Текст книги "В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945"

Апрель 1941 года

Вид на Париж – Иль-де-Франс

К северу от Парижа на вершине холма лежит городок Монморанси. Отсюда хорошо просматривается поросль каштанов с их серебристыми стволами и узенькими маленькими листочками. Кое-где видны заросли молодых дубов с хрустящими волнистыми листьями медных тонов. А над всем этим возвышаются могучие кроны одиноко стоящих дубов.

Чувствуется присутствие самовольных порубщиков, под ногами которых потрескивает земля и ломаются ветки. Доносится едва уловимый запах дыма от разведенного где-то поблизости костра.

А вот и открытый участок. Виднеются пеньки от срубленных каштанов, аккуратно сложенные в одном месте стволы деревьев и кустарники, сквозь которые едва пробиваются слабые отвесные лучики полуденного солнца. В небе же медленно проплывают тучи, отбрасывая широкие фиолетово-коричные тени, которые порой сливаются с лесом.

Светлые места еще по-зимнему бледные, и при взгляде на лежащие тени по телу невольно пробегает озноб, тогда как вид светлых краев облаков создает ощущение жара.

Места скопления дыма смотрятся как оплоты темноты и состоят из двух групп. Одна из них находится в районе Северного и Восточного вокзалов, где висит облако густого, медленно растворяющегося в воздухе желто-коричневого дыма. Другая же находится ближе и заметно западнее, наползая на Сен-Дени. В то же время некоторые клубы дыма бессильно опускаются на землю, так никуда и не уплыв.

Видна и часть канала. В полуденном мраке свинцовым цветом блестит лента реки Сена. В центре же просматриваемой местности лежит район Бют-Монмартр, заметно выделяющийся на общем фоне города. На вершине холма Монмартр, в самой высокой точке Парижа, виднеется притягивающая к себе свет базилика Сакре-Кёр, или «Святое сердце Иисуса», но отсюда подробности рассмотреть трудно. Лишь почему-то кажется, что это ослепительно-желтое мраморное сооружение напоминает обледенелый термитник.

Набережная

Широкие белые стены набережной выложены из крупнопористого белого камня. Северная сторона острова Сите, в восточной части которого расположен собор Парижской Богоматери, находится в тени. К парапету прислонен бесхозный мольберт. Уровень воды в Сене сильно понизился, и пустые ниши моста через нее смотрятся несколько зловеще. При этом мост, соединяющий два острова, вообще обрушился, а облицовка набережной напротив него начала отваливаться. В середине же реки образовалась своеобразная перемычка из деревянной платформы – там что-то строится.

На реке неподвижно застыла плоская лодка с маленьким красным парусом. Вода мутная и какого-то зеленовато-коричневого цвета. Чтобы до нее достать, рыбаки на берегу вынуждены опустить свои удочки вертикально вниз по отношению к причальной стенке. В общем, стало ощущаться приближение засушливого лета.

Виднеются тесно прижавшиеся друг к другу башни замка Консьержери, и на свету их шиферные конусы тускло блестят. Над ними же на небе образовались величественные башни из облаков. На острове Сите хорошо просматривается Отель-Дьё де Пари («Парижский божий приют»), хранящий память о тысячах инвалидов, сырости, холоде и черноте.

На этой стороне в подворотнях ощущаются волны дующего с реки холодного ветра, тогда как на противоположном берегу за особой стенкой набережной люди греются на солнышке. Там же, на противоположной стороне, виднеется церковь Сен-Жерве. Правда, отсюда просматриваются только ее крутая шиферная крыша и фронтон поперечного нефа, которые возвышаются над группой высоких, но скромных домов возле набережной. Спереди крыша церкви как бы приклеивается к фасаду в стиле барокко, а за клиросом круто обрывается вниз.

В большинстве домов только по два-три окна, причем все фронтоны находятся на одном уровне. Поэтому можно одновременно в них наблюдать суетящихся людей.

Крыши же очень неохотно расстаются с вертикальными линиями, стараясь выровнять их массивными печными трубами, и на пути к коньку на них наблюдается один или два излома. Подходы же к крышам расположены на разной высоте. Они довольно пестрые – много оттенков белого, оранжевого и зеленого цветов.

Решетчатые ставни в окнах, щели которых заткнуты бумагой, выполнены тоже в белых тонах. И вся эта светлота при палящем, как перед грозой, послеполуденном солнце только оттеняет глянцевую пыль, которой наполнено голубое весеннее небо.

Над крышей возвышается широкая и низкая башня с двумя рядом расположенными окнами, рассмотреть которые мешают три акустических экрана.

Все сверкает, слепит и одновременно парит, наполняя воздух какой-то золотистой дымкой, о которой нельзя сказать, вызвана ли она холодом или теплом. От нагретых камней поднимаются испарения, к которым добавляется дымка над рекой.

Пестрые магазинчики на первых этажах, где в витринах сверкают бриллианты, выставлены шляпы, зонтики и другие атрибуты красивой жизни, наполовину скрыты белым камнем стенки набережной. При этом приглушенная желтизна стволов платанов, ветки которых только-только стали покрываться первой зеленью, растворяется в цвете фронтонов домов.

Башня же Сен-Жак смотрится несколько изолированно, как некая реликвия, возвышающаяся над высокими домами на набережной де ла Межиссери (Кожевенной набережной). Ее угловые столбы и серебристый отблеск напоминают одеревеневший и увядший чертополох в форме ювелирного изделия. В мозгу возникает также образ обтесанного ветрами кораллового рифа, увенчанного с левой стороны высокими статуями святых, стоящих в нишах этой башни.

Высокие дома, соединенные, как поясом, узким балконом и стоящие под одной выполненной в виде свода цинковой крышей, к которой притулилось до трех рядов окон мансард, образуют единый элегантный комплекс, соединяющий в себе золотистый, серый и синий оттенки.

В одном из открытых окон виднеется фигура ухоженного седовласого мужчины в панаме и коричневой бархатной куртке, смотрящего сквозь выхваченные лучами солнца частички пыли на противоположный берег. Чувствуется, что в жилищах все еще холодно.

Чрево Парижа

Взгляд невольно задерживается на колоннадах вокруг Центрального рынка и скользит дальше к фасаду церкви Сент-Эсташ (Святого Евстафия). Одна фланкирующая башня застряла на уровне среднего фронтона, вторая тоже осталась недостроенной и смотрится как жалкий обрубок, обшитый деревянным каркасом.

Большое расстояние между обеими башнями и плоскость фронтона создают впечатление, что видишь широкую поверхность седла на крупе лошади, где башни служат опорами для рук. Между ними, как и у церкви Сен-Сюльпис (Святого Сульпиция), располагается большое открытое пространство, над которым на северо-восток проплывают огромные влажные тучи, похожие порой на нагнувших голову с курящимися гривами и лбами монстров с большим брюхом. Небо же между ними выглядит немыслимо высоким и особенно насыщенно-синим, где далеко-далеко образуются перистые облака, несущиеся в обратном направлении.

Отвернувшийся от солнца серый фасад представляется более темным, чем сама сажа, и кажется влажным. В некоторых местах – острых выступах колонн и карнизах – вода и ветер сделали свое дело и потерли их до такой степени, что в результате этого стала проступать такая же белизна, как у старых костей. При этом солнце постоянно светит над левым берегом, освещая лишь одну сторону улицы.

Порой кажется, что шум от торговли вновь просыпается и вырывается из пустоты, а светлые ослепляющие фронтоны домов начинают желтеть и становятся уже выше пятого, а то и шестого этажа. И тогда начинает чудиться, что в открытых жалюзийных шторах появляются принесенные мягким светом суетящиеся люди, а число оконных рам утраивается.

То вдруг потемнеет и начинает казаться, что вот-вот пойдет дождь, но тут внезапно, как по щелчку, снова появляется солнце, и в его лучах в воображении возникает картина стоящих под колоннадами друг за другом вдоль стены в очереди людей перед мясной лавкой. Причем рядом возникает фигура полицейского, следящего за тем, чтобы между колоннами можно было бы свободно проходить. При этом он прислушивается и смотрит куда-то в сторону, в результате чего только некоторые из этой длинной очереди бросают на него взгляд.

В очереди царит мертвая тишина, лишь изредка нарушаемая отдающимися эхом шагами прохожих и старомодными сигналами клаксонов. Иногда в ней возникает ворчащий клубок людей с изможденными от ожидания лицами и беззащитных от этого безжалостно-ослепительного света, высвечивающего прищуренные глаза и появляющиеся от этого мелкие морщинки. На некоторых из них, тупо прижимающихся друг к другу туловищами, падает тень от колонн. При этом ученицы, наморщив лоб, в тени какой-нибудь широкой спины читают дешевые бульварные романы, держа их поближе к глазам.

Внезапно на двери в лавку появляется черная табличка, на которой мелом написано: «Остались кишки». Тогда кто-то, почти задохнувшись с втянутым животом, с трудом начинает пробиваться сквозь плотную толпу и что-то кричать в направлении двери, тряся пустыми вывороченными наружу рыночными сумками.

Прямо к поперечному нефу церкви Сент-Эсташ ведет невероятно высокий и узкий туннель. Наверху висит кашпо с увядшими, но чрезвычайно яркими розами, а на стене – большая тарелка с потертым рисунком.

Современный портик, много статуй со слепыми глазами. Они смотрят поверх черных ветвей двойных арочных контрфорсов.

Голуби и голубиное дерьмо. Неухоженные кустарники.

Ход вокруг часовни снаружи подвергся воздействию времени, как и боковой неф – его пилястры страшно утончились. Прикрепленный спереди классический фасад отошел слишком далеко – видны следы отсутствующей башни и несколько светлых тесаных камней на фоне неба.

Все свободное пространство занимают торговцы в беретах. Перед порталом поперечного нефа стоит десяток полицейских, растянувшихся по одному вдоль тротуара. У них околыши фуражек красные, а свои золотистые номерки они носят на груди.

Скопилось много ожидающих открытия лавок людей. Сами же помещения для посетителей пока закрыты – шлангами для воды в них убирают мусор.

Изношенные кожаные куртки. Одинокие ученицы в облегающих светлых платьицах и высоких сапожках, засунув руки в карманы, курят среди мужчин на холодной и темной булыжной мостовой. На прилавках стоят большие овальные корзины из стального троса с пучками салата, разложенными по стенкам таким образом, чтобы внутри по центру оставалось пустое пространство. При этом темные и вялые листья салата воткнуты между тонкими щелями и прижаты к стенкам тонкими деревянными дощечками.

Внезапно запахло лавром. Пирамида из апельсинов, где каждый фрукт был завернут в специальную матовую бумажку, обрушилась. Виновниками этого оказались две монахини в пыльных и неудобных рясах, тащившие тяжеленный мешок, выскользнувший у них из рук. Одна из них, та, что помоложе, опустила капюшон на затылок и улыбнулась вымученной, извиняющейся улыбкой, осветившей ее розовые щечки, на фоне которых в глаза бросались черные роговые очки. Вторая же согнувшаяся монахиня только пыхтела, едва переводя дух.

Тут из автомобиля без всяких опознавательных знаков вышел громадный немецкий солдат в форме морской пехоты и раскачивающейся походкой направился к лавке. Подойдя к ней, он дружески поздоровался с хозяином, стоявшим широко раздвинув ноги, и снисходительно похлопал по плечу его кожаной куртки.

Рубрика: один-одинешенек или гражданский

Метро. Не доходя двух метров до автоматической двери, где сидит контролер, «он» обращает внимание на одну женщину. Ее рука незаметно перемещается к внутреннему карману пальто и достает из портмоне с немецким удостоверением билет голубого цвета с темными полосками. По краям портмоне тонкая и уже начавшая расслаиваться кожаная кайма. Женщина так быстро извлекла из него искомое, что служащий увидел только один уголок удостоверения, а люди, стоявшие спереди и сзади, вообще ничего. Заглянуть в портмоне могли только те, кто делал это специально, воспользовавшись остановкой очереди.

Тогда их лица стали выражать глубокое уважение, что не могло укрыться от служащего. Он начинает делать своеобразные движения рукой, которые могли означать: что там такого особенного, подумаешь, немецкое гражданское удостоверение, таких тысячи, и это совсем ни о чем не говорит.

Служащий сидит, а его голова находится на уровне груди проходящих. Крылья его носа трепещут, веки полуприкрыты, а глаза либо излучают искорки, либо подернуты пеленой. Один из пассажиров вежливо говорит: «Большое спасибо», другой с отсутствующим видом кивает головой, а третий проходит вообще без какой-либо реакции, лишь сжав губы, как бы подчеркивая, что он весь охвачен какой-то идеей.

Роль кондукторов лучше всего подходит женщинам. На осунувшихся лицах у них застыла некоторая отрешенность, но глаза широко раскрыты. Они явно пытаются что-то заметить. Их взгляды скользят по плечам прохожих, одетых в скромные, блеклые, но в то же время безукоризненно сидящие по фигуре легкие пальто. Спины парижан немного сгорблены, что означает покорность судьбе и желание, чтобы случившееся никогда больше не повторялось.

На перроне люди ходят взад и вперед, избегая вновь попасться на глаза кондуктору. Они держат руки в широких и бездонных карманах пальто, где хранится мелочь, наполовину пустые спичечные коробки, скрепки и истрепанные билеты в кино.

На сводчатых, окрашенных в белый цвет кирпичных стенах висят плакаты, предупреждающие о необходимости соблюдения пожарной безопасности, афиши театров и газеты с объявлениями «Зимней помощи»[18]18
  «Зимняя помощь» – ежегодная кампания в нацистской Германии по сбору средств на топливо для бедных. Также фонд средств, собранных в помощь бедным и безработным.


[Закрыть].

«Он» проходит по перрону мимо солдатских спин, в которых не ощущает ничего общего со своими земляками. Его деловитый взгляд скользит по их погонам.

В центре вагона метро «он» стоит один, обхватив обеими руками латунный держатель. Его глаза быстро осмотрели стоявшую ручную кладь и с тоской остановились на детском темечке. «Он» с улыбкой прислушивается к разговорам сидящих в отдалении солдат, и в голове у него мелькает вопрос: с какими словами к ним стоит обратиться – «пардон» по-французски или «извините» по-немецки? При этом ему представилось, как на мгновение вытянутся их лица, если на общепринятом солдатском жаргоне тактично сказать им «товарищ» и «ты». Рядом послышалось бормотание подростков, обсуждавших свои животрепещущие вопросы.

Помогая спешившим к выходу женщинам отнести вещи, ему пришлось переместиться к двери вагона, где «он» неуклюже повернулся, и полы его пальто защемило дверью. Так и пришлось ему стоять спиной к окну, неловко глядя в глаза других пассажиров. При этом непринужденно скрещенные ноги и руки в карманах не могли изменить его неловкое положение. Причем торопливые попутчики наверняка думали, что «он» специально заслоняет им выход.

– Я сейчас сойду, – неловко по-французски лепечет «он» и, пятясь назад как рак, выходит из вагона на следующей остановке.

Станции метро, которые проносятся мимо, выглядят тусклыми и безжизненными. Не успел поезд тронуться, как вновь появился кондуктор с грубой кожаной сумкой и в сдвинутом на лоб картузе. Не говоря ни слова, он проверил вынутый из нагрудного кармана синенький билетик, коротко взглянув на него натренированным взглядом своих маленьких черных глаз. Атмосфера вокруг сгустилась, на мгновение пустые разговоры смолкли, а потом зазвучали вновь. Народ стал рассасываться…

Проехав свою остановку и стоя в растерянности на отделанном кафелем перроне, «он» глядит вслед последнему уходящему поезду. Заметив высокого роста француза с редкими седыми волосами и немного косившего на один глаз, «он» приблизился к нему и спросил по-французски:

– Простите, монсеньор, Одеон[19]19
  Одеон, или Театр де Франс, – один из шести французских национальных театров, расположенный в шестом округе Парижа на левом берегу Сены.


[Закрыть], в каком это направлении?

В ответ встретившийся ему немного подвыпивший француз, выдыхая пары красного вина, начал рассказывать историю метро, а затем, указывая на светящееся табло, спросил:

– Вы не француз?.. Итак, сэр, вы немец, а я француз… И вот уже пятнадцать лет живу возле Одеона…

– А вы не могли бы объяснить мне, как туда попасть?

Зазвучали новые рассуждения, но «он» перебил парижанина, назвав единственный еще доступный путь. Тогда, вытаращив глаза с перекошенным ртом, француз вынужден был признать, что его собеседник и без него хорошо знает город. Взбешенный, он быстро удалился, двигаясь по перрону по диагонали и бормоча:

– Это отвратительно… Эти боши…[20]20
  Боши – презрительное прозвище немцев во Франции. 3 Ф. Хартлауб


[Закрыть] Они знают все, они знают все… Делают вид, что ничего не знают, а сами знают все!

Потерянное лицо

– Вы один? – спросила его официантка, когда «он» направлялся к дальнему столику через переполненный зал ресторана.

Она поправила скатерть и, разложив звенящие приборы, поставила на стол хлеб и соль. «Он» же ослабил ворот, пройдясь по нему пальцами, и огляделся.

– Вы что-то ищете? – улыбнулась она.

С тех пор «он» не отрывал взгляда от тарелки, сидя, словно провинившийся ребенок, и при смене блюд только едва слышно произносил по-французски:

– Большое спасибо.

Иногда «он» украдкой вытирал выступивший у него на лице и на шее пот. Жилетка давила, а элегантный обитый красной кожей и не очень удобный диван, на котором «он» сидел, оказался отставленным от стола несколько далековато.

«Он» сидел отдельно ото всех возле зеркальной стены, и зеркало служило своего рода боковой спинкой дивана. Рядом с другой боковой спинкой дивана стоял цветочный ящик с искусственными азалиями в таком же искусственном мху цвета морской волны. Прислонившись правым плечом к зеркалу, «он» наблюдал свое отражение в стеклянной стене напротив.

На плохо выбритом лице виднелась довольная сытость. Тогда, огорченный своим видом, «он» решил выпить бокал-другой «Деми караффе де Божоле», а потом еще раз взглянул на свое отражение. Теперь на него стал смотреть довольный собой молодой человек, напоминавший французского рабочего с подтянутыми, немного пухлыми щеками, металлическим блеском на скулах и бронзовой дубленой кожей на лице.

Прошло еще немного времени, и «он» еще раз посмотрел на свое отражение. Теперь на него глядел совсем другой человек с раскрасневшимся от выпитого вина лицом. От этого его бросило в холод, а глаза увлажнились, отчего отражение в зеркале стало казаться еще мрачнее. В то же время шум в зале ресторана, который то удалялся, то приближался, стал, наоборот, более гармоничным. Тогда «он» оперся о зеркало и отвернулся…

Рядом прямо за его спиной за отдельным столиком сидела молодая пара. Доносились приглушенные разговоры, которые перемежевывались долгими паузами для поцелуев. Когда «он» встал и проследовал мимо них, то парочка оторвалась друг от друга и внимательно на него посмотрела. Немного удивившись и одновременно смутившись, «он» ответил мягкой отсутствующей улыбкой.

Площадь Пигаль

По вечерам наступает тотальная светомаскировка, и тогда низкое небо при преобладающем южном ветре начинает давить. «Он» идет по улице, навстречу компактными группами двигаются солдаты и девушки. «Он» расслабляется и сходит с тротуара, и тогда цоканье его кованых сапог начинает эхом отзываться в покрытых булыжной мостовой переулках, идущих вверх по холму. Звук распространяется неравномерно и прерывисто.

Только в самом начале попадается несколько приглушенно светящихся синим цветом вывесок отелей. Дальше же вверху царит гнетущая темнота.

Несколько солдат крутится вокруг одной девушки, которая задает темп и направление их спотыкающемуся движению. Девушки здесь вообще кажутся ему невероятно маленькими и молоденькими. Семенящий шаг ног в туфельках на высоком каблуке отличается целеустремленностью, чего не скажешь о топоте кованых сапог солдат, которые то и дело спотыкаются, волочатся и выбивают искры из булыжной мостовой.

Плотными группами солдаты проследовали мимо и охотно стали разделяться, как поток воды, натолкнувшийся на неожиданные преграды. Так, один громадный фельдфебель, обращаясь к двум просившим подаяния девушкам, согнувшись, проговорил радостным басом:

– Пожалуйста, пожалуйста, пошли, пошли.

Другой солдат, в широко распахнутой шинели, мимо которого, держа в руках адреса различных отелей, спешили другие солдаты, бормотал:

– Детки, отведите меня домой… У меня в голове все помутилось…

А вот и платановая аллея в центре бульвара Клиши. Кроны деревьев заметно шевелятся. Здесь толкутся стайки подростков сомнительного вида, которые, справив нужду в многочисленных ротондах, курят, сдвинув шляпы на затылок, и шляются с фонариками и без них, спотыкаясь о насыпи и заграждения. В темно-синих униформах изредка из темноты выныривают бесшумно прогуливающиеся полицейские, которые тихим шепотом ведут невероятно милые разговоры. Их узнают, лишь натолкнувшись на них.

Между стволами деревьев виднеются приклеившиеся друг к другу и забывшие об окружающем мире неподвижные фигуры солдата в широко распахнутой шинели и обвившейся вокруг него девушки.

По краям тротуара, куда падает приглушенный синий свет от постоянно открывающихся в обе стороны дверей, наблюдается скопище подростков в полуоткрытых тренчах и с болтающимися на шее галстуках, с прыщавыми лицами, мощными челками и бакенбардами. У некоторых из них волосы зализаны назад. Неподвижно застыв, они наблюдают за движением, остановками встречных потоков людей и отделяющимися от толпы нашедших друг друга парочками.

Если девушка на мгновение окажется оттесненной из общего потока на мостовую, то к ней немедленно подкатывают солдаты, заявляя почти покровительственным тоном:

– Ну что, малышка, пойдем вместе наверх?

В ответ она обычно нерешительно пожимает плечами, ведь в этой части города абсолютное преимущество отдается солдатам германской армии.

На другом же берегу этого людского потока ближе к дверям, концентрируя на своих плечах скупые лучи синего света, стоят уже ждущие девушки. Подошедших к ним поближе встречает их тёмный как ночь взгляд грубо размалеванных хищных глаз. Когда поток прерывается, обе эти группы оказываются стоящими лицом к лицу и стараются делать вид, что они не замечают друг друга.

Самые же удачные встречи почти всегда происходят в глубокой темноте. Безошибочным чутьем все более или менее подвыпившие, почти разучившиеся говорить солдаты находят то, что ищут, – не профессионалок, а совсем молоденьких, прилетевших сюда на огонек со всего города модисток и портних. Причем последние утверждают, что вынуждены заниматься этим потому, что у них нет работы.

– Это не моя профессия, – бормочут они. – Я занимаюсь этим, чтобы не умереть с голоду.

Бесчисленное множество маленьких кафе, расположенных одно возле другого. Двери в них почти всегда находятся в движении, и кажется, что они начинают даже расширяться. В кафе, уворачиваясь от затемняющих портьер, заходят группы солдат, а пропустив стаканчик, толкают вновь крутящиеся двери, чтобы выйти.

– Дружище, а здесь ничего не изменилось, – уже на улице удивляются они.

«Он» сам при выходе на улицу испытал нечто подобное и в одиночестве вернулся назад к стойке буфета. Ведь там по сравнению с шумом улицы относительно тихо. Своеобразная пустыня со сверкающими незанятыми столиками, многократно отражающимися в зеркальных стенах.

Сзади подошел какой-то человек, раскачивая бедрами и смешно выбрасывая вперед руки. Судя по его манерам, можно предположить, что это настоящий ловелас.

Вдоль стойки бара с деланой небрежностью расположились подростки, имеющие облик сутенеров. Все они, стараясь не менять положения, украдкой следили за всем происходящим. Тогда «он» подошел к стойке и хриплым голосом, нарочито на плохом французском, сделал заказ и немедленно расплатился, хотя никто его об этом не просил.

Его обслужил сам владелец винного погребка в кожаном фартуке, рубашке с длинными рукавами и бычьим затылком. Причем выражение его лица постоянно менялось. Стараясь никуда конкретно не смотреть, хозяин везде натыкался на свое отражение в зеркалах, откуда глядело измученное лицо с изборожденным морщинами лбом, потным носом и ввалившимся маленьким ртом. Хорошо осознавая, что делает и что это может быть опасным, он тем не менее всем своим видом показывал неприятие гостя, стараясь его не замечать и совершая в то же время как бы извиняющиеся движения.

В заведение ввалился какой-то солдат с красным, пылающим лицом и застыл при входе, стараясь разглядеть посетителей. Тогда «он», убрав локоть со стойки, заговорил с ним:

– Иди сюда. Выпей со мной кружку пива.

Солдат вытаращил глаза, криво усмехнулся, но остался стоять при входе, застыв как изваяние. Этот вояка был уже настолько пьян, что почти не соображал и не мог адекватно оценивать происходящее. До него приглашение выпить пива просто не дошло. Так ничего и не поняв, этот уже хорошо подгулявший и раскрасневшийся тиролец внезапно развернулся и исчез во мраке ночи.

Лицо хозяина заведения заметно вытянулось, и атмосфера в кабачке стала напряженной. Замерли даже два матроса, которые, что-то напевая себе под нос, в уголке зажимали какую-то девчонку.

В кафе ему явно не везло. Пройдясь по залу, «он» попытался заговорить с молоденьким солдатом, уверяя его, что сам солдат, и предлагая даже показать ему свою солдатскую книжку. Однако юный старший стрелок оказался не в настроении и мрачно изрек:

– Здесь доступны буквально все женщины. Причем любого возраста. Я видел, как на улице прогуливалась одна шикарно разодетая девица. На вид совсем неприступная. И тут к ней подошел проходивший мимо начальник финансовой части, просто кивнул ей, и она пошла с ним. Нет, немецкие женщины совсем другие. Они гораздо скромнее и чище. Но здесь все по-другому, и надо это признать.

На улице «он» присоединился к толпе подростков, а затем пристроился за двумя грациозно шагавшими с недоступным видом девушками. Однако попытка установить с ними контакт ни к чему не привела – они не удостоили его ответом, но устремились за двумя проходившими мимо солдатами. «Он» хотел было пойти рядом с ними, но ему мешали фонарные столбы и тесно приклеившиеся друг к другу парочки. Его оттеснили, и «он» потерял было свои жертвы в темноте, но нашел их снова.

– Итак, мадемуазель, не хотели бы вы прогуляться со мной? – по-французски обратился «он» к одной из них.

В ответ тишина.

– Вы такая задумчивая или просто не в настроении?

Опять никакого ответа.

– У вас не найдется времени, чтобы немного…

– Что надо?

– Заняться любовью… Вы не прочь?

Молчание.

– Если вы хотите что-нибудь выпить, то мы можем пойти куда-нибудь.

В тусклом свете они посмотрели в глаза друг другу. Тогда она увидела, что «он» от усталости стал чуть ли не прозрачным, а глаза у него увлажнились.

– Но вы же не немец…

– Немец. Я был солдатом, но меня перевели.

– Знаете, я не люблю гражданских.

Эта глупенькая молоденькая девица с низким, немного нахмурившимся лобиком и ярко накрашенным ротиком явно хотела выглядеть взрослее и опытнее.

Латинский квартал

Над крышами нависла огромная черная туча, которую принесло откуда-то с востока, где все послеобеденное время висело фиолетовое марево. На западе же светит ослепительно-яркое солнце. Его горячие лучи касаются только мансард, печных труб и верхнего этажа на одной стороне улицы. С противоположной же стороны налетают порывы холодного воздуха. В потоках поднимающегося из узкой улочки воздуха в небе над крышами завис голубь.

Уже прошел короткий дождь, окрасив мостовую в черный цвет. Теперь же падают лишь отдельные крупные капли. На улицах разливается тепло, но запахи непривычно отсутствуют. Необычно светлый, хотя и дождливый вечер. Однако палящий свет наверху, освещающий крыши и окна, создает какое-то давящее ощущение.

В глубине же улицы из серых и фиолетовых красок проступают фасады, которые как бы отодвинулись назад. Мириады длинных окон, напоминающие широкие бойницы. Большинство из них без ставен. Только голые разрезы и никаких горизонтальных линий. Тем не менее вереница фасадов домов производит впечатление густой заселенности и необычайного уюта.

Много оттенков серого и желтого цветов. На их фоне иногда высвечивается маленькая вывеска «Отель», смотрящаяся как изогнутый кольцевой сегмент, расположенный перпендикулярно к фронтальной части дома.

Маленькие овощные лавки, всего в два метра шириной, еще открыты. В них осталась всего пара пучков редиса и моркови. Увядшие тюльпаны сложены друг на друга черенками в одну сторону.

В каждом втором окне видны книги и старинные предметы.

«Он» еще не ужинал, и теперь, забыв шляпу, несмотря на надвигающийся дождь, подсчитывает возможные расходы. В глубине одного магазинчика – их внутренние помещения часто имеют ширину в несколько комнат – горит единственная электрическая лампочка в огромной хрустальной люстре. В голубоватом полумраке вырисовываются лишь спины посетителей. Тротуар же перед ним настолько узкий, что «он» не может отступить назад, чтобы прочитать название.

На противоположной стороне – очередная антикварная лавка. «Он» переходит через проезжую часть и ныряет туда. Многие стулья буквально парят в воздухе на рифленых, утончающихся книзу ножках в стиле ампир или возвышаются на упругих массивных ногах в стиле рококо с растопыренными когтями и бледно-розовой или сине-зеленой шелковой дамасской обшивкой. Гравюры и прочие шедевры XVIII века.

Затем «он» снова пересекает дорогу. И так зигзагами продвигается вперед по кажущейся бесконечной улице.

Вечерняя прогулка

Над Пантеоном[21]21
  Пантеон – одна из самых известных достопримечательностей столицы Франции, представляющая собой ярчайший образец французского неоклассицизма. Это величественное архитектурное сооружение изначально задумывалось в качестве культового – как церковь Святой Женевьевы, однако впоследствии превратилось в настоящий мавзолей, став усыпальницей выдающихся личностей страны.


[Закрыть], если смотреть со стороны острова Сен-Луи через широкую брешь улицы Жана дю Белле, проплывают огромные одинакового цвета облака. Есть только несколько открытых мест, откуда видно потемневшее золото и атласная синь его строения.

Наверху, похоже, дует сильный ветер, разгоняющий небольшую дымку. Солнце уже начало утопать в сумерках. Церковь Сент-Этьен-дю-Мон расположена левее и ниже главного портала Пантеона, и кажется, что она держится менее уверенно среди моря крыш, чем Пантеон. Дома, слегка накренившись, рвутся вверх. Тенденциозная башня с ажурным фонарем, боязливо притулившийся фасад, словно выпиленный тончайшим лобзиком, если смотреть со стороны. Его портит только длиннющий понтон шиферной крыши, смотрящийся как железный лист, без швов и слуховых окон, непотопляемый и несгораемый. Позади же него из лицея Генриха IV возвышается широкая и слегка рогатая башня Святой Женевьевы.

Перед поперечным нефом церкви Сент-Этьен-дю-Мон теснится невыветривающийся, водонепроницаемый желто-зеленый башенный блок политехникума. При этом дома одеты в благородный серый и синий цвета.

В зеркале Сены отражаются почти бесцветные облака, плывущие с запада куда-то далеко на восток. В воздухе ощущается приближение заморозков, хотя плакучие ивы, наклонившиеся к реке в сквере у собора Парижской Богоматери, уже покрылись молодой зеленью. Широко раскинувшиеся густые кроны каштанов, способные, не меняя окраски, выдерживать как сильную жару, так и лютый холод, стоят теперь словно в белой пене, как разорвавшиеся звезды.