Текст книги "Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки"

Но, как это уже не раз бывало, Колумб оказал свое магическое воздействие на монархов, которые быстро поверили его доводам. Он заявил, что перенесенные страдания самым неожиданным образом изменили его. Он не просил справедливости или возмездия, а просто сообщил государям, что все, что он получил от своих предыдущих плаваний, было дано ему милостью Божьей. Поэтому он решил возблагодарить Его, отправившись в путешествие в «Счастливую Аравию, вплоть до Мекки»[130]130
  Fernández de Navarrete, Colección de los viajes, vol. i, p. 222.


[Закрыть]. У него не было и тени сомнения, продолжал Колумб, что «искра осознания», которая привела к его открытиям, была даром Святого Духа, побуждавшего его проявлять упорство и желавшего «превратить… [его] путешествие в Индии в величайшее чудо, чтобы утешить… [его] и других и ободрить всех… [их] в заботах о Святом Храме». Он настаивал, что все сказанное им было основано «только на Святом и Священном Писании и на пророчествах некоторых святых людей, которые посредством божественного откровения что-то сообщали об этом»[131]131
  The 'Book of Prophecies' edited by Christopher Columbus (Los Angeles, CA, 1997), pp. 66, 68, 70.


[Закрыть].

Одним из таких «святых людей» был для Колумба живший в XII в. монах-цистерцианец Иоахим Флорский, чьи пророческие писания, с некоторых пор пользовавшиеся большой популярностью, предсказывали, что «всего 155 лет осталось из семи тысячелетий, по истечении которых, по мнению упомянутых ученых мужей, мир должен прийти к концу». Пристально изучая эти и другие пророчества, Колумб все более убеждался, что он является инструментом, избранным Богом, чтобы привести в движение события, которые положат начало последнему этапу истории.

Благодаря одному из знакомых Колумба – генуэзцу Агостино Джустиниани, проведшему много лет в Испании, прежде чем в 1487 г. присоединиться к доминиканскому ордену, а затем стать епископом Неббио на Корсике, – мы имеем некоторое представление о душевном состоянии адмирала в то время. В заметке на полях одного из псалмов он кратко изложил биографию Колумба и выразил убежденность, что его открытия подтвердили как минимум одно библейское пророчество. Точно так же, как царь Давид скопил богатства, которые позволили Соломону построить Первый храм, писал Джустиниани, Колумб теперь обеспечит золотом испанских монархов, чтобы они отвоевали святые места. В сознании Колумба его путешествия были полностью подчинены этой предопределенной свыше цели: открытые им земли должны были вернуть на путь истинный Старый Свет[132]132
  Psalterium Hebraeum, Graecum, Arabicum, et Chaldaeum, cum Tribus Latinis interpretationibus et glossis (Genoa, 1516), примечание D. Сам псалом 19.4–5 звучит так: 'Non sunt loquelæ, neque sermones, quorum non audiantur voces eorum. In omnem terram exivit sonus eorum, et in fines orbis terræ verba eorum' – «Нет языка и нет наречия, где не слышался бы голос их. По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их». См. также: J. S. Cummins, 'Christopher Columbus: Crusader, Visionary and Servus Dei', in Medieval Hispanic Studies Presented to R. Hamilton, ed. A. D. Deyermond (London, 1976), p. 45.


[Закрыть].

К началу 1502 г. стало казаться, что политика Фонсеки по снаряжению исследовательских экспедиций в обход монополии Колумба могла быть ошибкой. Ни одна из этих экспедиций не принесла ощутимых результатов, а конкуренция привела к еще большему соперничеству и напряженности. Первоначально надежды были связаны с путешествием одного из остававшихся в живых братьев Пинсон, Висенте Яньеса, который в январе 1500 г. добрался до севера Бразилии. В следующем году экспедиция во главе с Луисом Велесом де Мендосой предположительно достигла устья реки Сан-Франсиску, лежащего между современными Ресифи и Сальвадором, но эти земли находились явно не на кастильской стороне демаркационной линии, а портить отношения с Португалией, которая уже активно исследовала этот регион, никто не стремился. Стало ясно, что впредь все кастильские исследовательские предприятия должны были быть направлены на запад и север от Эспаньолы. Колумб посчитал это удачным моментом, чтобы предложить организовать свое четвертое плавание. А поскольку Изабелла и Фердинанд осторожничали и не торопились с решением, он начал искать поддержку на стороне. В феврале 1502 г. он написал самому папе Александру VI, сообщив, что открыл 14 000 островов и установил местонахождение Эдемского сада. Он также откровенно поделился с папой своими планами по завоеванию Иерусалима, чему в огромной степени должно было способствовать владение Эспаньолой – островом, который он теперь ассоциировал с «Киттимом, Офиром, Офазом и Сипанго»[133]133
  Фрагменты Библии, связанные с этими ассоциациями, – это Бытие 10: 4 и Исаия 23:12. См.: Felipe Fernández-Armesto, ed., Columbus on Himself (Indianapolis, IN, 2010), p. 266, fn. 210.


[Закрыть]. Призывая папу отправить в недавно открытые земли достойных миссионеров, Колумб старательно избегал любого упоминания patronato real, которым этот же самый папа наделил Изабеллу и Фердинанда после завоевания Гранады, даровав им полную власть над церковными делами на любой территории, которую они могли завоевать. Если бы папа Александр каким-то образом прислушался к этим просьбам, письмо Колумба было бы не чем иным, как актом предательства испанских монархов. Его видимая готовность пойти на такой риск была, вероятно, связана с недавно полученным известием о собранной и ожидавшей его на Эспаньоле крупной партии золота, на которое он имел право[134]134
  Fernández-Armesto, ed., Columbus on Himself, pp. 159–60.


[Закрыть]. Он также заручился значительным кредитом от генуэзских банкиров из Севильи, а 2 апреля отправил откровенное письмо в банк Сан-Джорджо в Генуе, в котором заверил своих соотечественников: «Хотя тело мое здесь, мое сердце всегда будет в Генуе». В этом письме имелись и осторожные жалобы на то, как с ним обращались испанские монархи, а внизу стояла подпись, где он в несколько преувеличенных оборотах титуловался «адмиралом Моря-океана и вице-королем и генерал-губернатором островов и материковой части Азии и Индий»[135]135
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, pp. 308–15.


[Закрыть].

Жалобы адмирала имели под собой вполне реальные основания. Еще в сентябре 1501 г. Изабелла и Фердинанд сместили его с поста губернатора Эспаньолы. 13 февраля 1502 г. новый губернатор Николас де Овандо отбыл на остров с большим флотом. Это означало, что путь на Эспаньолу для Колумба был отныне закрыт. Вдобавок монархи настояли на том, что, если адмиралу будет разрешено отправиться в четвертое плавание, он не должен останавливаться на Эспаньоле и предпринимать что-либо, что могло бы угрожать авторитету Овандо[136]136
  Fernández de Navarrete, Colección de los viajes, vol. i, p. 224.


[Закрыть]. Неудивительно, что Колумб чувствовал себя жестоко оскорбленным. Как видно из написанной для пущей вычурности от третьего лица петиции, которую он составил в тот же период, Колумб непреклонно стоял на том, что титулы адмирала, вице-короля и губернатора были присвоены ему «и никому другому». Это казалось ему вопросом элементарной справедливости. В самом деле, продолжал он, ни один другой человек не стал бы «подвергать себя таким страданиям и так сильно рисковать», чтобы обеспечить удовлетворительное завершение всего предприятия[137]137
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, p. 298.


[Закрыть].

В то же время невозможно не заметить чувство облегчения, которое испытал Колумб, избавившись от докучливого бремени управления. Со своей стороны, Изабелла и Фердинанд более года терпели череду завуалированных упреков, скрытых угроз и причудливых проектов Колумба и в феврале 1502 г. с неменьшим облегчением разрешили ему отправиться в четвертое плавание – как раз когда адмирал заигрывал с папой и генуэзскими банкирами. Несмотря на возмущенные нотки, в письмах Колумба в период подготовки к путешествию чувствуется радостное возбуждение. В конце концов, это была долгожданная возможность возобновить исследования северного побережья Южной Америки, которые он был вынужден прервать в августе 1498 г. Вдобавок теперь он знал, что обнаруженный им континентальный массив суши простирается на огромные расстояния в южной части Атлантического океана, а также что последующие экспедиции андалузских мореходов в этот район обернулись горьким разочарованием. Учитывая это, он решил обернуть запрет на посещение Эспаньолы в свою пользу. Вместо обычной остановки там он решил проплыть между Эспаньолой и южным континентом по маршруту, который должен был привести его прямо к легендарной стране золота и специй. Его уверенность в успехе была настолько сильна, что перед отъездом он предупредил монархов, что вполне может повстречать Васко да Гаму, который в это время совершал второе путешествие в Индию по маршруту, проложенному им в 1497 г. Это, кажется, пришлось по вкусу Изабелле и Фердинанду, и они ответили, что уже проинформировали короля Португалии, «нашего зятя», о ситуации, и дали Колумбу напутствие, что в случае встречи они с Васко должны отнестись друг к другу со всей любезностью, «как подобает капитанам и подданным государей, которых связывает любовь, дружба и кровные узы»[138]138
  Fernández de Navarrete, Colección de los viajes, vol. i, pp. 223–5.


[Закрыть].

Наконец 11 мая 1502 г. Колумб снова вышел в море. Имея в своем распоряжении четыре корабля, он прошел уже привычным маршрутом к Канарским островам. Оттуда он отплыл 25 мая, отчалив от Гран-Канарии, и уже 15 июня достиг Мартиники, совершив свой самый быстрый переход через Атлантику. Спустя две недели он был совсем неподалеку от Эспаньолы. Опасаясь надвигающегося урагана, он отправил новому губернатору Николасу де Овандо послание с просьбой разрешить ему укрыться в местной гавани. Когда Овандо ответил отказом, Колумб решил искать убежища в хорошо знакомой ему естественной бухте на острове. Новый губернатор предпочел проигнорировать предупреждение Колумба об урагане, подозревая, что это была уловка, призванная помешать ему отослать в Испанию флот с самой большой партией золота, которую до тех пор удавалось собрать на острове. Овандо проводил флот, и не менее 19 кораблей, на борту которых находилось около 500 человек, потонули в бурю. Среди погибших были и два Франсиско, которые доставили Колумбу столько проблем: Бобадилья и Ролдан. По иронии судьбы единственным кораблем, добравшимся до Кастилии, был тот, который вез долю, причитавшуюся самому Колумбу[139]139
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, p. 317; Fernández de Oviedo, Historia General, vol. i, p. 72.


[Закрыть].

Непогода сильно потрепала и его собственную эскадру, но Колумб все же сумел сохранить корабли и отправился дальше на поиски Индии. В конце июля он достиг побережья современного Гондураса. Этот переход занял почти вдвое больше времени, чем потребовалось, чтобы добраться от Гран-Канарии до Мартиники. Учитывая сложные течения, опасные отмели и рифы, а также неспокойную погоду, которая делает Карибский бассейн опасным даже для тех, кто хорошо знает местные воды, это было настоящим достижением, и адмирал не преминул им похвастаться[140]140
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, pp. 324–5.


[Закрыть]. Он быстро заметил, что побережье выглядело частью материка, и был поражен сравнительно цивилизованным видом искусных в обработке меди туземцев. Если, что казалось весьма вероятным, это побережье было продолжением земли, которую он открыл еще в 1498 г., можно было предположить, что Колумб продолжит движение на запад в поисках Индии. Но вместо этого он повернул на восток.

По словам его сына Фернандо, который тоже был в составе экспедиции, на столь неожиданный шаг Колумба подтолкнули местные жители: эти населявшие побережье Гондураса мастера работы с медью сообщили ему об узкой полосе суши, за которой простиралось другое море[141]141
  Caddeo, ed., Le historie della vita e dei fatti di Cristoforo Colombo, vol. ii, p. 93.


[Закрыть]. Они говорили – или, скорее, жестикулировали, поскольку общение на этом этапе происходило в основном на языке жестов, – о Панамском перешейке и Тихом океане. Однако Колумб неверно истолковал их знаки и принял эту узкую полосу суши за узкий водоем – Малаккский пролив. В этом не было ничего удивительного. В конце концов, он читал, как Марко Поло прошел через один такой пролив на подступах к Aurea Chersonesus, «Золотому полуострову», как тогда называли полуостров Малакка. Та же самая мысль приходила ему в голову во время второго путешествия, когда он пытался измерить долготу, на которой лежит Эспаньола, и он даже писал об этом Пьетро Мартире д'Ангьере[142]142
  Pedro Mártir de Anglería, Epistolario, in Documentos inéditos, vol. ix, pp. 261, 307.


[Закрыть].

Долгие поиски этого неуловимого пролива заняли у Колумба и его людей почти четыре трудных месяца. Сначала их продвижению препятствовали неблагоприятные ветра; затем, повернув на юг у мыса на северной границе нынешней Никарагуа, который Колумб удачно назвал Грасьяс-а-Дьос («благодарение Богу»), они достигли региона, опустошенного проливными дождями и малярией. К концу сентября Колумб и его команда выбились из сил. И, хотя спустя месяц они воспряли духом, когда подошли к расположенной сразу к северу от современной границы между Панамой и Коста-Рикой области Верагуа, где имелись свидетельства наличия богатых месторождений золота, штормовые ветра отбросили их потрепанные корабли с истощенными экипажами прочь – как писал Колумб, «так истомлены были люди, что грезили о смерти»[143]143
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, p. 320.


[Закрыть]. Чтобы накопить силы, необходимые для плавания назад к Верагуа, им потребовался месяц, а затем больше месяца на то, чтобы туда добраться: это произошло в праздник Богоявления 6 января 1503 г. Золота там действительно было в изобилии, но ужасная погода с проливными дождями, а также воинственные туземцы очень усложняли положение экспедиции. Поскольку ее корабли были буквально источены термитами, нужно было как можно скорее возвращаться на Эспаньолу. Мореходы продолжили путь вдоль побережья, непрерывно откачивая воду с кораблей, и 1 мая достигли конца длинного перешейка, доказав тем самым, что от Гондураса до Бразилии действительно простирается единый массив суши.

Двигаясь на север к Эспаньоле, они попали в сильный шторм. «Только каким-то чудом, – вспоминал Колумб, – он [корабль] не разбился в щепы». Наконец «изъеденные червями и похожие на пчелиные соты» корабли, команды которых, чтобы оставаться на плаву, усердно работали насосами, горшками и даже котелками, достигли южного побережья Кубы. Предприняв последнюю отчаянную попытку добраться до Эспаньолы, флот столкнулся со встречными ветрами и был прибит к северному берегу Ямайки[144]144
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, pp. 323–4.


[Закрыть].

Теперь главной их задачей стало выживание. Важнее всего им было поддерживать хорошие отношения с местными таино, однако они ухудшились, поскольку испанцы стали выражать недовольство скудным рационом, состоявшим из хлеба из маниоки и мяса грызунов. Когда команда начала склоняться к бунту, Колумб убедил одного из своих самых доверенных товарищей, Диего Мендеса де Сальседо, попытаться добраться до Эспаньолы на каноэ с помощью нескольких дружественно настроенных таино. Прибыв на Эспаньолу после пяти дней упорной гребли против течения, Мендес вступил в прямой конфликт с непреклонным Овандо, который, не желая давать адмиралу, которого теперь повсеместно называли «фараоном», ни малейшего шанса восстановить контроль над своим драгоценным открытием, отказался послать помощь. В конце концов его уговорили отправить спасательное судно; оно добралось до Колумба и его оставшихся людей в июне 1504 г., почти через год после того, как изъеденные термитами корабли застряли на Ямайке.

Получив в свое распоряжение столько времени, адмирал мог вдоволь предаваться жалости к себе. «Пусть небо явит милосердие и земля оплачет меня», – писал он в своем бортовом журнале на Ямайке. «Одинокий, больной, томимый печалью, каждый день ожидая смерти, окруженный множеством дикарей, наших врагов, преисполненных жестокости, и настолько отрешенный от святых таинств церкви, что, если покинет моя душа телесную оболочку, будет предана она забвению, я пребываю здесь, в Индиях». Затем он призывал «всех тех, кто любит милосердие, правду и справедливость, нынче же оплакивать» его[145]145
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, p. 329.


[Закрыть]. Однако Колумб был также убежден в том, что обнаружил земной рай и копи царя Соломона, что видел златосбруйных коней массагетов – и едва не попал под чары их колдуний, что встречал амазонок и достиг места, которое было всего в нескольких днях плавания от реки Ганг. Поэтому каждый должен был усвоить, как важно упорно продолжать поиски безопасного пути в Индию: лишь это сделало бы возможным не только завоевание Иерусалима христианами, но и обращение китайского императора в истинную веру[146]146
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, pp. 320, 327.


[Закрыть].

Таким образом, на Ямайке Колумб еще раз перечислил все элементы своей вызывавшей столько насмешек теории о размерах планеты и лишь укрепился в навязчивой идее, что Куба является частью материкового Китая. Всепоглощающая фантазия полностью ослепила адмирала, не позволяя ему разглядеть свои вполне реальные и важные научные успехи: описание системы атлантических ветров; наблюдение в Западном полушарии магнитного склонения, наталкивающего на мысль, что мир не является идеальной сферой; природный талант к навигации, позволивший ему совершить столь трудный переход через коварное Карибское море; особенно – доказательство того, что от Гондураса до Бразилии простирается единый массив суши. Любого из этих достижений было бы достаточно, чтобы прославить его память в веках; вместе же они составляют непревзойденный триумф[147]147
  Об этом хорошо рассказано у Fernández-Armesto, Columbus, p. 191.


[Закрыть]. Но, с точки зрения Колумба, ни один из этих успехов не стоил даже упоминания в сравнении с непоколебимым убеждением, что все его открытия были сделаны в Азии. «Мир мал, – настаивал он, – все это доказано теперь на опыте»[148]148
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, pp. 319–20.


[Закрыть].

Колумб вернулся в Испанию 7 ноября 1504 г., снова бросив якорь в порту Санлукар-де-Баррамеда. Менее чем через три недели, 26 ноября, умерла королева Изабелла. Адмирал глубоко переживал эту утрату, хотя и утешал себя: «Мы можем быть уверены, что она попала на небеса и теперь свободна ото всех тревог этого неблагодарного и утомительного мира»[149]149
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, p. 341.


[Закрыть]. В этих словах трудно не заметить влияние личного опыта. Несмотря на материальное благополучие, которого он добился в последние годы – особенно после того, как с Эспаньолы прибыло причитавшееся ему золото, – его здоровье было подорвано. Он также утратил доверие к королю, чей разум, по его мнению, был занят идеями, среди которых не было места ни поиску пути в Индию, ни даже завоеванию Иерусалима. Слабая надежда, что новые кастильские монархи, Филипп Бургундский по прозвищу Красивый из дома Габсбургов и его жена донья Хуана, поддержат проект Колумба так же, как это делала покойная королева, таяла в его сознании по мере того, как ухудшалось его здоровье. К тому времени, когда 26 апреля 1506 г. Филипп и Хуана прибыли в Кастилию, Колумб был уже слишком болен, чтобы покинуть Вальядолид и отправиться к ним на аудиенцию. «Надеюсь, вы поверите, – сообщал он им в письме, которому предстояло стать для него последним, – что я никогда так страстно не надеялся на выздоровление своего хрупкого тела, как когда мне сообщили, что ваши высочества должны приехать в Испанию… чтобы я мог предоставить себя к вашим услугам… Но Господь наш в своей мудрости распорядился иначе»[150]150
  Varela Bueno, ed., Cristóbal Colón, p. 358.


[Закрыть]. Через несколько недель, 20 мая 1506 г., Колумб умер.

Глава 3
Эспаньола

Назначение Николаса де Овандо новым губернатором Эспаньолы в сентябре 1501 г. ясно выразило растущее недовольство Изабеллы и Фердинанда взглядами Колумба на то, как следует управлять недавно открытыми землями. Этот пятидесятидвухлетний аристократ был членом одного из древних рыцарских орденов Испании, ордена Алькантара, который одновременно являлся военной и монашеской организацией. Орден возник в XII в. прежде всего из насущной необходимости противостоять натиску халифата Альмохадов, который к 1172 г. покончил с династией Альморавидов в берберских регионах Северной Африки и успешно распространил свою власть на всю исламскую Испанию. Поскольку основной задачей рыцарских орденов была оборона уязвимых приграничных земель, их членам были пожалованы большие территории в стратегически важных районах вдоль границы. Уже вскоре эти территории были сильно милитаризованы благодаря построенным в ключевых точках крепостям и монастырям, где располагались рыцарские общины, сочетавшие признаки религиозного и военного братства[151]151
  Angus MacKay, Spain in the Middle Ages: From Frontier to Empire, 1000–1500 (London, 1977), p. 32.


[Закрыть].

Смысл существования военных орденов понимался в рамках логики Крестовых походов: это была борьба с неверными. Однако у воинственных рыцарей был еще один стимул: возможность обогатиться. В обществе, где высшие почести оказывались мужчинам, демонстрирующим храбрость и благородство, рыцари естественным образом пришли к пониманию завоеваний и разграбления как законных средств обогащения. Тем самым военные ордена способствовали развитию hidalguía (этот термин происходит от кастильского существительного «идальго» – hidalgo – буквально «чей-то сын») – представления, согласно которому наиболее почитаемыми членами общества были те, кто добился богатства с оружием в руках. Именно эта идея подпитывала Реконкисту – в первую очередь миграционное движение на юг вслед за наступающими армиями – и способствовала повсеместному распространению чувства презрения к традиционному и стабильному богатству тех, кто вел оседлую жизнь. В итоге огромные слои кастильского общества вскоре прониклись идеалами, берущими свое начало в неписаном кодексе приграничной воинской чести и теперь получившими дополнительную популярность благодаря распространению рыцарских романов с их рассказами о невероятных подвигах, совершенных благодаря несгибаемой силе характера и неизменной добродетели[152]152
  J. H. Elliott, Imperial Spain, 1469–1716 (Aylesbury, 1990), p. 32; Teófilo F. Ruiz, Spanish Society, 1400–1600 (Harlow, 2001), pp. 79–81. См. также: Jesús D. Rodríguez Velasco, El debate sobre la caballería en el siglo XV: la tratadística caballeresca castellana en su marco europeo (Salamanca, 1996), и Martín de Riquer, Caballeros andantes españoles (Madrid, 1967).


[Закрыть].

Изабелла и Фердинанд сознательно поощряли этот дух, сделав Гранаду ареной удовлетворения амбиций именно таких людей. Тем не менее монархи также проявляли глубокую симпатию к растущим антиаристократическим настроениям, которые распространялись в кастильских городах; в частности, во время гражданской войны, разразившейся из-за спорности прав Изабеллы на престол, они быстро осознали, что жители городов являлись их чуть ли не самыми преданными сторонниками[153]153
  Stephen Haliczer, The Comuneros of Castile: The Forging of a Revolution, 1475–1521 (Madison, WI, 1981), p. 31.


[Закрыть]. Соперничество между аристократией и растущими городскими центрами Кастилии, благосостояние которых было обусловлено развитием в королевстве производства шерсти и связанных с ним текстильных промыслов, исподволь нарастало уже более века. Сформировавшаяся в итоге общенациональная сеть рынков и ярмарок стала залогом значительного улучшения дорожной системы и широкого хождения денег. К середине XV в. аристократия столкнулась с энергичной городской элитой как раз в тот момент, когда стоимость всего, что так или иначе касалось военного дела, – лошадей, оружия и доспехов – выросла за последние полвека втрое[154]154
  Эти события необходимо воспринимать в контексте вызванной «черной смертью» резкой депопуляции сельских районов, которые в XV в. превратились в желанный актив. Это в значительной степени было итогом косвенных, долгосрочных последствий, которые таможенная политика средневековой Англии в отношении необработанной шерсти имела в Кастилии. Когда английские торговцы шерстью пришли к выводу, что производство ткани экономически более выгодно, чем продажа облагаемой высокими пошлинами необработанной шерсти, Фландрия и Франция начали обращать внимание на Кастилию как производителя необработанной шерсти. Это в огромной степени способствовало росту старых кастильских городов, таких как Бургос, Сеговия и Сория, и стимулировало медленное, но неуклонное развитие текстильной промышленности, производящей дорогостоящие ткани, в андалузских городах вроде Севильи и Кордовы. Классический труд об английской шерстяной промышленности – Eileen Power, The Wool Trade in English Medieval History (Oxford, 1941); о влиянии пошлин на английскую шерсть на испанскую экономику см.: Hilario Casado Alonso and Flávio Miranda, 'The Iberian Economy and Commercial Exchange with North-Western Europe in the Later Middle Ages', in Evan T. Jones and Richard Stone, The World of the Newport Medieval Ship (Cardiff, 2018), pp. 214–21. Об общих тенденциях конца XV века см. Haliczer, Comuneros, pp. 12–23.


[Закрыть].

Многие из этих аристократов не могли похвастаться особой древностью родословной. Некоторые из фамилий, гремевших в Испании накануне путешествий Колумба, – Мендоса, Айяла, Веласка, Понсе де Леон – принадлежали к семьям идальго, получившим титулы и земли от дома Трастамара (королевской династии, правившей Кастилией с прихода к власти Энрике II в 1369 г.). Рост цен заставил этих недавних аристократов разнообразить привычные занятия и искать новые источники благосостояния. Их манили крупные города с их соблазнительным образом жизни и возможностью более жесткого политического контроля над городской элитой. Однако здесь они часто встречали отпор со стороны все более уверенных в себе городских патрициев, которые, занимая ключевые должности в местных органах власти, были более чем готовы требовать у короны защиты от растущих посягательств аристократии[155]155
  Haliczer, Comuneros, pp. 24–7.


[Закрыть]. Во время гражданской войны 1474–1479 гг. Изабелла и Фердинанд быстро осознали, какие огромные преимущества можно извлечь из подобного положения дел. В частности, у Фердинанда были свежи воспоминания о той ключевой роли, которую города сыграли в борьбе с королевской тиранией в Арагоне; так почему было не использовать их против зарвавшейся аристократии в Кастилии?

В этом состояло одно из ключевых нововведений их правления. Монархи продвигали идею о важности короны в функционировании городского правосудия с помощью трех ключевых институтов: эрмандадес (hermandades – буквально «братства») – своего рода городской полиции; коррехидоров (corregidores – буквально «соправители», хотя с испанского это слово также можно перевести как «исправители») – королевских чиновников, назначенных представлять корону в определенных городах и провинциях; и аюнтамьенто (ayuntamientos – буквально «место соединения» или «место объединения») – муниципальных органов, которые заменили прежние, более неформальные городские учреждения и были напрямую подчинены королевской власти. Конечно, аристократы, которые сохранили верность короне во время гражданской войны, были щедро вознаграждены; тем не менее монархи также заботились о том, чтобы контролировать их, и запретили им вести частные войны. Вскоре знать осознала, что ее собственное имущество и влияние зависят от королевской поддержки. Таким образом, сильная монархия воспринималась как необходимость и аристократией, и городской элитой[156]156
  Elliott, Imperial Spain, pp. 86–99; Haliczer, Comuneros, pp. 36–8.


[Закрыть].

Подготовка к отъезду Овандо на Эспаньолу обнажила многие из этих противоречий. Уже сам выбор его кандидатуры четко указывал на попытку монархов найти в Новом Свете компромисс между двумя конфликтующими в позднесредневековой Испании силами. Овандо являлся одновременно и выходцем из старой знати, и преданным королевским слугой, готовым проводить новую политику городского правосудия. В свою очередь, чиновником, назначенным готовить к отплытию его флот – самый большой из всех, что пересекали к тому моменту Атлантику, – был дон Диего Гомес де Сервантес. Являясь коррехидором Кадиса, дон Диего относился именно к тому типу бюрократов, на который Изабелла и Фердинанд полагались в своих усилиях по укреплению королевской власти в городах. Дон Диего, однако, также был членом одной из старейших и наиболее прославленных аристократических семей Андалусии, чьи предки последовательно участвовали во всех этапах Реконкисты[157]157
  Одного взгляда на великолепную алебастровую гробницу кардинала Хуана де Сервантеса (1382–1453) – единственную в своем роде в Севильском соборе, сохранившуюся в часовне Святой Герменехильды, – достаточно, чтобы вспомнить о рыцарском духе, в котором кодекс чести неотделим от идеи служения. Его обезоруживающе простой герб, состоящий из двух графичных оленей (cervus на латыни, от чего и произошло семейное имя), демонстрирует настрой, в котором военные обязанности находили свое естественное воплощение в служении. Соответственно, любое чрезмерное накопление богатства рассматривалось как позорное посягательство на права бедных. О предках дона Диего см.: Rodrigo Méndez Silva, Ascendencia ilustre, gloriosos hechos y posteridad noble del famoso Nuño Alfonso, Alcaide de la imperial ciudad de Toledo, Príncipe de su milicia, Ricohome de Castilla (Madrid, 1648) и Luis Astrana Marín, Vida ejemplar y heroica de Miguel de Cervantes Saavedra, 7 vols (Madrid, 1948–58), vol. i, ch. 4.


[Закрыть]. Пожалуй, лучше всего этот внутренний конфликт виден в текстах самого выдающегося из потомков коррехидора. Более века спустя, откровенно ностальгируя, автор «Дон Кихота» обращался к миру, в котором все еще господствовали ценности старой аристократии. В известном эпизоде Дон Кихот сетует на то, что бедные и обиженные не могут обратиться за помощью ни «к дворянину, который ни разу не выезжал из своего имения», ни к «столичным тунеядцам, которые любят только выведывать новости, а затем выкладывать и рассказывать их другим, но отнюдь не стремятся сами совершать такие деяния и подвиги, о которых рассказывали бы и писали другие»{8}8
  Здесь и далее – перевод Н. М. Любимова и Ю. Б. Корнеева.


[Закрыть][158]158
  Cervantes, Don Quijote [ii, 36], ed. Francisco Rico, 2 vols (Barcelona, 1998), vol. i, p. 935. На иностранном языке невозможно передать обезоруживающее очарование оригинала: «…los extraordinariamente afligidos y desconsolados, en casos grandes y en desdichas enormes, no van a buscar su remedio a las casas de los letrados… ni al caballero que nunca ha acertado a salir de los términos de su lugar, ni al perezoso cortesano que antes busca nuevas para referirlas y contarlas que procura hacer obras y hazañas para que otros las cuenten y las escriban…».


[Закрыть]. Это было явным выпадом против несомненной посредственности новых аристократов, особенно тех, что недавно вернулись из Нового Света с легко нажитыми богатствами и безо всякого представления, как ими следует распоряжаться. Отчаянная попытка Дон Кихота заставить людей осознать, «в какую ошибку впадают они, не возрождая блаженнейших тех времен, когда ратоборствовало странствующее рыцарство», прекрасно перекликается с озабоченностью, которая нарастала где-то в глубине души Изабеллы и Фердинанда, когда они решили назначить Овандо. Рыцарей больше не манило «наказание гордецов и награждение смиренных»; они «предпочитают шуршать шелками, парчою и прочими дорогими тканями, нежели звенеть кольчугою». Не осталось среди них ни одного, готового пожертвовать своим комфортом. Напротив, повсюду «леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью и мудрствования над военным искусством»[159]159
  Cervantes, Don Quijote [ii, 1], vol. i, pp. 633–4.


[Закрыть].

Многие жалобы на Колумба являлись отражением растущей неприязни кастильской знати к генуэзским купцам, приобретавшим богатство способами, которые все больше манили и новую аристократию. Эти независимые и предприимчивые люди, жаждущие обрести благосостояние и поступающиеся ради этого своей честью и преданностью своим повелителям, игнорируя права короны и ее обязательства перед беднотой, были последними людьми, которых Изабелла и Фердинанд хотели видеть в качестве управленцев в своих далеких новых владениях со всеми их проблемами.

Таким образом, хотя Овандо и получил полномочия «управлять и судить» на недавно открытых островах, а также право назначать подчиненных ему «магистратов, мэров и коннетаблей», в инструкциях, которыми его снабдили монархи, подчеркивался исключительно кастильский характер всего предприятия. Отныне любое путешествие на новые территории под страхом сурового наказания требовало королевского дозволения. Любые люди, не являющиеся кастильскими подданными, обнаруженные на островах, подлежали изгнанию. Без разрешения Овандо нельзя было добывать или даже просто искать золото. Что касается легальных золотых приисков, то половина добытого должна была отходить в пользу короны (невероятно высокая доля, которая затем была снижена сначала до трети и, наконец, до одной пятой, так называемой quinto real – «королевской пятины»)[160]160
  О quinto real см. Martín Fernández de Navarrete, Colección de viajes y descubrimientos que hicieron por mar los españoles, 4 vols (Madrid, 1954), vol. i, p. 546.


[Закрыть]. В соответствии со знаменитым благочестием Изабеллы инструкции прямо предписывали, чтобы «индейцы обращались в нашу святую католическую веру». С этой целью Овандо должен был следить за тем, чтобы монахи «просвещали и увещевали» индейцев «с большой любовью и без применения силы, чтобы они могли быть обращены как можно скорее». В то время на Эспаньоле проживало всего несколько монахов, большинство из которых были францисканцами, отправившимися во второе путешествие Колумба с братом Бернардо Буйлем, но, в отличие от своего предводителя, решившими остаться на острове. Экспедиция Овандо насчитывала намного больше клириков, и с тех пор их число начало ощутимо расти[161]161
  Первое официальное учреждение францисканцев на острове – основанная в 1505 г. провинция Святого Креста с центром в Санто-Доминго. Впоследствии были открыты пять монастырей: Санто-Доминго, Консепсьон-де-ла-Вега, Вера-Пас-де-Харагуа, Вилья-де-Буэнавентура и Ла-Мехорада в Котуи; см.: Antonine S. Tibesar, 'The Franciscan Province of the Holy Cross of Española, 1509–1559', The Americas, 13:4 (April 1957), pp. 377–89; José Torrubia, Crónica de la Provincia Franciscana de Santa Cruz de la Española y Caracas (Caracas, 1972), p. 319.


[Закрыть]. В качестве более практических мер Овандо должен был заверять местных касиков в милости монархов и в том покровительстве, которое, в соответствии с новым для таино статусом «подданных», будет предоставлено им в обмен на уплату дани, размер которой должен быть согласован с самими касиками. Таким образом, Изабелла надеялась убедить касиков, что монархи заботятся об их благополучии и никоим образом не хотят им навредить[162]162
  Joaquín Pacheco and Francisco Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos relativos al descubrimiento, conquista y organización de las posesiones españolas en América y Oceanía, 42 vols (Madrid, 1864–84), vol. xxxi, pp. 13–25.


[Закрыть].

Около 200 семей, 20 монахов (многие из которых были и рукоположенными священниками), несколько групп рабов, которые были привезены в Испанию с Эспаньолы и теперь отправлялись обратно со строгим запретом их перепродавать, 60 лошадей, а также побеги шелковицы и сахарного тростника в количестве, достаточном, чтобы заложить основу шелкового и сахарного промысла, – все это свидетельствует, что цель экспедиции Овандо состояла в создании стабильно развивающейся колонии[163]163
  По этому поводу см.: Juan Pérez de Tudela y Bueso, Las armadas de Indias y los orígenes de la política de colonización (Madrid, 1956), passim.


[Закрыть]. Почти половина будущих поселенцев происходила из Эстремадуры, причем большинство из них везли с собой жен, детей и слуг. Среди них было немало идальго, поскольку на многих представителей этого сословия негативно повлияло королевское решение поддержать монополистический картель производителей шерсти, известный как Места, отдав предпочтение отгонному овцеводству в ущерб пахотному земледелию, а также череда неурожайных лет. Многие из этих идальго были старыми друзьями Овандо – среди них Кристобаль де Куэльяр, счетовод экспедиции, и Франсиско де Монрой, выполнявший функции управляющего. Контролером стал севилец Диего Маркес, а должность ответственного за переплавку золота фундидора (fundidor) занял Родриго дель Алькасар, происходивший из зажиточной семьи севильских конверсос. Казначеем был Родриго де Вильякорта из города Ольмедо, что в кастильской провинции Вальядолид; главным магистратом – Алонсо де Мальдонадо, уроженец Саламанки. Этого последнего, как ни странно, впоследствии будут хором расхваливать авторы двух наиболее полярных по тону версий ранней истории Америки – Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес и Бартоломе де Лас Касас, называя его одним из самых способных и уважаемых испанских судей в Новом Свете. Сам Бартоломе тоже находился на борту вместе со своим отцом Педро де Лас Касасом и Кристобалем де Тапиа, еще одним уроженцем Севильи. В последний момент один из членов команды был вынужден сойти на берег из-за того, что сильно повредил ногу, спрыгнув с балкона одной севильской дамы, за которой он пытался ухаживать. Этого неудачника звали Эрнан Кортес[164]164
  Francisco López de Gómara, La Conquista de México, ed. José Luis Rojas (Madrid, 1987), p. 36. Как заметил Кристиан Дюверже (Hernán Cortés: Más allá de la leyenda [Madrid, 2013], p. 81), эта история может отчасти быть вымыслом, потому что много лет спустя сам Кортес был заинтересован в продвижении таких представлений о себе. Как бы то ни было, подобный поступок был вполне в его духе.


[Закрыть].