Текст книги "Час двух троек"

Начался дождь. И шумы в голове усилились. Звон, звон, звон. Араб, предложивший свои услуги таксиста, на отказ, выругался на своем родном. Так я выяснил, что значит эта вечная их ругань: «Чтобы Аллах поимел тебя». Раньше не думал лезть за этим в Турс-переводчик, теперь пришло само.

Звени, звени златая речь…

Это в машине, на одной из волн некто на языке мертвых читает стихи. Понимаю, не нужно смотреть на строчку перевода. Просто понимаю. И опять барахлит имплантат.

До бывшего офиса доехал за час, даже на часы смотреть не приходилось: дорогу знаю давно, а время отмерял по количеству своих чертыханий в пробках. Трижды чертыхнулся: час прошел.

Вот эта улица, вот этот дом. Маленький небоскреб главного офиса «Лексбери-Сити» на Земле. Две сотни этажей, из которых только пять некогда принадлежали корпорации. Я работаю у подножия «Темной башни», раньше мы так шутили всем коллективом. Теперь цикл судов за отнятые метры, требовал роландова рога, для своего прерывания. Само здание корпорация перестроила, создав стеклянную розу-воронку вместо моноблока верхних этажей.

Почему сегодня именно сюда? Да еще и вечером. Дойти до опечатанной на все годы суда последней «своей» каморки на третьем этаже, забрать вещи. Пару высохших ручек, фотографию жены, еще «земной», и книги. Книгу и пару подшивок выпускаемого когда-то журнала, сшитых вместе под толстой книжной обложкой большого формата. Есть даже раритет, первый последний бумажный журнал, датируемый декабрем 2018 года.

Идти пришлось сквозь еще работающую кухню и столовую корпорации. Через центральный вход не пустят. Решение суда о моем не допуске в здание в силе с момента вынесения и даже на время апелляции.

Со двора «темная башня» не казалось такой и темной, и башней. Паршивая дверь, хлипкая, этакий эквивалент антибезопасности, по сравнению с бункером центрального входа. Это и понятно, про бункер, выходящий ровно на площадь Четырех. Митинги и шествия не оканчиваются раздачей цветочков, даже на Рождество. А страховка за разбитые окна в этом городе почти сравнялась со стоимостью покупки новых окон.

С осеннего дождя войти в кухню, как в сауну. И тут же натолкнулся на поваренка: немного темнокожий парень, может потомок сирийцев в Европе, жаловался товарищу на своем языке.

– Я в семинарию поступал дважды. Первый раз вступительные экзамены завалил. Второй раз отчислили со второго курса. Два раза подряд не смог сдать догматику и библеистику, – повар всхлипнул, но слез не проронил. Казалось, ему было смешны эти неудачи в его жизни.

Черт. Какой язык? Вот какой?

– На каком ты говоришь? Ты меня понимаешь? – лишь бы не показаться радикалом, мягче, Саш, мягче. И руку повара отпусти.

– На родном, – это уже ответ на немецком.

Черт с ним. Скорей подняться в офис.

– Опять пошел пылью своей подышать. Говори на принятых здесь наречьях. В городах много радикалов, а за иврит от патруля Верных можно и живым не уйти. Да и я твой арамейский плохо понимаю.

Повар согласительно кивнул старшему товарищу и принялся за чистку картофеля.

Без лифта. Лифт на ремонте, значит идти через зал для VIP-персон. Это сложнее.

Так, раз, два, три, дверь отвори. И быстрым шагом через залу, пока не остановила охранка. Здесь сегодня людно: приём того главного акционера что ли? Гиль, Галь… бывший японец, не разделивший судьбу остальных – жизнь в поясе и паре дальних колоний домашней системы.

– Молодой человек, сойдите с моей ноги.

Ой.

– Простите.

– Бог простит, а я на вас зла не держу, – мужчина, чье лицо не сходит с галографов уже неделю, вежливо хлопает меня по руке и идет на встречу к японцу.

Меня тут же отодвигает от пострадавшего двое телохранителей, и закрывают его спину своими тушами. Где вы раньше были, друзья? Вот уж теперь мне не видать своего офиса, даже если конец света заставит плюнуть на судебные тяжбы великих мира сего.

Зал пересек. Еще на этаж выше. Снять печати с двери, и так уже отходящие за три года.

Шаг в темноту, где знаком каждый кубометр воздуха. Прежде чем рука нашарила на стене выключатель, свет сам зажегся…

…часы. Космос. Часы. Космос – часы. Сколько не смотри на звезды – они лишь россыпь бисера, метаемого перед свиньями. Свиные рыла копошатся на Земле, они садятся в ракеты и улетают к звездам. К четырем крупным звездам: 12, 3, 6 и 9. И центр, без стрелок, если не смотреть на расползающиеся пути от ракет, несущих свиней. Центр сияет самым тусклым светом, но он кажется огненесущим по сравнению с бисером крошек звезд, остальных песчинок вселенной. Тут должен быть мой стол, стены, включатель. А я вижу звезды. И слышу колокольный звон. И над звездами четырьмя есть ангелы, раскрывшие крылья свои. И знаю я: все они потеряли доверие Его. Вижу четырех зверей: вол, исполненный очей, лев… и одно из них смотрит на меня моими глазами. Моими. Поддернутыми хмарью. Вот туманится космос, обращаясь в серо-молочный тоннель, и вижу сквозь пелену сотни дверей идущих во все стороны. Но только четыре открыты мне: и связка ключей от них повисла на пальцах моих. И слышен мне колокольный звон, столь мощный, что я ищу взглядом эти колокола и не нахожу их. Голова раскалывается. Голова расколота: и выходит из меня зверь небесный, а из него снова я. И знаю: идти надо: те, кто зверем входит в человека, а человеком из зверя, уже идут впереди…

…я ищу взглядом часы на своей руке. Их нет. А вот пальцы упираются даже не в стену: в сантиметре от выключателя, прибитая к стене моя личная Книга, подаренная еще бабкой в детстве. Однажды я выучил её наизусть, на спор – за прибавку к зарплате. Тогда еще не был главным редактором. И я не он теперь.

Кто с тобой такое сделал, Боже? Или мало гвоздей в теле твоем? Гвоздь проткнул насквозь, вбитый почти посредине обложки, чуть правей от меня: проткнув рану сердца Христова на распятии. Моя рука уперлась точно в Книгу. Пытаюсь снять её – гвоздь шатается, но не идет, ни туда, ни обратно. И тогда я целую обложку: ровно лоб Распятого. И Книга слетает с гвоздя, падая мне в руки. Жар исходит от неё.

Александр Северный выбежал на улицу, на ходу почти сорвав с петель и без того держащуюся на честном слове дверь.

– Стой! – парнишка-повар практически соткался из нечего в дверном проеме. В руках он держал алюминиевую кастрюлю с мыльной водой.

– Чего тебе? – чуть не сказал «бродяжка» – внешний вид парня стоящего в дверях был откровенно жалок. Заляпанный и местами дырявый белый фартук поверх, кажется, давно потерявшей свою стерильную белизну фирменной формы повара «Лексбери-Сити».

– У тебя времени нет,– парень посмотрел точно в глаза недоумевающему Северу.

– Ты часы забыл, – и легкий кивок в свою кастрюлю.

Александр вгляделся – на почерневшем дне лежали его наручные часы. Точно его. С золотым сечением поперек всего циферблата.

– Лови!

Вода из кастрюли вырвалась потоком брандспойта, окатив Севера от груди до самых пят, и чудесным образом часы, утянутые этим потоком, повисли на куртке, зацепившись металлической пряжкой за нагрудный карман.

– Furiosus! – Александр не узнал свой голос. Нет, голос, интонацию, смысл слова ему был понятен. Но сам язык!

– Иди, иди и не греши, – повар развернулся и, держа кастрюлю только за одну ручку, захлопнул за собой дверь свободной рукой.

Бизнесмену хотелось показать ему вдогонку фак или что-то понеприличней, что-то забытое из детства. Да, именно детская обида клокотала в груди чугунным тазом, призывая: обидь в ответ, так сказать замочить за замочить. Только вода остудила Книгу, заткнутую за пояс за спиной.

Секунда. Слова пришли сами: «Отче наш…»

И не хотелось дойти до машины и достать пистолет или шокер, а затем напугать, проучить вздорного поваренка.

Мимо на бреющем пронесся государственный флаер, на столь низкой высоте поднимая айро-двигателем настоящие волны в дорожных лужах. Одна из волн накрыла Севера, повторно дав возможность охладиться.

– Черт!

Молитва на губах сорвалась.

В ответ на призыв – одна из многочисленных водосточных горгулий с козырька крыши здания соседнего с офисом «Лексбери-Сити» – плюнула струйкой пережеванного ей дождя. Попала. На Александре Северном не осталось ни одного сухого места.

Спина в грязи. Грудь и ноги в мыльном растворе. И с волос стекает пропахшая птичьим пометом жижа.

Бизнесмен бессильно развернулся в сторону противоположную стоянке флаеров и пошел к своей машине. Медленно, с каждым шагом норовя поскользнуться или просто бессильно грохнуться на колени.

Сегодня и сейчас его шагам вторил молебен из далекого храма на главной площади. Сегодня и сейчас Александр различал слова на всех языках, в унисон творящих свой требный молебен. А завтра он донесет эхо этого колокольного голоса к звездам…

Во имя Отца, Сына и Святого духа. Аминь.

Бежевая туманность, закрывшая шапкой смога город, сочилась на улицы города. Смог изредка прокалывали своим светом звезды и мигание спутников и заходящих на посадку космолетов. Небу было интересно подсмотреть под крышку гари, коей укрылись эти странные человеки, постоянно жалующиеся на смоляные небеса и сами делающие их таковыми. В колодец очередного прокола в смоге показались головы двоих: седая шевелюра с одной черной прядью, принадлежащая усталому человеку без возраста, и прическа, подошедшая больше рок-музыканту, но носимая великим преступником, Иродом без царства.

– Он поехал в космопорт. Будем брать? – Шумаев взялся за крест на шее, тот предательски висел посередине, не давая ответа. Грегор сверился с лежащими у него на ладони серыми камешками, на вид рунами.

– Пусть едет, Саш. Он действительно одержим.

– Тогда получим второй «труп» и ноль зацепок, – Шумаев плюнул под ноги и пошел к своему всестихийнику.

– Это ты, с какого считаешь? Одна зацепка уже есть, его путь. Он контактировал с Ним. Саш, он одержим Богом.

Круг восьмой. Грех и Гнев

«Раз – в тетрадку, два – в книжонку, в ад кромешный – три.

Как же жить теперь с глагольной рифмою внутри?»

Мария Тухватулина

«Кали-Ола». Кафе «Шахри»

Бывший бар, за два дня отсутствия на Земле, по указаниям хозяина был реконструирован. Поменялось и начертание надписи: теперь «Шахри» было выведено кроваво-алыми буквами и напоминало текст из старинной славянской летописи.

Артур оформил себе вторую командировку на планету за неделю. Превышение полномочий? «Нет, не думаю», как повторял он сам.

В баре – нет, теперь кафе, установили старинный экран во всю стену, и сейчас на нем показывали аналитическую передачу с «Третьего». «В мире религии».

Салафизм – беспрекословная борьба с неверными, – молодой человек в рясе без опознавательных знаков, уверенно вещал с экрана. – Другое дело, что Пророк дал время для всех неверных в две тысячи лет, чтобы прийти к повиновению, и только после начинать джихад. Что ж делает ИГЛА? Нарушает завет Пророка, ведь и тысячелетие еще не прошло.

Хозяин новоиспеченного кафе, вышел из подсобки, ругаясь с кем-то, оставшегося в ней, остановился, уставившись в экран, секунды две рассматривал ведущего, потом переключил.

На «Четвертом» передача была не лучше…

Все в рамках современных законов и их трактовок. По нынешней трактовке Господь, сжигавший Содом и Гоморру, действовал как радикальная антимонопольная служба. В каждом городе есть крупица Содома, но города стоят. Таким образом, мы получаем разрушение прописанных божественных законов…

Артур почти автоматически выделил для себя ключевые слова ведущего и что-то записал прямо на салфетке.

– Меня это бесить начинает. Когда запахнет настоящим Концом света, им будет не до рассуждений, – Сергей подсел к другу, тут же на столе появился золотистый чак-чак и горсть конфет, вино уже было. – Сладкого администратор не закупила, как просил. Так что чем богаты, тем и рады. У неё, видишь ли, сессия, на филолога-магистра сдает. Вот еще и отпрашивалась. А куда я её отпущу, после погрома? Хоть за перестройкой присмотрела, не поленилась.

– Тебя еще заботит «Шахри», после увиденного? По глазам вижу, глушишь заботы наркотиками. Не теми ли воспоминаниями ангела, что тут некогда толкал один…

– Зачем мне чужие? Мне и своих ужасов памяти хватает. Нет, мне легче сосредоточиться на том, что здесь и сейчас. А прилетит он сюда или мимо пройдет… в этом цикле. В общем, земные проблемы…

– Тогда давай тебе еще одну подкину. А ты мне скажешь сам: касается это тебя или нет. К нам ежеминутно приходят сигналы со всей системы, с Земли конечно больше. Каждый час сводка пусть запоздалых, но новостей из дальнего космоса, по крайней мере тех, какие были у государства в запасе. Они их дешифруют, и по чуть-чуть нам сливаю, в порядке общей погрешности. Некоторые с задержкой в дни, недели, годы. А вот эту мне с задержкой в неделю прислал отдел СМИ ИКУЕ¹⁰. Смотри, – Артур положил между упаковкой с восточной сладостью и конфетами «монетку» ручного голографа. Изображение пошло сразу:

К антирадиационной стене города из густого кустарника выходит человек в расстегнутой шинели, суконной рубахе темно-зеленого цвета, на которой справа виднеется знак «Гвардии», на ногах шаровары-бриджи и вместо сапог грязная обмотка вокруг ног. Впрочем, весь вид у человека был «рваный», а в волосах угадывалась грязь и прилипшие листья.

– Он вышел к стене на северо-востоке. Камеры зафиксировали его сразу. Шел вдоль стены на юг. Там дальше будет, как его брали. Отбивался. Говорит на языке мертвых, чистом русском, Серег. Даже мы с тобой уже полвека как с акцентом говорить стали, я не говорю про неологизмы. Ладно, еще я, третье перерождение вне русского народа, а у тебя речь смесь пяти языков. Медики его обследовали, зафиксировали полный набор: естественно радиоактивный фон, обезвоживание, какие-то стимуляторы в организме, запущенный сифилис. Что он нес на их расспросы мне и говорить страшно: гвардеец красной армии и в том духе. Ему поставили диагноз в сфере психоневроза и мании. Я не медик, что-то могу напутать, а ты смотри-смотри.

– Роси да-авно нет,– это медик, слушавший красноармейца, отвечает ему на вопрос о стране на ломанном мертвом.

Сумасшедший бессильно опустился на колени и заплакал. Темные капли слез, больше напоминающие бензин, смочили рыжую бороду, заставляя её удлиниться клинышком. Или это уже давно сделал дождь, а слезы лишь заставили обратить внимание? Нет, если неделю назад, такого дождя еще не было, пусть и допрос происходит под открытым небом лагеря рад-обезвреживания.

– Значит, крио-системы прохудились уже совсем, – Рипмавен удрученно смотрел на сумасшедшего.

– Какие к…– раздраженно начал Артур. – Вальгала, да?

– Да. Рухнула на территории Сибири. Я её, когда падала, в портал затянул. Давно. Там миллионов тридцать, сам знаешь кого. Ничего, не найдут еще лет шесть, пока она в зараженной зоне, а там её или подлатаем или закопаю.

– Хочу посмотреть, как ты её будешь зарывать.

– Может, сил еще подкоплю, а может, вспомню про первую главу учебника по некромантии: как пользоваться лопатой,– Рипмавен широко улыбнулся. – Ты же знаешь, в каких ладах иллидийцы с лопатой?! Сначала нанимают одних людей что-то закопать, чтоб столетий через двадцать нанять очередного Шлимана что-то раскопать, просто по тому, что вспомнили, как в древних руинах оставили любимую заколку…

– Агась, или карту с координатами нахождения в космосе звездного флота своих предков. Я вот помню, когда вскрывали одну старую пирамиду, где покоился мой прошлый труп, в сердцах раздобыл себе пару бинтиков и пальчик, правда, потом пришлось убить всех членов экспедиции. Естественно, виновато в их смерти было древнее проклятье и ряд неприятных случайностей. Мы ушли от темы, что с этим будешь делать?

– Ни-че-го, – Сергей показал каждый слог руками, прочертив в воздухе не законченный квадрат.

– На тебе ж ответственность за них, раз нет Хельграда. Вы этих вояк собирали из пластов времени. Многие своих людей ценили. И ты ценил своих. Где тот командир 13-тым батальоном Таликс Бэйн, что провел веривших ему через Космос пешком, от звезды до звезды? И запустил с гибнущей планеты последний транспорт?

– Где-то, Тём, где асы знали будущее, химеры пожирали не сдающиеся им миры, а ангелы и Бог были врагами. Мои солдаты были для меня всем, этот мир был для меня всем, Рязань для меня была всем, дочка, Вероника. Хиза, Оксана. Где теперь всё? Только отголоски в виде проблем. Далекое эхо отзвучавших голосов и песен.

– Постепенно мы разочаровываемся во всём, что было для нас всем. А в тебе я вижу грех уныния, друже. И, наверное, не зови меня больше Артёмом, давно это было.

– Я свои грехи знаю. Каждого по морде отличаю – этих бесов. Вот он, любимый мой, родной, – Рипмавен кивнул на девушку, сидящую в углу кафе. – Блуд его зовут. Давно со мной, лет с четырнадцати, когда любовь свою первую встретил – Вероникой звали. Смотри, смотри – подмигивает мне, рожицу корчит. Нет, конечно, и другие есть – бесят вокруг меня видимо, не видимо. Бар этот держу – грех: людей спаивать, соблазнам подвергать. Я ведь однажды сам так девушку оставил за пьянки её непрекращающиеся, которые я – православный теолог и педагог на то время, пресечь не мог. Вон – вон еще один бес побег, чуть меньше главного: не скажу тебе, как его зовут, но рожа у него точь-в-точь моя, в зеркало глядеть не надо. Гнев часто гулять вывожу, похоть всегда с блудом рука об руку и меня под белы рученьки ведет. Богохульствую часто, да всуе имя Его употребляю: что не стих – то грех. Бог в каждой строчке. Думаешь на то Его воля? Нет уж, моя!

И притом призовет меня Он – крылья сами раскроются. Знать бы только – черные или белые? А может как у Стругацких – черным лебедем окажусь. Мир менять буду, да так, что остальным будет казаться это гибелью, а на самом деле замыслом Его окажется. Тем самым миром вечной жизни.

Слушаешь меня? А ведь я сейчас богохульствую не меньше. У меня целый список моих бесов, кого я запер в себе, как смерть: Балеог, Баламут, Асмодей, Бегемот, Бельфигор.

– А ты темницу давно проверял? Ключики теребил?

– У себя потереби лучше что-то. Без потомков для перерождения так останешься. Хочешь притчу? А, можешь не хотеть, за бесплатно расскажу, – Рипмавен отодвигает погасший голограф и берет комок медового теста, отправляя его в рот с видом гурмана. – Жила была грешница, работала представительницей древнейшей женской профессии. И жил напротив неё праведник, кем работал – не важно, но руки и честь свою не пятнал. Праведник вел жизнь праведную, каждый день ходил в церковь, исправно молился богу, носил ему в дар цветочки. А грешница, не покидая постель свою, трудилась. Зашел-вышел клиент – вдох-выдох и вся молитва. А умерли они, как у влюбленных бывает, в один день. Не насильственно, в постели своей каждый. И вот Бог посылает за душами их ангелов, оставляя наказ: праведника в Ад, а грешницу в Рай. Ангелы, пока шли за ними, сговорились еще раз у Бога спросить, не ошибся ли он? Старший созванивается с Богом, тот берет трубку и, будучи личностью всеведущей, сразу отвечает: «Нет ошибки, правильно всё!» Ангелы в большем замешательстве, да и дух сомнения в Божьей безошибочности их подначивает. А Господь возьми да поясни: праведник каждый день, проходя на службу в храм, мимо дома грешницы, слышал доносящиеся из её окон стоны и думал: каково это жить в грехе столь сладком? А грешница, видя, как праведник несет цветы в церковь, думала: каково это нести цветы своему Богу? И жалела, что её грешную душу туда не пустят. Вот так: праведник в душе мечтал пожить жизнью грешницы, а грешница мечтала об искуплении.

– И к чему ты это поведал?

– Где-то в душе, тан, я мечтаю чтобы прапраправнук вон того верзилы расхристанного пришел ко мне в бар и заказал себе квасу. А я бы его им напоил, за хорошую цену и от души. Вот в это единственная проблема, которую стоит решать в любое время.

– Сколько близких у тебя осталось?

– Из забывших меня можно составить город.

– Ты себя давно в зеркало видел? Растолстел, борода до пупа, волосы не мытые, сосульками, глаз вот подбит, ногти на руках длинные и черные, – на этом моменте Рипмавен попытался втянуть руки в рукава свитера.– Изо рта воняет гнильем, ты не то, что на хозяина бара похож, сколь мало даже на человека.

– Не тебе меня судить, Арчи. Мне и кота на то хватает. Хронический тонзиллит у меня. А зеркала не люблю, как узнавать себя в них перестал, так и разлюбил. Моя несостоявшаяся сестра о таком говорила: боюсь однажды себя в зеркале не узнать, вернее, перестать узнавать. Да где она теперь? А про внешность… не для кого мне это. Две женщины любимые обе в землице лежат, дочка ушла, внуки повымирали ужо, праправнук один есть, да то пьянь пьянью, еще и наркотой балуется, а в хороший день мнит себя пророком настольных игр. Не хочу я для него, вообще ни для кого не хочу человеком больше быть, на самом деле осточертел мне мир этот, да только черти все приходят, рвутся сюда аки мухи к дерьму. Для этого ли мы флот останавливали, тан? Для кого? Вот тут мое болотце, и я в нем квакаю: изволь, приперевшись сюда, или квакать со мной в одной тональности, или убраться вон. Я никого не держу. И да, за выпивку заплатить не забудь, а то у меня годовой баланс не сходится. Как я потом перед Спасителем отчитаюсь? Не уплатил налоги как положено, а может денег этих какому ребенку на операцию как раз не хватит? Моя вина будет, а вино тобою выпито. Я конечно помню еще: да простим мы должникам нашим… Только сейчас и богословы говорят по всем чатам: войди в мир Спасителя без долгов перед обществом, ибо это грех великий, свои таланты по матрасам укрывать и все такое. В общем: уплати и встречай конец света спокойно…

– Ага. Только эти скоты божий дар с яичницей путают…

– А что если божий дар и есть яичница? – Рипмавен съел последний кусок чак-чака и крикнул на кухню, что б принесли омлет.

– Вот ты скажи, ты ж видел Бога, которому служишь? Служил. Сам обмолвился как-то.

– Ну, видел. Не проси, не расскажу. Такое лучше не знать никому. Тебе вообще он, за каким кренделем?

– Ну, хоть словечко одно. Работа у меня такая, давнее дело, не отпускающее больше тридцати лет. Начальство все жмет. Как он выглядит? Старый? Молодой? Может он вообще дьявол, как принято изображать Лукавого, а мы верим, что выбор есть?! Кого мы встретим в финале? Я же не помню, что было во время войны с Ним.

– Нет. Хочешь, могу сказать, зачем я ему там понадобился.

– Скажи.

– Ему было интересно зачем. Вот зачем я, в некотором роде человек, искал способы стать богом и нашел. Да не один, а два способа. Я стоял там, как равный. Бог над клинком супротив бога в клинке. Он же давно пытается перестать быть богом. Супротив себя не пойдешь, исковеркав свое существование, получишь…

Омлет принесли.

– Вот смотри, как строили индусы свою космологию. У них вселенная была создана из расколовшегося яйца. Этакая мега точка бифуркации яичной формы. Большой взрыв, в общем, в виде раскола и омлета. Так может Бог однажды утром завтракал. Посмотрел на яйцо и решил, что оно достойно стать божьим даром. Естественно в расколотом виде. Вот и выходит, что яичница – божий дар. И ничего эти твои пройдохи не путают.

Черный богослов ушел в подсобку и, судя по сиплым звукам, доносящимся из нее – захрапел, видя уже минимум второй сон. В его руках чернела деревянная коробка от чая, а возможно это была книга в своеобразной деревянной обложке.

Артур бросил на стол пару купюр, рассчитывая, что там хватит и на чаевые. Уже вставая, он увидел тот предмет, что Рипмавен мял в зажатом кулаке после омлета – кусок салфетки валялся за фарфоровой чашкой с недопитым чаем. На скомканной заляпанной жиром салфетке была лишь пара слов: «Зараженный чумою».

Журналист вышел из «Шахри». Лил дождь. Какой день уже чертов дождь льет? Второй, третий подряд? И еще ужасная жара, почти тропики.

У входа, под не широким козырьком ютился нищий.

– Скоро! Совсем скоро! Будда сразится с Люцифером, тот пожрет Солнце и настанет полная Кали юга!– кричал фанатик-пророк, держащий над головой транспарант на русском языке, с истекающей бутафорской кровью надписью: «Покайтесь!» На самом фанатике из одежды была только футболка-балахон, едва скрывающая гениталии и спущенные почти до колен штаны. На футболке значилось: «Тор с нами!» Хотя, какой это нищий? Одежда вполне приличная, не рваная, разве что не стриженая борода у самого парня. Молод. Сейчас такие повсюду. Весь день до вечера коптятся на заводах холдингов и корпораций, а вечером побираются, иначе и не добрать денег, не угнаться за инфляцией.

Хотел сказать: Бог подаст, но пришла мысль – а если тот самый Бог сейчас и просит милости?

Подумал и кинул «нищему» азиатскую пятидесятизайчиковую купюру, и довольным пошел прочь. Нищий улыбнулся и перекрестил подавшего. Банкнота, не успев намокнуть, скрылась в рукаве просящего милостыню.

Небеса просветлели.

«Кали-Ола». Квартира №50 по адресу улица Воскресенская, дом 22b

Начальство все же отпустило, пришлось соврать, что на зачет. Зачет был вчера, пока хозяин отсутствовал. Сегодня он вернулся злой, но в баре уже успели навести порядок после перестройки. А мне дописывать диплом – вчера уже позвонил научный руководитель сэр Херштейн, потребовав рукопись в срок до сегодняшнего вечера. Зря ты, наверное, поступила в новый Горьковский литературный институт в Праге, Маша, ох зря! Сейчас самое то на теолога или менеджера среднего звена. А еще лучше к звездам! Улететь хоть бы на Марс и писать там свои хроники Земли. А то нет, злишься на саму себя: ни нормального диплома, ни новых стихов, зато в баре новая вывеска и стекла убраны. Да и живу ведь как! Живу в бардаке, хотя правильней говорить в борделе, сплю как сова, точнее не сплю, а только успеваю дремать. Моя голова не стоит и пары франков – бесценна её пустота, зажатая в рамку. И только стихи – стихии, под водочку с перцем, ужасно опасны для тех, кто живет в моем сердце. А ведь там со вчерашнего дня появилась новая комнатка: с симпатичным хозяином-специалистом по спецэффектам.

В дверь не хорошо постучали. Мурашки пошли по коже. Дверь. В кладовую.

Тук. Тук.

Теперь аккуратно и вежливо.

Тук.

– Просите – и получите, ищите – и найдете, стучите – и вам откроют.

Она и открыла. В голове промелькнуло: ретро ужастик, где глупая баба-жертва и клоун, шепчущий «Тебя унесет».

Мужчина, даже мальчишка. Бледная кожа, белый наряд, схожий с одеждой священника. И волосы до плеч, шевелящиеся каштановыми змеями. Он протягивает к ней руку… шаг назад, но дальше некуда, за спиной стена. Когда ты, дурёха, успела отступить? А он выйти из чулана.

И взять твою руку! Подносит к губам и целует. Может, это любер¹¹? Но у этой субкультуры с собой пластиковые цветы, а этот без них.

На его руке блестит пара колец: печатка белого золота, с неясным изображением – вроде рыбак в лодке, а второе в виде головы медведя или волка. Оскаленная пасть.

– У меня разговор к вам, мисс, и предложение. Нет, нет, от них нельзя отказаться, – парень садится на мою кровать и тут же на пол, из-за его спины, падают, звякая друг о друга две секиры. Вот теперь я понимаю: что отказать больше ни в чем нельзя.

И час прошел, и два. Я уснула, прислонившись к стене плечом и головой. И сны, что я видела, были полны живых Слов. Материальных слов. Буквальных слов. Соседу стукнуло двадцать семь: огромная цифра, такая, как ставят из воска на торт, но огромная, пришла к соседу и стукнула его по голове двуручным молотком – почти Харли Квин. Я читаю свои стихи перед толпой: заедает микрофон, электроника из-за дождя дымится, и тогда я своим тихим голосом беру толпу в три, нет тридцать три тысячи человек на площади Четырех. И плачут иконы, и смеются дети. Я почти уверенна еще там, во сне, что переживу эти сны в реальности, уже переживаю. А вот сон наполняется стуком, громогласным стуком во входную дверь. И тогда просыпаюсь, только не на кровати, а подперев дверь в чулан, словно пыталась не выпустить из него вновь кого-то.

Поднялась и открыла дверь. Ничему тебя не учат, Маша, сны? Ни ума, ни фантазии.

За дверью в два метра роста пожилой мужчина в белом свитере. Он явно курил секунду назад что-то: курящий мужчина – анахронизм? Посмотрела на руки: сигареты нет, ни древней, ни электронной, только правая рука напоминает протез, или это металлическая перчатка? Вот ей он точно долбил в дверь.

– Есть три вида женщин: Богородица – дева Мария,– он перешагивает порог квартиры, оттесняя меня в коридор. – Женщина-грешница – Ева. И между ними – Мария Магдалина, кающаяся грешница.

Он идет в комнату, не смотря на меня, и я вижу на его свитере вышитые узоры крыльев. А еще он бос, и подвернуты слегка джинсы, только грязи нет на ногах его.

– Не люблю свое имя, хотела сменить на Ольгу и быть учителем истории, а стала филологом, работаю со словом, когда не администратор бара.

– Вот и ответь, Мария: ты не заслужила ни огня, ни света, только покой, так как мне быть с тобой? Какое Слово его ты вынесешь и переродишь?

Пытаюсь не слушать ангела, закрываю дверь. В голове только одно: найти фотоаппарат. Копаюсь в сумке – воистину черная дыра. Вот ты где, вылезай! Вот так, держа в одной руке древний фотоаппарат, а в другой взятую из ящика в прихожей, иголку, возвращаюсь в комнату. Ты глюк мой или цифровая иллюзия? Проверим.

Иголку втыкаю в палец. Ааай! И кровь падает на пол. Мужчина осуждающе смотрит на меня. Но молчит. Ага, смотрит, смотри, улыбочку! Фотография со вспышкой. Он даже улыбнулся: на снимке все тот же мужчина, улыбается, оголив клыки. И тогда я сажусь прямо на пол, где стояла, понимая: я дура, и я впустила в свою квартиру… кого?

– Сначала ко мне пришел дьявол и предложил мне на выбор: быть знаменитой сейчас, но чтобы после смерти меня тут же забыли или – о, это всесильное или – быть никчемной, но потом до конца света видеть из адского варева, как после смерти меня боготворят. Быть может, я уже выбрала. Теперь ко мне приходит кто… ты, Ангел? Бог? И ты говоришь мне: я не заслужила ни огня, ни света, только покой, что, мол, тебе со мной делать? Бог со мной, но, Господи, не своди с меня своего взгляда. Как я уже сказала, час, может год назад ко мне приходил дьявол и предлагал любовь.

Человек (ангел? бог?) рассмеялся. И в смехе его прозвучали хоры молитв.

– Мой гость, мой ангел, я не стала рок-звездой: ни выбритых висков, ни нервных срывов. Цветком в стакане, первою грозой – ничем, в своей мгновенности красивым. Я не курю у клуба в пять утра, вздыхая, что напился барабанщик. Я знаю, как безжалостна игра любить меня попсовой, настоящей. Не за стихи, не против, не сочтя за краснопёрку рака на безрыбье. Да не уступит данности мечта, что властвует талантливыми, злыми. Мой ангел, я под лампочками звёзд живу на кофеине и контрастах. И говорю о глупостях всерьёз, а на письме подчёркиваю – красным.