Текст книги "Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки"

Часть вторая
Завоевания
1510–1533 гг.

Глава 5
Куба

Неутолимая страсть к золоту вела к постепенному разрушению некоторых живучих предрассудков. В 1507 г. один галисийский идальго по имени Себастьян Окампо, впервые прибывший в Новый Свет с Колумбом во время второго путешествия адмирала четырнадцатью годами ранее, возглавил экспедицию вокруг Кубы с целью однозначно установить, была ли она (как думал Колумб) продолжением Азии или отдельным островом. Двум кораблям под командованием Окампо потребовалось восемь месяцев, чтобы обогнуть Кубу и подтвердить, что она действительно остров. Как и следовало ожидать, заодно он обнаружил некоторые признаки наличия золота в гористом районе на востоке острова[259]259
  Juan Beltrán, Bojeo de Cuba por Sebastián de Ocampo (Havana, 1924), pp. 1–24.


[Закрыть].

Вслед за Окампо и другими исследователями, распространявшими испанское владычество на близлежащие острова и получавшими за это разные милости и высокие должности, отправился еще один многоопытный идальго, Диего Веласкес де Куэльяр. Веласкес родился в 1464 г. в Куэльяре, старинном кастильском городе на полпути между Сеговией и Вальядолидом. Среди его предков был один из основателей военного ордена Калатравы, а также множество судей, комендантов замков и заслуженных королевских чиновников[260]260
  См. Santiago Otero Enríquez, Noticias genealógicas de la familia Velázquez Gaztelu (Madrid, 1916).


[Закрыть]. Взросление Веласкеса пришлось на годы гражданской войны в Кастилии, что в полной мере отразилось на его характере. Он успел повоевать в последние годы Реконкисты, а в 1493 г. отправился на Эспаньолу с Колумбом и сделал там себе имя, безжалостно приводя к повиновению таино всякий раз, когда они угрожали восстанием. Его интерес к Кубе, скорее всего, был вызван тем, что туда сбежал Хатуэй, касик региона Гуахаба, который находится на северном из двух западных полуостровов нынешнего Гаити. Просьбу Веласкеса разрешить поимку Хатуэя поддержал могущественный королевский казначей Мигель де Пасамонте, через которого он наладил прямой контакт с самим королем Фердинандом. За этими переговорами с интересом наблюдал секретарь Веласкеса, тридцатилетний Эрнан Кортес, хорошо разбиравшийся в праве, которое он какое-то время изучал в Университете Саламанки еще до отбытия на Эспаньолу[261]261
  AGI (IG), leg. 419, lib. 5, fol. 94v.


[Закрыть]. Имея таких могущественных покровителей, Веласкес легко преодолел сопротивление нового губернатора Эспаньолы Диего Колона, который хотел, чтобы экспедицию возглавил его собственный дядя Бартоломе[262]262
  I. A. Wright, The Early History of Cuba, 1492–1586 (New York, 1916), pp. 24–45.


[Закрыть].

Характерно, что предприимчивый Веласкес финансировал экспедицию за счет собственных средств. Отправившись в 1511 г. на Кубу, он основал поселение в Баракоа на самом востоке острова, подавил сопротивление местных жителей и пленил Хатуэя. Поскольку Хатуэя ждала неизбежная казнь, один из четырех францисканских монахов в составе экспедиции попытался убедить касика принять крещение ради достойного христианского погребения. Среди членов экспедиции находился и Бартоломе де Лас Касас, который донес до нас, как Хатуэй отклонил это предложение: принять крещение, ответил касик, означало бы провести вечность в компании испанцев; ад казался ему куда предпочтительнее такой участи. После этого Хатуэя незамедлительно сожгли на костре[263]263
  Las Casas, Historia de las Indias, ed. Agustín Millares Carlo, 3 vols (Mexico City, 1951), vol. ii, p. 524.


[Закрыть].

Казнь Хатуэя определила характер быстрого покорения острова. Куба не была такой густонаселенной, как Эспаньола. Ее жители, которым прежде доводилось сталкиваться лишь с единичными набегами с других Карибских островов, которые они отражали при помощи камней и стрел, не могли ничего противопоставить испанской стали. Веласкес безжалостно продвигался по территории Кубы вместе еще с одним ветераном, Панфило де Нарваэсом, который до этого помог сломить сопротивление туземцев на Ямайке. К концу 1513 г. все было фактически кончено. Кампания оказалась сопряжена с большим числом массовых убийств: подозревая, что ему готовили засаду, Нарваэс перебил около сотни таино, а остальных преследовал до провинции Камагуэй, где и убил их вождя Кагуакса. В близлежащем поселении, которое Лас Касас позже называл Каонао, собралась толпа из 2000 таино, желавших посмотреть на испанцев и удивительных животных, на которых те ездили. По словам Лас Касаса, какой-то испанец впал в неистовство и начал убивать таино; это послужило сигналом для многих офицеров Нарваэса последовать его примеру и присоединиться к оргии насилия. Кровь, как вспоминал Лас Касас, «текла ручьями, как будто забили целое стадо коров». За этим действом наблюдал сам Нарваэс, сидевший на своей лошади, «точно мраморная статуя». Лас Касас писал: «Даже если и не вспоминать о гибели их отцов, братьев, детей, родичей и земляков, погубленных столь жестоко и преступно, то нельзя было не сочувствовать индейцам, которые безвинно оказались обреченными на лишения, преследования и скитания на чужбине»[264]264
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. ii, pp. 536–9.


[Закрыть].

Лас Касас и сам был священником – на самом деле, первым священником, рукоположенным в Новом Свете. Прежде чем отправиться на Эспаньолу в 1502 г., он учился в школе при соборе в своей родной Севилье, где приобрел хорошие знания в области классической литературы и латыни[265]265
  D. A. Brading, The First America: The Spanish Monarchy, Creole Patriots and the Liberal State, 1492–1867 (Cambridge, 1991), p. 59.


[Закрыть]. Однако, оказавшись на Эспаньоле, он легко приспособился к образу жизни, характерному для среднестатистического «мирского» – то есть не принадлежащего ни к какому религиозному ордену – священника того времени, не отмеченного ни благочестием, ни образованностью. Хотя он и соглашался с проповедями доминиканцев-реформистов, которые призывали к гуманному обращению с коренными народами, Лас Касас, похоже, не видел противоречия между христианским чувством справедливости и практикой фактического рабовладения и не изменил своего мнения даже после ужасающих событий в Каонао. Более того, участие в завоевании Кубы принесло Лас Касасу свою энкомьенду, и он с энтузиазмом встроился в эту систему, используя туземных работников для добычи золота и – благодаря новым кулинарным пристрастиям испанских поселенцев на Кубе – успешно разводя зеленых черепах в пруду неподалеку от Сьенфуэгоса[266]266
  Brading, First America, p. 60; Hugh Thomas, Rivers of Gold: The Rise of the Spanish Empire (London, 2003), p. 279.


[Закрыть].

Однако именно на Кубе отношение Лас Касаса к завоеваниям и системе энкомьенды радикально изменилось. Мы не знаем, когда именно доминиканский монах отказал ему в отпущении грехов на том основании, что у него в энкомьенде работали индейцы. Возможно, совесть Лас Касаса пробудили те двое доминиканцев из кубинской экспедиции Веласкеса, которые позже вернулись на Эспаньолу, чтобы сообщить брату Педро де Кордове о зверствах, свидетелями которых они стали[267]267
  Joaquín Pacheco and Francisco Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos relativos al descubrimiento, conquista y organización de las posesiones españolas en América y Oceanía, 42 vols (Madrid, 1864–84), vol. vii, p. 427. См. также обсуждение в Luis Arranz Márquez, Don Diego Colón: almirante, virrey y gobernador de las Indias (Madrid, 1982), p. 371.


[Закрыть]. Но к тому времени, когда он готовил свою проповедь на Пасху 1514 г., перемены в позиции Лас Касаса были уже очевидны. Библейский текст, избранный им для праздничной службы, недвусмысленно свидетельствует об этом. «Что заколающий на жертву сына пред отцем его, то приносящий жертву из имения бедных. Хлеб нуждающихся есть жизнь бедных: отнимающий его есть кровопийца», – гласил этот проникновенный отрывок из Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова[268]268
  Ecclesiasticus (Sirach), 34. 24–6. Латинский текст из того варианта Вульгаты, который был доступен Лас Касасу, еще более решителен: 'Qui offert sacrificium ex substantia pauperum, quasi qui victimat filium in conspectu patris sui. Panis egentium vita pauperum est: qui defraudat illum homo sanguinis est. Qui aufert in sudore panem, quasi qui occidit proximum suum. Qui effundit sanguinem, et qui fraudem facit mercenario, fratres sunt.'


[Закрыть]. Именно в этот момент Лас Касас начал открыто осуждать покорение «Индий». Несколькими месяцами позднее, 14 августа 1514 г., он выступил перед поселенцами Санкти-Спиритуса, указывая им на их «жестокосердие, небрежение и равнодушие к несчастным индейцам»[269]269
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 95.


[Закрыть]. Вскоре после этого он оставил свое имущество Веласкесу и вернулся в Испанию, чтобы отстаивать там интересы таино. Прибыв на родину, неутомимый Лас Касас добился аудиенции у короля Фердинанда и снискал расположение кардинала Франсиско Хименеса де Сиснероса. Он объяснил им, что Эспаньола практически обезлюдела: из примерно двух миллионов индейцев, живших на острове, когда Колумб впервые высадился там в 1492 г., осталось едва ли 15 000 человек. Хотя эти цифры в полном соответствии с тогдашней практикой были сильно завышены – по наиболее авторитетным оценкам, на момент прибытия Колумба численность населения острова составляла около 200 000, а когда Лас Касас излагал свои доводы, снизилась до 90 000[270]270
  Luis Arranz Márquez, Repartimientos y encomiendas en la isla Española: el Repartimiento de Albuquerque, 1514 (Madrid, 1992), pp. 36–40. Более гибкие расчеты, позволяющие получить более высокие оценки, редко дают итог свыше 300 000 индейцев на момент контакта. См.: Massimo Livi Bacci, Conquest: The Destruction of the American Indios (Cambridge, 2008), pp. 95–105.


[Закрыть], – ситуация была крайне тревожной. Лас Касас категорически утверждал, что единственное возможное решение – это полный запрет энкомьенд. Как только это будет сделано, таино можно будет заставлять работать на испанцев только в обмен на справедливую оплату. Более того, туземцев следовало собирать в деревни, где непременно имелись бы больница и церковь и где их отношения с поселенцами можно было бы тщательно контролировать, так что одновременно на работу выходило бы не более трети мужчин в возрасте от 25 до 45 лет. Вдобавок индейцев не следовало заставлять работать больше двух месяцев в году и нельзя было перемещать на расстояние дальше двадцати лиг от назначенных им деревень. Чтобы компенсировать любые потери короны, Лас Касас рекомендовал значительно увеличить ввоз африканских рабов[271]271
  Это Memorial de remedios от 1516 г., цит. по: Bartolomé de Las Casas, Obras escogidas, ed. Juan Pérez de Tudela Bueso, Biblioteca de Autores Españoles (Madrid, 1958), vol. cx, pp. 3–39.


[Закрыть].

Несмотря на весь радикализм Лас Касаса, его рекомендации были весьма рациональными. Его цель, несомненно, состояла в том, чтобы убедить испанские власти, что предлагаемые реформы будут в равной мере полезны как таино, так и короне, и при этом не забыть о своей личной выгоде. Он не имел ничего против новых испанских поселенцев, если только те будут «земледельцами, а не искателями приключений» – другими словами, настоящими поселенцами, которые будут готовы обучать таино полезным навыкам и даже вступать с ними в браки[272]272
  Las Casas, Obras escogidas, pp. 12–24.


[Закрыть]. Несмотря на все это, Лас Касас был первым испанцем – за исключением доминиканских монахов из окружения Педро де Кордовы, – который публично выразил глубокую озабоченность духовным и материальным благополучием таино. Многие монахи и священники, отправившиеся в Новый Свет, к тому времени уже вернулись в Испанию, не выдержав трудных условий жизни и осознав свою неспособность обратить в христианство сколь-нибудь существенное число туземцев. Даже те, кто остался жить среди таино, вроде каталонского монаха-иеронимита Рамона Пане, совсем не преуспели в изучении их языка и культуры. Туманные истории, дошедшие до нас в изложении Пане и на разных этапах переработанные Пьетро Мартире д'Ангьерой и самим Лас Касасом, напоминают натужные попытки найти смысл в рассказах его информаторов из числа таино. Хотя все туземцы поклонялись изваяниям, называемым «семи», которые, как считалось, служили вместилищем для духов, Пане наивно предполагал, что они кое-что знали и о Создателе. «Они верят, – писал он с очаровательным оптимизмом, – что [божество] бессмертно, никто не может его увидеть, у него есть мать, но нет начала». Пане перевел имя этого божества как «даритель маниоки, хозяин моря, зачатый без мужского вмешательства». Имя его матери было «мать вод, повелительница луны… вселенская мать»[273]273
  Ramón Pané, An Account of the Antiquities of the Indians, ed. J. J. Arrom, trans. S. C. Griswold (Durham, NC, 1999), Introduction.


[Закрыть].

К удивлению Пане, таино, похоже, не знали идеи истории. Прошлое и настоящее, живые и мертвые, люди и животные – все казалось им неразрывно связанным. Они не вели записей о прошлых правителях или даже об исключительных природных явлениях. Однако у них было четкое представление о каком-то первобытном мире, в котором существа претерпели резкие метаморфозы. Например, некий человек, покинувший изначальную пещеру Касибахагуа, которая, как считали таино, была прародиной всего человечества, по воле солнца превратился в «птицу, которая поет по утрам, как соловей». Друг превращенного человека, встревоженный этим знамением, решил увести всех женщин острова в более безопасные земли, и поэтому он отплыл с ними на другой остров под названием Матининб, то есть «без отцов». Оставшись без женщин, мужчины забеспокоились, однако в один прекрасный день, купаясь, они увидели каких-то странных существ, падающих с небес. Эти существа, хоть и обладали притягательной внешностью, не являлись ни мужчинами, ни женщинами, поэтому мужчины острова поймали дятла, чтобы он помог им проделать дыру «в том месте, где бывает женское естество». Такие верования, по словам Пане, были результатом предосудительных учений бехиков (слово языка таино, обозначающее разновидность шамана), передававших эти мифологические басни в форме песен, которые никогда не были записаны. Эти бехики, в сущности, выполняли роль посредников между живыми людьми, мертвецами и «семи», с которыми они, как сами считали, могли общаться после того, как вдохнут порошок, вводивший их в транс. В этом состоянии «они не знали, что делают»[274]274
  Я использовал превосходное изложение Дэвида Абулафии в книге The Discovery of Mankind: Atlantic Encounters in the Age of Columbus (New Haven, CT, 2008), pp. 137–44.


[Закрыть].

Короткий трактат Пане, который часто называют новаторским антропологическим трудом, является единственным дошедшим до нас источником информации о мифологии таино – бесценным свидетельством об исчезнувшем народе. Фактически Пане работал в рамках давней традиции, восходящей по крайней мере к монаху с острова Майорка по имени Раймунд Луллий (ок. 1235–1316), который был одним из самых выдающихся средневековых знатоков ислама. Будучи францисканцем, Луллий верил, что с помощью разума христианскую веру можно донести до неверующих. Это требовало изучения языков и культур нехристианских народов, а также отправки миссий в их земли. Рекомендации Луллия стали частью официальной политики Западной церкви на Венском соборе 1312 г., который призвал к созданию школ арабского, греческого, древнееврейского и сирийского языков в университетах Парижа, Оксфорда, Саламанки, Болоньи и Авиньона. На практике для воплощения этого плана в жизнь не было ни людей, ни финансовых средств[275]275
  R. W. Southern, Western Views of Islam in the Middle Ages (Cambridge, MA, 1962), p. 72. Этот эпизод, как объясняет Саузерн, – один из многочисленных примеров действия комической закономерности, в соответствии с которой многообещающие интеллектуальные движения получают официальное признание в тот самый момент, когда «они перестают иметь какое-либо значение в практическом плане».


[Закрыть]. Но идеи Луллия тем не менее не были забыты, получив немалое распространение и среди каталонских предшественников Пане, которые в течение двух с половиной веков изучали иудейские и мусульманские тексты и языки, готовясь проповедовать среди этих народов[276]276
  David Abulafia, The Western Mediterranean Kingdoms: The Struggle for Dominium, 1200–1500 (London, 1997), pp. 91–4.


[Закрыть].

Этим занимались отнюдь не только каталонцы. Пока Пане изучал язык таино, первый архиепископ Гранады Эрнандо де Талавера, тоже монах-иеронимит, настаивал на том, чтобы христиане уважали соглашения 1491 г., которые, как мы видели в первой главе, гарантировали мусульманам право свободно исповедовать свою религию. Талавера проявлял искренний интерес к арабистике и испытывал глубокое уважение к культурным достижениям ислама в Испании. Он утверждал, что обращение в веру не может быть насильственным: это обязательно постепенный процесс мягкой ассимиляции, требующий хорошего знания языков и обычаев недавно покоренных «неверных»[277]277
  См.: Francisco Javier Martínez Medina and Martin Biersack, Fray Hernando de Talavera: Primer Arzobispo de Granada. Hombre de Iglesia, estado y letras (Granada, 2011).


[Закрыть]. Не случайно во время своей учебы в университете Саламанки Талавера был учеником Хуана де Сеговии, который, устав от высокой церковной политики, ушел в отдаленный монастырь в Савойе, где приступил к новому трудоемкому переводу Корана. Целью этой работы было покончить с некорректными представлениями об исламе, признаки которых он заметил в предыдущих переводах. Талавера перенял от Сеговии свойственные тому заботу о точности текстов и критический подход, а также симпатию к исламу[278]278
  Сеговия подробно писал об этом своему другу Николаю Кузанскому, одному из первых практиков критического подхода к историческим документам, который уже продемонстрировал, что «Константинов дар» был подделкой. Доводы Николая Кузанского, предшествовавшие более известному анализу Лоренцо Валлы, были впервые сформулированы в De Concordantia Catholica, vol. III, 2. Существует качественный английский перевод этого текста, доступный в: Paul E. Sigmund, Nicholas of Cusa: The Catholic Concordance (Cambridge, 1991).


[Закрыть]. В длинном письме Сеговия утверждал, что война никогда не разрешит противоречий, существующих между христианством и исламом. Нужно было свести конфликты с противником к дружественной форме, которую он называл «со(брань)ием» – con(tra)ference. Даже если в итоге противника не удалось бы обратить в христианство, этот подход должен был давать гораздо более ощутимые результаты, а также обходиться несравнимо дешевле, чем любые насильственные действия[279]279
  Сеговия предложил этот интересный неологизм, чтобы отличать такой конфронтационный подход от дружеской, исходно монашеской встречи, связанной с терминами conferentia и collatio. См.: Southern, Western Views of Islam, p. 91, n. 39. Письму Сеговии еще предстоит обрести своего публикатора, но с перечислением его пунктов и выводами можно ознакомиться в: Darío Cabanelas Rodríguez, Juan de Segovia y el problema islámico (Madrid, 1952), pp. 303–10.


[Закрыть].

Пане опирался на традицию, которая стремилась понять культуру нехристианских народов, но в случае таино он столкнулся с беспрецедентной проблемой: полным отсутствием письменных источников. Пропасть между устной культурой, где сверхъестественные силы органично, как казалось Пане, взаимодействовали с людьми (как живыми, так и мертвыми), а также с животными, растениями и природными силами, с одной стороны, и ментальным миром грамотных западноевропейцев – с другой, была намного шире, чем Пане мог себе вообразить. Для него различия между христианством, иудаизмом и исламом – или даже буддизмом или верованиями жителей Тартарии и Канарских островов – меркли на фоне этого странного мира. На Эспаньоле, Кубе и других островах Карибского бассейна европейцам пока не удавалось найти знакомые ориентиры. Не было никаких указаний на существование в этих местах организованных религиозных церемоний, храмов или жертвоприношений. Столкнувшись с такой беспрецедентной ситуацией, европейцы легко переключились со сбора информации на более привычное им сочинительство баек. Едва Пане пересказал миф об острове Матининб, слухи о его существовании распространились среди европейских поселенцев подобно лесному пожару, причем Колумб сразу вспомнил знаменитую легенду об амазонках. Матининб стал предметом всеобщего вожделения, связав мифологический мир таино с рассказами Марко Поло и вымышленными историями, опубликованными под именем сэра Джона Мандевиля. Как с искренним энтузиазмом писал сам Колумб, «есть остров под названием Матенико [sic], где живут только женщины»[280]280
  Libro Copiador de Cristóbal Colón, ed. Antonio Rumeu de Armas, 2 vols (Madrid, 1989), vol. ii, p. 463.


[Закрыть].

После завоевания Кубы Диего Веласкес послал королю Фердинанду отчет с подробным описанием острова. Среди прочего в нем говорилось о спорадических визитах на Кубу «неких индейцев, которые прибывают с севера после пяти– или шестидневного перехода на каноэ и приносят новости с других островов в этих краях»[281]281
  Pacheco and Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos, vol. xi, p. 428.


[Закрыть]. Что это были за острова и где они находились, никто точно не знал. Завоеватель Пуэрто-Рико Хуан Понсе де Леон в марте 1513 г. предпринял экспедицию в направлении Багамских островов и в пасхальное воскресенье высадился недалеко от того места, где сейчас находится Палм-Бэй во Флориде – отсюда и ее имя (пасхальное воскресенье в Испании часто называют Pascua Florida). После этого он поплыл на юг, а затем свернул в Мексиканский залив в поисках – если верить Пьетро Мартире д'Ангьере – «источника вечной молодости», который был описан в книге сэра Джона Мандевиля и упомянут в популярном рыцарском романе «Пальмерин Оливский» (Palmerín de Oliva), опубликованном в Саламанке всего двумя годами ранее[282]282
  Décadas del nuevo mundo, ed. Ramón Alba (Madrid, 1989), p. 294; Leonardo Olschki, 'Ponce de León's Fountain of Youth: History of a Geographical Myth', The Hispanic American Historical Review, 21:3 (August 1941), pp. 361–85.


[Закрыть]. Не сумев найти никакого источника, разочарованный Понсе де Леон в октябре вернулся на Пуэрто-Рико, сделав короткую остановку на Юкатане, который еще в 1507 г. посещали другие исследователи. Понсе де Леон и его команда, чьи головы были буквально забиты рыцарскими романами, считали Юкатан и Флориду островами. К этому моменту о существовании континентальной суши где-либо к северу от Никарагуа не догадывался еще никто.

Тем временем Веласкес и его товарищи быстро освоились на Кубе куда лучше, чем поселенцы на Эспаньоле. Казалось, на Кубе не было поводов для переживаний Колумба по поводу нехватки съестных припасов, становившейся причиной плохого питания и роста заболеваемости среди европейских колонистов[283]283
  О тревогах Колумба по поводу еды можно прочитать в его мемориале на имя католических монархов от 30 января 1494 г., см. в: Los cuatro viajes del almirante y su testamento, ed. Ignacio Anzoátegui (Madrid, 1971), pp. 155–68. Эти записи отражали гораздо более распространенную и до сих пор недооцененную озабоченность. Возьмем, к примеру, мнение Педрариаса де Бенавидеса, что у индейцев «не такие жизненные соки, как у нас, потому что они едят другую пищу», или аргумент Агустина де Ветанкурта, что «пробуя новую пищу, люди из иных стран, которые прибывают сюда, создают новую кровь, и это порождает новые жизненные соки, а те порождают новые способности и условия». Оба цит. по: Rebecca Earle, The Body of the Conquistador: Food, Race and the Colonial Experience in Spanish America, 1492–1700 (Cambridge, 2012), p. 5.


[Закрыть]. В базовый рацион там вошли не только черепахи – которых, как мы видели, быстро оценил Лас Касас, – но и хлеб из маниоки, мясо игуаны и даже попугаи. Более того, в начале 1515 г. Веласкес перенес свою столицу из расположенного на востоке Баракоа в великолепную бухту на южном побережье, которую он и его правая рука Кортес уже удостоили имени главного святого покровителя Испании.

Сантьяго-де-Куба не был самой выгодной в стратегическом плане точкой, которую Веласкес мог выбрать в качестве резиденции властей острова. Тем не менее завоеватель Кубы пришел к выводу, что у него нет необходимости держать туземцев в ежовых рукавицах, – другими словами, его мало интересовало то, что происходило за пределами примерно дюжины энкомьенд, которые он организовал на Кубе в соответствии с королевским дозволением[284]284
  Wright, Early History, p. 49.


[Закрыть]. Эти процветающие предприятия, в основном сосредоточившие свою деятельность на разведении черепах, свиней, лошадей и различных видов дичи, обычно принадлежали ему совместно с другими поселенцами и управлялись мажордомом, который получал долю от прибыли[285]285
  Pacheco and Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos, vol. ix, pp. 412–29.


[Закрыть]. За подобными сельскохозяйственными предприятиями внимательно следили из городских центров, которые медленно, но неуклонно начинали выделяться в местном ландшафте благодаря характерной комбинации площадей, церквей, дворцов и ратушей: вслед за основанным в 1511 г. Асунсьон-де-Баракоа в 1513 г. быстро возник Сан-Сальвадор-де-Баямо, в 1514 г. – Тринидад, Санкти-Спиритус и Санта-Мария-дель-Пуэрто-дель-Принсипе (он же Камагуэй), а затем, уже в 1515 г., – Сантьяго и Гавана[286]286
  Сан-Сальвадор находился не совсем там, где находится современный Баямо, а Гавана изначально находилась на южном побережье, недалеко от современного Батабано. Ее перемещение на северное побережье произошло через некоторое время после того, как процесс завоевания и заселения Мексики создал необходимость в наличии порта, имеющего более выгодное со стратегической точки зрения положение, что позволило бы обеспечивать возвращение кораблей из Мексиканского залива в Испанию через Багамы.


[Закрыть].

Обосновавшись в Сантьяго, Веласкес и его соотечественники принялись с комфортом получать доходы с завоеванных земель. Веласкес определенно чувствовал себя вправе почивать на лаврах вместо того, чтобы и дальше «совершать подвиги». Он любил спрашивать: разве он и так не сделал более чем достаточно для завоевания новых земель? Часто поминал он и свое участие в последней кампании против Гранады в начале 1490-х гг. – кампании, из которой он вернулся «больным и бедным»[287]287
  Thomas, Rivers of Gold, p. 276.


[Закрыть]. Теперь, после более чем двух десятилетий тяжких трудов в Новом Свете, он наконец почувствовал себя вправе вести образ жизни, достойный его гордых предков. Он был вполне доволен тем, что – как он откровенно писал королю Фердинанду несколькими годами ранее – туземцы Кубы «гораздо лучше относятся к… святой вере, чем жители Эспаньолы или Пуэрто-Рико»[288]288
  Pacheco and Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos, vol. xxxii, p. 369.


[Закрыть].

В своей новой кубинской столице Веласкес начал строить внушительное каменное здание, которое до сих пор стоит в центре Сантьяго и которое быстро стало местом встреч со старыми друзьями, включая Хуана де Грихальву и казначея Веласкеса Кристобаля де Куэльяра, которые тоже были уроженцами Куэльяра. Во время этих «тертулий» (от исп. tertulias – «собрания») Веласкес и его земляки добродушно шутили и веселились, как и подобает старым друзьям, вновь повстречавшимся на чужбине, а также вспоминали обычаи и традиции Кастилии. Важное место в ряду этих традиций занимали рыцарские романы, и подавляющее большинство кастильских дворян видели в их героях самих себя. Пользовавшийся феноменальной популярностью «Амадис Гальский», впервые напечатанный в Сарагосе в 1508 г., был с энтузиазмом встречен и в Новом Свете. Амадис – плод тайного союза Периона, короля Уэльса, и принцессы Элисены, которая, чтобы защитить свою честь, скрыла факт рождения ребенка, положив того в лодку и пустив ее в море. Младенца спас шотландский рыцарь, который привез его ко двору своего короля. Там Амадис безрассудно влюбился в принцессу Ориану. За этим неизбежно последовали традиционные рыцарские странствия: череда связанных с заколдованными островами, странными народами и тайными сокровищами приключений, предпринятых ради того, чтобы завоевать руку и сердце любимой Орианы[289]289
  Garci Rodríguez de Montalvo, Amadís de Gaula, ed. Juan Bautista Avalle-Arce (Madrid, 2015).


[Закрыть]. Все это находило живейший отклик у читавших роман поселенцев.

Успех «Амадиса Гальского» способствовал появлению множества подражаний, но оригинал, представлявший собой выражение рыцарских идеалов позднего Средневековья с помощью возвышенной прозы эпохи Возрождения, остался воплощением хорошего вкуса, доблести и благородства, а также образцом для любой приличной беседы[290]290
  Irving A. Leonard, Books of the Brave: Being an Account of Books and of Men in the Spanish Conquest and Settlement of the Sixteenth-Century New World, introduction by Rolena Adorno (Berkeley, CA, 1992), p. 17.


[Закрыть]. Автор романа, Гарси Родригес де Монтальво, воспользовался успехом книги и написал продолжение, посвященное подвигам Эспландиана, сына Амадиса. Роман под названием «Подвиги Эспландиана» (Sergas de Esplandián), выдержавший за XVI в. не менее десятка изданий, был несравнимо хуже «Амадиса», однако именно эта книга особенно поразила воображение испанских поселенцев. Это было связано с тем, что сюжет романа естественным образом резонировал с миром, в котором оказались колонисты. Сын Амадиса, ныне короля Уэльса, и Орианы, теперь королевы Англии, Эспландиан влюбляется в Леонорину, дочь свергнутого христианского императора Константинополя, и, как и его отец, переживает ряд приключений, чтобы завоевать ее любовь. В эти приключения вплетены узнаваемые исторические эпизоды. Эспландиан призывает христианских правителей Европы оказать помощь отцу Леонорины, убеждая самих Изабеллу и Фердинанда защитить живущих в Персии христиан от тех, кто заставляет их отказаться от своей веры. Реплики персонажей как будто звучат прямо в начале XVI в.: язычник, обращенный в христианство, не боится критиковать христианских рыцарей за междоусобные конфликты; сам автор тоже берет слово и прямо призывает папу и католических монархов сплотиться во имя мира и справедливости[291]291
  Pascual de Gayangos y Arce, ed., Sergas, Libros de Caballerías (Madrid, 1950), pp. 505–6.


[Закрыть]. И хотя Эспландиану иногда приходится сразиться с каким-нибудь гигантом, враги христианского мира в подавляющем большинстве изображаются реальными людьми. Обращение в истинную веру представлено в удивительно рациональном свете: язычники крестятся, поскольку впечатлены поведением христиан, особенно их смирением и добродетелью, и в итоге приходят к рациональному убеждению в истинности догматов Церкви[292]292
  Gayangos y Arce, Sergas, p. 455.


[Закрыть].

Таким образом, когда Веласкес и его товарищи натыкались в тексте «Подвигов Эспландиана» на упоминание Калафии – похожей на амазонку королевы богатого острова, населенного племенем воинственных женщин, – они вряд ли считали это вымыслом. В конце концов, образ Калафии имел на удивление много общего с одной из легенд таино, по крайней мере в изложении Рамона Пане. Могли ли записки Пане каким-то образом очутиться в Старом Свете, а затем повторно попасть в Новый, приняв вид рыцарского романа, пропитанного духом исторического реализма? Многим так казалось. Позже в романе Монтальво персонажем современной истории становится и сама Калафия: не зная о христианстве, она принимает прагматичное решение встать в борьбе за Константинополь на сторону турок, замечая при этом, что в Восточном Средиземноморье удача всегда, кажется, благоволит язычникам. Она напускает на христиан грифонов, но легендарные создания не могут отличить их от турок и вместо этого атакуют последних. Затем Калафия попадает в плен к христианским воинам и ее приводят к Эспландиану, в которого она влюбляется. После того как Эспландиан женится на Леонорине, Калафия принимает христианство, выходит замуж за рыцаря и превращает свой некогда враждебный мужчинам остров в христианское общество, где живут благочестивые мужчины и женщины[293]293
  Gayangos y Arce, Sergas, pp. 540–48.


[Закрыть].

Несомненно, испанские поселенцы в Новом Свете читали и комментировали эти истории. Если вспомнить, что острова, о которых Веласкес совсем недавно вскользь упоминал в письме королю Фердинанду, в умах большинства людей все еще твердо ассоциировались с Азией и что все полагали, будто они населены язычниками, которые вскоре убедятся в истинности христианской веры, влияние этих романов на воображаемый мир кастильских искателей приключений сразу начинает казаться очевидным. Для Веласкеса и его товарищей эти истории, являвшиеся предметом бесконечных разговоров во время дружеских тертулий в Сантьяго-де-Куба, имели одинаковый вес с мифами таино и глубоко влияли на то, как колонисты видели новые земли, а также свое место и роль в них. Однако в начале 1516 г. беседы стали менее отвлеченными, поскольку из Испании пришло известие о смерти короля Фердинанда.