскликнул:

– Надежда Васильевна, вы мне поверьте! По гроб, от всей души.

– Извините, – сказала Надежда, – я, право, не могу. Я должна воспитывать брата, – вот и он плачет там за дверью.

– Что ж, воспитывать брата! – обиженно выпячивая губы, сказал Володин, – это не мешает, кажется.

– Нет, во всяком случае, это его касается, – сказала Надежда, поспешно подымаясь, – надо его спросить. Подождите.

Она проворно выбежала из гостиной, шелестя светло-желтым платьем, за дверью схватила Мишу за плечо, добежала с ним до его горницы и там, стоя у двери, запыхавшись от бега и от подавленного смеха, сказала срывающимся голосом:

– Совсем, совсем бесполезно просить, чтобы не подслушивал. Неужели необходимо прибегнуть к самым строгим мерам?

Миша, обняв ее у пояса и прижимаясь к ней головою, хохотал, сотрясаясь от хохота и от старания заглушить его. Сестра втолкнула Мишу в его горницу, села на стул у двери и засмеялась.

– Слышал, что он выдумал, твой Павел Васильевич? – спросила она. – Иди со мной в гостиную, да смеяться не смей. Я у тебя спрошу при них, а ты не смей соглашаться. Понял?

– Угу! – промычал Миша и засунул в рот конец платка, чтобы не смеяться, что, однако, мало помогало.

– Закрой глаза платком, когда смеяться захочется, – посоветовала сестра и опять повела его за плечо в гостиную.

Там она посадила его на кресло, а сама поместилась на стуле рядом. Володин смотрел обиженно, склонив голову, как барашек.

– Вот, – сказала Надежда, показывая на брата, – едва слезы уняла, бедный мальчик! Я ему вместо матери, и вдруг он думает, что я его оставлю.

Миша закрыл лицо платком. Все тело его тряслось. Чтобы скрыть смех, он протяжно заныл:

– У-у-у.

Надежда обняла его, незаметно ущипнула за руки и сказала:

– Ну, не плачь, миленький, не плачь.

Мише стало так неожиданно больно, что на глазах показались слезы. Он опустил платок и сердито посмотрел на сестру.

«А вдруг, – подумал Передонов, – мальчишка разозлится и начнет кусаться; людская слюна, говорят, ядовита».

Он подвинулся к Володину, чтобы в случае опасности спрятаться за него. Надежда сказала брату:

– Павел Васильевич просит моей руки.

– Руки и сердца, – прибавил Передонов.

– И сердца, – скромно, но с достоинством сказал Володин.

Миша закрылся платком и, всхлипывая от сдержанного смеха, сказал:

– Нет, ты за него не выходи, а то как же я буду?

Володин заговорил дребезжащим от обиды и волнения голосом:

– Меня удивляет, Надежда Васильевна, что вы спрашиваетесь у вашего братца, который, к тому же, изволит быть еще мальчиком. Если бы он даже изволил быть взрослым юношей, то и в таком случае вы могли бы сами. А теперь, как вы у него спрашиваетесь, Надежда Васильевна, это меня очень удивляет и даже поражает.

– У мальчишек спрашиваться – мне это даже смешно, – угрюмо сказал Передонов.

– У кого же мне спрашиваться? Тете все равно, а ведь его я должна воспитывать, так как же я выйду за вас замуж? Вы, может быть, станете с ним жестоко обращаться. Не правда ли, Мишка, ведь ты боишься его жестокостей?

– Нет, Надя, – сказал Миша, выглядывая одним глазом из-за своего платка, – я не боюсь его жестокостей, где ж ему! а я боюсь, что Павел Васильевич меня избалует и не даст тебе ставить меня в угол.

– Поверьте, Надежда Васильевна, – сказал Володин, прижимая руки к сердцу, – я не избалую Мишеньку Я так думаю, что зачем мальчика баловать! Сыт, одет, обут, а баловать ни-ни. Я его тоже могу в угол ставить, а совсем не то, чтоб баловать. Я даже больше могу. Так как вы – девица, то есть барышня, то вам, конечно, неудобно, а я и прутиком могу.

– Оба в угол будете ставить, – плаксиво сказал Миша, закрывшись опять платком, – вот вы какие, да еще прутиком, нет, это мне невыгодно. Нет, ты, Надя, не смей выходить за него.

– Ну вот, вы слышите, я решительно не могу, – сказала Надежда.

– Мне очень странно, Надежда Васильевна, что вы так поступаете, – сказал Володин. – Я к вам со всем расположением и, можно сказать, пламенно, а вы, между прочим, из-за братца. Если вы теперь из-за братца, другая изволит из-за сестрицы, третья из-за племянника, а там и еще из-за кого-нибудь из родственников, и все так не будут выходить замуж, – этак и род людской совсем прекратится.

– Об этом не беспокойтесь, Павел Васильевич, – сказала Надежда, – пока еще такой опасности свету не грозит. Я не хочу выйти замуж без Мишина согласия, а он, вы слышали, не согласен. Да и понятно, вы его с первого слова сечь обещаетесь. Этак вы и меня поколотите.

– Помилуйте, Надежда Васильевна, да неужели же вы думаете, что я себе позволю такое невежество! – отчаянно воскликнул Володин.

Надежда улыбнулась.

– Я и сама не чувствую желания выходить замуж, – сказала она.

– Вы, может быть, хотите в монашки идти? – обиженным голосом спросил Володин.

– К толстовцам в их секту, – поправил Передонов, – землю навозить.

– Зачем же мне идти куда-нибудь? – строго спросила Надежда, вставая со своего места, – мне и здесь хорошо.

Володин тоже встал, обиженно выпятил губы и сказал:

– После этого, если Мишенька показывает ко мне такие чувства, а вы его, оказывается, что спрашиваете, то это выходит, что я должен и от уроков отказаться, потому что как же я теперь стану ходить, если Мишенька ко мне этак?

– Нет, зачем же? – возразила Надежда, – это совсем особое дело.

Передонов подумал, что следует еще попытаться уговорить барышню: может быть, и согласится. Он сказал ей сумрачно:

– Вы, Надежда Васильевна, подумайте хорошенько. Что ж так-то, с бухты-барахты? Он хороший человек. Он – мой друг.

– Нет, – сказала Надежда, – что ж тут думать! Благодарю очень Павла Васильевича за честь, но не могу.

Передонов сердито посмотрел на Володина и встал. Он подумал, что Володин – дурак: не сумел влюбить в себя барышню.

Володин стоял у своего кресла, склонив голову. Он спросил укоризненно:

– Так, значит, окончательно, Надежда Васильевна? Эх! Коли так, – сказал он, махнув рукою, – ну, так давай вам бог всего хорошего, Надежда Васильевна. Значит, уж такая моя горемычная судьба. Эх! Любил парень девицу, а она не любила. Видит бог! Ну, что ж, поплачу, да и все.

– Хорошим человеком пренебрегаете, а тоже еще какой попадется, – наставительно сказал Передонов.

– Эх! – еще раз воскликнул Володин и пошел было к дверям.

Но вдруг решил быть великодушным и вернулся, – проститься за руку с барышнею и даже с обидчиком Мишею.

На улице Передонов сердито ворчал. Володин всю дорогу обиженным, скрипучим голосом рассуждал, словно блеял.

– Зачем от уроков отказывался? – ворчал Передонов. – Богач какой!

– Я, Ардальон Борисыч, только сказал, что если так, то я должен отказаться, а она мне изволила сказать, что не надо отказываться, а как я ничего не изволил ответить, то вышло, что она меня упросила. А уж теперь это от меня зависит: хочу – откажусь, хочу – буду ходить.

– Чего отказываться? – сказал Передонов. – Ходи, как ни в чем не бывало.

«Пусть хоть здесь попользуется, – думал Передонов, – все меньше завидовать будет».

Тоскливо было на душе у Передонова. Володин все не пристроен, – смотри за ним в оба, не снюхался бы с Варварою. Еще, может быть, и Адаменко станет на него злиться, зачем сватал Володина. У нее есть родня в Петербурге: напишет и, пожалуй, навредит.

И погода была неприятная. Небо хмурилось, носились вороны и каркали. Над самою головою Передонова каркали они, точно дразнили и пророчили еще новые, еще худшие неприятности. Передонов окутал шею шарфом и думал, что в такую погоду и простудиться нетрудно.

– Какие это цветы, Павлуша? – спросил он, показывая Володину на желтые цветочки у забора в чьем-то саду.

– Это лютики, Ардаша, – печально ответил Володин.

Таких цветов, вспомнил Передонов, много в их саду. И какое у них страшное название! Может быть, они ядовиты. Вот, возьмет их Варвара, нарвет целый пук, заварит вместо чаю, да и отравит его, – потом, уж когда бумага придет, – отравит, чтоб подменить его Володиным. Может быть, уж они условились. Недаром же он знает, как называется этот цветок.

А Володин говорил:

– Бог ей судья! За что она меня обидела? Она ждет аристократа, а она не думает, что аристократы тоже всякие бывают, – с иным наплачется; а простой хороший человек ее бы мог сделать счастливою. А я вот схожу в церковь, поставлю свечку за ее здоровье, помолюсь: дай бог, чтоб ей муж достался пьяница, чтоб он ее колотил, чтоб он промотался, и ее по миру пустил. Вот тогда она обо мне воспомянет, да уж поздно будет. Станет кулаком слезы утирать, скажет: дура я была, что Павлу Васильевичу отказала, бить меня было некому, хороший был человек.

Растроганный своими словами, Володин прослезился и вытирал руками слезы на своих бараньих, выпуклых глазах.

– А ты ей ночью стекла побей, – посоветовал Передонов.

– Ну, бог с нею, – печально сказал Володин, – еще поймают. Нет, а мальчишка-то каков! Господи боже мой, что я ему сделал, что он вздумал мне вредить? Уж я ли не старался для него, а он, изволите видеть, какую мне подпустил интригу. Что это за ребенок такой, что из него выйдет, помилуйте, скажите?

– Да, – сердито сказал Передонов, – с мальчишкой не мог потягаться. Эх ты, жених!

– Что ж такое, – возразил Володин, – конечно, жених. Я и другую найду. Пусть она не думает, что об ней плакать будут.

– Эх ты, жених! – дразнил его Передонов. – Еще галстук надел. Где уж тебе с суконным рылом в калашный ряд. Жених!

– Ну, я – жених, а ты, Ардаша, – сват, – рассудительно сказал Володин. – Ты сам обнадежил меня, а и не сумел высватать. Эх ты, сват!

И они усердно принялись дразнить один другого, длинно перекоряясь с таким видом, словно совещались о деле.

Проводив гостей, Надежда вернулась в гостиную. Миша лежал на диване и хохотал. Сестра за плечо стащила его с дивана и сказала:

– А ты забыл, что подслушивать не следует.

Она подняла руки и хотела сложить мизинчики, но вдруг засмеялась, и мизинчики не сходились. Миша бросился к ней, – они обнялись и долго смеялись.

– А все-таки, – сказала она, – за подслушивание в угол.

– Ну, не надо, – сказал Миша, – я тебя от жениха избавил, ты мне еще должна быть благодарна.

– Кто кого еще избавил! Слышал, как тебя собирались прутиком постегивать. Отправляйся в угол.

– Ну, так я лучше здесь постою, – сказал Миша.

Он опустился на колени у сестриных ног и положил голову на ее колени. Она ласкала и щекотала его. Миша смеялся, ползая коленями по полу. Вдруг сестра отстранила его и пересела на диван. Миша остался один. Он постоял немного на коленях, вопросительно глядя на сестру. Она уселась поудобнее, взяла книгу, – словно читать, – а сама посматривала на брата.

– Ну, я уж и устал, – жалобно сказал он.

– Я не держу, ты сам стал, – улыбаясь из-за книги, ответила сестра.

– Ну, ведь я наказан, отпусти, – просил Миша.

– Разве я тебя ставила на колени? – притворно равнодушным голосом спросила Надежда, – что же ты ко мне пристаешь!

– Я не встану, пока не простишь.

Надежда засмеялась, отложила книгу и потянула к себе Мишу за плечо. Он взвизгнул и бросился ее обнимать, восклицая:

– Павлушина невеста!

XVI

Черноглазый мальчишка заполонил все Людмилины помыслы. Она часто заговаривала о нем со своими и со знакомыми, иногда совсем некстати. Почти каждую ночь видела она его во сне, иногда скромного и обыкновенного, но чаще в дикой или волшебной обстановке. Рассказы об этих снах стали у нее столь обычными, что уже сестры скоро начали сами спрашивать ее, что ни утро, как ей Саша приснился нынче. Мечты о нем занимали все ее досуги.

В воскресенье Людмила уговорила сестер зазвать Коковкину от обедни и задержать подольше. Ей хотелось застать Сашу одного. Сама же она в церковь не пошла. Учила сестер:

– Скажите ей про меня: проспала.

Сестры смеялись над ее затеею, но, конечно, согласились. Они очень дружно жили. Да им же и на руку: займется Людмила мальчишкою, им оставит настоящих женихов. И они сделали, как обещали, зазвали Коковкину от обедни.

Тем временем Людмила совсем собралась идти, принарядилась весело, красиво, надушилась мягкою, тихою Аткинсоновою серингою[26]26
  Аткинсон — видимо, фамилия парфюмера; Серинга — название духов (от фр. seringa – жасмин).


[Закрыть], положила в белую, бисером шитую сумочку неначатый флакон с духами и маленький распылитель и притаилась у окна, за занавескою, в гостиной, чтобы из этой засады увидеть вовремя, идет ли Коковкина. Духи взять с собою она придумала еще раньше, – надушить гимназиста, чтобы он не пахнул своею противною латынью, чернилами да мальчишеством. Людмила любила духи, выписывала их из Петербурга и много изводила их. Любила ароматные цветы. Ее горница всегда благоухала чем-нибудь: цветами, духами, сосною, свежими по весне ветвями березы.

Вот и сестры, и Коковкина с ними. Людмила радостно побежала через кухню, через огород в калитку, переулочком, чтобы не попасться Коковкиной на глаза. Она весело улыбалась, быстро шла к дому Коковкиной и шаловливо помахивала белою сумочкою и белым зонтиком. Теплый осенний день радовал ее, и казалось, что она несет с собою и распространяет вокруг себя свойственный ей дух веселости.

У Коковкиной служанка сказала ей, что барыни дома нет. Людмила шумливо смеялась и шутила с краснощекою девицею, отворившею ей дверь.

– А ты, может быть, обманываешь меня, – говорила она, – может быть, твоя барыня от меня прячется.

– Гы-гы, что ей прятаться! – со смехом отвечала служанка, – идите сами в горницы, поглядите, коли не верите.

Людмила заглянула в гостиную и шаловливо крикнула:

– А кто тут есть жив человек? А, гимназист!

Саша выглянул из горницы, увидел Людмилу, обрадовался, и от его радостных глаз Людмиле стало еще веселее. Она спросила:

– А где же Ольга Васильевна?

– Дома нет, – ответил Саша. – Еще не приходила. Из церкви куда-нибудь пошла. Вот я вернулся, а ее нет еще.

Людмила притворилась, что удивлена. Она помахивала зонтиком и досадливо говорила:

– Как же так, уж все из церкви пришли. Все дома сидят, а тут на-ткося, и нету. Это вы, юный классик, так буяните, что старушке дома не усидеть?

Саша молча улыбался. Его радовал Людмилин голос, Людмилин звонкий смех. Он придумывал, как бы половчее вызваться проводить ее, – еще побыть с нею хоть несколько минут, посмотреть да послушать.

Но Людмила не думала уходить. Она посмотрела на Сашу с лукавою усмешкою и сказала:

– Что же вы не просите меня посидеть, любезный молодой человек? Поди-ка я устала! Дайте отдохнуть хоть чуть…

И она вошла в гостиную, смеючись, ласкаючи Сашу быстрыми, нежными глазами. Саша смутился, покраснел, обрадовался, – побудет с ним!

– Хотите я вас душить буду? – живо спросила Людмила, – хотите?

– Вот вы какая! – сказал Саша, – уж сразу и задушить! За что такая жестокость?

Людмила звонко захохотала и откинулась на спинку кресла.

– Задушить! – восклицала она, – глупый! совсем не так понял. Я не руками вас душить хочу, а духами.

Саша сказал смешливо:

– А, духами! ну, это еще куда ни шло.

Людмила вынула из сумочки распылитель, повертела перед Сашиными глазами красивый сосудик темно-красного с золотыми узорами стекла, с гуттаперчевым шариком и с бронзовым набором, и сказала:

– Видите, купила вчера новый пульверизатор, да так и забыла его в сумочке.

Потом вынула большой флакон с духами, с темным, пестрым ярлыком – парижская Герленова Pao-Rosa[27]27
  Название духов знаменитой фирмы «Герлен», основатель которой Пьер-Франсуа Паскаль Герлен в начале XIX в. был парфюмером императрицы.


[Закрыть]. Саша сказал:

– Сумочка-то у вас глубокая какая!

Людмила весело ответила:

– Ну, не ждите больше ничего, пряничков вам не принесла.

– Пряничков, – смешливо повторил Саша.

Он с любопытством смотрел, как Людмила откупоривала духи, и спросил:

– А как же вы их туда нальете без воронки?

Людмила весело сказала:

– А воронку-то уж вы мне дадите.

– Да у меня нет, – смущенно сказал Саша.

– Да уж как хотите, а воронку мне подайте, – смеючись, настаивала Людмила.

– Я бы у Маланьи взял, да у нее в керосине, – сказал Саша.

Людмила весело расхохоталась.

– Ах вы, недогадливый молодой человек! Дайте бумажки клочок, коли не жалко, – вот и воронка.

– Ах, в самом деле! – радостно воскликнул Саша, – ведь можно из бумаги свернуть. Сейчас принесу.

Саша побежал в свою горницу.

– Из тетрадки можно? – крикнул он оттуда.

– Да все равно, – весело откликнулась Людмила, – хоть из книжки рвите, из латинской грамматики, – мне не жалко.

Саша засмеялся и крикнул:

– Нет, уж я лучше из тетрадки.

Он отыскал чистую тетрадь, вырвал средний лист и хотел бежать в гостиную, но уже Людмила стояла на пороге.

– К тебе, хозяин, можно? – спросила она шаловливо.

– Пожалуйста, очень рад! – весело крикнул Саша.

Людмила села к его столу, свернула из бумаги воронку и с деловито-озабоченным лицом принялась переливать духи из флакона в распылитель. Бумажная воронка внизу и сбоку, где текла струя, промокла и потемнела. Благовонная жидкость застаивалась в воронке и стекала вниз медленно. Повеяло теплое, сладкое благоухание от розы, смешанное с резким спиртным запахом.

Людмила вылила в распылитель половину духов из флакона и сказала:

– Ну вот и довольно.

И принялась завинчивать распылитель. Потом скомкала влажную бумажку и потерла ее между ладонями.

– Понюхай, – сказала она Саше и поднесла к его лицу ладонь.

Саша нагнулся, призакрыл глаза и понюхал. Людмила засмеялась, легонько хлопнула его ладонью по губам и удержала руку на его рте. Саша зарделся и поцеловал ее теплую, благоухающую ладонь нежным прикосновением дрогнувших губ. Людмила вздохнула, разнеженное выражение пробежало по ее миловидному лицу и опять заменилось привычным выражением счастливой веселости. Она сказала:

– Ну, теперь только держись, как я тебя опрыскаю!

И сжала гуттаперчевый шарик. Благовонная пыль брызнула, дробясь и расширяясь в воздухе, на Сашину блузу. Саша смеялся и повертывался послушно, когда Людмила его подталкивала.

– Хорошо пахнет, а? – спросила она.

– Очень мило, – весело ответил Саша. – А как они называются?

– Вот еще, младенец! Прочти на флаконе и узнаешь, – поддразнивающим голосом сказала она.

Саша прочел и сказал:

– То-то розовым маслицем попахивает.

– Маслицем! – укоризненно сказала Людмила и легонько хлопнула Сашу по спине.

Саша засмеялся, взвизгивая и высовывая свернутый трубочкою кончик языка. Людмила встала и перебирала Сашины учебники да тетрадки.

– Можно посмотреть? – спросила она.

– Сделайте одолжение, – сказал Саша.

– Где же тут твои единицы да нули, показывай.

– У меня таких прелестей не бывало пока, – возразил Саша обидчиво.

– Ну, это ты врешь, – решительно сказала Людмила, – уж у вас положение такое – колы получать. Припрятал, поди.

Саша молча улыбался.

– Латынь да греки, – сказала Людмила, – то-то они вам надоели.

– Нет, что же, – отвечал Саша, но видно было, что уже один разговор об учебниках наводит на него привычную скуку. – Скучновато зубрить, – признался он, – да ничего, у меня память хорошая. Вот только задачи решать – это я люблю.

– Приходи ко мне завтра после обеда, – сказала Людмила.

– Благодарю вас, приду, – краснея, сказал Саша.

Ему стало приятно, что Людмила пригласила его.

Людмила спрашивала:

– Знаешь, где я живу? Придешь?

– Знаю. Ладно, приду, – радостно говорил Саша.

– Да непременно приходи, – повторила Людмила строго, – ждать буду, слышишь!

– А коли уроков много будет? – сказал Саша, больше из добросовестности, чем на самом деле думая из-за уроков не прийти.

– Ну вот, пустяки, все же приходи, – настаивала Людмила, – авось, на кол не посадят.

– А зачем? – посмеиваясь, спросил Саша.

– Да уж так надо. Приходи, кое-что тебе скажу, кое-что покажу, – говорила Людмила, подпрыгивая и напевая, подергивая юбочку, отставляя розовые пальчики, – приходи, миленький, серебряный, позолоченный.

Саша засмеялся.

– А вы сегодня скажите, – попросил он.

– Сегодня нельзя. Да и как сказать тебе сегодня? Ты завтра тогда и не придешь, скажешь: незачем.

– Ну, ладно, приду непременно, если пустят.

– Вот еще, конечно, пустят! Нешто вас на цепочке держат.

Прощаясь, Людмила поцеловала Сашу в лоб и подняла руку к Сашиным губам, – пришлось поцеловать. И Саше приятно было еще раз поцеловать белую, нежную руку, – и словно стыдно. Как не покраснеть! А Людмила, уходя, улыбалась лукаво да нежно. И несколько раз обернулась.

«Какая она милая!» – думал Саша.

Остался один.

«Как она скоро ушла! – думал он. – Вдруг собралась и не дала опомниться, и уже нет ее. Побыла бы еще хоть немного!» – думал Саша, и ему стало стыдно, как это он забыл вызваться проводить ее.

«Пройтись бы немного еще с нею! – мечтал Саша. – Разве догнать? Далеко ли она ушла? Побежать скорее, догонишь живо».

«Смеяться, пожалуй, будет? – думал Саша. – А может быть, еще помешаешь ей».

Так и не решился бежать за нею. Стало как-то скучно да неловко. На губах еще нежное ощущение от поцелуя замирало, и на лбу горел ее поцелуй.

«Как она нежно целует! – мечтательно вспоминал Саша. – Точно милая сестрица».

Сашины щеки горели. Сладостно было и стыдно. Неясные мечты рождались.

«Если бы она была сестрою! – разнеженно мечтал Саша, – и можно было бы прийти к ней, обнять, сказать ласковое слово. Звать ее: Людмилочка, миленькая! Или еще каким-нибудь, совсем особенным именем – Буба или Стрекоза. И чтоб она откликалась. То-то радость была бы».

«Но вот, – печально думал Саша, – она чужая». Милая, но чужая. Пришла и ушла, и уже обо мне, поди, и не думает. Только оставила сладкое благоухание сиренью да розою и ощущение от двух нежных поцелуев, – и неясное волнение в душе, рождающее сладкую мечту, как волна Афродиту.

Скоро вернулась Коковкина.

– Фу ты, как пахнет сильно! – сказала она.

Саша покраснел.

– Была Людмилочка, – сказал он, – да вас не застала, посидела, меня надушила и ушла.

– Нежности какие! – с удивлением сказала старуха, – уж и Людмилочка.

Саша засмеялся смущенно и убежал к себе. А Коковкина думала, что уж очень они, сестрицы Рутиловы, веселые да ласковые девицы, – и старого, и малого своею ласкою прельстят.

На другой день с утра Саше весело было думать, что его пригласили. Дома он с нетерпением ждал обеда. После обеда, весь красный от смущения, попросил у Коковкиной позволения уйти до семи часов к Рутиловым. Коковкина удивилась, но отпустила. Саша побежал веселый, тщательно причесавшись и даже припомадившись. Он радовался и слегка волновался, как пред чем-то и значительным, и милым. И ему приятно было думать, что вот он придет, поцелует Людмилину руку, и она его поцелует в лоб, – и потом, когда он будет уходить, опять такие же поцелуи. Сладостно мечталась ему Людмилина белая, нежная рука.

Сашу встретили еще в передней все три сестры. Они же любили сидеть у окна, глядючи на улицу, а потому завидели его издали. Веселые, нарядные, звонко щебечущие, окружили они его буйною вьюгою веселья, – и ему сразу стало приятно и легко с ними.

– Вот он, молодой таинственный человек! – радостно воскликнула Людмила.

Саша поцеловал ей руку и сделал это ловко и с большим удовольствием. Поцеловал уж заодно руки и Дарье с Валериею, – нельзя же их обойти, – и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем более что они все три поцеловали его в щеку: Дарья звонко, но равнодушно, как доску, Валерия нежно, – опустила глаза, – лукавые глазки, – легонько хихикнула и тихонько прикоснулась легкими, радостными губами, – как нежный цвет яблони, благоуханный, упал на щеку, – а Людмила чмокнула радостно, весело и крепко.

– Это – мой гость, – решительно объявила она, взяла Сашу за плечи и повела к себе.

Дарья сейчас же и рассердилась.

– А твой, так и целуйся с ним! – сердито крикнула она. – Нашла сокровище! Никто не отнимет.

Валерия ничего не сказала, только усмехнулась, – очень любопытно с мальчишкою разговаривать! Что он понимает?

В Людмилиной горнице было просторно, весело и светло от двух больших окон в сад, слегка призадернутых легким желтоватым тюлем. Пахло сладко. Все вещи стояли нарядные и светлые. Стулья и кресла были обиты золотистожелтою тканью с белым, едва различаемым узором. Виднелись разнообразные скляночки с духами, с душистыми водами, баночки, коробочки, веера и несколько русских и французских книжек.

– А я тебя сегодня ночью во сне видела, – хохоча, рассказывала Людмила, – ты будто бы у городского моста плавал, а я на мосту сидела и тебя на удочку выудила.

– И в баночку положили? – смешливо спросил Саша.

– Зачем в баночку?

– А куда же?

– Куда? Нарвала за уши да назад в речку кинула.

И Людмила звонко и долго хохотала.

– Ишь вы какая! – сказал Саша. – А что вы мне сегодня хотели сказать?

Людмила смеялась и не отвечала.

– Обманули, видно, – догадался Саша. – А еще обещали показать что-то, – укоризненно сказал он.

– Я тебе покажу! хочешь есть? – спросила Людмила.

– Я обедал, – сказал Саша. – Экая вы обманщица!

– Нужно очень мне тебя обманывать. Да никак от тебя помадой разит? – вдруг спросила Людмила.

Саша покраснел.

– Терпеть не могу помады! – досадливо говорила Людмила. – Барышня помаженная!