Текст книги "Час двух троек"

Рязань – Город №3

2017–2170

Для начала – три моих Слова:

1. Слов первое: данная книга не пропагандирует терроризм, насилие над детьми или гомосексуальные браки.

2. Слово второе: данная книга не пытается задеть чувств верующих, если вы считаете обратное – не читайте её.

3. Слово третье: данная книга является плодом художественного воображения и все совпадения имен, дат и событий являются случайными – или ниспосланными Богом автору-пророку (тут же см. пункт 2. выше).

Здравствуй, Смельчак! К тебе в руки вновь попала книга, из тех, что действительно надо сжечь. Быть может, именно так это уже и было (все три тысячи триста с хвостиком раз). Перед тобой последняя истории Земли времен Второго пришествия. Не то откровение, коим поделился с нами апостол две тысячи с лишним лет назад, испытав столь сильный ужас, что едва ли смог передать его доступными тогда словами. Это история шести не людей, которым приходится ответить на вопрос человеческой цивилизации: зашла ли она в тупик? Здесь же заканчиваются линии жизни на руках многих «персонажей» историй Ферестана. От первой песни Семице, когда человеческие предки (и создатели) из звездной системы Чиар, впервые сталкиваются с ангелами и Богом, до записок колдуна, где человечество и народ иллидийцев из тайного города Хельграда дважды не впускают демонов Инферно на Землю (прозванную «Кали-Ола»). Каким будет третий раз, на самом краю Страшного суда, третья попытка Инферно обратить Землю в свой филиал? Узнаете это здесь, буквально перевернув лист.

В книге я опять расставила пометки, где и что происходит. Увы, я не знаю точную топографию городов будущего, мне не с чем её сравнить. Что касается языка: изначально используется смесь немецкого и французского, только Четверо (колдун, инквизитор, ас и журналист) всегда говорят между собой по-русски, но в итоге я перевела на этот язык все фразы и большую часть названий и хештегов, кроме тех, что понятны и на других языках.

Что я могу еще сказать? Я – Диана Жизнева, впервые сама попаду на страницы переводимой мной книги. И умру. Перевернув последний лист, вспомни обо мне и скажи: я интересно умерла? Или слишком коротко?

Счастлива, что не доживет до такого будущего Диана Жизнева aka Жизнь Плохая

PS. В книге очень много персонажей из других записок Ферестана, за их историями жизни можете заглянуть в циклы «Голоса Расальхата» и «Записки колдуна».

PPS. В книге использовались стихи Марии Тухватулиной, Арины Бедриной, Александры Звягиной.

От автора

Спаси Бог Романа Дмитриевича Фролова, Марию Адильевну Тухватулину и Марию Малышеву за то, что вынесли на себе тяжесть сего текста первыми.

Блажен читающий и слушающий слова текста сего, и не соблюдающий написанное в нем. Ибо время до ближайшего конца света давно не бесконечность времен.

Я люблю свою страну и не желаю ей такого конца…

Пролог первый. Уже этой Осенью

Здесь не знают в этот белый вечер –

Гость желанный больше не придёт.

Мария Тухватулина, Сергею Есенину

«Кали-Ола». Где-то

В дверь нехорошо постучали.

– Кто там? – спросила, оторвавшись от размышлений над Книгой, Лето.

– Осень, – ответила Осень, и, шмыгая лиственными башмаками по серому паркетному бетону, вошла в келью. – Это я вам заметку принесла про вашего мальчика.

– Снова явилась, – скорее констатировала факт, чем спрашивала Лето.

– А тебе пора кануть, – Осень ехидно улыбнулась. – В Лету.

– Это ты напрасно, у меня еще две недели и затем бабья часть работы.

– Отлично, можешь остаться, но не думай – я тебе не прощу зеленую травку в самый разгар моих трудов, – и тут же Осень повернула разговор с недосказанной угрозы в иное русло. – Что читаешь?

– Сочинения, – женщина в зеленом платье вытаскивает из Книги несколько мятых листов-закладок и трясет ими перед лицом любопытной Осени.

– На тему?

– Как я провел эту Лету.

– О, тебя так легко провести, ты же легковерное создание! Твои минуты не считают, в тебе не грустят и не влюбляются. Тебя проводят – кто за нос, а кто через дорогу, как старушку.

– Ну тебя, через реку да в дальние леса, – Лето насупилась, и, утершись еще голубым небом, шумно высморкалась последним летним дождичком. Дождь, правда, получился не летним, а скорее весенне-осенним, да и к тому же с несколькими градинками.

– Давай-давай, не болей и без обид. Дописывай последние комменты, ставь лайки на все фотки с собой, задергивай шторы, а то я люблю, когда потемней. И… – Осень что-то припоминала, старательно, но безрезультатно. – Да-да, в следующем году будешь холодной-холодной…

– Это еще почему?

– Скажи спасибо, если вообще будешь. А то нагрянет снова ядерная зима или чего хуже…

Но что может быть хуже, Осень умолчала, знала и не сказала. В неведении спится спокойнее. А ведая только спиться можно.

– Досижу тогда еще две недели, дочитаю. А ты пока пошуми ветрами, птиц спровадь на юга, листья перекрась. И в квартире ремонт сделай, вон с прошлой осени все грустные чувства на обоях висят. Паутинки туда же…

Осень прошлась по комнате, заглянула в каждый угол, под стол и стоящие в ряд четыре кровати с тумбочками: да, везде лежали старые обиды, сомнения, печали, где прошлогодние, а где и новогодние – значит еще не высказанные и не прочувствованные.

– Пусть лежат, народ и так стал бесчувственным. Пару лайков и фотку с аватаркой – вот и все, на что способны современные люди. Буду дарить им на первое число в сентябре эти залежи чувств – пусть грустят и радуются.

– Ты еще про третье число не забудь.

– Какое?

– Третье – в октябре. Там этот, поэт твой, я только путаю распятый или висельник.

– Не твой, а наш! Серега! Ты не путаешь, это один и тот же.

– Вот-вот, дождичком полей как следует на третье, дабы народ свои гадкие стихи не читал, его не позорил. Поспит спокойно, пока время не пришло. Скоро уже ему снова в путь.

– Это да, то плотником, то арапом, то пьяницей-щеголем. Кем теперь-то ему быть?

– Кем выберет, тем и будет. Одно точно, уже с этой тобой явится…

Пролог второй. Иди и не греши

Когда приду в последний раз –

Мы будем говорить как в первый.

Мария Тухватулина

Пророк Френки, как же ты был прав!

От автора

«Кали-Ола». Где-то, но не там

Тук-тук. Гром ударов железа о дерево. Дрожит дверь, а вместе с ней и стены, готовые рассыпаться на составные камни, словно и не кулак пятипалый бьет в мореное дерево, но трубы иерихонские пытаются повторить свой былой подвиг, сокрушив всю твердыню. И вот дверь отворяется сама собой и на пороге возникает некто, кто уже через миг не назовет себя Ангелом божьим. Вид его был, как молния – сиял доспех, и одежда его бела под доспехом снегами Килиманджаро.

– Который раз бужу я тебя от сна последнего?! Надлежит тебе опять пророчествовать в народах и племенах многих, – глаголет он, лишь переступив порог, и раскаты голоса его, выдергивая меня из многолетнего сна. – Назначенный срок близок, Спаситель.

И вот я поднимаюсь с запыленной и измятой в ночных бдениях постели, и стряхиваю с лица даже не пыль, но прах веков… Падают на землю под мои босые ноги золотистые искорки иссохших людских молитв.

Ангел садится напротив меня, давая разглядеть себя моим давно не видевшим чудес Господних глазам. Совсем он не воин божий в доспехах сияющих. Старик по годам, с рыжиной в густой бороде и волосах, и крылья за его спиной – лишь вышитый черными нитями орнамент на белом свитере. Доспехов нет, хотя… И не видел я доселе, как ходят ангелы в джинсах и серых ботфортах выше колена, да и с металлической латной перчаткой закрывающей всю правую руку по локоть.

– Иди и смотри, – говорит он мне, закуривая невидимую сигарету, при этом уже пуская дымные фигуры из темно-багряного рта.

В следующий миг просматриваю сайты, левой рукой нащупывая образовавшуюся, повинуясь одной моей молчаливой воле, стопку газет за последние столетия, с подборкой статей об интересующих меня знамениях. Услужливо прокручивается передо мной калейдоскоп давно свершившихся событий. Насмешливая дата декабрьского Апокалипсиса в две тысячи двенадцатом, падение небесного тела над бывшей Челябой. В «метеорите» я без труда узнаю очертания корабля народа идеальных – народа, за который несу самое большое ответство, ибо я взял с них слово, и я почти кровно виновен во всей безмерно трагичной истории их рода. И вот еще, к своему ужасу и гневу, узнаю, что конкретная одна шестая суши ныне обращена в радиоактивную пустынь с коркой из желтого стекла, а следом об истреблении, вымарачивании с поверхности земной, полном геноциде проживающих на ней народов. С трудом давлю в сердце желание плюнуть на всё это: мол, разбирайтесь сами. Или даже несколько забыться и снова погрузившись в сон, но раз за разом натыкаюсь на новую дату обещанного Конца света, выверенную десятками якобы моих собственных пророков.

Ангел смеется, не разжимая губ, словно прячет за ними что-то, и протягивает мне книгу. Мою? Беру увесистый том в руки, читаю: «Песня о падении Хельгейма» – золотом и серебром переливается на обложке. Без имени автора. Только знаю и помню: это моя собственная книга, но прочесть ее, освежить в заскорузлой памяти, возможно, самое большое откровение свое – нет времени. И вот раскрыв белые листы и поднеся их ко рту, к глазам, словно яство дивное вкушаю строку за строкой – и сладки слова в устах моих. Оживают буквы – предстают перед взором моим народы людские, племена, вырванные с корнем из мифов и легенд человеческих, моря крови, с реками, впадающими в эти моря, берущими истоки из обоих родов. Вижу четырех зверей – белого, красного, черного и бледно-трупного цвета, так похожих на жеребцов земных, встают они на дыбы в небесных конюшнях, беснуются и фыркают, извергая из недр своих пламя, язвенный мор и чахоточную гниль. Ожидают своих всадников, уже с притороченными к седлам клинком, железным венцом и хрустальными весами.

И понимаю – идти надо…

Идти и топить, как котят, в собственной крови, может не всех, но каждого, кто умудрился забыть – для чего они были созданы. Они – идущие по пути к свету, к состоянию чистой энергии, но на Пути, пропустившие через себя такое количество мрака, поселившие в себе чистый зародыш Ада, что если выйдут они в состояние энергии – то сам Космос не расцветет, но потухнет. Тьма обратится большей тьмой. Идти надо. И идти уже поздно…

– Иди и не греши… Давно мечтал тебе это сказать, – лукаво улыбается мне Ангел, оголяя спрятанные за губами клыки.

Круг первый. Они взяли и умерли

И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, выйдя, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде.

(Матф.8:31-32)

«Кали-Ола». Торм «Лексбери-Сити»

– И так, вы единственный свидетель происшествия, кто был там и выжил. При этом Вы молчите. Знаете, я бы на вашем месте так же молчал.

– Вы и так на моем, оберкомиссар…

…Харон, убери эти свои файлы-видения…

Я застываю на месте, пока проходит головокружение от наваждения, насланного оператором реальности.

– Грегор, скорее! – Сашка помахал мне рукой, подзывая. Да иду, иду уже. Но вслух: «Куда ты, друг?»

– На крышу, – Александро ткнул пальцем в небо. Небу это не понравилось – начался дождь.

– Вот, если ты не с нами, то от дождя спасешься и то ладно, – и он вошел в здание. Стеклобетонная многоэтажка, консервная банка, набитая офисным планктоном. Вроде он здесь работал… Сашка. Но сегодня же суббота. Какая работа в святую субботу? Так зачем ему туда?

А он уже бежит к лифту, зная, что я вошел следом. Консьержка лишь на миг оторвалась от чтения явно не по её возрасту журнала – какие-то советы для девочек, вроде «как выбрать первую косметику» и «поцелуй: это просто». Уж лучше бы «Мурзилку» читала. Жаль европейцы его не догадались возродить в отличие от карикатурного «Шарли Эбдо».

Пропуска с нас обоих не спросили. Отключенная вертушка лишь дважды скрипнула, пропуская спешащего друга и меня. Ну и безопасность у них тут.

Сашка весь на нервах, так и подпрыгивает на месте, переминается с ноги на ногу. И нос почесывает, каждые пять секунд – я засек. Знаю эту примету его поведения: волнуется из-за какого-то пустяка. Что так долго лифт едет в выходной-то?

– Грег, понимаешь, они там все уже, а я опаздываю!

– Кто все? Флешмоб у вас сегодня тут что ли? – оправляю волосы, из-за спешки, распался хвост, и челка закрыла глаза.

– Нет, нет, нет, не понимаешь… Ты меня всегда не пытался понять. Пошли, – он затягивает нас в приехавший лифт. Еще одна стальная банка внутри стальной банки здания. Двери закрываются, и нас вжимает в пол ускорением. Верно, компенсаторы неисправны.

Сашка затих, но его левая рука вжалась в панель кнопок-этажей, уткнувшись костяшкой среднего пальца в максимальный – шестнадцатый.

А я смотрю в лифтовое зеркало, нет, не любуюсь собой, мне в нем, в Сашке, что-то не нравится. Сто раз видел это миленькое личико, любовался им по утрам в постели, пока Александро, сова от природы, мирно спал. Вот, ты сегодня даже не побрился, вернее одна щека выбрита, а подбородок, кадык и левая щека щеголяют однодневной порослью. Что не так? Вот и пот стекает со лба или это дождь успел намочить? Вот! Так и есть – его глаза завалились вверх, остался один белок, и краешек потемневшей до кармина некогда карей радужки. Глаза будущего мертвеца. Избыток моей фантазии.

– Александро?

– Тссс, нас слушают. Я слушаю их. Они уже…

....Рунсмит, уходи оттуда....

– Ха…

....рон?....

....Чудака уводи....

Харон, что там наверху? Но спросить не могу вслух при Александро. Не поймет человек. Человек. Хотя, скорее я пока ничего не понимаю. Что, бывший ас, трудно без подглядок в будущее? Пугает, пугает неизвестность на шестнадцатом этаже. Или крыше?

Звякнул сигнал, предупреждающий об открытие лифтовых дверей. А Сашка уже ломится в только начавшие разъезжаться створки. Но в холле шестнадцатого этажа пусто. Грязный ковролин намекает на то, что здесь совсем недавно прошла не одна пара ног. Оглядываться больше некогда – мой спутник бежит к двери, ведущей на лестницу.

....Не ходи....

– Харон, либо информацию, либо молчать.

....жер…при…шени....

Сбой связи. Чтобы у Харона и неполадки со связью? Быстрее Второе пришествие случится.

Выхожу на лестницу: серый бетон, нет освещения, за стеной явственно слышны барабанные установки идущего ливня и нарастающий вой приближающейся сирены. Наверху торопливое шарканье ног Александро. Бегом за ним, не упустить бы.

Вот он – выход на крышу, сорванная с петель металлическая дверь аккуратно прислонена к стене. Замок – тяжелый, амбарный (таких устройств давно не делают) так и остался висеть на кольце под дверной ручкой. А в глаза не бьет свет. В проходе темно. Сколько же мы поднимались? Нет, не может быть, сейчас на часах пятнадцать минут по полудню. Но света нет. Выхожу на крышу.

Темно-серый гудрон, ряд спутниковых антенн выкорчеванных вместе с проводами и валяющихся где попало. Стена дождя. По слуху бьет визжащая далеко внизу сирена. Скорая помощь? Служба порядка? Огнеборцы?

Сирена и голоса. Крики. Истерика. Сам сейчас запаникую – на улице если не ночь, то глубокий осенний вечер. Где Сашк…

Стоит на самом краю крыши, смотрит вниз.

– Грегор, они меня не подождали,– он почти плачет в голос.– Грегор, они, они!

Дождь всласть поит мою белую рубаху влагой, и налетевший тяжелый осенний ветер проясняет разум. Вокруг валяются не только остатки дорогостоящей аппаратуры, но и повседневные вещи работников офиса: дамские сумочки, кошельки, галстуки, туфли, рассыпанные канцелярские принадлежности, папки с бумагами.

– Саша, стой на месте, я сейчас подойду. Стой только.

– Нет, Грегор, нет, они, они не дождались!– он срывается на крик.– Они взяли…

Я не успел. Сашка – дурак шагнул вниз. Край кончился, воздух не держит тел.

– Сашка!

Кулаки врезаются в край крыши, и успеваю увидеть только последние секунды его падения. В тела.

Там, внизу – тела. Груда. Свершившаяся гекато́мба, где быков заменили люди. Офисные работники… все. И кричат женщины, свернувшие за угол, идя с работы и попавшие на панораму разделочной доски. И визжат сирены машин скорой помощи и других служб…

На меня указывают снизу. Думают, что я следующий.

Я? Следующий?

....уходи, ты всё видел....

– Не всё, Харон.

....Показать?....

– Да.

Исчезает ливень, остается только начинающийся дождь. Еще день, еще вечность до того мига, в котором прибывает сейчас мое тело.

Но я уже на крыше. Здесь все работники этого здания.

Но что они творят? Им мало места, они крушат оборудование, раздеваются, спотыкаются об ноги друг друга. Зомби, живые и не осознающие. Одно мгновение и все они становятся потоком – масса людей ринулась к одному краю крыши. Они взяли и…

....умерли....

....а теперь уходи....

– Ваал два, прием. Примем!

Вахтерша в холле первого этажа дернулась, оторвалась от чтения. И без того старческое, морщинистое лицо подернулось рябью и исказилось полосами глубоких шрамов. На лбу набух венец проклевывающихся сквозь кожу и седину рожек. В когтистой лапке оказалась древняя рация, и шипящий голос, больше похожий на звериный рык или желудочное ворчание ответил на позывной:

– Он швсеррр швидерррр. Прррриманк скорррмрррен. Уут? Дош свазчи, – демон взглянул на монитор, где одно из изображений было с чудом уцелевшей камеры на крыше, и вновь углубился в чтение – советы по первому поцелую и вправду были интересными.

Грегор Катарн, прозванный в совсем другой жизни «Рунсмитом», стоял на крыше, ставшей жертвенным камнем, стоял под дождевыми бичами и вспышками небесного света. И думал: по чьей воле это сделано?

Спускался я медленно, выбрав лестницу. Каждый шаг – отдельная мысль. Так я давал себе время решить, что буду говорить властям внизу. И давал им время придумать, что они хотят услышать сами. На улице меня «взяли» практически сразу. Под дождем, заломив руки, сопроводили как единственного выжившего к полицейскому всестихийнику, почти затолкали в него. Сначала что-то спрашивали, правда, обыска не было. Молчал.

Потом оставили, лишь забрав скан-отпечаток с пальцев. Благо, наручниками не пристегнули. Рядом с машиной остались караулить меня, а заодно мокнуть, пара верзил в полицейской форме. Оба нервничали и ждали кого-то, кого, наверное, теперь жду и я. Психолога? Шишку из министерства? А ребяткам не повезло: кровь уже смешалась с водой – запах солоноватой ржавчины лез в ноздри, от него подступила тошнота. А я хотя бы в машине, полицейские же мокли снаружи. И неизвестно, сколько им еще так мокнуть.

Во всестихийнике приглушенно работал, забытый владельцем аппарата, приемник, настроенный на новостной канал радио, вроде базовый. Прислушался, стало интересно, успели ли на орбите уже узнать о нашей вакханалии. Фортуна одарила меня улыбкой в первом же услышанном сообщение. Еще и диктор голосом выделял самые важные моменты в зачитываемом тексте.

Новости Земли: в городе №18-33-9-1-15-30 случай массового суицида. Ни одна секта не взяла на себя ответственность за случившееся. В крови 666¹ человек, сбросившихся с крыши офисного здания², не было обнаружено наркотических средств или алкоголя. Следствие рассматривает возможность массового гипноза или психоза. Количество сбросившихся человек привело к активизации многочисленных пророков по всему миру. На сайты новостных каналов поступают письма и сообщения о Конце света. О реакции Правительства на случившееся мы расскажем в следующем выпуске новостей. #суицид #синийкитнезабыт³

Новости ближнего космоса: Еврокосмос внес предложение на рассмотрение в комитет Колонизации ООНК о внесение Луны в список «Запрещенных для колонизации и попыток посещения». #darkmoon

И к новостям дальнего космоса: исследовательский зонд дальнего космоса «СОЛ-2366Ф» вышел на орбиту транзитной системы РА-15. Ранее сообщалось, что в системе не обнаружено планет или планетойдов. Зонд передал снимок неизвестного ранее образования крупных размеров (4-той космической величины), вращающейся на стационарной орбите вокруг единственной звезды системы РА-15. #ученыенезнают

А вот и наша «шишка». Идет, чертыхается на языке мертвых. К машине подошел мужчина, одним жестом отпустивший моих сторожей. Без всяких ордеров и бумаг. Да я и сам бы не стал спорить ни с кем под этим дождем, да еще и с учетом запаха и ночи с кучей трупов. Посмотрим кто ты, «шишка». Берусь за амулет на шее – приемник вибрирует. Да, Харон… Тем паче лицо его слишком знакомо.

Он не представился, начиная свой допрос.

– Немецкий? Французский? Испанский? – «шишка» интересуется на британском.

– Мертвых, – замолкаю, почесываю бородку, сравнивая не без зависти свою жидкую с довольно отросшей бородой следователя. Хорошо, что мои волосы, хоть и до плеч, в отличие от прически следователя, лишены седины. Следователь смотрит на меня, выжидает около минуты. Молчу.

– Отлично, так и запишем, – мужчина включает диктофон в служебном римпульте. – И так, вы единственный свидетель происшествия, кто был там и выжил. При этом Вы молчите. Знаете, я бы на вашем месте так же молчал. Мы сделали запрос в реставрированный архив и знаете, даже если данные ошибочны, они дают очень интересный материал для размышления. По электронному паспорту еврозоны и мультипаспорту домашней системы вы Грегор Алексеевич Кромвель черт знает, какого года рождения. И этот самый черт знает, что вы родились в 1991 году под фамилией Кротов, затем в 2023 году сменили фамилию на Катарн, затем в 2066 стали Кромвелем, а последний раз обновили свое рождение в 2101-м. Про места рождения я вовсе молчу. На вашем бы месте…

– Вы и так на моем, оберкомиссар первого ранга Специального отдела Европолиции Александр Шумаев, рожденный в СССР…

Круг второй. (Не) Дай, Бог, каждому

или

«Атмосфера забытых снов»

«Посылать людей на войну необученными – значит предавать их».

Конфуций

«Кали-Ола». Город №3

– Я болею, как любой человек…

– Не у любого человека в квартире атмосфера забытых снов.

Она проснулась с жаром. Сон еще шумел в ушах его ответом. В глазах мелькали красные точки, расцвечивая предрассветную серость комнаты. Мама принесла градусник, вернее она давно это сделала. Нет бы, пользовалась электронным. Теперь мамочка смотрела на красный столбик-червяк, доползший до первой по-настоящему тревожной остановки…

38.1

Сначала пришел зайчик. Совсем не из детства, не помню я в детстве таких зайчиков у себя. Большой, на задних лапках, в крови, а ушки розовые, но они точно часть его маски. Запахло Донни Дарко, а может в детстве переиграла в Silent Hill? Да врет он все, вон же, и шерстка у него и ушки за масочными проглядывают – кошачьи.

Это у друга час двух троек, а мне всего двадцать два. И на мне сейчас любимая футболка с точно таким же зайчиком: пулеметная лента через плечо, куча ран-пробоин, из которых течет песок и охровая кровь. И еще большая надпись, чуть выше груди: «Я ВАМ, ЖИВЫМ, НЕ ДАМСЯ!», только почему «живым» выделено ранами запятых? А еще она на русском – мертвом языке.

Зайчик живой, скачет туда-сюда, расталкивая мебель. Вот мою кровать он вытолкал в коридор (четырнадцать метров в длину коридор, между прочим!) и дал разгон с криком «поехали!». Мы и поехали, проехали до самого конца, врезались в двери в зал и дружно с ним расхохотались.

Ой! Мама! Бледная, сейчас ругаться будет. Зайчик, а давай и её покатаем? Или нет, пусть ругается. Ты только кровать обратно в комнату мою увези, а то я спать хочу. Где это видано в коридоре спать? Аааа-пчхи! И подушка, как лягушка (на самом деле огромный ржавый таракан), ускакала от меня. В конце смайлик. Грустный. С градусником и шарфиком (синим).

38.2

Мама сказала: «Грипп». И притащила варенье! Нет уж! Гриб – так гриб и неси! Клин клином. Еще просила меня одеться: я, видите ли, по квартире совсем голой хожу в моем-то возрасте! Ну да, грудь большая, пупок проколот, татуировка на месте шрама от удаленного аппендицита. А, правда, куда вы смотрите? Вот сюда. В глаза смотреть. Не отворачиваться. Да не своим левым в правый, в мои глаза смотрите! И не трогайте, доктор, мой нос, нет, он не должен быть холодным. Вон у кролика потрогайте. Он животное, а я человек. Ну, была им. А кем хочу быть? А, правда, кем?

38.3

Нет, сразу…

38.4

Хочу стать деревом. В детстве хотела. Расти, расти всю жизнь, как многие деревья, выше и выше (при моем-то росте в метр пятьдесят два сантиметра). Да, я – гном. Вот и хотела, чтобы однажды мне сказали: Наташа, достань воробушка! А я возьми и вытряхни его из своих веток. Впрочем, откуда у меня там воробушек? Ах, да, я же дерево.

Вчера приходил врач смотреть на живую покойницу. Вернее приходил Че Гевара, в беретке почему-то с буквой «М» вышитой точно на лбу, а в остальном точно Чё. А какие вопросы? Он же врач по профессии был, а потом стал революционером, как Миша, он тоже врачом был, потом торчком, а только после писателем и драматургом. Этот смотрел-смотрел на меня карими глазами, прямо сверлил. А я от него по стеночке, по стеночке. Потом мама кричать начала.

А вообще это нормальный грипп? Когда больной по стеночке ползает до самого потолка?

Врач еще читать что-то начал на латыни.

– Мам, а что врач читал?

– Это не врач был, дочка, это твой знакомый приходил, которого ты все «учителем» называешь.

А врач был реальный, потом. Врачиха. Я ей вдруг всю правду о ней сказала, ну, которая у неё же на ладони написана. Как учил учитель. Мол, Мари Стюард, как выйдите из дома, а вас уже нет. Не позвонят соседи, родня, друзья, дом ваш сгорел, собака, мать. Выйдите отсюда и вам не вернуться опять. Это было через два дня. В пятницу, под вечер. Обогреватель старый, масленый. И пламя, пламя! Я даже согрелась от своих слов, озноб прошел.

Она побелела. Мама ей накапала своих сердечных. Надеюсь, до пятницы ей хватит. Да конечно хватит! А там согреется. Еще спросили, что у меня за клык на шее висит, как маятник раскачиваясь в почтовом шнурке. Говорят таких клыков нет ни у одного зверья. А у зайчика есть?

38.5

Тили-тили тесто, жених мой, я – невеста! Я – несравненная Ахматова, а напротив мой будущий суженный-ряженный – кот-Гумилев. Читаю ему стихи: «А вы знаете, из какого сора сделаны мои стихи? Или растут? Ой, забыла. Я же филолог на букву В, в том смысле, что выпендриваюсь только. Гумилев хорош. Жаль Вас, расстреляли в Крестах». А он мне: «Ничего подобного, сударыня, в поезде и в белых тапочках я видел эти Кресты, у меня еще медовый месяц с госпожой Б(агира) был в Городе». Не стала ему говорить, что Багира – мужик.

Он опять зайчик. Начинаю его за это ненавидеть. Вообще всех ненавижу, особенно себя. Не люблю болеть. На работу не сходишь (звонили трижды из главного офиса «…-Сити», я же там переводчицей – с дрвнеарамейского на современные европейские), там текст, говорят, горит без меня. Врут, конечно! Тексты рукописные не горят! Даже при четырехстах пятидесяти и одном градусе по Цельсию. Ни-ни. Вот выздоровею, выну все свои корни и устрою им марш деревьев по берегу Мертвого моря (говорят, его когда-то Путин убил).

Сейчас лежать и читать. Мама читает: сначала колыбельную:

«Распусти свои крылья над городом….»

Потом другую колыбельную:

«Придет серенький волчок…»

Кусочек недоБродского:

«Когда теряешь власть над бесами – твое заклятие неправильно. Когда кусок спиральной лестницы уводит по спирали к пламени. Когда стирает человечество с лица Земли твое пророчество…»

А потом голову как молотом разбивают, мама пугается, убегает, но мне еще больно слышать это…

«…да святится имя твое…»

38.6

Мама часто говорит: я буду за тебя молиться. И молится. Но на кой мне это? Он же не слышит. Я знаю, это очень больно, молясь, понимать, что Он не слышит. Все равно, что ты, прикованный на всю оставшуюся жизнь к инвалидной коляске, оказываешься в том самом дне, за секунду перед ударом тебя еще ходящего о капот автомобиля. Кричишь себе самому, предупреждаешь, молишь уйти с дороги. Но он – ты не слышишь. Иначе б не пришлось кричать. Но это не главное. Тебе просто больно. Проигрываешь эту ситуацию раз за разом, обдумываешь, а что если б? И ничего. Молишься. И ничего. Нет Его там. Не слышит. Стар и глух, или вовсе умер. Убит Ницше. Сыграл в ящик для бумаг, как однажды на работе упал мой нательный крестик в такой ящичек и сам собой он тогда захлопнулся. Даже открывать и поднимать не стала. И другого не ношу. Пусть учитель ругается. Зачем мне, дереву, еще один кусок дерева, да еще с изображением мертвого бога?

Плохо сплю. Болит голова. Тошнит. Мама принесла мне любимого плюшевого мишку. Говорит: в детстве я с ним быстрее выздоравливала.

Наконец засыпаю с медведем в обнимку. Снятся цветные сны и полеты над горами. Я там видела крест: он горел.

38.7

Какое по счету утро? Мама говорит: второе. А как по мне: неделя прошла. В комнате совсем темно, не видно даже моих плакатов от древнего журнала МФ. Хотя они на каждой стене. Были на каждой. Сейчас на стенке нарисован треугольник. Что-то смутное припоминаю: приходил господин Чё, рисовал, говорил о…

О чем?

Любая болезнь, это черная железная тюрьма, с тремя гранями. Мы не здоровы никогда. Граней три. Взрослый в нас ищет путь к ребенку. Две грани. Ребенок ищет путь к перевзрослому – старику-мудрецу, волшебнику с фейерверками или Фениксом в личном кабинете. Две грани. Старик пытается хотя бы дышать в сторону себя молодого –

взрослого. Две грани. Но грани все равно три. Мы больны памятью и желаниями. Я видела, как смотрит на меня мама: как в зеркало. Вернуться и быть мной. Я так смотрела на бабушку: хочу быть такой, пусть бабушка уже давно «была». У бабушки красивые серьги с проекторными алмазами. У бабушки карьера рок-панк-звезды. У бабушки татуировка, как у меня сейчас: синяя рысь на дереве. У бабушки десять пластических операций и свежее лицо, а у меня первая морщинка после диплома. У бабушки. Нет только бабушки, а я еще есть. Температура доканывает. Лекарства и варенье, принимаемые с ложечки, что держат мамины заботливые руки, не помогают. А что если мама хочет, чтобы я была как бабушка? Была…

38.8

Ночью температура ударила меня в лоб. Причем, чем-то мокрым. Я дала сдачи. Мама закричала и заплакала. Наверное, она стояла рядом с температурой и та в неё врезалась. Или я промахнулась?

Потом пришел зайчик. Прыгал-прыгал – да и запрыгнул ко мне в кровать. Фу, уйди! А он достал мою трубку и стал курить её взатяг. Да еще и мой, упасенный на черный день, лимонный табак. Между затяжками зайчик рассказывал о других мирах, говоря, что на каждом оставил своих… чертят? Зайчат?

Проснулась я не с ним, а медведем. Балу хороший! Балу мягкий! А я опять голая и чувствую себя изнасилованной. Тут опять грустный смайлик. А на обоях я нацарапала: #доктордом.

Это к тому, что просила у мамы пустить меня на работу, а она в ответ «отлежись дома, дома стены лечат».