Текст книги "Ильюшин"

«Шесть или семь ведущих инженеров во главе с Бугайским

поехали налаживать производство Ил-2 в Нижний Тагил, – вспоминает Е.С. Черников. – Перед войной в тайге, километрах в пятнадцати от города построили Уралвагонзавод. Ползавода занял Ленинградский авиационный завод, другую половину – Харьковский тракторный. Одна половина завода делала Ил-2, другая – танки Т-34. Мы уехали из Москвы 26 сентября, приехали в Тагил недели через три глубокой осенью. Нас поселили в тайге, километрах в пяти от завода. Я сунулся в кусты, а там на виду огромные белые грибы!

Рабочий день продолжался 14 часов. Отец иногда не приходил. Через месяц нам дали квартиру в городе, в наспех построенном двухэтажном доме из деревянных брусьев».

А по улицам в снежной пыли носились выкрашенные белой краской танки Т-34 – город с деревянными домишками вокруг озера и был испытательным полигоном. А над ними в небе ревели штурмовики Ил-2. Эта грозная, потрясающая картина с наземными и летающими танками, равных которым не было в мире, в ту первую военную зиму стала великим символом грядущей победы. Это сделал народ, страна, которая по расчетам всех, и друзей, и врагов, должна была проиграть войну. Немцы ходили по подмосковным платформам. Русские готовили им могилу.

У поэтессы Ларисы Васильевой, отец которой Николай Алексеевич Кучеренко был одним из конструкторов танка Т-34, есть строки:

 
Какие-то строгие тайны из дому отца увели,
а вскоре по улицам танки гудящей волной поползли.
 

И вроде ничего особенного, а дрожь бежит по спине, когда читаешь:

 
По длинным людским коридорам шли новые танки страны.
 

Эпоха – и гордость, и нежность, и слеза наворачивается. Земля и небо пошли на захватчиков…

«30 декабря в Куйбышеве Калинин вручал нам награды, – говорит В.Н. Семенов, – а в феврале 1942-го наша первая группа вернулась в Москву, а кое-кто, в том числе и я, раньше – чтобы восстановить производство Ил-4. В апреле вернулись все. С продуктами было туго, хотя нас и снабжали, но жили голодно. Сергей Владимирович под Куйбышевом стрелял из ружья дроф, привозил и нас кормил. Дрофа – как гусь».

«В Куйбышеве, – вспоминает И.И. Жуков, – был начальник аэродрома полковник Шустов, ему принадлежит такое начинание: охота с самолета. Там степи необозримые, много волков и лис. У-2 – двухместный, горючего сколько хочешь, бери ружье и стреляй. Потом на санях собирали. Муку давали за них».

«Когда я на товарном поезде в 40-градусный мороз собирался ехать из Куйбышева в Бугуруслан за женой, – говорит Д.В. Лещинер, – Сергей Владимирович сам меня снарядил в свои летные унты, меховой костюм. Собираюсь уходить, чувствую, что-то у меня туго за пазухой. Лезу в карман – пачка вот таких сотен! Что, зачем?

«Не разговаривай. Купи, что надо».

Я уезжал из Москвы 17 октября, когда паника была, а вернулся 29 января с брюшным тифом, температурой 40, почти вне сознания. Ильюшин говорит моему брату, он тоже здесь работал: «Я его в больницу не отдам. Он там умрет. Пусть дома лежит».

Месяц я пролежал с температурой, Ильюшин снял брата с работы, усадил возле меня и сам каждые два-три дня приходил, приносил лекарства. Я хотел вернуть ему долг, а он на меня набросился:

«Ты у меня денег не брал!»

А некоторые говорят, что он был жадный».

Вспоминает Е.С. Черников: «Отец заболел, операцию делали в войну. Ильюшин приехал, поговорили, уехал, оставил конверт. Открыли – там деньги и записка: „Сима, на лечение“.

«Во время войны мы испытывали новые пушки, – говорит С.А. Певзнер. – Нам выдавали талоны на питание, три нормы – первая, третья и пятая. Пушкари сумели забрать все пятые нормы, самые лучшие, летные. Когда я приехал на испытания со своими ребятами, нам досталась самая слабая норма. И хочется сказать Ильюшину, и неудобно жаловаться на то, что тебя касается.

– Ты хочешь еще что-то сказать, так говори!

– Сергей Владимирович, не хотелось бы, но рабочий класс давит!

– Это как же?

Поднимает трубку, звонит нашему наркому Шахурину, главному инженеру ВВС Маркову. Все исправили, конечно.

Он умел создать такой климат, так воспитать людей, что думали не о зарплате, а о том, как выполнить задание.

В Куйбышеве нас было около 60 человек. В райисполкоме давали талоны на подселение к местным жильцам. Дали нам с товарищем адрес на две семьи. Пришли, а там уже живет работник НКВД, и нас не пускают. Дали нам другой адрес, мы и смотреть не пошли, угол так угол, временно, какая разница. Но нам подсказали: идите и сразу прописывайтесь, а то приедет другой завод, займут. Кто опередил, тот и вселился. А в эту ночь пришел поезд с какими-то деталями, пришлось разгружать. Мы не пошли по адресу, а один наш товарищ пошел. В перечне адресов у него и наш адрес оказался. И он пожаловался Ильюшину, что мы отбили у него квартиру. Ильюшин нас вызвал: «Как же вы?»

А у него, если сложилось мнение, слова не скажешь. Прошло две недели, и мне говорят: «Знаешь, почему тебя не наградили? Из-за этой комнаты».

«Мы работаем не за награды, мы работаем ради страны, ради нашей победы», – ответил я. А вскоре первая партия уезжала в Москву. Шу-шу-шу – все хотят ехать. И он назвал тех, кому возвращаться, в том числе и меня. Значит, почувствовал, что мы не могли так поступить. А тот, что на нас пожаловался, когда вернулся, поехал представителем в Англию по блату, хотя Ильюшин его не отпускал, но, когда приехал, он его не взял…

Вернулись из Куйбышева, я жил в Новогирееве в тяжелых условиях. Движения не было. Ночевали на заводе. Потом нам выделили квартиры на Фрунзенской набережной, а мне не досталось.

А через некоторое время было так. Сейчас и представить невозможно, чтобы генеральный подошел к чертежной доске и сказал инженеру:

«Сема, ты согласен получить комнату на Чистых Прудах?»

«Еще бы!»

Он всегда сам знал, кто в чем нуждается».

Этот человек крепко держал дело в руках – от самолета до распределения картошки среди сотрудников. С утра до вечера голодные…

В войну режим работы ОКБ был такой: в 8 утра начинали, в 23, а то и в 23.30 заканчивали. Перерывы – час на обед и полчаса на ужин. Те, что были послабей, немногие, уходили в половине десятого. Им завидовали: на полтора, а то и на два часа раньше уходят! Так каждый день, кроме субботы. В субботу работали до 17 часов. В воскресенье выходной. Ильюшин организовал по карточкам завтрак, обед и ужин. А после работы получали по кусочку омлета – за счет ОРСа. По талонам выдавали табак. Председатель цехкома изображает талоны, штампики ставит на них». Сколько наших поколений радостно держало в руках всевозможные талоны и карточки!

«Филичевый табак получали, – говорит И.В. Жуков. – Мор-шанская махорка – для армии, там такие коряги, газету крутим, бумаги папиросной нет. Были разные описания, свистнули их, искурили».

Часов в десять вечера Ильюшин появлялся в отделе общих видов: «Ну, ребятушки, покурим!»

Сам не курил, но приносил из своего сейфа маленькие пачечки «Казбека»: «Тебе, тебе, тебе…» Знал всех, кто курит.

А потом запретил курить. Как-то по привычке говорит свое «ну, ребятушки, покурим!», идет в кабинет за папиросами, смущенно возвращается: «Простите, я забыл, что запретил курить!»

Зашел Коккинаки, который и курил повсюду, и вообще вел себя везде, как дома.

«Володя, смотри, какой хороший воздух у нас, когда курить перестали!» – говорит ему Ильюшин.

«Вот если б ты еще и есть отучил, тогда б воздух еще чище стал!» – отвечает Коккинаки.

Первую военную зиму жили на работе, спали под столами. Семьи в эвакуации. Домой в холодную комнату не тянуло. А на следующую зиму, в 1943-м, вернулись семьи. Нужно дрова на санях привезти, распилить, расколоть. Люди после работы в час ночи приходили домой, на ногах не держались. Ильюшин нашел решение. Дрова заготавливали и пилили централизованно на предприятии. Каждый приходил из дому с рюкзаком, и ему в рюкзак клали столько дров, сколько нужно на один день. Пилили сами, но имелась циркулярная пила. Сами кололи – приятно было встряхнуться после целого дня сидения. И никаких дополнительных людей не надо.

«Каждый день принести дневную порцию ничего не стоило, и транспорта не нужно. Получили райскую жизнь с отоплением», – говорили илыошинцы.

Ильюшин думал, как сделать так, чтобы люди максимум времени и способностей отдавали работе.

«Занялся упрощением чертежного хозяйства, – вспоминает Левин. – Сейчас этому не очень придают значение. Чертим много лишнего. Он где-то достал американские материалы, собрал руководителей:

– Мало выполнить чертеж. Надо вычертить с минимальными затратами. Например, круглая деталь. Привыкли рисовать две проекции. А зачем? Одну! Это же элементарно понятно. Зачем рисуем заклепки, болты, гайки? Это же варварство, ведь они стандартные!

– Мне на всю жизнь запомнилось, какой это лишний труд, – продолжает Левин. – Когда для серии выпускали чертежи ДБ-3, три лучшие копировщицы ОКБ трое суток наносили на кальку общий вид центроплана, чертили эти гаечки – труд, который никому не нужен, но считавшийся нормальным. Вот тогда Сергей Владимирович и повел с этим борьбу. Он придумал нумерацию:

– Зачем писать нули? Столько лишних нулей! Значащие цифры и пишите.

Потом стандартизаторы нас взяли за горло, и вот сейчас сидим и рисуем нули в номерах чертежей.

Он был жестким по характеру, но не ругался, действовал спокойно, без шума. Знал у каждого слабое место, умел так поддеть, чтоб у тебя самого возникло желание сделать то, что нужно:

– Ты столько лет проработал и не можешь сделать? Что, мне тебя отругать, что ли? Да не хочу я тебя ругать, ты сам должен понимать…

Другому говорил иные слова, знал, например, что премия на него больше действует. Без шума умел заставить людей подчиниться. С ним не было разговоров – а что за это будет, какая премия…

«Надо сделать. А об остальном я буду думать. Сумею – чего-нибудь подкину, а не сумею – так пройдет».

«Людям надо обязательно помогать, – говорил он, – но до того предела, пока мы не входим в зону уголовного кодекса. Вы должны четко знать границы. С уголовным кодексом шутить нельзя. Лишний раз подумайте».

А в войну были всякие ловчилы…

Ильюшин стал называться генеральным конструктором, а начальником ОКБ он назначил Ворога. От техники ему пришлось немного отойти, но все конкретные вопросы решал он. Ему доверяли психологически. Скажем, работу до этого места делает один, а дальше другой. Где провести границу? Каждый старается ее отодвинуть от себя. Ильюшин скажет: вот так! И разговоры окончены.

Я ему многим обязан и считаю, что все заслуги, которые на нас навешаны, это его заслуги».

«В ОКБ он принимал резкие меры, – говорит В.А. Борог. – Были инакомыслящие люди, с которыми он не мог найти контакт. Он одно, те – другое.

Был один сотрудник – обижал, оскорблял, ни с кем не считался. Ильюшин собрал начальников бригад, поговорил в его присутствии. А тот:

– Сергей Владимирович, я ручаюсь головой!

– А сколько твоя голова стоит? Я предлагаю тебе два выхода из этого положения: ты подаешь заявление об уходе или я тебя увольняю!

– Но сгоряча не выгонял, – продолжает Борог. – Раза три у меня с ним были серьезные стычки, я даже принес ему заявление – прошу меня уволить. Но я уж поработал порядочно.

– Ладно, – положил он заявление, – подпишу. – Я ушел. Через полчаса вызывает по какому-то вопросу: – Как там дела идут? – Я ответил. И не стал спрашивать, подписал он, не подписал мое заявление. Я остыл, он остыл.

Взгреет, а через час звонит, как не бывало. Вызывает как-то к себе:

– Сколько весит хвостовая часть Ил-2? – А у него телефонная трубка лежит – видно, кто-то спрашивает.

– Не помню.

– Как же ты не помнишь?

– Сейчас сбегаю, посмотрю в журнале.

– Ну ладно, иди.

Через три дня всем премии дают, а мне нет. Спрашиваю, почему.

– А Ильюшин сам вас вычеркнул. Попросил списки и вычеркнул. – А я уж и забыл, что не сказал ему вес хвоста. Встречаемся, он спрашивает:

– Ну как, теперь-то ты вес знаешь?

– Конечно, знаю.

– Ну ладно.

Получаю следующую премию – двойная. Зла не держал. Но и не забывал. В принципе ко всем деловым людям относился хорошо. Но и не баловал. Требовал – значит, нужно. А нужно – делали.

Помню, слетал Коккинаки, говорит: «Не годится оперенье. Не справляется машина. Процентов пять – десять площади надо прибавить».

Вызывает Ильюшин. Я ему говорю: «Я же не занимался опереньем!»

«Знаю. Но тот, кто занимался, болен. Надо организовать работу, два дня тебе, суббота и воскресенье, чтоб в понедельник было готово».

«Мне надо разобраться».

«Увеличить площадь – вот и все задание».

В субботу я вызвал оперенцев, заказал плаз, и сразу стали рисовать на фанере увеличенные контуры старого оперенья.

К вечеру сдал плаз и листочек с исправлениями. Утром вызывает:

«Ну как работа?»

«Идет».

«Ну и что?»

«Завтра будет готово».

Никакой реакции. Сделали. Сроки давал такие жесткие, что только поворачивайся.

Запомнилось в нем волевое, твердое, решительное. Он был из тех руководителей, что глубоко лезли в техническую проблему. Не руководитель – менеджер, а руководитель – техник. Особенно до войны, в войну и сразу после войны. То ли он еще молод был, и народу мало… Каждую линию, которую проводил инженер, он знал. Когда нас 500 человек стало, тогда уж… Ставку делал на молодежь. Но не на всякую, а из которой что-то получится. Следил за молодежью, выделял. Правильный, редкий человек».

Было у него совещание. Начальник испытаний опоздал: «Разрешите?»

«Нет, ты опоздал на три минуты, значит, тебя не интересует эта проблема, иди, занимайся своим делом».

Левин ходил небритый. Ильюшин ему говорит: «Толя, у тебя что, денег нет побриться?»

Один раз «отбрил» одного, все стали бриты на всю жизнь. Вызывает – бровь разбитая поднята – значит, не в настроении…

Что выделяло Ильюшина, отличало его от других конструкторов?

К. Коккинаки:

– Думаю, принципиальность. Глубокая принципиальность в технических обоснованиях. Он непоколебимо был убежден в том, что давал. Правильно, Сережа?

С. Анохин:

– Правильно. Он теоретик, он крупный ученый! Не просто конструктор, знающий теорию, он ученый! Мозаика. Из нее образ.

…Ильюшинский штурмовик шел на бреющем полете, именно шел, потому что его огневые точки работали попеременно, и он надвигался огненными лапами, снопами огня на вражескую пехоту и танки. Он шел и казался черным, хотя сверху был зеленым, а снизу голубым. Перебирая столбами огня поле боя, он огнем шагал по земле. Черный на фоне неба, он увеличивался мгновенно и беспощадно. «Черная смерть» – назвали его немцы. «Летающий танк», «самолет-солдат» – окрестили наши. И еще – «горбатый». И вроде бы не столько из-за профиля, а потому, что как труженик добывал результат своим горбом. «Горбатый» – потому что войну вынес на своих плечах», – говорят летчики.

Но сколько ни смотрю на Ил-2, не могу уловить, в чем его внешняя горбатость. Правда, я с детства заметил, что у меня несколько иное представление об очертании предметов, нежели у моих сверстников. Со временем возникло недоверие к некоторым постулатам и особенно к русским пословицам, поговоркам, я не раз убеждался не только в их неправомерности, а порой и глупости. Впрочем, они рассчитаны на национальный характер. Но и драгоценного немало в метких изречениях, как и гениальных людей среди русского народа…

Ил-2 впервые появился на фронте в начале июля 1941 года под Оршей, Смоленском и Ельней. А в декабре, во время Московской битвы, три авиационных штурмовых полка стали гвардейскими. Летчик Григорий Светличный во время атаки вражеской колонны, рвущейся к Москве, был ранен осколком зенитного снаряда, пытался дотянуть до аэродрома, но пришлось сесть прямо на улице Горького.

Немного было «горбатых» в небе 1941-го, но они сразу стали проявлять себя. Генеральный конструктор и тогда заместитель наркома А.С. Яковлев вспоминает:

«19 августа 1941 года Сталин вызвал к себе наркома Шахурина, Ильюшина, главкома ВВС Жигарева, его заместителя Петрова и меня. Встретил нас посреди комнаты и, прежде чем объяснить, зачем вызвал, обратился к Ильюшину:

– На ваших самолетах хорошо воюют. Известно ли вам об этом? Летчики особенно хвалят штурмовик Ил-2. Какую вам дали премию за Ил-2? (Речь шла о первых Сталинских премиях, которые присуждались в марте 1941 года.)

Ильюшин ответил, что получил премию второй степени и очень благодарен правительству за это.

– Чего же благодарны? – сказал Сталин. – За эту машину вы заслуживаете премии первой степени. И, обращаясь к Шахурину, сказал:

– Нужно дать Ильюшину премию первой степени».

Это был едва ли не единственный случай, когда за одну и ту же работу автор был удостоен подряд двух Сталинских (потом их почему-то стали называть Государственными) премий…

Полученные Сталинские премии Ильюшин отдавал в Фонд обороны. Так поступали патриоты – от больших людей до миллионов никому не известных. Моя мама отнесла облигации займов…

В ту пору наш народ любил свою Родину и свою авиацию. Пчеловод, председатель колхоза из Куйбышевской области Иван Болотин за 225 тысяч рублей купил штурмовик.

– Хочется мне сегодня, товарищи дорогие, вспомнить наших предков Козьму Минина и Дмитрия Пожарского, – сказал по этому поводу Болотин. – Это они показали нам пример, отдали свое имущество на снаряжение русской рати.

Пчеловод впервые увидел настоящий самолет, когда купил его, и попросился слетать на месте стрелка.

– Если решать формально, – сказал летчик, – то нельзя. А если не формально, самолет-то ваш, вы хозяин, владелец транспортного средства, – и прокатил Болотина.

– Машина – первый сорт, – сказал он летчику, – так что купили мы в аккурат то, что нужно.

Штурмовик «Иван Болотин» сказал свое слово на Курской дуге и на других фронтах… Много самолетов было построено на средства рабочих, колхозников, писателей, артистов, даже детей…

Газеты публиковали письма Сталину и его ответы. Ильюшин внес деньги на строительство авиасоединения «Москва». А вот и ответ:

АВИАКОНСТРУКТОРУ ТОВ. ИЛЬЮШИНУ С.В.

Благодарю Вас, Сергей Владимирович, за заботу о воздушных силах Красной Армии.

Примите мой привет и благодарность Красной Армии.

И. СТАЛИН.

Были отмечены орденами и медалями отличившиеся сотрудники конструкторского бюро. 5 декабря 1941 года куйбышевская газета «Волжская коммуна» сообщила о награждении создателей новой боевой машины. А на следующий день начался разгром немцев под Москвой.

«Но в Указе о награждении создателей самолета Ил-2 вы не найдете фамилии главного конструктора мотора, – говорит А.А. Микулин. – Когда мои сотрудники позвонили в наркомат и спросили, в чем дело, им ответили: „Машинистка пропустила!“ Эта ошибка машинистки не исправлена до сих пор, так же, как и не снят с меня строгий выговор за перерасход средств, которые пошли на внеплановый двигатель для штурмовика Ил-2. А он оказался самым нужным. Оригинально! – смеется академик Микулин. – Это была месть наркомата за то, что я сделал мотор, который они „зарезали“.

Микулина не любили еще и за то, что он, указывая пальцем на неугодного чиновника, мог заявить: «Товарищ Сталин, этот мне мешает работать!»

После таких слов «этот» больше не мешал Микулину, как, впрочем, и никому уже не мешал…

«А потом я еще построил двигатель АМ-42 для Ил-10, в поддоне клапана. Оказалось, что этот двигатель вообще творил чудеса! А мне говорили, что, пока они живы, не пустят его в серийное производство», – добавляет Микулин.

Да и сам-то Ильюшин, оказывается, не так-то просто получил первую звезду Героя Социалистического Труда. Вот что говорит А.С. Яковлев:

«…Не любивший его наш нарком, даже после того как штурмовики Ил-2 прекрасно себя зарекомендовали на фронте, не торопился с представлением Ильюшина к званию Героя Социалистического Труда. И этой высокой, вполне заслуженной награды, своей первой Золотой Звезды, Сергей Владимирович был удостоен помимо и неожиданно для наркома по непосредственному указанию Сталина».

Читаю грамоту Президиума Верховного Совета СССР от 25 ноября 1941 года:

«За Ваши исключительные заслуги перед государством в области создания новых типов боевых самолетов…»

«Часто меня вызывали в Кремль, в том числе и поздним вечером, – вспоминал Ильюшин. – Москва тогда была полностью затемнена, добираться до Кремля было нелегко. И от вызова до моего появления в ГКО проходило более часа. Это заметил И.В. Сталин, и нарком Шахурин получил распоряжение: „Переведите Ильюшина ближе к Кремлю и дайте машину!“

В тот же день Сергея Владимировича поселили в гостинице «Москва»…

Что же все-таки движет человеком? Тщеславие? Желание сделать карьеру? Может быть, и это. Иначе как бы ты ни был одарен от природы, ничего из тебя не выйдет. Но, однако, нужно еще любить свое Отечество, чтобы не только ты, а твоя страна была первой. Для конструктора это важно. Тем более для авиационного. Тем более в ту эпоху.

Человек, не получивший Государственную премию, тоже может быть счастливым человеком, если его не выдвигали на эту премию и он о ней не беспокоился. Но когда поощряют творца, он творит еще лучше. А коли возвысят бездаря… Подними на вилы дерьмо, оно потечет. Да и награды не к пиджаку даются, а к совести. Так повелось, что награда присуждалась не только потому, что ты действительно герой, но и чтобы подчеркнуть, что именно это нужно считать героизмом и поощрять именно это. «Вперед за орденами!» – было шутливым кличем не одного поколения.

Однако летчиком нельзя стать по блату – разобьешься…

И у авиаторов не было погони за наградами, а было даже внешнее пренебрежение к «побрякушкам»…

Летчики Великой Отечественной… Красивые, волевые, воистину мужские лица. Мальчишки казались намного старше своих лет.

В первые дни войны ворошиловградские курсанты, освоив бомбардировщик СБ, рвутся на фронт. Кого поздоровей уже взяли в сформированные бомбардировочные полки.

«Я же не отличался ни внешним видом, ни мощью, – вспоминает Главком ВВС маршал авиации Александр Николаевич Ефимов. – Осталось нас несколько человек, ожидали своего часа».

И вот в Ворошиловграде появился Ил-2. Авиаторы есть авиаторы, все незнакомое привлекает, бросились к самолету.

Возник молодой пилот, чуть постарше курсантов. Они слыхали, что есть такой самолет, но никогда не видели. Летчик куда-то перегонял машину, его обступили, и он стал рассказывать про штурмовик. Никогда не видели курсанты, чтобы весь корпус был из брони – металлической и стеклянной. А летчик, чтобы окончательно добить «салаг», вытащил наган – и по самолету! Пуля взвизгнула, и только малая отметина осталась на кабине. Вот это да, вот бы полетать на таком самолете, вот бы повоевать! Тогда так думали. «Хищный нос, могучие плечи, лавина огня, заключенная в бомболюках, патронных ящиках пушек и пулеметов, в зарядах реактивных снарядов. Он впечатлял не только своей воинственной внешностью, но и солидностью, такой, можно сказать, монументальной прочностью. Особенно импонировала нам кабина, закованная в прозрачную и стальную броню. После того как усядешься в такую кабину, закроешься сверху бронированным колпаком, чувствуешь себя загороженным от всех опасностей… Ил-2 всем своим существом располагал к бою, звал в атаку», – говорит А.Н. Ефимов.

Штурмовик улетел, а курсантов вскоре эвакуировали в Уральск, и 16 из них стали переучивать на Ил-2. Учебных машин не было, и приходилось тренироваться на одноместном, боевом.

Самолет освоили, приехала государственная комиссия принимать зачет: полет в зону и два полета по кругу. Ефимов слетал в зону, а на первом полете по кругу, когда высоты было метров 50, отказал мотор. Пришлось садиться прямо перед собой в степи. Плюхнулся, сшиб стог сена, разбил бровь. Почти как в свое время у Ильюшина. Вылез на плоскость, снял шлемофон, кровь бежит по лицу. А уже навстречу мчится «Виллис», и в нем стоит начальник училища Кравцов.

– Ну как, сынок, еще летать будешь? – спрашивает.

– Конечно, буду!

– А на фронт хочешь?

– Хочу!

Приехали на старт, замазали йодом ссадину, и через час курсант Ефимов сделал еще полет по кругу, чем и завершил свое обучение. На следующий день – запасной полк, и очень скоро – на фронт…

На аэродром на По-2 прилетел Ильюшин. Он не раз бывал на фронте, беседовал с летчиками. Сохранились кинокадры военного времени: конструктор вылезает из кабины на плоскость своего штурмовика. Зима, заснеженный аэродром. Ильюшин в летной куртке, шапке. Спрыгивая с крыла на снег, он слегка морщится и что-то говорит. Наверно, то, что в таких случаях скажут большинство русских мужиков, – и взмах рукой. Он так ни разу и не летал на своем Ил-2. Сталин запретил, да и правильно сделал – кто-кто, а Сталин понимал роль и значение личности.

И вот сейчас он идет по зимнему аэродрому. Летчики обступили его. Хвалили машину, но и критику высказывали. Ильюшин ничего не записывал, сразу отвечал.

«Обаятельный человек, – говорит А.Н. Ефимов, – с ним легко разговаривать, настолько быстро располагал к себе, что ему выскажешь то, что другому не скажешь или скажешь не так. Никогда не говорил: „Я решил!“, а соберет нас, летчиков, вокруг себя, и, смотришь, уже придумали какое-то новшество.

Русак, типичный русак, голос своеобразный, речь литературная, но не как в Москве говорят. Он не просто слушал, но и давал полезные советы по использованию самолета в бою. Нас поразило, как хорошо он знает тактику штурмовиков, будто воевал с нами «крыло в крыло», в одном боевом порядке. Видимо, поэтому самолеты Ил-2 стали основными крыльями штурмовой авиации».

Много значило и то, что конструктор – сам летчик. Он владел летным лексиконом, быстро находил общий язык с пилотами.

С фронта в ильюшинское КБ все чаще стали приходить вести о том, что штурмовики несут потери не столько от наземного, сколько от воздушного противника. «Мессершмитты» подходили сзади и спокойно атаковали Ил-2. Страшно, когда четыре «мессера» полчаса безнаказанно колотят Ил… Немцы знаками спрашивали наших летчиков:

– Ты один? – и пальцами показывали «О».

Защищаясь, штурмовики становились в круг, образуя так называемую карусель, прикрывая огнем хвост впереди летящего самолета. Немцам часто удавалось нарушить этот порядок. Они подходили к штурмовику сзади или сбоку и открывали огонь по менее толстой бортовой броне. Иногда наши для обмана и устрашения противника устанавливали в хвостовой части деревянный макет пулемета. Некоторые пробовали установить в хвостовом обтекателе настоящий пулемет – он стрелял не прицельно, но все же отпугивал. В иных полках, как умели, стали оборудовать вторую кабину и сажать туда стрелка с пулеметом. Летчики и не знали, что первоначально Ил-2 был создан двухместным. В полку, где служил Ефимов, на одном самолете сняли люк для аккумулятора, прикрутили уключину от весла, укрепили на ней пулемет ШКАС, положили ящик из-под макарон, втиснули в люк стрелка-комиссара Михаила Пицхелаури, привязали ремнем к полу, чтоб не выскочил – фонаря-то для него нету. И в первом же полете комиссар сбил «Мессера».

В начале 1942 года состоялась конференция фронтовых летчиков и техников штурмовых авиаполков. Летчики высказали свои предложения, проверенные в бою. Они писали даже Сталину.

В феврале 1942 года Сталин вызвал к себе Ильюшина:

– А ведь вы были правы.

– В чем, товарищ Сталин?

– А как же, это мы вас сбили с толку. Вы сделали двухместный штурмовик Ил-2, а мы, не разобравшись как следует, по настоянию некоторых легкомысленных советчиков заставили переделать его в одноместный. Истребителей у нас мало. Одноместные штурмовики требуют прикрытия и несут очень большие потери. Вот несколько двухместных показали себя хорошо, они себя обороняют. Нужно немедленно вернуться к двухместной машине! Делайте что хотите, но чтобы конвейер не остановился!

«Вернуться было уже трудно, – вспоминал Ильюшин. – Но нам удалось найти простое решение. Мы конвейер не остановили и перешли на машину двухместную».

Несколько дней работала бригада, в составе которой инженер-конструктор Анастасия Васильевна Советова сделала чертежи двухместного штурмовика, и Ильюшин доложил Сталину. Тут же было принято решение о запуске самолета в серийное производство.

Статистика показала – есть результат: если в 1941 – 1942 годах одна боевая потеря приходилась в среднем на 25 самолето-вылетов, то двухместный штурмовик погибал в среднем через 36 самолето-вылетов. Приводят и другие цифры. Есть и официальные данные о средней выживаемости летчиков советских ВВС в годы Великой Отечественной войны:

истребительная авиация – 64 вылета,

бомбардировочная – 48 вылетов,

штурмовая – 11 вылетов,

торпедоносная – 3,8 вылета.

Так что в любом случае не позавидуешь летчикам-штурмовикам. Для каждого пилота первый боевой вылет мог стать последним.

«Но Ил-2 все же спасал, – говорит А.Н. Ефимов. – У нас даже шутка была: на Ил-2 на десяти метрах высоты можно уже заруливать. Уже, считай, сел. Техник за ночь заклепает дыру в полтора-два квадратных метра, и летишь! Иногда, правда, боком летишь – аэродинамика нарушена. Мотор меняли за ночь. Вечером пробили или забарахлил, слышишь, утром уже гудит, техник пробует его. Приходишь и без облета летишь на задание.

Ил-2 многим спас жизнь. Но и гибли, конечно. Работали в сфере огня, на переднем крае. Если подловил истребитель, Ил-2 с ним не может тягаться. Особенно опасны первые вылеты – летчик еще не обстрелян. Когда меня война обстреляла, я перестал бояться истребителей, больше стал бояться неожиданного огня зениток, и то – первого залпа. Увижу разрывы, сумею сманеврировать и обмануть. А с истребителями у меня 47 воздушных боев, и меня ни разу не сбили. Поврежденным приходил, но не сбили. Тут и мастерство, и, конечно, везение. Война есть война. Много случайностей. Сколько хороших ребят погибло по глупости, по случаю – кому написано на роду. Сам я немного, но шесть штук сбил. А эскадрильей мы на земле уничтожили 85 самолетов. Штурмовику трудно везде, где стреляют. По аэродромам я много ходил, группу водил – четыре, шесть, восемь, двенадцать самолетов. Часто ходили парами, я и один много раз летал на охоту.

Рано, все еще спят, и самому спать хочется, моросит дождь, только рассвет забрезжил, вылетаю. Сумерки, низкая облачность, на бреющем тип-тип-тип выскочишь на территорию противника, немцы тоже еще спят, пока очухаются, ты уже проскочил. На разведку так ходил…

Зимой были белые Ил-2, на фоне земли почти не видно. А так – темные, сероватые, камуфлированные – на всяких летал. Мы много тренировались, летали низко, хвою привозили. Под Калугой возвращались с задания, один у меня отстал, говорю по радио: подтянись, набери высоту, низко идешь!

Прилетаем домой, а у него в передней кромке огромная вмятина: телеграфным столбом ударило. Недалеко от аэродрома было, поехали, посмотрели для интереса: столб на четыре части переломлен, но и в плоскости вмятина здоровая».