Текст книги "Час двух троек"

А у самой синяк под глазом.

38.9

Это опять был мой Чё. Че-ло-век. Он себя так не любит называть, хотя я не права, он не любит, когда его так называют, принимая это за оскорбление. «Зачем говорить, что я «человек», небрежно срывая крылья с меня?!». Ну и так далее построчно. Я ведь в него влюблена была, поначалу. А потом увидела его волосатую грудь и всё. Прошла любовь, завяли помидоры. Прямо как у отца, я, правда, в детстве любила играть с папиной грудной шевелюрой: сяду на коленки и начинаю косички пытаться плести, или выдираю волоски под его раскатистое «ох» и «ай». Но, когда мне было десять, папа поступил плохо. Сейчас я отлично знаю два слово: «педофил» и «изнасиловал». А тогда могла только кричать и звать на помощь. Мамы дома не было. А в суде отец говорил, что я была очень похожа на мать и вовсе «бес попутал». Путал-путал и привел в тюрьму на шесть лет. Там он и остался с кучей петушиных болезней, мылом и веревкой. Мама его простила. Не зря мою далекую родственницу друзья так и звали: Зона. Мама так и не поверила в то, что он сделал и что доказали следователи. До сих пор нас иногда прозванивает следователь, ведший то дело – Александро Шумаев. Хороший человек. И на «человек» не обижается. Они с учителем похожи. И, увы, оба похожи на папу.

– Зайчик, вот ты чего на мои мысли смотришь?

Только он больше не зайчик. Он на папу похож. И на мишку моего.

– Брысь, кот! Зайчик! Папа!

– Наташ, это я. Не узнала? Не узнаешь. Чем же тебя лечить…

Чё уходит, уводя с собой папу и… А зайчика кто-то попросил остаться.

Мама плачет.

39.1

Волна 39.1. Мама включила радио. Нет бы на римпульте или планшетке, а то старое, с березкой. Ему лет, как, как… ну, в общем, еще русских живых видело. Мама в музее работала, оттуда его с запасников домой и принесла. Почти расхитительницы гробниц музейных, Лара-Софт! Да, софта под это радио не было, чувствую оно еще и ламповое. Шумит, рычит, да еще и моим голосом. Только совсем страшным. А вот и другим: на помощь вроде как зову. А я ведь молчу. Ведь молчу?

Зайчик утвердительно кивает. Молчи-молчи. И там молчи.

Радио затихает. Мама плачет.

Оживает радио. Чистый голос сообщает. Новости Земли. Вчера не сошел благодатный огонь. Из пещеры был вынесен младенец. Шшшш…

Мама говорит: вчера папа приходил, ей так показалось. Как живой и в свадебном костюме. Это когда я спала.

Она его еще любит. Семь лет прошло, а любит. Ублюдка. Ненавижу вас. И тебя, зайчик! Ррррр! РРР! Рарррр!

На помощь!

РРРРРРРР…

…шумит радио.

39.2

Тишина и стук часов. Спит спокойно зайчик мой. Мама спит. Все спят. Я не сплю. Я взрослая, еще в двадцать разрешила себе не спать по ночам. Вот и не сплю. Взяла Достоевского, Библию и Коран. На выбор. Но внезапно пришел заспанный зайчик. Белый весь, глаза красным светятся. Библию отбросил. Сменил цвет на серый. Сел рядом, взял Коран, пролистал (стал коричневым) и внезапно сказал: «Мухаммед не так уж плох».

Мне достался Достоевский. Ничего так. Только не смогла решить: «тварь я дрожащая или право имею, и если имею, то на что?». Права у меня точно есть, в конституции Еврозоны все записано. Но вдруг я тварь дрожащая, хотя бы исходя из температурной дрожи? Могу ли я убить? Ну, вот так, взять, к примеру, скамейку (все равно стоит у кровати без дела), привстать, нет, встать совсем, замахнуться на зайчика. Нет, этот пусть читает дальше, вот на того, в дверях, замахнусь. А он возьми и закричи маминым голосом!

Вот уж действительно тварь дрожащая, притворяться моей мамой вздумал! И вообще, имею я право в своей квартире, в своей комнате кидаться скамейками? В свою маму…

– Мама! Мамочка! Господь, что я делаю?!

Свет потух.

39.3

Вообще я колдунья. Вы еще не знали? Я тоже не знала лет до двадцати. Потом ко мне прилетело письмо из Хог… Ха, конечно смеюсь, к нам пришел бабушкин старинный друг, мой теперешний учитель Чё. Пришел и сказал: ты колдунья, а я колдун, и буду тебя, ну меня, учить. Иначе было, ох, куда иначе.

Учил странно. Да я и не верила во все это. Фокусы, линии Сети. Чудилось: всё это его формы домогательства. Как это у Марины было: «О как многих любил ты, поэт. Белокурых и рыжих, и хмурых. В них вселяя свой собственный бред…». Я рыжей не была, и белокурой не была. Каштанка. Собачка такая. Тяф! Укушу! А он: не обучу, придут другие и спросят, жестко спросят с тебя, неумехи. Чем отвечать будешь? Каким словом небо на них обрушишь? Каким мать от зла укроешь?

И обучил. Могу дыханием свечу зажечь. Показать тебе, зайчик? Вот, смотри. Фу. Дунула. Вату зажгла на вчерашней скамье. Зайчик довольно кивает. Еще дунуть? Я мановенье руки могу и бурю устроить. Только пальцы сожму. Трясутся совсем.

Ой, мама прибежала. С кастрюлькой. Заливает ватку. Мама-мама, а такое не зальешь! Сжала!

За окном громыхнуло. Молния, свет. Меня отбросило на стену. ОЙ! Вижу себя: я, правда (я смотрящая), лежу в постели и смотрю, как я же ползу по стене. И пальцы еще и еще сжимаются – так зайчик просит и хочет. За окном буря сильней и сильней. Вот точно сойдут с ума метеорологи с их погодно-климатическими машинами.

Бабах! Вроде как стекла вылетели. На окно оглянулась: нет, целы. Но свет-свет дневной потух.

Мама падает на колени и истово крестится.

«отче…»

«Отче…»

Пальцы мои разжимаются. Я на стене совмещаюсь с «я» в постели. А зайчик превращается в папу. Он расстегивает ремень, начиная снимать штаны, и идет ко мне.

– Мама! Мама! Не надо! Спаси!

40.0

Мои глаза открыты, но я сплю. Среди ночи в моей комнате оказался Чё. Серый свитер, не снятый протертый во многих местах до серости черный плащ. Выпирает пузо. Борода с бакенбардами висит клочьями. Он что-то говорит. Мама, где ты?

– Ты понимаешь, что с тобой происходит, Наташ?

– Я болею, как любой человек.

– Не у любого человека в квартире атмосфера забытых снов.

Он попытался взять у неё мишку, девушка прижала игрушку сильнее к себе. Раз. И она зарычала, оскалив белые зубы.

– Всё, всё, всё. Прости,– он отступает к стене. Она успокаивается, оскал превращается в слабую больную улыбку.

Шаг – к ней. Поправить постель: укрыть худые изрезанные ноги, чуть завернув под них одеяло.

– Все хорошо. Все будет хорошо. Вот так. Мягко ведь? Мама тебе в детстве пела песни? А помнишь, я тебе сказки рассказывал? Хочешь, еще одну расскажу, совсем не страшную, – он забирает мишку у девушки, пока она заслушалась, и ставит игрушку на кресло. Сам подвигает второе кресло ближе к кровати, предварительно слегка приоткрыв дверь.

– Так хочешь?

Вместо ответа легкий кивок. Девушка почти спит. Но глаза её широко открыты.

– Вот вспоминай,– у учителя в руках появляется книга, он открывает её на первой странице. – Есть много Домов, это планеты, те самые дальние дали из русских сказок. А есть тридевятое царство, так оно как раз совсем близко, как и стоящие перед ним восемь. Это Тень, слои-изнанки любого из Домов. Вот вспоминай, у тех, кто живет на одной стороне нет тени на другой. Вот мы с тобой с другой стороны и у нас тени тут нет. Другое дело, что этот мир сам тень. И предметы отсюда не отбрасывают её на другие пласты. Вот вспоминай, а те, кто пришел из другого Дома, отбрасывают в нашем Доме тень везде.

Она утвердительно кивает, вспоминая его истории.

– Давай руку, помогу вытащить. Да-да, сны твои. Вот так, – он дергает её за указательный палец и оттуда проливается настоящий мир…

Скатываются обои на стенах, покрываясь плесенью и подпалинами. Разлетаются бесшумно стекла в рамах, оказываясь грудой стекол, разбросанных по всей комнате, об них она и резала ноги. Кровать забрызгана рвотой.

Мишка. Плюшевый мишка без изменений, сидит на кресле. Таким, каким и был. И тень его с ним рядом.

– Знакомься, Натали. Это Акарот, если не ошибаюсь. Демон обмана и иллюзий.

Мишка поворачивает голову.

– Акарот, выходи на свет,– мужчина поворачивает левую руку к мишке, и одно из многочисленных колец на его руке – восточный дракон, вспыхивает ослепляющим светом.

Мишка, непонятно когда увеличившийся в размерах, бросается на мужчину. Одновременно с медведем, в комнату через дверь бросается двухметровый кот с косой:

– За Кошкостан!

Голова медведя плюшевым комком летит с плюшевых плеч. И катится, скрываясь под кроватью.

Только мир не меняется.

– Васлик, это еще не вся работа. Он тут давно. Мы уже в нем.

Девушку начинает бить дрожь. Но глаза её и рот закрыты. Словно спит она и видит кошмар, не в силах проснуться. Мужчина выходят из комнаты, перед этим огромный кот изо всех сил давит мохнатой ногой-лапой обезглавленное тело плюшевого медвежонка, вернувшегося в размеры детской игрушки.

Дверь в соседнюю комнату приоткрыта: в щель видно тело женщины, валяющееся в засохшей крови на полу.

– С ней все хорошо? – мама Натальи Регина Рудольфовна заступает дорогу человеку.

– Васлик, это не мать.

Коса выныривает вместе с котом-владельцем из-за спины человека, делает замах и останавливается в миллиметре от шеи даже не успевшей закричать женщины.

– Не, бро, М – мама это. Он вот тут,– и удар обрушивается на стену. Как кожа с человека – слезают со стены обои, пергаментом и тенью, начинают метаться по коридору ожившие куски обоев. Встает в соседней комнате мертвый дубль матери Наташи. И вот две женщины: живая и мертвая – перед лицом и за спиной человека и кота. Хоть желание загадывай. А человек смеется. Не на него ли перекинулась болезнь ученицы? Он радуется чему-то. Чему? Чему? Чему!

– Я тоже так умею, – щелчок пальцев. Гаснет-загорается свет. Двое одинаковых мужчин стоят между двумя женщинами.

Выбирай, демон, кто человек? Кто зверь?

Одним шагом (полетом?) мертвая мать добирается до ближайшего человека и руки её пытаются разорвать-открыть его лицо. Чик! Шшш…

Не человек, а листок-плакат сворачивается в воздухе. Руки мертвой-матери тут же тянутся к оставшейся копии. Человек? Чик! Шшш…

Еще один пергамент.

Демон рвется к живой матери. Чик! И упирается в белый лист посреди коридора.

В кресле сидит человек, смотря на меняющийся в его руках лист-закладку. Рисунок на листе движется, безуспешно пытаясь вырваться за пределы листа. Человек убирает лист в книгу, закрывает её, покрепче прижав лист обложкой. Книжка убирается в деревянную коробку.

Девушка на кровати рядом беззвучно смеется и дергает руками и ногами, напоминая младенца.

– С ней будет,– точная копия человека в кресле, стоит в дверном проеме, лишь огромные кошачьи когти, впрочем, сейчас втягивающиеся в пальцы, выдают в нем что-то другое.

– Ничего хорошего. Она вернулась к самым ранним воспоминаниям, где еще нет травм от него. Белый лист. Младенец в утробе взрослого тела. Долго я ничего не делал, прости меня, Наташ, прости. Я не подготовил тебя к таким вопросам и экзаменам,– мужчина в кресле плачет, хотя нет, пальцы его быстро стирают пару грустных миров-слез с черных кругов под глазами. – Он был с ней больше семи дней, слишком много. Конечно, дай Бог каждому такой воли столько противостоять злу внутри себя. Дай Бог каждому.

Круг третий. Смеющийся Ангел

Когда нас изгнали, многие не пошли в ад, а устроились в КФС.

Обгоревшие крылья стали лучшей рекомендацией,

Экономить на освещении кухни хорошо помогает нимб.

Кусок меня в панировке можно купить по акции,

Где картошка и кола за 2,33.

Я неплох на вкус, так что не стоит бояться,

Всё хорошо, в теории это не каннибализм.

Многие из нас становятся работниками месяца,

Сказывается отсутствие свободы воли

И привычка работать во благо изо всех сил.

Каждый рабочий день я мою туалеты и

Всей душой (или что там у нас) ненавижу

Свойственный моему виду

Отвратительный мазоальтруизм.

Гнев-Георг Васильев

Книги стали читать снова. И тушить пожары.

… если бы существовало продолжение «843.8 градусов по Цельсию»

Не смеются ангелы. Смеющийся ангел – человек.

Свеча-Неугасимая

«Кали-Ола». Где-то…

В келье был кворум. Вся четверка не спала. Женщины начинали что-то делать, бросали, менялись местами, снова начинали и снова бросали свои дела. Лето оказалась у старенького телевизора, включила его и почти носом уткнулась в экран, прислушиваясь к слабым динамикам и вглядываясь в штрихкоды помех.

Весна, в очередной раз, забросив начатую пряжу с клубком шерсти, попыталась настроить кондиционер, но в итоге плюнула и взяла веер, заодно села рядом с Зимой. Лето вскочила от телевизора, прошлась, почти промаршировала по комнате – запахло горящими лесами и озоном.

– Началось. Он пришел – и пришел официально. Время действовать, сестры, раз действуют они. Не стоит думать, что как в прошлый раз, все обойдется. И так, каждая из нас, сестры, даст по три вестника. Всего, как понимаете двенадцать.

– Ага, по числу месяцев в нас. Забавно, не находишь? Было уже такое – двенадцать месяцев-апостолов. И одна звезда, и приставшие к ней, мать их яти, волхвы. Как ту звезду звали? Чиар? В прошлый раз зря силы истратили да народ перевели, – Осень, сидя на пеньке у барной стойки, счищала что-то мерзкое со своего левого кирзового сапога.

– Ой, а я уже одного, простите, одну послала. Это ничего? Апрельского, – Весна в испуге прикрыла миловидный ротик (по мнению Лета – больше напоминающий молнию-шрам) бальным веером, утащенным с выпускного офицеров БКС⁴.

– Ничего, Весна. Будем считать рекогносцировкой.

– Опять мужиков набираем?

– Без разницы. У нас нет столько времени на выбор в этот раз. Да и Весна… Весна-сестрица, ты девушку послала?

– Да, о… – Весна ойкнула, и из-под веера вылетел зеленый листок.

– А вдруг они не согласятся с участями и путем своим?

– А прошлых вестников кто-то спрашивал? Участь их напомнить? Распят, распят, убит мечом, распят, содрана кожа, костер, заколот копьем, побит камнями, распят, распилен пилой, побит камнями, обезглавлен. И только двое выбрали свою смерть сами: веревка и старость. А у этих времени и на такое не будет. Если мы промедлим. Не говорим им, что и кого ждет. Пусть весть разносят, а там Он сам решит, как по делу их воздать им. Нам свои шкурки сберечь, да врагам всем бошки с плеч. А остальное, что по Весне всплывет, что потонет, не наше дело. Прости, Сестрица, – Осень отодрала это самое что-то от сапога и теперь наливала себе березовый сок, дотянувшись до стенки бара, где на полке стояли непочатые бутыли зеленого и синего стекла.

– Писанию будем соответствовать? Чтобы как это, все по писаному было?

– Повторяю, сестрицы, нет времени. Писание для людей, а люди, если выживут, сами потом сходство найдут, где им надо. Да и за тридцать лет, поди, соблюди все до точки.

Осень отставила стакан с соком, и взяла из-под стойки медный тазик. Продефилировав в кирзовых сапогах через всю келью (Весна от зависти позеленела) к раскрытому окну, она выставила тазик за него. Дождь начался немедленно, естественно холодный осенний. Наполненный тазик вернулся в келью, и аккуратно был водружен Осенью на пол между сестрами.

– Раз, два, – сбросила весна пару деревянных колечек с правой руки, – А третью, вернее первую, я уже послала.

– Раз, раз, раз,– оборонила каменные кольца Лето. За каждый колечком завертелся маленький водоворот, утащивший на дно деревянные кольца Весны.

– Два, три, четыре, – ссыпала свои кольца Осень, но не кольца вовсе, а браслеты с головами химер легли на дно таза.

Заломив руки, к сестрам подошла молчаливая Зима. Побелели костяшки её пальцев, не имевших колец-украшений, да и запястья её были пусты.

– Твоя очередь, Зима.

Седоволосая женщина с одной морщиной, но поперек всем лбам сестер, что возрастом своим сейчас бы не набрали и треть её возраста, она запустила руки в недра кармана фартука-передника и пока копалась там, лицо её возвращало себе прежнюю молодость.

– Знаете, сестры, что самое поганое во всем этом? – ей, Зиме не требовался их ответ.– Это нарушение Его обещания им. Свобода воли – самим выбирать свою смерть.

Рука ухватила что-то в фартуке и в таз следом за кольцами и браслетами полетели: почерневший крестик, кусочек металла непонятного сплава и черное воронье перо.

Дно тазика стало колодцем, увлекая принятые нужные вещи на глубину, из глубины же следом всплыли пузырьки воздуха. И в каждом, лопаясь при всплытии, отражалось лицо человека, одного из двенадцати.

Так весть благая дана была им⁵.

«Кали-Ола». Кафе-бар «Шахри»

Инфодоска в баре, пока не было важных спортивных матчей, была настроена на «Первый». Мелькала новостная реклама, под которой мелкой строкой плыли перечни событий за день…

Новости Земли: сегодня прокатилась волна пожаров в охраняемых ЮНЕСКО лесных заповедниках. Правительство еврозоны рассматривает версии о теракте. #иненайдут #лесоккостерок

Новости ближнего космоса: Еврокосмос получил одобрение после трех чтений в комитете Колонизации ООНК, на внесение Луны в список «Запрещенных для колонизации и попыток посещения». #darkmoon

И к новостям дальнего космоса: на Тахионе была основана первая колония-поселение имени Хоккинза-Хайлайна. #тахионнаш

На новости ни кто не обращал внимания. Здесь народ просто пил редкие по сегодняшним дням напитки: от «северного» кваса – напитка вымерших, до их же «меда», текущего по усам, а в рот не попадающего. От меда были часто липкими столы – и кучки мертвых мух.

Один человек действительно смотрел новости. Знать бы только как. Белые, лишенные зрачков, глаза подрагивали, словно их обладатель водит взглядом по строчкам, заморозив их бег на экране инфодоски.

Сегодня в баре не густо: семеро без одного за столиками и стойкой.

– Громко прочти это, – читает не очень громко табличку у входа парень.

– Это у них вместо звеняшек и колокольчиков, бро,– его отталкивает другой паренек, лет пятнадцати и прошмыгивает в бар, направляясь сразу к белоглазому. Секундный неразговор. Белоглазый не вертит головой, не отрывает отсутствующего взгляда от инфодоски, но живут его руки. Что-то белое мелькает между костяшек пальцев, подобно древнему фокусу с монеткой.

Я вхожу внутрь этого странного бара. Харон дал координаты, на мой запрос. Что я спросил? Ангела, дай мне ангела. Знаю, они есть здесь, на этой планете. И Стикс знает, где он отыскал его, но ссылка с координатами «Шахри» пришла в мою голову. Хорошо амулет-ретранслятор не выжег адрес у меня прямо на коже.

А вот тот нарик уже почти бежит от белоглазки в обратную сторону и я ему уже не «брат-бро», он крепко сжимает в левой руке белый сверток, а правой отпихивает меня и, открыв дверь, исчезает за ней.

– Ха…

….рон, который?…

В принципе, мне не нужен ответ. В этом месте Сеть напряженна, она почти токсична, как это бывает, когда сущность цепляется из последних сил за не принадлежащее ей тело. Ангелы-демоны, а одержимость одна. Чужое тело на прокат. Вот он центр-узел: белоглазый старик-дилер. Белые волосы. Белый костюм, слишком старомодный даже для бара в стиле ретро-русский. Наверное, и название «Шахри» только для прохождения табеля легальности по тематике. Будь воля и закон – хозяин назвал бы его «Русь-матушка», «Царьград» или «Москоу», да кто ж тебе даст это сделать, любитель мертвых?

Я уже перед белоглазым, закрывая своей худой фигурой слепцу инфодоску. Предстою перед очами твоими, Ангел Господень. Слепец продолжает смотреть новости, прямо сквозь меня, не мигая. Но белки глаз его больше не дрожат.

– Это ты у нас Ангел-распространитель из Ново-Архангельска? Бог бы такое не одобрил.

– Когда я слышу слов «Бог», то рука инстинктивно тянется к пистолету. Чего тебе, человек?– и он впервые за эти минуты моргает.

– Ты ли это, Изабел’э?

Белоглазый отпрянул, и его рука действительно потянулась к чему-то спрятанному под одеждой.

– Я Грегор Рунсмит, ас с Вальтуры. Тебе ведь знакомы такие слова, ангел? Ас, Вальтура. Хельград. И что есть Инферно. Дом-мир, а не долина-спиралька со сковородками.

И тогда ангел засмеялся.

– Ты был асом, умевшим видеть будущее. Я и теперь вижу прошлое, настоящее и будущее. И не хотел видеть бы – видел. Бегущей строкой инфодосок, проекциями прямо в голову. Фаршем событий, проходящим через меня, как терабайты информации в проводах сети. Не лучшие ощущения и знания. Пусть ты потерял дар предсказаний, но якшаешься с оператором реальности, я тебе не нужен.

Он почти на грани исхода. Больше ста лет назад другой Ангел, говорил об этом: теряя контроль над телом, мы получаем его над Сетью. Чудеса Господни сами рвутся через нас воплотиться в мир.

– И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, выйдя, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде.

– Матфей.8:31-32. Под мою диктовку.

– А я видел это в живую неделю назад в 7.35 по Гринвичу. Я хочу спросить у Него самого, по Его ли воли они вошли не в свиней, а людей и скинулись.

– Тебя это задело, ас? Ааа, друга потерял. Соболезную. Только от чего когда планета гибла, не задело, страна гибла, не задело, по Его ли воли, а теперь один из миллиона, но свой. Ах, да, вот как, Содомово племя, любовничек.

– Мне давно не везет с женщинами. Впрочем, с мужиком тоже не вышло.

– И это я вижу. Химера, богиня Смерти. От того они тебя и выбрали в свои проводники к Нему.

– Черт, ты ангел Господень, ты можешь просто назвать координаты, неизвестные оператору реальности?! Где тот Дом, в котором Он и воля Его пребывает? Только координаты, хоть улицу, планету, назови, Изабел’э!– я рассвирепел, забываясь, что вокруг пьяные, но люди и с кем говорю.

– Не тыкай меня моим именем, я не бес тебе подчиняться имени истинному. И не хельградец.

– Но по одному лекалу с ними скроен.

– Не видел Его с низвержения Небес и Сенная, не видел Сына Его с Распятия, Он и Воля Его оставили меня здесь и сейчас, но…– ангел ухмыляется и делает жест раскрытой ладонью в сторону барной стойки.

И тогда понимаю, что слышу оттуда, перекрывающий барный галдеж мотив песни:

«Поднебесная словно пустыня…

Разлетелись перья над землей…»

– Кто это? Вроде напевает себе под нос.

– Вон тот полный мужчина. Хозяин этого гостеприимного заведения. У него несколько лет назад умерла жена, и, как говорят здешние, он чуток свихнулся. Теперь постоянно слышит музыку со свадебного вальса, этакий праздник, который всегда с тобой. А на днях вроде дочка или ученица представились. Спроси его о встрече, об их скорой встрече с Ним, – и ангел смеется снова, но мнится – задыхается.

Сумасшедший старик. Или бес. Когда там ангелы становятся чертями? И есть ли вовсе разница изначальная?

Ангела трясет и из его рукава выпадает белый сверток, падает на стол и катится, пока ангел не подхватывает его другой рукой и не убирает в карман пиджака.

– Что ты толкаешь им?

– Мел. Обычный мел. Добавляю в него щепоточку меня, нет, это не каннибализм, не думай так. Они съедают его, польза для костей. И видят мои воспоминания: Эдем, Инферно, нашу войну. А я на другом конце Сети вижу их сны.

– И зачем тебе это? Мало настоящего, будущего и прошлого?

– А у тебя есть иной способ скоротать уже известную вечность?

Покидаю это странное место. «Шахри». Снаружи вывеска сделана из русских букв стилизованных под арабскую вязь. Видно сюда давно не заходил шариатский патруль, иначе б разнесли сие заведение по бревнышкам. И ангел хранитель бы не спас.

Жаль, Харон, ты не Он, не можешь отформатировать диск, вернуть старую версию, где они еще живы. Сашка. Жив.

….но могу подключить к той ветке, закольцевав до мгновения….

Черт! Сеть затыкает мне глаза. Заливает их той реальностью: годы жизни, быстрой перемоткой проходят до… Александр на краю.

– Саша, стой на месте, я сейчас подойду. Стой только.

– Нет, Грегор, нет, они, они не дождались!– он срывается на крик,– Они взяли…

Не успел. Я не успел. Сашка – дурак – шагнул вниз. Край кончился, воздух не держит тел. Сашка.

Перемотка. Минуты моей жизни здесь, жизни Сашки там. Еще раз. Я же не хочу, Харон! Я не хочу этого видеть!

Александр на краю.

– Саша, стой на месте, я сейчас подойду. Стой только.

– Нет, Грегор, нет, они, они не дождались!– он срывается на крик,– Они взяли…

Не успел. Я не успел. Сашка – дурак – шагнул вниз. Край кончился, воздух не держит тел.

Сашка!

Остолбеневший как бревно, оставшееся от аллеи, стою на пустой улице. Сам себе ненужный.

Стемнело, но побитые дио-фонари не зажигаются, лишь светится под ногами желтая тропинка для слабовидящих. Такую трудно разбить, и то, она занесена чем-то белым…

Что это? Снег?

Перья.

Город был забелен белесыми, совсем не птичьими перьями. Поднимаю голову в поисках их источника. Они все еще летят. Падают из темно-золотистого неба, смотря в которое слишком долго – кажется везде божьи глаза, как великолепное цветное око на пере павлина. Да, да, на каждом пере глаза. Белые пустыни, без зрачков оазисов, летящие прямо на меня и падающие в грязь, чтобы навсегда ослепнуть, и не видеть хотя бы настоящего.

Мне бы так.

Круг четвертый. Ох уж эти пророки

Мы не уничтожаем религию, уничтожая суеверие.

Цицерон

«Кали-Ола». Бар «Шахри». Тридцать два года спустя…

Вначале был хороший день. День, вернее Ночь Его рождения. Не помню себя в тот день, что я делал, наверное, пил. А впрочем, сейчас мне трудно вспомнить и что было вчера, неделю назад, месяц, год, если бы только Харон не хранил исходники всех дней прожитых с тех пор. В тюрьме каждый день тянется до бесконечности: время режет тебя как острейшая бритва. Если только не занять свой мозг хоть чем-то. Харон, покажи им, пусть знают.

….Кому «им»?....

….звездам, Харон, звездам….

– И мне напомни. Да, да, наполни еще раз, – это уже бармену, иначе не поймет моё желание, старика в молодом теле, да еще и говорящего на устаревшем диалекте. Душа бы так не старела.

И Харон напоминает.

Раз. Два. Три. Проекция пошла…

В этот день совпало Благовещенье с Великой субботой. И пришел Он. Прочитав ту благую новость, спустя сутки я лечу к ивритам, в кашу религиозных помешательств и войн. Харон задним числом до того дня вписал мое имя в билет некоего клерка, который конечно туда не полетел. Чертов паршивец, почему дал полететь мне? Все пропуска, оцифровки личности, списки «Первых на поклон к Нему», везде оказался Я. Семь моих раздвоенных Я в каждой нужной строчке. На третий день Его пребывания с нами, я уже вхожу в Храм-Детскую, больше похожий на хоспис, где святое дитя, явившееся вместо сошествия Благодатного огня, в трех днях от роду уже ждет своего вновь обещанного распятия. Да, они забыли Откровение, для них не слышим хор теологов сорока религий и сект, что во второй раз креста не будет. Крест уже на нем, повешен на шею, разве что бриллиантами не украшен. А в пяти тысячах километров, зияет забытой осенней новостной дырой печать Зверя в 666 трупов-суицидников. Нет, Саш, убитых. Мне бы поплакать на твоем плече, вспоминая слова последнего шестидесятника: «Есть лишь убийства на этом свете, самоубийств не бывает вообще».

С чего они взяли, что малыш был Им?

Черт его знает.

Я вытащил младенца из колыбели. Без поклона. Вместо президентских подношений, миры и ладана – гвозди моих пальцев, разбивающих антибактериальный саркофаг над тобой. Охрана? К черту охрану! Энергии хватило по-джедайски раскидать их. Всех жрецов – к черту. Я вымел их из храма Божьего, вместо тебя. Торговцев сыном божьим из храма-торжища. Из твоего храма? И вынес тебя, схватив за пятку, неся к верху ногами. Черт, он даже не сломал неокрепшую шею, воистину Сын человеческий. Или чудо воскресенья не подразумевало смерти в младенчестве? Стал бы странной и страшной погрешностью в статистике выживания младенцев. Плюс-минус одним в числе четырех на сотню.

Чего я от Него ждал, Харон?

….Напомнить?....

Ответов от неговорящего. Не напоминай, хотя бы этого. В тот день всё было по моей воле, не Его. Черт.

Под моими закрытыми веками проекция Харона – я-гневный размахиваю младенцем и кидаю его в притихшую от ужаса толпу. Меня не застрелили только из-за ребенка, пока он был в моих руках. Сотни женщин бросились ловить его, надеясь, стать названной матерью Сына без Отца. Да и без матери.

Это я помню, власти в час объявления чуда Второго пришествия, перерыли все пространство вокруг Храма: как младенец мог попасть туда? Сотни камер, спутниковые снимки, очевидцы. Перепроверили всех возможных рожениц, вплоть до первых недель беременности. Не сложно, они и так на учете последние сорок лет. Как после этого не найти брошенного моей рукой ребенка? Младенец не иголка, толпа не стог сена.

….Они нашли тебя….

Нашли. Странный был суд. Не пожизненный только из-за религиозности иврита-судьи: «Ничего не значит суд мой, раз Судья пришел». Но тридцать лет дали. Черт. Тридцать лет бездействия в одиночке. Знаю, не мне тебе жалиться, просидевшему в телепорте «Стикса» пятьдесят тысячелетий. Быть каждую секунду разобранным на атомы, вечной посылкой между Луной и Землей. Знаешь, хотя да, знаешь, с орбитальной тюрьмы прекрасный вид на Землю, ту часть, что не радиоактивные пустыни. Иногда мне кажется, что меня спасли. Долго ли б я прожил в тюрьме на поверхности? Как меня там называли?

….Ирод без царства….

И еще полтора года в теле калеки, оставшемся без мышц. Орбитальная невесомость тюрьма в тюрьме, в которой я еще и пережил всех сокамерников. Похороны на орбите –

не дождетесь!

Я рисую на запотевшем окне бара силуэт станции-тюрьмы «Мир-60», с её солнечными батареями в два футбольных стадиона и карцером с искусственной гравитацией во вращающемся барабане. Каждый день на станции я ждал, что космический мусор пробьет старую обшивку, а люки между секциями не успеют закрыться, выпустив весь кислород. Забавно, что Поясников ссылают к нам, вместо тюряги на планете. Станция им почти дом родной. Только работать не надо.

….Ты выжил и пережил….

Волны. До сих пор на улицах городов немало песка и ракушек. Недоапокалипсис 2112 года в насмешку над всеми пророками мира. Зато они уверовали в богов, Харон. Может, так однажды я верну и Тарис-Хель в этот мир. Но пока я лишь теряю родных.

Вот тут останови, красивая картинка. Огромная приливная волна накрывает город, черт, номера не помню. Там теперь базисные волноломы. Потеряв своего новорожденного Бога, они отгородились от того бога, что пришел за ними сам. Хозяйка моря Грез. Интересно, был ли пророком Лавкрафт, описывая своего Древнего из глубины, может, он ошибся только полом. Кто вообще дал ей такое имя? Хозяйка моря Грез. Хозяйка ключей от сердец человеческих.

….Первый….

Чертовы «газетчики». Им с орбиты видней, что там больше море или океан и чьи волны накрывают города. Ключи вовсе притянули, разглядев на богине связку из медных ключей.

Допиваю третий стакан «варяжской браги», когда звук с голографа заставляет меня открыть глаза, оторвавшись от проекций Харона. Оторваться и взглянуть на проекцию с её движущимися картинками в яви. Впрочем, без измененных сетчаток мне приходиться довольствоваться лишь двумерными строчками текста в нижней части исходящего луча.