Текст книги "Час двух троек"

Ангел встает и уходит, на прощание, вместо слов, проводя по зеркалу в коридоре рукой: осталась красная надпись: «Просто представь, что апостол озяб, дожидаясь, связку ключей теребит – откликаются все колокольни».

Подошла к зеркалу, оно нещадно отразило меня усталую: накрученные с утра кудри слиплись и висят каштановыми клочьями, на лице морщинок, как у бабушки, только в глазах еще синеет жизнь. Письмена ангела наложились на мое отражение, превратив меня в филологиню, у которой даже кожа – слова. Тронула надпись указательным пальцем, испачкалась. Поднесла палец к губам и, зажмурившись, лизнула. Потом второй палец, уколотый иголкой.

Кровь.

Помада. Ха…

Тук-тук. Секунда тишина и снова: Тук-тук. Мария подошла к двери, привстала на цыпочки, дотянуться до глазка… и в следующий миг дверь сорвало с петель, её буквально вытянуло в подъездный коридор. В образовавшемся проходе стоял человек (или не человек?): в черном, с черной розою траурной, какие на смерть.

– Что же ты наделала, Анна… Мария, что же ты наделала, – он проходит мимо и идет в комнату, где садится в кресло, продолжая свой безответный монолог. – Ты понимаешь, какая ты плохая? Ты, выбранная Им нести Слово Его, ты выбрала слово, но не Его. И ад засеян в сердце твоем…

Я и не удивлялась, после дьявола и ангела может ли удивить человек? Даже в черном. Разве, что почувствовала себя Есениным или некой Анной.

– Что ты хочешь от меня? Пришел зачем?

Он замолк, удивленно и внимательно посмотрел мне в глаза: черные-черные, ан нет – разные, двухцветные.

– Мария, дочь Арины, дочери Анны, дочери Полинарии, я хочу от тебя одного: чтобы гореть в аду с тобой. Спустись со мной во Ад и сокруши его словом Его. Твой ад – внутри тебя. Мы пойдем в него.

– Хорошо. А кто ты?

– Вернувшийся. Я Мартин, предок твой.

– Хорошо, Мартин, предок мой, будь что будет, но не накликай нам с тобой беду, а, то я уже и так взята под руки и иду по жизни с совершенно двумя разными смыслами…

Он не поверил мне, я видела это в его не лукавых глазах, и он прав – никому еще не сдавался человек, который не видит зла.

– Мы вместе снова разомкнем цепь, цепь зла, как сделал это однажды я.

– Но зла же нет.

– Зло есть, верь мне. И сейчас его семена в тебе.

Вот так, именно после таких слов и становятся либо поэтами, либо самоубийцами. Иногда и без всяких «либо».

Мартин отворяет дверь в чулан и произносит, как пароль имя: «Вергилий». Не вспыхивает свет, но темнота пола в чулане оборачивается лестницей. Мартин берет меня за руку правой рукой, его левая рука искрит и переливается серебром, и мы начинаем спуск вниз, по этой чуланной лестнице. Нежели там, правда, ад?

Шаг. Шаг. Шаг. Нарастает гул. Здесь что-то гудит за стенами. Шаг. Шаг. Нет запаха серы, гари или жара. Есть холод.

– В космосе холодно, – Мартин не оборачивается, но отвечает на мои чувства. – Вот, еще шаг сама.

И я делаю этот шаг, выныривая из темноты спуска в темноту широкой залы. Тут низок потолок и на стене передо мной огромные окна, а за ними тоже темнота и звезды. А еще не вешу ровно ничего – тело отказало признавать в себе пятьдесят пять килограмм живого веса. Глаза привыкают быстро: к красным свечениям в зале и движущимся звездам за окнами. И к силуэту стоящей ко мне спиной женщины посреди этого зала. Это мой и чужой силуэт одновременно. Она оборачивается ко мне: сходство куда больше. Наши семейные глаза – уникальный дефект не понятно, какого уровня, если в лаборатории генетики не вычислили ген. Глаз с черным зрачком и глаз с белым зрачком. Вот только эта женщина не человек. Красные щупальца растут из её рук, не волосы спадают по плечам, а костяные наросты. Не пугает облик, она знакома мне, она родная мне.

Свет на стенках усиливается и начинает мигать, красный, как знак тревоги. Женщина-демон отдает кому-то приказы, но смотрит на меня. Речь её – рычание и поток коротких слов на языке мне неизвестном.

– Дай ей имя! – голос назвавшегося Мартином, рассекает шум рыка и сигналов.

– Ты – Ариадна. Нет, ад стоит выбросить из имени твоего, ты – Арина. Слышишь меня? Ты Арина!

Женщина-демон замолкает и делает шаг в мою сторону. В её облике начинаются изменения: щупальца опадают, как сухие ветки при урагане, и шипы на голове…

– Я Арина, страница. Я…

За окнами, потухают звезды и что-то большое проносится. Это корабль! Космический корабль! И я на таком же!

И тут мостик взрывается. Говорят в космосе не слышно взрывов, только не тем, кто внутри взрываемого корабля.

Я кружу по космосу. Невесомая. Среди обломков и трупов, разлетающихся в разные стороны с огромной скоростью. Вижу левиафанные корабли-киты, возможно и я была на таком же, их колонну-косяк разбивает черная стрела, сложенная из нагромождений кубов-гробов.

Мое вращение прекращается: теплая рука ловит и утягивает туда, где есть гравитация. На черную лестницу в ад.

– Еще одну. Еще одно звено.

Шаг. Шаг. Шаг. И яркий свет. И крики. Взмывают в небо ракеты и обрушиваются на ряды бегущих по трупам созданий, напоминающих чертей. Оборачиваюсь: уходит вверх гора. А вокруг мешанина из оторванных рук, зубов, хвостов, ног пальцев. И по ним марширует женщина, теперь при свете, я вижу в ней сразу демоницу. Другая, не Арина. И взгляд родных глаз. Она не видит меня, указывая и направляя орды чертей, бесов, суккубов (больше в моем словаре нет названий нечистой силы). Здесь прорван фланг, здесь… кто ты? Чье имя остается? Наугад?

– Анна!– кричу демонице. И ни черта.

– Ан! Полина! – рогатая голова резко поворачивается ко мне и ревет на языке львов и шакалов.

– Апполинария, – столь забытое, вычеркнутое из лексикона имя, дается мне с трудом. Женщина становится другой, не человеком: разрывается на ней что-то вроде скафандра, лезет наверх обычная рубаха в клевер, а лицо, руки покрывает шерстка. Теперь она напоминает фавна. Фавна в мужской рубашке в клевер.

– Я Фаункловер, я девушка с флейтой. Я…

Лицо бывшей демоницы разрывает выстрел. И сотни бесов, лишенные командования, бегут в обратную сторону, падая на трупах собратьев и людей.

Чернота забирает свет. Лестница сама устремляется под ноги. А рука Мартина тянет в обратную сторону, наверх. Хоть делай фотографию «следуй за мной».

Шаг. Шаг. Шаг. Куда больше шагов, чем когда спускались. Шаг. Шаг.

Снова свет, но не дневной и не звездный, обычный квартирный ламповый. Выходим из чулана. Мартин еле движется, переставляет ноги как пьяный, и чтобы не упасть, ухватывается металлической рукой за дверь в чулан.

– Последнее звено: твое собственное. Твой ад я не знаю, – Мартин дышит с трудом, пот капает с его лба, Мартин, по-кошачьи пытаясь высунуть язык. – Если придет выжившая, скажи: за матерью Тьмой ад больше не следует. И кодекс не рушим.

– Чей это был ад?

И тогда смеется, назвавшийся Мартином, смехом отца моего и деда, смеется звонко, почти по-детски.

– Ад памяти моей и рода моего. Ад, куда Спаситель не спустится сокрушить его, пока я в черном списке у Космоса, – он отпускает от двери металлическую руку. И мир ластиком стирает Мартина из моей квартиры, вымарывает, оставляя не человека, но образ черного котенка в моей памяти.

Уже поздним вечером, переходящим в раннее утро, я задамся одним вопросом, единственным, на который смогу дать ответ сама. Дать, не сойдя с ума.

– Кем мы значимся в сводках Бога, если он вдруг заглянет в список? У меня почти есть диплом филолога, а ещё – полбутылки виски, – и засмеюсь тем самым смехом Мартина и продолжу. – Так далеко-далёко когда-то самый близкий. А, может быть, у Бога я тоже в чёрном списке?

Круг девятый. Богомол с магнитом

Легендой стать, исчезнуть бы, забыть!.. Пульсирует и жжет, зажат висками, Недобрый дар насмешливой судьбы – Волшебный взгляд, что обращает в камень.

Танда Луговская. Василиск

«Кали-Ола». В небесах

– Запасные – это, конечно, хорошо. Одну проведал: вы её только выбрали… – Ангел замолчал, прикусив губу до голубоватой крови. – Ты её только выбрала, а к ней уже дьявол заходил передо мной. Работают на опережение черти.

– С этим так не выйдет. Наша атака провалилась, еще раз сунемся в Рим и можно забыть о бытие нашем дырчатом. Так выпустим его – и пусть попробуют еще раз сунуться к нам. Честно, боюсь их ответного визита.

– Он тебе точно нужен? Хлипкий какой-то. И с глазами что-то не то, – Ангел потыкал пальцем по экрану дисплея криокамеры.

– Всё то у него. Они давят на слабые точки, вот пусть хоть раз на своём же усердие и обожгутся. Доставай его оттуда.

– Да у меня в доме теплее морозилка…

Латная перчатка погружается в податливою плоть, глубже, прямо в грудь с левой стороны: пальцы ухватывают сердце и легонько сдавливают его. Здесь нужен не ток, здесь нужен свет. Хирургия ангелов: не можешь перезапустить – замени… светом.

Сто лет не бившееся сердце запустилось с первого раза.

– Вы запаску всегда так храните?

– Это Его схрон, здесь в облаках много могил, Бог чудеса так часто хранил. Думала, ты знаешь, крылатый.

Он… Нечто, что Я открываю один глаз, скорее от страха вообще что-то увидеть, нет, наоборот, от страха не видеть ничего. Ту пустоту, в которой был – не знаю, сколько времени. И вижу человека: седая с редким рыжим борода на вроде бы еще молодом лице, вспышка, в которой зрение выхватывает белый свитер на нем…

Зажмурился.

Открываю второй глаз: светом изнутри сочится этот человек. И вроде как из меня вынимает руку. Врач? Я на операционном столе? Сразу после боя, меня спасли. Да!

– Д… док-тор, что со мной?

– Твоя очередь, Осень, а я покурить. Воскрешения, знаете ли, утомительны.

Вместо врача появляется дева, девушка в совсем не белом пальто, она хмурая, на лбу у неё грозовым узором ямки морщин. И под карими в золото глазами круг затянувшегося не сна.

– Здравствуй, план «В», потомок Руада Воймира. Мне не хотелось бы тебя выпускать вниз, но другого выхода нет. Долматов мертв, остался ты. Скажи, твои глаза еще способны обратить в камень солнце?

– О чем, вы, милейшая? Где я?

– Давай короче, как я: скажи ему, что он нам нужен, а потом – иди и не греши. Ах да, еще что он апостол.

– Нельзя так, – девушка обращается к тому в свитере. А мне ответить? Пытаюсь пошевелиться, перекатиться на бок. К удивлению, получается, здесь мягко. Вот, так. О!

Оооо!…

Внизу, именно внизу, проплывают облака. Внизу летают странные самолеты и много, много всего другого. Летает. Внизу опухолью мерцают города, совсем мало, но слишком ярко. Красный свет, синий, зеленый, белый. Где ночь и где день, закрытый тучами. Господи, пусть не убоюсь я высоты! Господи, пусть…

– Твои глаза видят?

– Видят…

– А помнят они, как обращать свет в камень? – девушка возвращает силой мою голову на прежнее место и светит фонариком в глаза. Больно! Больно! Свет жжет! Аааа! Она не дает мне закрыть глаза…

И что-то каменное падаем мне на грудь. Длинное. Девушка хмыкает и стряхивает с меня и со своих рук пыль и каменную крошку.

– А теперь убери взгляд василиска назад, поглубже. Я хочу увидеть восход над Кали-Олой еще хотя бы один раз.

Восход. Чему тут восходить? Солнце оно вот – рукой подать! И даже не жжет, в отличие от твоего фонаря.

– Ангел, готовь орбитальный лифт, спускаем его. У нас есть тринадцатый.

«Кали-Ола». Внизу

– Я магистр Йода.

– А я апостол Павел, – протягиваю к зеленому существу руку, он в ответ тянет трехпалую лапку ко мне. Наши руки проходят сквозь друг друга. Понимаю, что это голограмма или наваждение. Зеленый продолжает что-то говорить на плохом русском: «Открой в себе Силу, приходи в наш храм джедаев». Магистр указывает мне на вход в странный храм с пятью башенками, у входа в который пара мужчин с палками-лампами. Оглядываюсь. Люди такие же. Джинсы, куртки, шаг четок, а взгляд простужен. Отчетливо понимаю, насколько жутко на эти города смотреть снаружи, было. Здесь не так много света. Люди не искрятся, люди серые, но с красными жилками. Вспоминаю, как ходить, будто я зомби. Вспоминаю, как смотреть глазницами без глаз – без своего василискового карего взгляда, что обращает даже друзей в камень.

Проверяю карманы того, что на мне. В одном четыре письма. Желтые конверты, пережившие вместе со мной годы забвения. Помню, их надо отдать. Точно, отдать. Два на кольца Юпитера. Два здесь. Моим «корефанам».

Подхожу к огромному экрану, пытаясь читать бегущие строки под изображением. Оно объемное и я это вижу, без всяких 3D очков. Вот этот язык мне знаком: немецкий.

Новости Земли: транспортный коллапс на трассе 147 Европа-Китай (Шелковый путь), вызван появлением загадочного человека, говорящего на мертвом. Власти считают: возможно, существует поселение настоящих «Русских» в зараженной зоне. Во избежание столкновений с опасным народом, трасса будет закрыта на время проверки окрестных территорий на всей её протяженности. #русскийслед #мертвыеидут

Новости ближнего космоса: община марсианских мусульман «Новая Мекка» выступила с заявлением, от своего новоизбранного имама Александро Северного: «Мы не салафиты, но не пустим свиней в наши ряды. Война с неправоверными душами уже началась. В наших силах лишь выбрать, на чьей мы стороне». Так же община подала заявку на отделение от официальной Европейской исламской церкви и закрыла зоны своих городов для посещения. #новаяигла #мягкийджихад

Новости дальнего космоса: увеличилось количество прошений от внешних колоний на автономию от Земли. Аналитик в недоумении, чем обусловлено желание экономических потерь, при переходе с пакета «дотации-налоги» на рыночную систему отношений между домашней системой и внешними колониями и возможные санкции Терры. #крестмаршала #хочустранного

В потоке видео вижу лишний свет. Пресловутый двадцать пятый кадр. Закрываю глаза, прячусь от чужих идей. Красных идей. Но что-то уже стучится изнутри. Мне подселили зверька?!

Тук. Тук. Два сердца. Мое и чье-то еще.

– Как тебя зовут?

– А ты не расскажешь?– оно отвечает. Говорит не моими губами, но через мои связки. Оно действительно уже внутри!

– Я и своего имени не совсем знаю.

– На рукаве прочти, там и группа крови есть.

На рукаве правда есть лычка с именем: «Павел». Моим? Пусть так и будет. Не зря назвался именно этими звуками родного языка.

Я – Павел.

– Я Павел, а ты кто?

Зверек в голове шевелится, перекатывается куда-то глубже – в желудок, в печень? В легкие – становится тяжело дышать, словно легкие слиплись.

– Балеог. Мы поживем тут, ладно?

– Ладно, только из легких прочь. Хочу дышать. И почему «мы»?

– Дыши, «жи» и «ши» пиши с буквой «И»,– и смешок, такой по-детски ехидный, будто он только что у меня вытянул стул, зная, что я сейчас сяду.

– Господи, куда ты привел меня?

– Вам чем-то помочь? С вами всё в порядке?– меня останавливает коричневый свет. Вернее это человек, весьма тучный, зачем-то держащий меня за локоть.

– С вами всё окей?

– Что? Я язык не понимаю. Английский? Его в школе плохо учил. Подскажите, какой сейчас год? Какая страна?

На мою фразу свет меняется на красный, раздраженный, пульсирующий.

– На мертвом у нас не говорят. Вы из какой страны? Можно ваш мультипаспорт?

И в этот момент понимаю, что за светом прячется форма полицейского. А я посреди улицы, Бог знает, как одет, не бритый, сам с собой говорящий – наверняка, приняли за террориста или сумасшедшего.

– Господи, помоги! Спаси и защити! Ты меч мой и щит!

Становлюсь на колени – полицейский отпускает мою руку. Моя правая рука тянется под рубаху – ухватить крестик, прижать его к губам. Не так расценивает это полицейский, делая несколько шагов назад, и лезет в кобуру за оружием. Пульсирующий красный сменяется на угрожающий черный. Нет, снова во тьму не хочу!

– Господи, защити! Отче наш…

«Кали-Ола». Госпиталь им. Бакерия (при полицейском военном управлении Еврозоны)

Они что-то лепечут. Все такие чистые, красивые, в белых халатах или форме, а внутри красные. Провели мимо зеркала, успел в него заглянуть: оказывается и я красный.

– Тебе не нравится?

– Балеог, это из-за тебя?

– Из-за нас. Мы прорастаем на благодатной почве.

– Это я-то благодатная почва?

– Эй? Эй?! Что ты лепечешь?– ведущий меня под руку полицейский как не вслушивался, так меня и не понял. Прозвучало слово «ded» или что-то похожее.

– Мертвый.

– Это я-то мертвый? Это я?! – и тут пол уходит из-под ног, как будто пол решил обратиться в могилу. Темнота возвращает свою власть надо мной. И только голос изнутри тихонько смеется.

– Ааааа! Уберите нашатырь!

– Месье, я немого говорить на мертвом. Сейчас господин полиция уберет с вас ковы. И мы сделаем вам эээ… головы. Вы меня понимай? – не зная нужных слов, врачиха показывает мне то и дело на аппарат, занимающий полностью одну из стен.

В ответ на её старания, машу головой, и кажется, слишком резко машу. Полицай хватается за пушку в кобуре.

– Не сниму я с него наручники, он буйный.

– Господин полицейский, сэр, тут у нас огромный магнит, а на пациенте, вашем заключенном, металла ровно на наручники больше, чем разрешено. Еще неизвестно, может у него штифты, пластины в ребрах или иные имплантанты, вы даже не предоставили нам его медицинскую карту. Он прошел первичную диагностику?

– Упал в обморок. Дважды. Говорит сам с собой. Сразу отправили сюда с подозрением на опухоль мозга.

– И кто такое подозревает? Не вы ли?

– Так, делайте вашу работу. Он вот уже молится. Я понял вас, наручники сейчас сниму.

– И отойдите с ними подальше, за барьер, магнит действительно сильный.

Меня укладывают на выдвижную кушетку. Подчиняюсь. Все равно без моего участия переодели в нечто между пижамой и фартуком. Господи, не ведают что творят! Вразуми их, Владыка Вседержитель!

Вот меня уложили, еще и какие-то железки прикрепили на лоб, да так прикрепили – под кожу вошло, но без боли. Вот тут Бог их и вразумил.

Зверек внутри меня зашевелился и начал пробиваться наружу. Закричала врачиха. Жаль её – красивая, конечно постарше меня, морщинок накопила, но я бы сходил с такой на свидание. Уже не схожу. Как вообще могу ходить теперь? Сбоку, из спины прорастают из меня руки, как те глаза у ангела. Руки лезут. Врачиха вопит. Полицейский стреляет в стену-барьер. Руки тянутся к ним и к стенам, хватают мою старую одежду, вытаскивая меня из чудо-аппарата, из комнаты, в коридор, сбивая с ног людей, падая, они переполняются красным. Ар! Рррр! Разорву! Застыл напротив того стекла-зеркала в коридоре. Не красная тонкая линия, багряный столб огня и тянутся от меня щупальца-лучи, заражая багровым всё и всех до кого дотянутся. Даже предметы, стены, пол. Нет! Не хочу! Ар! Ррр! Гневается во мне зверек-Балеог и рук становится еще больше, а багровый льется и переливается оттенками: от цвета крови младенцев до мякоти кишок, наматываемых танками среди грязи под Прохоровкой. Руки! Руки! Голова вертится по кругу. Адский богомол с застрявшими на лбу рожками-магнитами.

– Господи, Бог мой! Спаси и сохрани, – одна из десятка рук моих тянется ко лбу, не вижу как, но скрещиваются пальцы на ней. А потом усилием вниз, вправо, влево. И только коснулись плеча левого, гаснет багровый, утихает, заползает куда поглубже, опять к легким моим. Бог верный царь. Вот и свет мне указал на улицу, под звезды.

Жаль звезды оказались неоновыми.

«Кали-Ола». Кафе «Шахри»

– Ты, случаем, не решил небеса на землю поменять? Или грехи прошлого даже в невесомости тяжелы?

– Не понимал и не понимаю твоих метафор, Серег. Оформить поесть, оплачу все и без скидок.

– А раньше понимал, на одном языке образов с тобой говорили. Сейчас сделаю, садись. Бабушка, а ты отстань. Нет у меня ничего для тебя, – Рипмавен почти отмахивался от дряхлой женщины в грязной одежде бродяжки. Однако отмахнуться от нее было крайне непросто, почти три метра роста старушки, с поправкой на горб, давали о себе знать. Бабушка следовала за Рипмавеном и что-то твердила беззубым ртом: «Элли ждет, Элли пришла». Но вот бабушка уткнулась в закрытую перед её носом дверь кухни, уперлась в неё лбом, так что дверь зашаталась, но устояла. Еще через несколько секунд бабушка, согнувшись почти вдвое, выходила за дверь кафе и тут же затерялась под дождевыми хлыстами.

Журналист уселся за вчерашний столик, вокруг которого даже еще витал запах яичницы. Пикнул браслет, и Артур уставился на него, отслеживая цвет сообщения. Вертикальная полоска горела красным. Срочное. Внезапное.

Игра мышц, он сам настраивал браслет под такие комбинации, и вот сообщение летит в голограф. «Монетка» ложится на стол.

– Серг, похоже, у тебя там система криосна основательно барахлит. Еще один кандидат в дурку с теми же данными: без мультипаспорта, какой год – не помнит. Сбежал из больницы, куда его для анализов доставили полицейские. Говорит на мертвом, видит вместо людей свет.

– Ты так быстро видео смотришь?

– Нет, сразу подключаюсь к Сети, как раньше проваливался. Там такая помойка, но если знать, что искать, то нужные нити светятся новогодней гирляндой из «Ашана». Так что, проблема на потом откладывается?

– Отследить сможешь? Мне интересно, как они так быстро сюда добираются. Может, их там целый отряд.

– Отследил уже. Он даже в этом городе. Четыре-пять улиц отсюда.

– Идем. Потом поешь.

Улиц оказалось семь. Без подключений Артура к полицейским каналам и не найти. Парня уже окружили полицейские, двое с нашивками полевых врачей скорого реагирования. Сумасшедших ныне много развелось, медиков стали посылать на вызов при малейшем сомнении в адекватности человека.

Артур спрятал нагрудный значок «Первого». Просто пара мужчин (нет, Серег, под ручку я с тобой не пойду) – «стручок» и «толстячек», прогуливающихся вечером. В неблагоприятном районе. Когда скоро начнется буря.

– Спокойно, граждане. Не подходите. У этого человека серьезная травма головы, в черепе остались магниты импульсного томографа. Они воздействуют на мозг, и он не понимает, что видит…– полицейский не успел договорить – толстяку просто наскучило его объяснение, и он взмахнул рукой: замерла улица – люди, машины, свет светофоров, переливка реклам, даже Господин Ветер застыл, только-только разогнавшись до скорости урагана в верхних ярусах города. Лишь пара людей и сумасшедший дышали и двигались.

– Вы, вы не люди! Ааа! Не приближайтесь! Боже, помоги! Спаси от лукавого! Господи! Господи! Свят! Свят! Свят!

– Тём, он нас видит. Похоже.

– Не нас, а тебя, ящерка. Это ты змей под волосы маскируешь, а мне что прятать-то?

– А вот смотри, – Сергей подходит к сумасшедшему, преодолевая его сопротивление: слабый удар по челюсти, брыкания ногами – рука Рипмавена берет богомольца за лоб, указательный и безымянный пальцы касаются глазниц…

– Сею кай оджинас, – колдун даже не маскирует заклятье.

Из глазниц сумасшедшего начинает идти свет – магическая голограмма встает дублями главного редактора «Первого» и хозяина «Шахри». Не люди. Человек с чешуей и волосами-змеями, доставшимися от бабки Горгоны и рядом с ним бог Сети – сплетенный из проводов: сердце синхрофазатронно, глаза диоды, кровь – горячий пуазон, струящийся по каналам полых проводов, за спиной шевелится пучок манипуляторов-щупалец.

– Наверное, тебя таким и видят подчиненные, Арти, человеком-машиной.

– Отпусти, отпусти, Рип-ма-вен! Во имя Отца, сына и Святого духа, отпусти! Именем Его заклинаю тебя!

– Ты меня знаешь? – Сергей вгляделся в лицо богомольца. – Павел? Баалит возьми тебя, ты погиб сто с лишнем лет назад. Тебя натовци угрохали! Чудесны дела твои, Господи.

– Он, он вернул меня, сказал «Иди и смотри». Сереж, мне страшно, я не хочу это видеть!

– Только таких бесполезных и возвращают. Кто вернул-то? Бог?

– Ангел, как есть ангел: человек, а сердцевина вся горит светом. А еще шерсть и глаза, повсюду божьи глаза.

– Артем, езжай, наверное, а я разберусь, на что нам такое счастье привалило.

– Вот, – богомолец протягивает два конверта. – Не вам. На Юпитер. Юпитер. Роману Ф. Он велел отправить. Господи, исполняю волю твою.

Круг десятый. Что в имени твоем, Спаситель?

Дант облажался, не досчитав круги.

Александр Сальников

«Кали-Ола». Город №3. Площадь Четырех

Перед дверью Храма №1 Официальной Церкви Европы стоял мальчик, лет пяти. Его минуту назад не пустили в храм, объяснив, что маленьким и без родителей не положено законом. Мальчик, опечаленный, сел на ступеньки храма и заплакал.

– Не плачь, малыш.

Мальчик оглянулся на голос – на ступеньку ниже рядом с ним присел Господь. В белых одеждах, в глазах ребенка он светился как килотонный взрыв бомбы из исторических роликов-хроник. Малыш тут же, сбиваясь, вытирая сопли, и начиная задыхаться от волнения и подступившего кашля, объяснять, что его плохие люди не пустили в Его храм. Что таков закон их. И что мама и папа отказались от него, от его рождения, а куда теперь идти, он не знает. Вот и пришел к дому Бога. Господь выслушал и положил руку правую на голову ребенка, успокаивая его…

– Не печалься, малыш, меня они туда тоже не пускают.

«Кали-Ола». Город №3. Больница святого Витте

Дверь здесь тяжелая, с трудом открываю её двумя руками, чуть не сломав синюю розу, зажатую в левой руке. Я прихожу сюда уже тридцать два года. И каждый раз не знаю, с чего начать. Наташа сидит всегда в одной позе, вернее лежит в позе эмбриона на своей кровати в палате №23. Попросил, чтобы её никуда не переводили и сам оплачиваю счета. Я эгоист: Наташа, моя ученица, моя последняя ученица – повесил временную петлю именно на неё, раз за разом со спасения её жизни начинается мой круг и так до прихода его. Теперь не спас, говорю же, что эгоист – я устал от этого. Первый и последний раз, когда не буду ничего делать. Совсем. Даже им ничего не скажу, что знаю, как все будет. Если только напрямую спросят, тогда не смогу отвертеться – колдовская традиция давит. Но все равно прихожу к Наталье в больницу. В прошлых петлях было хуже, нет, может даже лучше: она была калекой, с перебитыми ногами, была неуправляемой в гневе, была серийным убийцей-каннибалом, была… Теперь почти овощ. Я не спас тебя, Наталья, не знаю, что будет теперь с тобой, даже если мир останется самим собой. Тогда ты останешься здесь навсегда, внутри своих воспоминаний, из которых не затронуты демоном лишь самые первые, природовые. Что ты слышишь, когда я вхожу в твою палату? Только сердцебиение матери и свои крики при первом вздохе, когда было очень больно от врывающегося в них воздуха. Жаль, сам я помню куда больше. Целую жизнь, хватившую на четыре-пять жизней человеческих при желании.

Зная, что ты меня не слышишь, каждый раз читаю тебе:

В какой же век поэты-маги

Волхвовствавали на Руси,

И перья – острые, как шпаги

Под суд вели?

В какой России век спокойный

По сроку век?

И где тот гений в Черном фраке

И Человек?

В какие дали нас заманит

Шальная грусть?

Услышать, выкрикнуть,

Исправить… боюсь.

Боюсь. Боюсь твоих пробуждений, потому что не могу исправить это, сделать постоянным.

Одно прикосновение и так, пока не отпущу руку.

– Здравствуй, Чё.

– Здравствуй, спящая…

Никогда не договариваю: красавица. Ты постарела, Наташ, это я могу выбирать возраст, раньше мог, желая этого.

Помогаю ей подняться и одеться. Мы пойдем в сад на заднем дворе больницы, и каждый встречный медик из отдела «немых», как их тут называют, будет удивляться нашему чуду. Словно еще не насмотрелись на чудеса в этом мире.

– Как ты? – мы входим из палаты, и Наталья на миг заглядывает в огромное окно в коридоре.

– Как попугайчик, которого кошка тянет за лапу по полу, а он еще и кричит: «Поехали!»

Она улыбается, почти смеется, ровно так, как я помню её смех. Накормленная моими воспоминаниям, моей памятью о ней самой. Ты никогда не изменишься Наташ, пусть не внешне, но памятью и душой, а я никогда не узнаю, какой бы ты могла быть – ведьмой, подругой, женой, ученицей.

Стой, стой, не отпускай мою руку! Вот так, сам почешу тебе носик. Розой в левой руке можно дышать и любоваться.

– Ты говорил: ищу Бога. Ты нашел Его? Узнал что-то о нем?

Улыбаюсь. Старая игра, каждый раз добавляю по строчке. Ей нравится… той ей нравилось. Теперь женщина по левую руку от меня, немолодая дама с воспоминаниями юной девушки. Знаешь, ты помогаешь мне познавать Его, даже не желая этого.

Мы выходим из здания, идем по кленовой аллее и я читаю ей нараспев:

Ему не безразличны жестокости людские,

Он просто плюнул на них, и следит лишь за теми,

Что происходят под его именем.

Ему не нужны молитвы, великие посты,

Острые бритвы, кресты и купили,

Он благодарен лишь за одно –

Чтобы иногда колокола пели,

Пускай и не ему.

Бог атеист, при этом из самых первых –

Он не верит, что есть кто-то над ним,

Так что все атеисты гораздо ближе к нему, чем остальные.

Бог не ждет своего срока,

Не ставит причин, когда он вернется

Или начнется очередной отсчет

Конца Солнца. Мир лишь игрушка,

Кто из нас игрушек не ломал?

Бог одинок, ибо ангелы молчаливые посланники и только,

Это как говорить с письмом.

Он не в небе, не на земле, не в сердце…

Бог – это Сеть, что оплела пространство

Между плотью людской. Как воздух, только гораздо плотнее…

Стоит поднять камень, и он там,

Стоит сжечь дерево и он в нем,

Но нет его в храмах, иконах, крестах

Бог не любит быть мертвым, распятым как его сын,

От того он приходит во снах, всегда молодым.

Он вовсе не триедин – это попахивает расстройством личности,

Скорее он всегда в пути, так что нам, человечеству, кажется, что он только выходит, идет, и уже пришел. Но он стоит на месте и крутит Землю.

Бог не прощает, не сердится, не подставляет вторую щеку, как бы ни умничали одиннадцать придавших его,

А еще не смиряет плоть перед женщиной…

Зачем убивать тайну рождения пошлым названием грех?

Он такой же, как все –

Мы похожи, он всегда спрятан под нашей кожей,

И выходит, когда кто-то творит.

Бог один.

Только имен много,

И каждое значит:

Не ври.

А вот и он. Давно жду, когда он придет. Жаль, что сейчас, в мои часы с Натальей. Черный свитер, поверх куртка с опознавательными знаками инквизитора: перевернутый крест, похожий на меч. Мятые брюки – в твоей жизни опять нет женщины, как и в моей. А туфли ты всегда держишь в чистоте. Оружия не видно, только зонт болтается на нитке в левой руке – тебе и этого хватит, при необходимости, человек, чье оружие: вера в безверие.

– Здравствуйте, товарищ Рипмавен.

– Здравствуй, Шум, ты же не любишь встреч со мной. Эта…

– Я знаю Наташу, Сергей, вел дело её отца, кажется в седьмом году. Здравствуй, Натали.

Женщина в смущение.

– Саш, она тебя не узнает. Прости, она помнит лишь то, что помню о ней я. Не знал, что вы знакомы. Запомню.

– Не для твоей памяти выслеживал твои перемещения по городам, Рипмавен. У меня для тебя новость, – Александр подошел совсем близко и протянул колдуну зажатое в кулаке перо. Рипмавен не взял его.

– Дай, то, что в кармане, левом нагрудном.

Из кармана свитера был извлечен серебряный крест, православный.