Текст книги "Суворовец Соболев, стать в строй!"

– Рота, правое плечо, вперёд, шагом марш! – скомандовал сержант. – Прямо! – и когда рота окончательно развернулась и уже направилась к казарме, в тишине, нарушаемой ритмичной поступью, прогремело:

– Рота, смирно! За песню второму отряду взвода объявлена благодарность!

– Служим Советскому Союзу! – взлетело над училищем и растаяло в октябрьском, может, последнем тёплом осеннем вечере.

Глава 6
Солнечная девушка

О воскресенье подъём не в семь, а на час позже, в восемь. По привычке просыпаешься в семь, но команды «Подъём!» нет, и ты лежишь и блаженствуешь целый час с закрытыми глазами. Да и сама команда звучит в воскресенье по-особому, тихо и спокойно. И даже сержант Чугунов не торопит сладко потягивающихся и неторопливо одевающихся мальчишек. До построения на завтрак ещё полчаса, и утреннего осмотра не будет.

На этот раз на подъём пришёл старшина.

– До завтрака всем получить пионерскую форму и сложить на стульях.

Санька вспомнил, что вчера после бани к ним заходил Володя Зайцев. Сегодня будет пионерская линейка у памятника Виталию Бонивуру. На линейку придёт партизан, участник гражданской войны. Володя называл его фамилию, но Санька не запомнил. С фронтовиками и участниками гражданской войны встречались не в первый раз. Да и у Саньки дед в гражданской и Отечественной воевал, а отец фронтовиком был. И ещё Володя говорил, что должны прийти на линейку пионеры из соседней школы, и что потом будет концерт и день открытых дверей. Он сказал, что Витька будет отплясывать будёновца, и надо будет его поддержать. А когда он ушёл, Витька то ли с обидой, то ли с досадой прошептал:

– А сам петь не будет. На репетиции ни одной песни не исполнил. Только на Неё и смотрел.

В белой пионерской рубашке с короткими рукавами Саньке было неудобно. Ему казалось, что руки его утончились и уныло выглядывают из широких рукавов. От этого кожа стянулась в гусиные бугорки. Рядом Витька, толкаясь и всем мешая, растирал кожу. И лишь окрик «Суворовец Шадрин!» заставил его вытянуться и приподнять голову.

Когда седьмая рота двинулась к клубу, там у памятника Виталию Бонивуру заняли свои места шестая и пятая. Напротив, в белых передниках и белых бантиках краснели и улыбались девчонки. Гражданских мальчишек почти не было видно. Они стояли в задних рядах и не выглядывали. И вообще, школьники как-то неестественно замерли в строю. В шеренгах суворовцев движения было больше.

В рядах школьников выделялись старшеклассницы с комсомольскими значками.

«Наверное, пионервожатые», – подумал Санька. И вдруг его взгляд, как стрелка компаса к магниту, повернулся к удивительно голубоглазой и светловолосой, какой-то солнечной девочке.

Она улыбнулась, и этой улыбке на лице было подчинено всё, кроме глаз. А они, казалось, кого-то искали.

Санька поймал себя на том, что не может оторвать взгляда от неё. Такое с ним происходило впервые.

– Это Лидка, – шепнул Витька. И Санька, сначала благодарный за то, что тот помог ему выйти из этого непонятного состояния, вдруг почувствовал неловкость: зачем он так глупо уставился на незнакомую ему девушку.

Он оглянулся, не заметил ли ещё кто-нибудь. Но все были заняты своими делами: смотрели на школьников, как на пришельцев из другого мира, забыв, что недавно были такими же, перешёптывались и просто толкались.

– Красивая? Да? – ещё ближе приблизился к нему Витька.

И то ли от Витькиного участия, то ли от действия непонятной силы притяжения, которая не подчинялась ему, у него с выдохом выплеснулось:

– Да! – снова он оглянулся: не услышал ли кто.

– То-то, – шепнул Витька. – Я тоже красивей не видел. Даже Любовь Орлова не такая…

– Какая? – сначала не сообразил Санька, а потом согласился – Да, верно.

– Вот на неё Володя и смотрит целыми репетициями. Вон, посмотри туда, – вдруг перевёл взгляд Витька, – Глянь, та малюсенькая, с косой… На тебя зырится.

– С чего это на меня? – покраснел Санька.

– Потому как если бы на меня, я бы ей давно язык показал. А рядом с ней Танечка, с которой танцую. Вот эта на меня уставилась, – сказал Витька и высунул длинный, как банан, язык.

Но Танечка не обиделась, а погрозила Витьке пальчиком.

– Вот видишь, – шептал Витька, – она пялилась на меня, но я на ней не женюсь. Я женюсь на Лидке, она мне больше нравиться.

Санькин взгляд снова примагнитила девушка, которую Витька запросто называл Лидкой. А девушка продолжала улыбаться и искать кого-то глазами.

– Рыжая, а всё равно красивая, – дал окончательную оценку Витька и качнул головой в сторону вожатого.

Володя, стоявший с капитаном Баташовым, смотрел в ту же сторону.

– Видишь, ну что я тебе говорил? – нашёптывал Витька.

Володя смотрел на девушку необычно. У Саньки бы глаза устали так смотреть. Казалось, его взгляд наполнен незримой энергией, адресованной девушке. И сила его концентрировалась на то, чтобы заворожить, охватить, притянуть, хотя бы на мгновенье оборотить её улыбку к нему. А девушка встряхивала золотыми прядями и даже не догадывалась о заряде чувств, направляемом в её сторону. Этот заряд пролетал мимо или просто отражался блеском её золотых волос и ответом её удивительной улыбки.

Санька опять поймал себя на том, что вновь уставился на девушку. Но не это беспокоило. В голову приходили странные мысли. «Всё как в зеркале, – думал он. – Энергия Володиного взгляда отражается теплом её улыбки. Всё происходит как в зеркале. Тепло возвратится теплом, а холод – холодом. Но это если зеркало правильное. А если кривое? В кривом – наоборот. Тепло обернётся холодом…»

Санька вновь вспомнил слова Володи о космосе человеческих миров. «Если мир людей – это космос, то кто же она, эта красивая девушка? Кто она, если дарит тепло от падающего на неё света? Кто? Света, света, света – думал он, и слова вращались у него в голове – Света – планета. Наверное, юная голубая планета, как наша Земля. Такой, наверное, увидел её Гагарин, когда первый раз поднялся выше всех, или этим летом Титов, чтобы увидеть и рассказать всем, какая она красивая, наша планета. Вот что получилось, – удивился Санька. – Для меня девушка – планета, для Витьки – просто Лидка, на которой он вздумал жениться, а для Володи кто она? И кто для неё Володя?»

Команда «Равняйсь! Смирно! Равнение направо!» заставила Саньку сначала вытянуться, а потом повернуть голову в сторону полковника Зотова в квадратных роговых очках и замполита училища полковника Пескарёва. С ним шли сухонький и убелённый, как облако, старичок и пожилая приятная женщина. На старике болтались широченные брюки и пиджак, рукава которого сплывали с плеч.

Санька медленно, как в тумане, переводил взгляд от девушки к гостю, и снова возвращался к ней. Притяжение голубой планеты действовало на него, и он уже не сопротивлялся ему.

Слова полковника Зотова, которые всё время поправлял очки, обрамлявшие его квадратное лицо, Санькой не воспринимались. Он не заметил того момента, когда полковник пригласил выступить старика, как тот спокойно, без волнения вышел вперёд. Старик скрипучим голосом стал рассказывать о том, как он с Красной Армией шёл из Сибири, участвовал в штурме Волочаевской сопки. Говорил старик монотонно и много, и казалось, что внутри у него работает автомат, который выдаёт определённые порции слов в определённое время. В строю зашептались, и Санька вновь перевёл взгляд на Лиду. Она улыбалась. Володя смотрел на неё своим удивительным взглядом.

Затем был концерт. Витька лихо отплясывал маленького будёновца, по роли всегда не успевал, рассмешил зал и собрал больше всех аплодисментов.

Евгений Эдуардович в новеньком костюмчике и рубашке с жабо улыбался и издалека чуть ли не пальчиком хлопал Витьку по плечу.

Лида танцевала медсестру. Санька, сидевший сбоку во втором ряду, видел, как она поздравила Витьку, обняла и поцеловала в щёку. Он смутился, но не вырвался. И Санька подумал: «А как бы я вёл себя на его месте?..»

После концерта роты развели по казармам. Желающие стали собираться в увольнение. Витька засобирался в автопарк, где его ждал майор Осетров и танк Т-34. По территории училища толпами ходили пионеры. Им показывали спальни и учебные классы, плац с зеркалами, спортзал, кабинеты и, конечно же, автопарк с танками и бронетранспортёрами. Сегодня был день открытых дверей.

– Зачем им автопарк показывать? – возмущался Витька. – Посмотрели бы соревнования по боксу, кино, а автопарк зачем?

Наконец он махнул рукой:

– Пошли, Санёк. Пусть смотрят. Заодно и нас покажут, как экспонатов. Пусть любуются.

Витька натянул фуражку и решительно вышел из казармы, даже не оглядываясь. Он был уверен – Санька идёт следом.

У спортивной площадки он замедлил шаг, остановился и заговорщицки кивнул Саньке. По вязовой аллее вдоль спортивной площадки, держась за руки, мирно прогуливались две девочки. Витька приложил палец к губам и на цыпочках пошёл к ним. Санька узнал девочек. Это была Витькина партнёрша Танечка и девчонка с льняной косой, которая, с Витькиных слов, вроде бы смотрела на него. Витька тихо сопровождал их по аллее. Девчонки, держась за руки, напевали индийскую песню в их собственном переложении.

– Итек – Дана, Итек – Дана, Дана у фонтана… – из содержания песни следовало, что Итек и Дана – это парень и девушка. Где находится Итек, определить было трудно, но Дана, безусловно, ждала его у фонтана.

Наконец Витька приблизился к девчонкам и во всю мощь своих лёгких заорал:

– О, Раджи Капур, посмотри на этих ду-у-у-у-ур!

Рёв мгновенно сдул девчонок по обе стороны аллеи, а Витька схватился за живот и зашёлся в смехе.

– Ну и дурак ты, Витенька, – сказала ещё бледная Танечка, придя в себя. Витька продолжал трястись. – Лысый дурак, – злилась девчонка, но и это не подействовало. Тогда Танечка зло крикнула:

– Ты и твой дружок – дураки набитые. – Её подружка презрительно измерила Саньку взглядом с ног до головы, резко повернулась и вместе с Танечкой пошла прочь.

– А я при чём? – растерянно спросил Санька.

– А ни при чём, – вдруг перестал смеяться Витька, – Тоже дурак. Пошли.

– Наверное, дурак, – согласился Санька. – Рядом с тобой на цыпочках шёл, чтобы под ухом гаркнуть. А может, ещё глупее. Надо было бы тебя по уху огреть. Ведь догадался, что ты собираешься сделать.

Глава 7
Воробей из второй роты

В лице у Кольки Воробьёва из второй роты было что-то куриное: маленький острый нос, кругленькие голубые глазки и куцый ёжик над узким лобиком. И похож был Колька не на белую инкубаторскую птицу, а на рябую, дворовую. Усиливали это впечатление колонии красных угрей, собравшихся на щеках и разбегающихся по всему лицу. Угри Воробья беспокоили и, чтобы отвлечь внимание, он, где мог, снимал гимнастёрку и обнажал кованые мышцы. Воробей напрягался, и под его кожей натягивались стальные тросы. И всё ж, несмотря на его атлетическую мощь и способность не уставая крутиться на перекладине, а также умение ребром ладони рубить толстые чурки, в роте Воробья не произвели ни в какую более солидную птицу и вечно задавали ядовитые вопросы:

– Ну, Воробей, сколько подъёмов переворотом сегодня сделал? Сколько раз вышел силой? Как ножки к перекладине подносил?

И Воробей, купленный участием в его любимом деле, скалился от удовольствия и называл трёхзначную цифру.

Его тут же хвалили.

– Ну, молодчага, ну паря, ну даёшь! Но знаешь, читал в «Науке и жизнь» или ещё где, не помню, от овсянки мышцы, как камеры от мотоцикла надуваются. Накачаешься, как Юрий Власов штангу дёрнешь. В газете о тебе напишут, по телику покажут.

На следующий день Воробей гонял на кухню за добавкой и, выпрашивая полную тарелку клейкой кирзы, торопился вогнать её в утробу.

– Клюй, Воробушек, клюй кашку. Будешь самой сильной птицей в училище, – обычно кто-нибудь из второй роты подбадривал Кольку, и эти слова Воробей съедал вместе с кашей, не разбирая в них, как и в каше, никаких вкусовых оттенков. Главное, полезность и калории, чтобы ещё сильнее натянуть канаты под лоснящейся кожей.

Нашёл Воробья и привёл в седьмую роту самый маленький худой и рыжий Толя Декабрёв. Толя был из деревни в низовьях Амура, где-то за Комсомольском. Он безнадёжно ходил по училищу и искал земляков. Но земляки из села Богородское Хабаровского края не попадались. Толе было бы намного легче, если бы его мама работала где-нибудь на фабрике в самом Хабаровске, вот тут уж земляков в каждой роте не меньше десятка, а из села Богородское Толя был первым и пока единственным суворовцем.

Толе больше всех доставалось от старших, но особенно от пятой, а то и от шестой роты, когда оторвавшиеся на год, а то и два слабаки пробовали свою мощь в постановке пиявок. Вот тут Толя был как никогда кстати: маленький – удобно, руку ставить, и голова плоская – не соскальзывает. Остаётся только оттянуть средний палец, чтобы он спружинил по несчастной голове.

– А ну, ще-енок, валяй сюда. Давай пиявку поставлю, – приказывал какой-нибудь Карпыч, который перед Толей и грудь цыплячью закруглял, и палец тоньше карандаша оттягивал.

Санька познакомился с Карпычем через несколько дней после своего поступления. Тот был самым маленьким и самым приметным в шестой роте. Верхнюю треть его лица занимал покатый, но крепкий, как забрало, лоб. Под ним разместился розовый и вечно облупленный, как ранняя картошка, нос, но с двумя небольшими наростами. А уж по бокам его в глубине поселились большие серые и, наверное, самые грустные во всём училище глаза, оттого что им приходится находиться с такими неприятными соседями. Он вечно плёлся в хвосте строя, и командир его роты то и дело выкрикивал:

– Карпов, не отставать! Карпов, возьмите ногу! Карпов, горе ты моё, да не подпрыгивай же ты козлом…

Мимо Саньки он проходил на носках, и когда из Витьки выкатилось:

– Как не старайся, а Санька выше, Карпыч предложил:

– Давай пиявками меняться, ты мне три, а я тебе одну.

Санька, не зная, что это такое, доверчиво подставил голову, и, когда тонкий палец шестиклассника спружинил по его макушке, чуть не потерял сознание. Из глаз посыпались не то, что искры, звёзды, и день превратился в ночь.

Когда Санька отошёл, Карпыч подставил свою голову и предупредил:

– У нас в семье все твердолобые. Отец на спор глиняные горшки головой разбивал.

Санька возвращать свой долг отказался.

У Толи с Карпычем были свои отношения. Толя по какой-то ерунде проиграл ему пятнадцать пиявок, и Карпыч, как человек порядочный, сам предложил возвращать их по одной в неделю, чтобы те не повлияли на Толин учебный процесс…

Толя если и покидал казарму, так уходил на поиски земляков. Однажды он набрёл в спортзале на Кольку Воробьёва и долго прождал, пока тот оторвётся от перекладины. От монотонности Толя начал зевать и прислонился к стене. Когда, наконец, Воробей оттолкнулся от снаряда и, как гвоздь, вошёл в мат, первым делом через плечо посмотрел на махонького в этом году поступившего суворовца и единственного зрителя, который до конца выдержал его номер. Мол, каково? И принял за похвалу вопрос малыша:

– Ты откуда в кадетку поступил?

Толя в душе надеялся, что этот качок скажет, что из села Богородское Хабаровского края, хотя всех своих сельчан Толя Декабрёв знал. Знал тех, кто жил, куда уезжал, откуда возвращался и когда и откуда появится.

– Я из-под Красноярска, из Бобрихи, – или что-то в этом роде ответил Воробей.

– А я из Богородского, – обречённо поник Толя.

– Так я в Богородском родился.

И этого оказалось достаточно, чтобы Толя нашёл земляка.

Хотя Богородск, как тут же выяснилось, был городом где-то на западе, а село Богородское – на востоке, этого хватило, чтобы подружиться и стать земляками, тем более, Бобриха, или как он там её называл, и Богородское были сёлами и начинались с одной буквы.

В казарме седьмой роты Воробьёв начал выделывать чудеса. Он, под восторженно-завистливые вздохи собравшейся вокруг него толпы, отжимался от пола, поднимал по два стула сразу за передние ножки и держал их на вытянутых руках, подносил и отнимал от груди. Затем он сел на пол, поднял острым углом ноги, приподнялся на руках и прошёл в таком положении, одобренный возгласами:

– Ну, Воробьёв, ну, Колян! Ну даёшь!

Потом он прогулялся на руках, раз пятьдесят отжался на дужках кроватей и под конец, раздевшись до пояса, артистично играл мышцами, напрягая, расслабляя, перекатывая бицепсы и трицепсы, и самое желанное – разрешал трогать их гранитную твердь.

– Ну как? – спрашивал он, когда кто-нибудь из седьмой роты безнадёжно пытался продавить пальцем этот напряжённый металл.

– Да! Вот это да! – только и мог ответить трогающий.

Колька цвёл. День в седьмой роте дал ему столько радости, сколько он не получал за прошедшие пять с половиной лет в училище. От счастья он приподнял за ремни стоявших рядом с ним двух пятиклассников и стал выжимать их, как гири. Те визжали и смеялись. Этот визг действовал на Кольку, как дождь на луг в засуху.

Но больше всех радовался Толя Декабрёв, потому что он, наконец-то, обрёл защитника, и отныне Карпыч, наверное, не посмеет отрабатывать на нём пиявки и тренировать на его плоской голове свои карандашные пальцы.

Но Кольке однодневного счастья оказалось мало, и он решил продолжить на следующий день. Он также разделся до пояса и принялся отжиматься, ходить на руках, держать угол. Опять благодарные зрители из седьмой роты выражали восторг. Колька самодовольно улыбался и к радости своего нового друга опять показал танец мышц, натренированных в спортзале. И снова все трогали сталь его тренированного тела, и под конец программы он всё также отжимал первых попавшихся счастливчиков седьмой роты. На третий день Колька пришёл снова. На этот раз зрителей собралось не так много. Он лихо выполнил отработанную программу, и Витька Шадрин, когда Колька захотел поднять его в воздух и потрясти, к удивлению Воробья, счастья не выразил, отряхнулся от него и возмущённо произнёс:

– Надоело. Шёл бы ты, Колян, и крутился на перекладине. Уже неинтересно.

Колька, всегда флегматичный и спокойный, как камень у дороги, вдруг всполошился, зло, по-собачьи, оскалился и чуть не зарычал:

– Ах ты, сченок! Да я тебя…

Он схватил Витьку за шиворот и начал вытряхивать его из гимнастёрки, а из самого Витьки душу. От встряхиваний Витька, как рыба на берегу, начал беспомощно хватать воздух ртом.

– Отпусти его, – бросился Санька на Воробья. Но Воробей стальной рукой слегка отмахнулся, и Санька покатился в проход между кроватями. Упал, ударившись о тумбочку, но боли не почувствовал.

– Дурак! Ты дурак! Задушишь его! – заорал он и тут же испугался своего голоса.

И когда до сознания Воробья достучалось содержание Санькиных слов, он выпустил из рук Витьку и погрозил кулаком.

– Зашибу, сченки!

Вечером седьмая рота узнала, что Воробей избил в своей роте доброго и смешливого Валю Киреева. Валя спросил, что обычно спрашивали все, сколько раз Воробей сделал выходов на перекладине. Но этого было достаточно, чтобы Воробей с остервенением набросился на него. Кольке за это ничего не было. Командиры об этом не узнали, а десятиклассники в оценке этого поступка разделились на два лагеря.

Одни говорили:

– Надо Воробью морду намылить. Своего, и так избил! Ну просто бы сначала сказал, ну стукнул бы по шее. Все поняли, что Валька не прав, но избивать?

Другие были на стороне Воробья:

– Нечего было злить сильного человека.

Через несколько дней по жалобе Толи Декабрёва Карпыч из шестой роты отхватил такую пиявку, что голова его чуть не треснула, а сам он ходил ополоумевший и оглушённый. Одно упоминание о Толе Декабрёве вводило его в жестокую лихорадку.

При встрече с самым маленьким суворовцем он трясся, как лист осиновый, и его карандашные пальцы опухали.

Кольку Воробья перестали задевать и трогать. И только советы, как повысить мощь своего тела, даже едкие, он съедал без разбора. Но для седьмой роты появление Кольки в казарме было равносильно нашествию цунами на Курильскую гряду.

– Воробей идёт! – кричал кто-нибудь, и седьмая рота разлеталась. И когда мощной рукой Колька открывал дверь, он находил лишь Толю Декабрёва да дневального, который от страха впечатывался в стену у тумбочки с надеждой, что Колька не заметит. Но Воробей службу знал и дневального не трогал. Всех остальных, кого бы не находил, а искал он тщательно, заглядывая под тумбочки и кровати, собирал вокруг себя, устраивал концерт, а потом подвешивал представителей седьмой роты за ремни куда угодно. Кому как повезёт: в сушилку на крючок, на дверную ручку или ещё куда. На дверной ручке висеть было неудобнее всего, потому как с шишки, венчающей ручку, слезть самому было невозможно.

И лишь Толя всё ещё радушно встречал земляка, но до тех пор, пока однажды Воробей в роте никого не нашёл, и на дверную ручку подвесил его. Самый маленький суворовец висел на ручке и не знал, как ему принимать поступок земляка: радоваться или обижаться.

– Кто тебя? – открыв дверь в спальню, Володя Зайцев обнаружив пионера своего отряда в таком неудобном для ответа положении. Ремень поджимал живот и мешал говорить посиневшему суворовцу.

Володя приподнял его и поставил на ковровую дорожку.

– Так кто тебя?

Толя стоял, потупившись, как не выучивший урок первоклассник перед учителем. Не мог же он похвастаться, что его в такое неудобное положение поверг земляк. Кем тогда ему гордиться? На кого ссылаться для защиты?

– Значит, никто тебя не вешал?

– Никто. Просто сам подпрыгнул, нечаянно зацепился и висю, вишу, то есть, – как можно убедительнее старался ответить Толя.

– Ладно, – посмотрел ему в глаза Володя. – Это хорошо… Своих не предашь, когда враги будут калёным железом пытать. Сам найду.

О том, что разговор Володи с Колькой состоялся, рассказал Серёга Медведев из четвёртого взвода:

– Этот к нему: «Ты чего к нашим-то? Думаешь, накачался? Думаешь, если морда – во, так можно? Думаешь, если что, так мы… Да мы тебя раз! Да мы тебя в рог! Да мы тебя на куски!»

Серёга Медведев сопровождал рассказ вертолётным размахом рук.

– «А потом как замахнётся, а этот ничего, стоит. А этот как замахнётся опять. А этот опять стоит. Народ в спортзале – кучей. А этот опять замахнётся, а этот опять стоит. А этот ударить боится. А этот: «Трус, дурак». А этот снова как замахнётся, а этот стоит и хоть бы глазом моргнул. А этот раз ему в глаз. А тут Ваня-боксёр из его же роты. Этому в глаз. И всё! У этого глаз и у этого глаз! У обоих по пол стрекозы. Оба на полу. Но этот глаз трёт. А этот хоть бы что. Сплюнул и снова: «Трус, дурак…»

– Кто трус и дурак? – осторожно спросил Толя Декабрёв.

– Кто, кто? Земеля твой, – расщерился до ушей и обнажил прореху в зубах Серёга.

Толя Декабрёв не то что поджал, а до крови прикусил нижнюю губу. Переполненный горечью, он мог от одного слова, от одного жеста взорваться. И эта горечь могла бы выплеснуться наружу пересоленным фонтаном слёз.

Он поплёлся в свою спальню, подвинул стул к окну, положил локти на широкий подоконник, обнял ладонями горемычную голову и уставился в окно.

«Какие все счастливые, никто на них не тренирует свои карандашные пальцы, а мне и земеля, и совсем не земеля попался здоровый, крепкий, но дурак».

И от такой тяжёлой думы из глаз Толи Декабрёва выкатилась такая горькая, такая солёная, такая горячая и такая скупая мужская слеза, что, сорвись она со щеки, быть в подоконнике дыре.

Санька уже хотел подойти, что-то сказать, хоть что-то сделать, ну хоть чем-то помочь, но Витька, увидев, его неудержимое желание, схватил за руку и сжал своей тоненькой деревянной ладонью.

– Не надо, а то от жалости он как пластилин на солнце раскиснет. Пусть переживает, сам земляка нашёл, пусть сам и страдает. Дал бы хоть раз сам Карпычу, тот бы не лез.

И Толя, будто услышав этот шёпот, шмыгнул и как-то сам неожиданно для себя проглотил собственную горечь вместе со слезой, которая подползла ко рту, облепленному веснушками.

Вечером Карпыч, уже наслышанный про синяк Воробья, поджидал Толю на выходе из столовой. Чтобы казаться значительней, он расправил гимнастёрку на плечах и шёл чуть не на носках, всё время разминая средний тонкий с квадратным концом палец, будто его загодя вытащили из коробки карандашей и сломали по размеру Карпыча. Выдвинув вперёд нижнюю губу, он стоял под широкой вешалкой у выхода из столовой и, как щука под корягой, высматривал Декабрёва.

Шестая и седьмая роты с ужина выходили одновременно. Оставшиеся до построения минуты кто перебрасывался словами, кто дожёвывал смазанный горчицей и посыпанный солью хлеб, кто запасливо набивал горбушками карманы. Наконец Карпыч заметил Толю и, приковав его взглядом, поманил к себе пальцем, который должен был вот-вот отгреметь на огненно-рыжем темечке.

Толя снял шапку, безвольно склонился и поплёлся к Карпычу. Но тут между ними столбиком вытянулся Витька, который держал за руку Саньку.

– Ну что, Карпыч, может, хватит? – Витька улыбался, а Санька наоборот опустил голову и готов был в любой момент броситься на шестиклассника. Карпыч не ожидал такого поворота. Толя был растерян не меньше Карпыча. Но шестиклассник ещё дальше выдвинул губу.

– А что? По шарабану захотели?

– Захотели, по-твоему. Сань, бери его.

И Санька отработанным приёмом скрутил Карпычу руку, вторую вывернул за спину Витька. Приём получился. Недаром Витька целый день после обеда и на всех переменах самоподготовки тренировал Саньку. Карпыч вырывался.

– Пустите, пустите, щенки! Я вас по одному переловлю.

Но захват был крепок. Карпыч лишним движением делал себе больно. И, потрепавшись, утих.

– То-то боевое самбо, – усмехнулся Витька. – Ну-ка, Толян, дай ему костяшками пальцев и посильнее. Проверим теперь его твердолобость.

Толя разводил руками.

– Да ставь, ставь, а то опоздаем в строй.

У Толи тряслись руки.

– Ну, хоть щелбан. Или просто шарахни его по кумполу.

Но Толя вдруг повернулся и выбежал из столовой.

– Отпускай его, – разжал руки Витька.

Карпыч, отбежав вперёд, повернулся и погрозил кулаком.

– Ну я вас по одному, с-с-сченки, переловлю! Будете знать, как двое на одного. Если бы не построение, вы бы у меня… – махнул он кулаком и выскочил из столовой.

Витька пошёл вслед за ним. Санька почувствовал, как его трясёт. Они успели встать в строй, до команды Чугунова «Становись!».

Было темно, фонари ещё не успели вспыхнуть. Гулкие удары об асфальт заглушали вечерние шорохи. И тут Санька услышал, что Толя Декабрёв идёт рядом и плачет.

– Ты что? – спросил Санька. – Ведь мы его скрутили, он больше тебя не тронет.

– Лучше бы тронул… Лучше бы поставил пиявку. Но зачем заставлять бить другого по голове, зачем? Кто вас просил? Ему бы больно было…

От этих всхлипываний Санька поёжился. Он не мог понять, чем же обидели Толю? Странно, но сейчас Саньке не было жалко, ни его слёз, ни его всхлипываний. Но почему?

Неожиданно он вспомнил слова Володи Зайцева. Если сталкивать людей, может произойти катастрофа. Может произойти взрыв. Вот маленькая катастрофа и произошла. Они хотели помочь, не разобравшись, что творится на душе у Толи. Нужно ли ему это столкновение? Хочет ли он его? Взяли и столкнули, а Толя идёт и плачет…

– Я никогда никого не бил и не буду, – тихо всхлипывал он. – Не буду! Никогда!

«И почему мы взялись скручивать этого Карпыча? Тренировались весь вечер. Даже не подумали, что этого не стоило делать. У каждого свой мир, своя орбита. Может, верно, Толе лучше стерпеть, когда Карпыч пиявку ставит?

Видно, Толя признаёт только те столкновения, которые встречает на своей орбите. Нет столкновений – хорошо, есть – переживёт. Какая-то безжизненная планета, которую сокрушают тысячетонные метеориты, делают в её теле огромные ямы, бездонные кратеры, а она движется по своей орбите, вокруг какого-то центра, от столкновения к столкновению, и некому, да и никому и не нужно предотвращать эти столкновения. Да и самой планете. А может то, что происходит на орбите – это уколы. Вот другое дело столкнуться с иной планетой. И правда, может через миллионы и даже через миллиарды лет на этой планете возникает жизнь, и происходит столкновение, которого она не выдержит, и тогда планета взорвётся, разлетится на куски. О какой жизни тогда можно говорить? А для Толи эти миллиарды лет сжаты в года, а может, и месяцы?»

После прогулки, когда до вечерней поверки осталось полчаса, Витька схватил Саньку за руку и оттащил вслед за собой, приговаривая:

– Пошли, я знаю, где он сейчас. Я знаю, где он сейчас наводит сырость. Я его сейчас оттуда вытащу и поговорим. Знаю я таких, встречались. Маменькины сыночки, им бы всех гладить. Им бы цветочки на подоконнике поливать, да листики фикуса в школьном зелёном уголке тряпочкой вытирать, а потом на линейке рапортовать: «Нами на субботнике полито двенадцать цветочков в горшочках и протёрт двадцать один листок фикуса. А потом ещё гордо класс оглядеть, чтобы все хлопали в ладоши и радовались, что они листики фикуса от пыли освободили…

И чтобы учительница ещё подошла и погладила по головке: «Молодец, Толечка. Надо всем, как Толечка, листики протирать. Молодец, умничка, никто не хотел, а он девочкам помог, листики протёр. Вот Шадрин у нас – позор. Стащил на субботнике гусеницу от трактора, и бедный трактор не смог целину вспахать».

А потом тракторист за нами гонялся и учительнице жаловался, и мамка ругала за то, что по уши вымазался. А тракторист этот в чайной с дружками водку пил. И траки от гусеницы не рядом с трактором, аза углом лежали. – слова из Витьки вылетали, как выхлопные газы их тракторного дизеля, и он с мощностью трактора тащил Саньку за собой в раздевалку, где на каждый из четырёх вешалок, закрывая друг друга бортами и сверкая рядами идущих друг за другом пуговиц, будто на параде, выстроились шинели.

– Сейчас мы его вытащим, – сказал Витька, просунул руку через шинели второго взвода, пошарил и выволок на свет Толю Декабрёва с печальными красными глазами. Толя даже не сопротивлялся, он выполз, как продолжение Витькиной руки, и шинели за ним сомкнулись.

– Ну что разнюнился? – Витька тряс его за шиворот, и Толя, как тряпичная кукла, болтался под его рукой и молчал. – Значит, получается, что тебя надо защищать, а ты, маменькин сыночек, сам за себя постоять не можешь, слёзки будешь глотать, чтобы тебя все жалели? Бить он не может! Значит, кто-то другой должен за тебя бить твоего Карпыча? Кто, Воробей или мы с Санькой? Так, что ли? Отвечай!

Саньке было не по себе. Он не очень-то жалел Толю, но и не нравилось ему, что Витька так безжалостно тряс его за шиворот. И опять он не мог объяснить, почему.

– Отпусти его, ну его… Не надо трогать. Пусть сам решает для себя.

– А что решать? – ещё сильнее вцепился в ворот Толиной гимнастёрки Витька. – Это я в роту этого земляка, эту дубину, этого Воробья притащил? Это я что ли Володе Зайцеву синяк поставил? Скажи, кисельная барышня. Скажи, размазня! Почему другие должны из-за тебя с синяками ходить, а ты будешь пиявочки терпеть? И тебе этого будет достаточно. – Толя ещё сильнее заплакал, не стесняясь своих слёз. Он сглатывал их одну за другой. – А в училище зачем ты пришёл? – продолжал трясти его Витька. – Зачем? Скажи? Ты что, не знаешь, кем мы станем? В бой за тебя Воробей в рукопашную пойдёт или Володя Зайцев? А ты будешь слёзки глотать в окопчике, пока их не поубивают.