Текст книги "Бумажный Человек"

Отражение, оно как раз выгибалось на очередной волне, отчаянно глянуло на него и, естественно, отпустило перила тоже. И его сразу унесло, утащило течением вглубь реки. Боже, как они тогда испугались, ведь оно совсем не умело плавать. Оно отчаянно размахивало руками, беззвучно разевая рот – мокрое и испуганное – и уверенно шло на дно. Попав туда, оно чуток полежало, потом смущенно поднялось на ноги и, воровато оглядевшись – не видел ли кто (никто не видел) – сунуло руки в карманы, задрало голову и нагло уставилось на мост из-под воды, слегка покачиваясь на кажущихся сквозь воду тонкими и длинными ножках. Он, как ему казалось, уверенно и спокойно смотрел на него сверху, а она, она просто умирала со смеху: «Нет, видел бы ты ваши лица! По-моему, оно ждет, когда ты спрыгнешь в воду и заберешь его обратно». Ошибка: оно не ждало. Оно сплюнуло в его сторону и скорым, хотя еще не совсем уверенным шагом направилось в отражение ближайшего бара, который увидело рядом.

А она, она все смеялась, уверяя, что у него осталась еще целая куча отражений, и гораздо лучших, и куда более преданных, но он с испугом смотрел ей в глаза и видел там – пустому. Его там уже не было. И они тоже пошли в тот бар, и напились там, и долго-долго веселились, представляя, как там сейчас, внизу, и что пьют в том подводном баре и неужто закусывают сырыми золотыми рыбками. А когда вышли, на реке был лед, и по нему весело скользили, катаясь, глупые молодые снежинки, и им стало грустно, ведь на замерзшую реку всегда грустно смотреть…

Особенно снизу. Потому, что когда небо становится льдом, город пустеет и замедляется. Ветер, ледяной ветер мечется по каменным улицам, и камни стонут от холода, и деревья вмерзают в землю и так застывают, и исчезают куда-то люди, и даже в бокале горячего вина начинают позвякивать мелких, невесть откуда взявшиеся льдинки.

Ах, зачем, зачем лед? Все застывает и рассыпается, и жестоко блестит мутное ледяное небо, и вглядывается сквозь него растерянное лицо бога, и нет с ним его женщины. Небо, ледяное небо опускается все ниже, и всем хорошо известно, что будет дальше. На улицах станет все меньше людей, потом они исчезнут вовсе… И стены домов потрескаются и осыпятся вниз, и у деревьев начнут отламываться ветви, и рыбы, рыбы в страхе заспешат на юг, но не успеют, и, заледенев, осыпятся мелкими чешуйчатыми кубиками, и это будет значить, что всему конец, что все-все-все осыпется мелкими, цветными, гранеными кубиками льда прямо под ноги, и придется давить и скользить и спотыкаться и хрустеть этот -на -об -этим льдом, в холодных осенних ботинках, всю зиму, и глядеть на темнеющее небо, и ждать. Ждать весны, когда прорвет, наконец, эту ледяную толщу, и в холодную еще воду, как из рога изобилия, посыпятся все новые и новые отражения, когда медленно провалятся в воду и станут на свои места каменные громады домов, и оживут рыбы, и поплывут веселые пароходики, и смешливые женщины снова появятся в городе, но так мешает этот стеклянный звон в голове, и так больно хрустят суставы, и как жаль, как же жаль этого глупого бога, не знающего, ничего не знающего о счастье.

Уайт вздрогнул и очнулся. Хорошая история, но плохой знак. Знаки он получал часто, хотя редко им следовал. Что ж, наверное, это было неправильно. Утром он позвонил директору.

– Я согласен. Что от меня требуется?

3. Z

На следующий день Зет взял отгул. Сказал Несс, что не очень хорошо себя чувствует. Мог и не говорить: выглядел он действительно скверно. С трудом дождавшись, когда встревоженная Несс нехотя уйдет на работу, он вылез из кровати и устроился на стуле перед окном. Снова и снова перед его глазами возникала площадь, толпа и стоящий перед ней Проповедник. Потом появлялся Зет. Распахнув дверцу Тоя, он быстро подходил к Проповеднику и привычным движением протягивал руку к шарику-проектору.

– Простите, Бога ради, – извинялся он, потирая ушибленные костяшки.

– Бог простит, – отвечал Проповедник, потирая ушибленное темя.

Зет помотал головой, стараясь вытряхнуть из нее вчерашний день. Напрасно. Когда терпеть стало невозможно, он встал и распахнул окно. Долго ждать не пришлось. Тот, снаружи, только и ждал, чтобы его впустили. Он был всесилен и вездесущ, хитер и жесток, жаден и беспощаден; ему были известны все уловки, фокусы и грязные трюки; в темных закоулках сознания и еще более мрачных подворотнях подсознания он чувствовал себя, как дома; он знал и видел, как на ладони, все человеческие слабости и недостатки. Но только он, если верить Уайту, мог даровать надежду и забытье. А мог и отнять. Он, говорил Уайт, был когда-то создан людьми, но оказался так изворотлив, что, вывернувшись однажды, не только вышел из-под контроля, но и сам оказался у власти. У него, уверял Уайт, есть сознание. У него, говорил Уайт, есть желания, мечты и мысли. Он, объяснял Уайт, живет в своем собственном мире, но мир этот находится так близко от нашего, что просвечивает сквозь каждый рекламный щит, плакат или надпись. Достаточно только хорошенько вглядеться… Ох, уж этот Уайт.

В лицо Зета ударила тугая волна звуков и запахов. В мгновение ока он был одурманен и увлечен, одурачен и завлечен, тысячу раз обманут и тысячу же раз рад, что дал себя обмануть. Через минуту мозг начал захлебываться от поступающей информации. Купи! Возьми! Попробуй! Загляни! Рискни! Попытайся! Узнай! Хватай! Тащи! Выбирай! Адреса, телефоны, названия, цены, кредиты, скидки, акции. Когда стало казаться, что мозг вот-вот взорвется, Зет с силой захлопнул окно. Водоворот в голове начал медленно оседать. Где-то на дне, погребенный под горой мусора, остался мертвый проповедник.

Разумеется, это не было исцеление, но это была передышка. И уже начала образовываться на вершине холма едва заметная воронка, и уже начали потихоньку сползать в нее первые крохотные песчинки. И где-то там, далеко внизу, точно краб, тяжело ворочался Проповедник, начиная свой путь наверх…

Но пока – пока Зет был свободен. Он улыбнулся и попытался вспомнить, как это начиналось…

***

Это был обычный будний день. Летний, но немного прохладный. Солнце светило тускло, а ветер гнал облака так, что их тени с легкостью обгоняли машины. Зет, как обычно, проспавший, выскочил из дома и пролетел метров пятьсот, прежде чем заметил неладное. Большинство магазинов оказалось закрыто, людей было заметно меньше, чем обычно, а машин не было почти вовсе.

Зет замедлил шаг и начал недоуменно оглядываться. Сколько он видел, редкие прохожие вели себя точно так же. Встречаясь взглядами, они поспешно отводили глаза. Зет еще подумал, не вернуться ли домой, но решил, что, в случае чего, три остановки метро, отделявшие дом от работы, надежнее будет пройти пешком.

В метро оказалось так же скверно, как и на улице. Пассажиры – та еще публика и в лучшие свои минуты, – нервничали. Они вертели головами, приглядываясь и едва ли не принюхиваясь друг к другу. Напрасно. Это исходило не от них. Это висело в воздухе – тяжелое, почти осязаемое ощущение придвинувшейся вплотную беды. Зет прислушался к себе. Да. Как будто что-то холодное и тоскливое подкрадывалось со спины. Нет, уже подкралось. Стоит за спиной и… Он резко обернулся, отметив, что несколько человек дернули шеями следом. Ничего, конечно. За спиной ничего не было. От этой пустоты нервы натянулись до предела, и Зета здорово тряхнуло, когда в другом конце станции что-то тяжело грохнулась об пол.

На работе почти никого не было. Виртуальный народец изощрялся в догадках. Новая мировая. Пандемия. Американцы. Чертово правительство. Ну не инопланетяне же, в самом деле?

Ближе к обеду в визоре проявился, наконец, президент, объявив, что, потери чудовищны, но ситуация под контролем. Что это означает, президент, по-видимому, не понимал и сам, но был совершенно уверен, что настал час, когда всей нации следует сплотиться в единое целое и дать решительный отпор…

Зет так не думал. Трясущимися руками выключив рабочий стол, он выскочил на улицу и, даже не глянув в сторону метро, припустил домой. Рядом бежали другие люди.

Дома… Визор был выключен. Бесс (как же давно это было; Зет уже почти не помнил ее лица) повернулась к нему, и улыбка медленно соскользнула с ее губ. Она тяжело поднялась и включила визор.

В новостях сообщалось о, минимум, трети населения. Подробностей не было. Не было ни страшных кадров, ни шокирующих рассказов очевидцев. Людей просто не стало. Они исчезли. Не вышли на работу, не отвечали на вызовы, не выходили на связь.

Репортеры, с трудом скрывая служебный азарт, описывали наступивший хаос. В мире, где каждое рабочее место было расписано на поколения вперед, исчезновение трети работников означало почти конец света. Треть от конца света, если быть точным.

Встали общественный транспорт и коммунальные службы. Остановилось производство. Не сумели открыться магазины и сети питания. Полноценно не работала ни одна служба и ни один сервис. Воды и электричества в городе оставалось на несколько дней, а что будет дальше, не брался сказать никто.

И, самое невыносимое, оставалось неясным, кто же, все-таки, враг и где он находится. Если бы только удалось его вычислить, вся военная мощь страны обрушилась бы на несчастного, не оставив ему ни единого шанса, ни одной лишней минуты жизни. Но врага не было. Спецслужбы выбивались из сил, отыскивая его следы, но все было тщетно.

Зет и Бесс, держась за руки, молча сидели перед визором, боясь взглянуть друг на друга. Так они просидели до вечера, завороженно наблюдая, как стремительно гибнет город. А вечером наступил перелом. Кризис миновал. Тучи рассеялись. Оказалось, исчезли не все. Удалось найти одного из пропавших. Потом другого и третьего. Появилась надежда. Так же внезапно, как пропали, люди начали появляться. Сотнями, тысячами. И вот, наконец, из визора грянула благая весть: они живы! Они все живы! Совершенно все живы.

Зет и Бесс выдохнули, сходили на кухню за виски и вернулись к визору. Того было уже не остановить: он, казалось, отыгрывался за вынужденный пост. Теперь известия сыпались из него, как горох.

Масштабы трагедии сильно преувеличены.

Очень сильно.

Чудовищно.

Да, собственно, не было никакой трагедии.

Никто не исчезал. Все нормально. Все совершенно нормально.

Виновные в распространении паники будут наказаны.

Виновные в распространении паники уже наказаны.

Власти сожалеют о поспешном расстреле виновных.

Нашлись зачинщики!

Президент заверяет, что уж зачинщики-то не отделаются так легко, как виновные!

Нация дружно празднует избавление.

Нация дружно поет гимн и безмятежно отходит ко сну.

Зет и Бесс недоуменно переглядывались. Какое избавление? Какой гимн? Что это, вообще, было?

Визор допел последние строки гимна и выключился. Подождав минуту, отключилось и городское освещение. Городу полагался безмятежный сон.

***

Утром визор не показывал ничего. Вообще ничего. Возможно, где-то в темноте экрана и затаился сам диктор, но аудитории был доступен только его голос. Уверенный, надежный и бодрый голос человека, отучившегося по специальности и получающего триста кредитов в неделю.

– Технические неполадки, – успокаивал диктор. – Не о чем волноваться. Совершенно не о чем. Ситуация полностью под контролем. Президент, разумеется, в курсе. Компетентная комиссия уже на месте. Известны даже первые результаты. И нет совершенно никаких поводов для беспокойства. Абсолютно никаких. Чего, к сожалению, нельзя сказать об остальном мире. Сильнейший ураган достиг вчера берегов Японии....

Так продолжалось два дня. На третий тьма рассеялась, и бодрое лицо диктора просияло улыбкой.

– Ну, что я вам говорил? – означала эта улыбка. – Ведь починили! Ведь наладили!

– Доброе утро! – вещал сам диктор. – Приносим извинения за технические неполадки. Виновные строго наказаны. А теперь краткие новости. Сегодня воздух в столице прогреется до…

А через неделю все повторилось снова. На этот раз пустовала уже не треть, а половина рабочих мест, и теперь объяснения, все же, последовали.

– Просьба сохранять спокойствие, – вещал голос из темного визора. – Проблема идентифицирована, предпринимаются решительные шаги для ее ликвидации.

Но, видимо, кто-то уже чувствовал, что этого мало. Кто-то уже понимал, что еще немного, и… Вечером изображение ненадолго появилось снова и диктор, сияя ослепительной улыбкой, объявил:

– Ситуация находится под контролем и уже близка к разрешению. Завтра с утра отец нации обратится к своим детям с официальным обращением. Спокойной ночи.

Однако, ни утром, ни даже днем папа так и не выкроил времени пообщаться со своей нацией. Он появился вечером. Моложавый, спортивный и жизнерадостный, как обычно.

– Рад снова вас видеть, мои дорогие сограждане, – начал он, кажется, что-то дожевывая, – пусть даже и по не самому приятному поводу.

Сограждане, в общем, тоже были рады его видеть. Почему нет? Президент был неплохим человеком и хорошим отцом…

Президент энергично проголотил что-то и взял быка за рога.

– Все, вероятно, помнят, как на прошлой неделе чуть не треть наших сограждан не смогла выйти на работу? Так вы не поверите, на этой неделе случилось то же самое.

Президент умолк. И, в тот самый момент, когда большинство зрителей пришло к выводу, что обращение уже закончилось, вдруг продолжил.

– Вы все меня знаете. Я не ученый. Я политик и бизнесмен. Поэтому я не буду зачитывать вам идиотскую бумажку, – он протянул к камере кулак и смял в нем лист бумаги, – которую мне подсунули умники из комиссии. Я там и половины не понял.

Президент несколько раз подбросил бумажный комок на ладони и, наконец, решительно швырнул его за спину.

– Попробую оъяснить по-простому, – начал он. – Мы все очень любим смотреть визор. Фильмы, спорт, шоу и все такое. И любим мы его смотреть потому, что интересно. Так интересно, что, порой, как говорится, не оторвешь…

Президент потер лоб, собираясь с мыслями.

– Ну и, какой-то… ох, мы его найдем… Ох, найдем… Так вот, этот… какой-то придумал, как сделать так, чтобы действительно было не оторвать. Ну, то есть, совсем. И на прошлой неделе, во время утренних новостей, опробовал. В итоге, каждый, кто смотрел утром новости, смотрел их до вечера. До тех самых пор, пока мы не оборвали вещание. Просто не мог оторваться.

– На этой неделе все повторилось. Только, черт бы его побрал, новости теперь стало смотреть больше народу, и вышло совсем скверно. Почти половина работоспособного населения весь день просидела перед визорами, как зомби. Половина!

Лицо президента побагровело.

– Клянусь! – он ударил кулаком по столу, и в камеру полетели какие-то брызги. Гамбургеру, надкушенному перед началом обращения и заботливо помещенному вне поля зрения камеры, пришел конец.

– Клянусь, – повторил президент, вытирая ладонь о штанину, – что мы найдем этого мерзавца, и найдем скоро!

– На этом прощаюсь. Желаю всем доброй ночи и приятных снов. Из соображений безопасности визоры сегодня на ночь будут отключены. Вместе с электричеством. Спасибо за понимание.

Президент исчез, зазвучал гимн, и, едва он закончился, визор незамедлительно погас. Еще через минуту в городе погас свет. Добропорядочные граждане переглянулись в наступившей тьме и на ощупь отправились спать.

***

В течение следующего дня визор, нехотя и по частям, объяснил, наконец, что происходит. А происходило то, что, собственно, и должно было рано или поздно случиться.

Уже в середине двадцать первого века, при выборе из более, чем двухсот каналов, включив визор, средний зритель тратил на их переключение не более десяти секунд. За это время его внимание неизбежно оказывалось привлеченным той или иной программой, после чего зритель уже не дотрагивался до пульта, добросовестно переваривая одну передачу за другой. Любой канал научился держать внимание зрителя сколь угодно долго до тех пор, пока речь шла о свободном времени. Заставить зрителя забыть о неотложных делах не удавалось еще никому.

Как следствие, визор-каналы вынужденно шли к совершенству, оттачивая и шлифуя каждый кадр и каждую фразу, не имея возможности предсказать, на каком из них включит свой визор зритель. Любая программа на самом дешевом канале, включенная в любой момент, действовала на зрителя так, что он уже не мог от нее оторваться и просматривал до конца, чтобы тут же, не успев дотянуться до пульта, попасть на крючок следующей – и так до тех пор, пока ему не нужно было идти на работу, ложиться спать или заниматься делами. То есть до тех пор, пока у него было время смотреть визор.

Очевидно, рано или поздно, кто-то должен был преодолеть и этот барьер, заставив зрителя забыть обо всем, кроме экрана. Плохой прогресс тоже прогресс, и неизбежен точно так же, как и хороший, но эта его ступень казалось делом следующих десятилетий.

Поэтому никто не был готов, когда в один обычный будний день… Летний, но немного прохладный… Когда солнце светило тускло, а ветер гнал облака так, что их тени с легкостью обгоняли машины, пятисекундный рекламный ролик малоизвестной компании, промелькнувший в утренних новостях, до вечера выключил из жизни треть работоспособного населения.

Зет видел в архиве фотографии семей, застывших перед экраном. Муж на полпути к двери. Жена, натягивающая колготки младшему, чтобы вести его в сад. Школьник, так и не донесший до раскрытого рта ложку какой-то дряни. Даже собака, тянущая со стола кусок хлеба. У всех головы (морды) повернуты к визору, все провели в этом положении тринадцать с половиной часов.

Фирму, заказавшую тот ролик, взяли тем же вечером в полном составе, включая приходящих уборщиц. Больше их, конечно, никто не видел. Опять же, в архиве, Зет прочел позже, что все они оказались абсолютно невиновны, без всякой задней мысли заказав и добросовестно оплатив рекламный ролик у крохотного и никому не известного рекламного бюро, портфолио и, не в последнюю очередь, расценки которого приятно поразили директора. Сотрудникам крохотного и никому не известного рекламного бюро, как это, порой, случается с умными людьми, очего-то и в голову не пришло просчитать последствия своих поступков, почему уже через день они без всяких проблем были отловлены, и дальнейшая их жизнь протекала – долго ли, коротко ль – под никому не доступным грифом "Гиперсекретно". Удалось ли вытянуть из бедняг злодейскую формулу? Смешной вопрос. Конечно, она была там, среди прочих интереснейших фактов, в картотечном ящичке под грифом "Гиперсекретно", в мегасекретном разделе сверхсекретного архива суперсекретной службы.

И, несмотря на то, что злодеи были пойманы, обезврежены и принуждены к живейшему сотрудничеству, а их преступное изобретение изъято, препарировано и навсегда изолировано от общества, через неделю история повторилась. Новых манипуляторов взяли быстрее прежних, об их последних часах тоже, наверное, исписаны гиперсекретные страницы, но спокойствия это не принесло: по всему выходило, что они пришли к открытию самостоятельно. Видимо, ему просто пришло время открыться. После того, как коллапс повторился трижды в течение месяца, поставив экономику на колени и даже хуже, пришлось признать очевидное: сдержать технологию, для которой пришло время – не получится. Мир снова изменился, и в этом новом мире человек оказался самой несовершенной системой – с бесконечным количеством уязвимостей и почти таким же числом желающих их использовать.

***

Прошел месяц. О самой технологии широкие массы по-прежнему знали лишь то, что она есть, что пользоваться ей запрещено под страхом несуществующей, но летальной статьи, и что время от времени то одни, то другие преступные элементы ей, тем не менее, пользуются.

Об этом они узнавали по комбинации пронзительных звуков из визора, которые будили их от очередной спячки. Большинству это даже нравились. Имея сладкий привкус узаконенного прогула, эти эпизоды и оплачивались, как больничный. Но во всем хороша мера, и скоро к удовольствию от внепланового отдыха стали примешиваться угрызения совести.

Видимо, общая беда сплотила нацию. Во всяком случае, политическая грамотность, сознательность и активность населения резко пошли вверх. Рейтинги государственных визор–каналов рванули следом. Никогда еще политические, образовательные и культурные программы не собирали таких аудиторий.

Вскоре широкие массы узнали и кодовое название технологии, точнее, ее аббревиатуру: ЦВЕТ. Расшифровки никто не знал, да и зачем? Цвет и цвет. Нормальное слово. Проговорился не кто иной, как сам национальный лидер, во время одного из обращений вдруг ощутивший позыв поклясться, что ни при каких обстоятельствах государство не станет использовать Цвет в своих целях. Поклялся лидер всем, что дорого его сердцу (трижды к тому времени пересаженному, и, вероятно, имеющему массу, ну просто массу самых искренних привязанностей).

– Конечно, не станет, согласились массы, не в силах отвести взгляда от любимого лица.

Хуже всего было то, что технология, являясь нелегальной, преступной и жестко наказуемой, не была при этом секретной. Уже через две недели ее описание, точную формулу и принцип действия можно было найти в сети. Имея деньги (правда, большие деньги) и производственные мощности (правда, очень большие мощности), ничего не мешало ею воспользоваться. Мало того, как-то совершенно вдруг оказалось, что страна провозглашенного равенства просто кишит гражданами, которые, мало того, что в полной мере обладают указанными ресурсами, но и с удивительной готовностью используют их для черного, а, а данном случае, скорее, цветного, дела. И, будто для того, чтобы сделать картину уж окончательно неприглядной, выяснилось, что остальное население, таких ресурсов лишенное, единодушно поддерживает и одобряет использование цвета частными лицами.

Сказать проще, нация полюбила цвет. Цвет был как наркотик. После одной-единственной, – при этом, абсолютно любой – передачи в цвете, смотреть обычные было тягостно и тоскливо.

Цвет можно было регулировать Его мощность можно было прибавить и убавить так, что на верхней границе человек превращался в овощ, тогда как на нижней испытывал к передаче лишь чуть заметно повышенный интерес.

Цвет можно было дозировать и по времени. Выставленный на время таймер со специальным сигналом гарантированно выводил зрителя из цветного сна.

Регулируя цвет, можно было самое унылое зрелище превратить в незабываемый просмотр. Можно было уйти от проблем, включив цвет на полную и выставив таймер, чтобы вернуться через час, два или день. Или выключить таймер вовсе и уйти из жизни со всеми удобствами: дома, в любимом кресле, перед визором, с банкой пива в руках – точно, как жил.

***

С приходом цвета для визор–каналов настал звездный час. Такие рейтинги и такие прибыли от рекламы раньше им только снились. Цвет использовался все чаще и чаще, а уголовные дела доходили до суда все реже и реже.

Выяснилось, что практически невозможно провести четкую грань между цветными технологиями и любыми другими способами привлечения внимания, будь то книга, картина, лекция или тихий дружеский разговор. Даже начинающий адвокат с легкостью доводил дело до абсурда, наглядно доказывая, что любой графический образ, или, проще говоря, обычная картинка или надпись, в какой-то мере, являются реализациями цветных технологий, и, если уж говорить всю правду (и ничего, кроме правды), то и его честь судья недавно производил звуки, имеющие целью оказать определенное влияние на присяжных и, более того, побудить их к определенным действиям, иными словами, его честь, безусловно, сам того не желая, только что использовал цветные технологии, вследствие чего неизбежно возникает вопрос, позволительно ли считать факт использования цветных технологий доказанным, если он был доказан с помощью цветных технологий?

Кроме того, выяснилось, что у цветных технологий крайне мало противников. Визор-каналы были "за", производители были "за", подавляющее большинство зрителей, получивших, наконец, идеальное зрелище, тоже были "за". Против, причем, в явном меньшинстве, оказалось государство, что не мешало ему широко использовать цвет на госканалах "в целях воспитания духа патриотизма и приверженности традиционным ценностям".

Однако, цвет отнимал у государства его главную прерогативу: собственноручно и единолично определять, что нужно его гражданам, а что нет. И государство вышло на борьбу с цветом. Вышло одно. Вышло, обреченное на поражение. И принялось терпеть их одно за другим.

Система централизованного контроля в обязательном порядке встраивалась в визоры – на всякий случай – уже не один десяток лет, и теперь этот случай случился. Для начала, время непрерывной работы любого отдельно взятого визора в стране было ограничено двумя часами. Предполагалось, что это гарантированно ограничит время цветного транса, если такой наступит. Нет. Не ограничило. В трансе или без него, зрители выключали визор и включали его снова.

Государственные мужи пораскинули умом, и вскоре ни один визор в стране не был способен работать больше шести часов в сутки. И, разумеется, более двух часов кряду.

Население крякнуло и отправилось по магазинам докупать недостающее: кто один, кто два, а кто и все три визора.

В ответ, через неделю, ни в одной квартире страны вещание визора – одного ли, двух или трех, – не могло длиться более шести часов в сутки. И да, более двух часов кряду.

В ответ население стало чаще ходить в гости. Графики просмотра визоров по квартирам, лестничным клеткам и этажам стали обычным делом.

После такого вероломства со стороны верноподданных, государству оставались только крайние меры: вещание было централизовано: ему оставили час утром, два часа днем и три вечером. И, как только это случилось, служба Статистики и Надзора неожиданно рапортовала о подозрительном, а точнее, экспоненциальном, росте как спроса, так и предложения на проигрыватели, прокручиватели, нарезыватели и прочие носители информации, способные хоть как-то ее воспроизводить.

Кроме того, цветным технологиям вдруг стало тесно в квартирах, и они мощным потоком устремились на улицы, где их уже поджидали электронные афиши, табло, указатели, индикаторы, экраны, проекторы – иными словами, все то, что могло хоть что-то показывать.

Самое неприятное, каждый день приносил что-то новое: то странствующих роботов–проповедников, то летающих авто-комми, то зеркала правды.

Государство решило, что с него хватит. Пусть уже этим занимаются специально обученные люди. Тогда и появился Отдел.

***

Официально задачей Отдела являлась защита граждан и потребителей от любых попыток воздействия на их сознание, имеющих целью манипулирование указанными гражданами либо же извлечение материальной или любой иной выгоды. Формулировка, конечно, вышла корявой, поскольку гражданами, а уж потребителями и подавно, не манипулировал только ленивый. Мало того, любое доступное органам восприятия событие, будь то фильм, книга или просто статья в журнале, тоже бесцеремоннейшим образом воздействовало на сознание беззащитного, по сути, реципиента. Формально, застав двух граждан за мирной беседой, любой сотрудник Отдела мог с полным правом задержать обоих на том основании, что они сознательно воздействуют друг на друга, уж наверное, занимаясь этим не бесцельно. Впрочем, первое время на сомнительные и пограничные варианты у служащих Отдела попросту не хватало времени: он напрочь увяз в борьбе с критическими проявлениями новых технологий. Увяз по той простой причине, что, если задачей Отдела было оторвать население от визора, направив его энергию на что-нибудь производительное и полезное для страны, или уж, хотя бы, на отправление физиологических потребностей, то задачей населения, кажется, было любой ценой уклониться от выполнения унизительных обязанностей, накладываемых на человека государством и природой. Граждане приспосабливались, хитрили, ловчили и выворачивались наизнанку, только бы провести лишнюю минутку наедине с визором. Особо упертые оставались с ним до конца. Но это, все же, случалось редко. Каждый случай невозврата расценивался, как брак в работе Отдела, и облагался чудовищными штрафами.

Забот было много, и Отдел быстро обзавелся многочисленными структурами, отделениями и подотделами для выявления способов воздействия на психику потребителя, для технического противодействия этим способам, для планирования, анализа, отчетности, профилактики, лечения и, в конце концов – куда ж без нее – очистки города от последствий недоработок и упущений всех этих многочисленных учреждений.

Деятельность последней структуры имела столь зрелищный характер, что в народе весь Отдел немедленно переименовали в Очистку. Название прижилось.

На заре карьеры Зет часто бывал на "очистных" вызовах и на всю жизнь насмотрелся на "труповизоры" и, если все визоры были все более-менее одинаковые, то каждый невозвращенец разительно отличался от прочих, и, не в последнюю очередь, степенью разложения. Зет повидал и полностью мумифицированных зрителей, и таких, у которых в стакане колы еще пенились пузырьки, и все промежуточные стадии. Самое…

– Простите, что отвлекаю, – проскользнул в его воспоминания тихий вежливый голос, – но московское время пятнадцать часов ровно, а повар куда-то исчез, и я подумал, не заказать ли еду на дом, потому что…

Зет хлопнул себя по лбу. Повар! Вчера, понятно, было не до него. Но вечером с работы придет Несс, и снова окажется, что есть нечего. Надо ехать за этим, как его… Ну да, за Кухлером.

Он тяжело вздохнул, встал и отправился в душ, где чуть было не убился, поскользнувшись на куске пластика, бог знает как оказавшемся в ванной. Подняв его и осмотрев, Зет сморщился от отвращения. Маленький розовый кусочек оказался временным ухом, которое ему приклеили вчера у врача. Зет осторожно ощупал правую сторону головы, смутно на что-то надеясь, и, конечно, напрасно, потому что уха и впрямь не было. Разумеется, – вспомнилась рекомендация врача, – не мочить! Помрачнев, Зет вылез из ванной, вытерся и вышел, даже не заглянув в зеркало.

***

По дороге к врачу молчали.

– Как себя чувствуете? – спросил, наконец, Той.

– Что? – переспросил Зет.

– Ваше ухо, – безмятежно ответил Той. – Его нет.

– Я тоже заметил, – огрызнулся Зет и вдруг понял, что больше никогда не сможет ездить на этой машине, не вспоминая вчерашнего. Не говоря уже о том, что и в памяти Тоя оно должно было сохраниться полностью.

– Куда бы его… – смутно подумал Зет, а вслух спросил: Как Кэти? Вчера на мойке ведь она дежурила?

Мотор Тоя взревел.

– Лучше не бывает.

– Смотри, – через силу выдавил из себя Зет. – Еще женишься… Дети пойдут… Куда мы их будем ставить?

Той хихикнул. Он был совершенно доволен жизнью в целом и собой в частности. Зет мрачно смотрел на дорогу.