Текст книги "Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки"

Неудивительно, что Рекеримьенто подавался как свидетельство лицемерия, лежащего в основе мотивации испанских поселенцев[222]222
  Сэр Артур Хелпс, которому мы обязаны самым известным переводом этого документа на английский язык, назвал это «иллюстрацией того, как долго дурацкие идеи держатся в ученой среде», хотя и признавал при этом, что его «комичность» часто подбадривала его «в разгар утомительных исследований». «Логика, – продолжал Хелпс, – история, даже грамматика, как мне кажется, одинаково ошибочны». The Spanish Conquest in America, and its Relation to the History of Slavery and the Government of Colonies, 4 vols (London, 1856–68), vol. i, p. 267.


[Закрыть]. Но этот документ смущал и тех, кто вынужден был его зачитывать. Действительно, по поводу самого первого такого зачитывания, состоявшегося в 1514 г. и выполненного нотариусом Родриго де Кольменаресом на том месте, где сейчас находится колумбийский город Санта-Марта, присутствовавший при этом хронист Гонсало Фернандес де Овьедо заметил: «Похоже, эти туземцы не будут слушать теологию Рекеримьенто, и у нас нет никого, кто мог бы помочь им понять его». Он иронично предположил, что командующему экспедицией Педрариасу Давиле было бы разумнее убрать этот документ: «Пока мы не посадим одного из этих туземцев в клетку, чтобы у него появилось свободное время, дабы изучить его, а затем его милость епископ сможет соизволить разъяснить ему его смысл». Затем он вернул документ Давиле, который разразился истерическим смехом, как и все остальные присутствовавшие. Даже Паласиос Рубиос якобы рассмеялся, когда Фернандес де Овьедо рассказывал ему эту историю[223]223
  Historia general y natural de las Indias, ed. Juan Pérez de Tudela Bueso, Biblioteca de Autores Españoles, 5 vols [cvii–cxi] (Madrid, 1959), vol. cix, p. 230.


[Закрыть]. Позже Бартоломе де Лас Касас, неустанно критиковавший Рекеримьенто, припечатал его текст как «несправедливый, нечестивый, скандальный, неразумный и абсурдный»[224]224
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 31. Этот характерный для Лас Касаса каскад прилагательных цитируется в: Lewis Hanke, 'The «Requerimiento» and its Interpreters', Revista de Historia de América, 1 (March 1938), pp. 25–34, at pp. 32–3.


[Закрыть].

Неудивительно, что в итоге возобладала позиция Лас Касаса с его страстной критикой документа. Большинство современных исследователей рассматривают Рекеримьенто как яркое проявление «бесполезного законничества», не заслуживающее серьезного обсуждения, и характеристика этого текста Лас Касасом практически не встречает возражений[225]225
  Таким было мнение известного севильского канонического юриста и политика Мануэля Хименеса Фернандеса (1896–1968), процитированное в: Juan Friede and Benjamin Keen, Bartolomé de Las Casas in History (DeKalb, IL, 1971), pp. 149–50.


[Закрыть]. Это прискорбное обстоятельство привело к избирательной слепоте в нашем восприятии. В основе критики Лас Касаса лежит ошибочное предположение, что Паласиос Рубиос основывал свои аргументы на мнении жившего в XIII в. итальянского знатока канонического права Энрико из Сузы, более известного как Гостиенсис, который разделял взгляды одного из самых ярых защитников папской власти, английского канонического юриста начала XIII в. Алана Англикуса[226]226
  Walter Ullmann, Medieval Papalism (London, 1949), pp. 10, 14.


[Закрыть]. Согласно его теории, Вочеловечение Христа повлекло за собой передачу всей истинной власти сначала Самому Христу, а затем, через Христа, святому Петру и его преемникам. Из этого следовало, что правители неверных не могли обладать какой-либо легитимностью и, соответственно, не могли законно властвовать над любой общностью людей – или, на юридическом языке того времени, «обладать доминиумом» (от лат. Dominium – «власть»). Если принять эту теорию, христиане имели полное право с чистой совестью покорить любое общество иноверцев.

Но эта точка зрения никогда не имела широкого распространения и была категорически отвергнута в середине XIII в., после того как первые контакты с монголами в Центральной Азии заставили папу Иннокентия IV заявить, что все разумные существа, будь то христиане или неверные, по самой своей природе наделены доминиумом[227]227
  Pope Innocent IV, Commentaria in quinque libros decretalium (Turin, 1581), ad 3, 34, 8, fol. 176. О монгольской миссии см.: Christopher Dawson, ed., The Mission to Asia: Narratives and Letters of the Franciscan Missionaries in Mongolia and China in the Thirteenth and Fourteenth Centuries, translated by a nun of Stanbrook Abbey (London, 1955).


[Закрыть]. Гостиенсис был учеником Иннокентия IV, но он явно не разделял мнение своего учителя по этому поводу. Он вернулся к взглядам Алана Англикуса, утверждая, что так же, как Вочеловечение Христа положило конец власти еврейского священства, оно сделало недействительным и доминиум всех нехристианских правителей[228]228
  Hostiensis, Lectura quinque decretalium (Paris, 1512), ad 3, 34, 8, fol. 124.


[Закрыть]. Это было равносильно утверждению, что доминиум является последствием благодати, а не даром природы.

Такие рассуждения очень напоминали взгляды давно осужденных как еретиков донатистов – соперников святого Августина. Этот вопрос бурно обсуждался на Соборе в Констанце, который проходил между 1414 и 1418 гг. Среди более неотложных дел, таких как попытка положить конец папскому расколу, Собор рассмотрел воззрения Джона Уиклифа, которые нашли в Чехии отклик в деятельности Яна Гуса. Если, как утверждал Уиклиф, светские властители, высшие клирики и даже епископы теряли свой доминиум, погрязнув в смертном грехе, было бы вполне возможно оправдывать завоевание любых земель неверных тем, что их правители не могли находиться в состоянии благодати. Собор однозначно осудил теорию Уиклифа. С этого момента воззрения Гостиенсиса оказались глубоко еретическими, и ни один знаток канонического права, который хоть чего-то стоил, не почувствовал бы даже мимолетного соблазна использовать их для защиты какой-либо позиции[229]229
  См. отличное обсуждение в: James Muldoon, 'John Wyclif and the Rights of the Infidels: The Requerimiento Re-Examined', The Americas, 36:3 (January 1980), pp. 301–16, at 305–11.


[Закрыть].

Поэтому идея, что Паласиос Рубиос поступил именно так, является в высшей степени странной. Еще более удивительно то, насколько стойким оказалось ошибочное предположение Лас Касаса[230]230
  Например, когда один из самых известных современных историков той эпохи готовил критическое издание трактата Паласиоса Рубиоса о правах испанской короны в Новом Свете, он искренне поддержал мнение Лас Касаса, что автор поддался «заблуждениям Гостиенсиса». Juan López de Palacios Rubios, De las Islas del Mar Océano, ed. Silvio Zavala (Mexico City, 1954), p. xc.


[Закрыть]. Ключевым посылом Рекеримьенто было именно то, что туземцы обладали доминиумом, несмотря на то что не находились в состоянии благодати. Если бы у автора документа были какие-либо сомнения по этому поводу, он бы просто бросил составлять свой текст. Какой смысл предлагать якобы свободный выбор людям, у которых нет доминиума?[231]231
  Сам Лас Касас признавался, что был глубоко озадачен предполагаемой готовностью Паласиоса Рубиоса следовать такой доктрине, см.: Historia de las Indias, iii, pp. 25–8.


[Закрыть] Таким образом, очевидно, что нам нужно взглянуть на Рекеримьенто в ином свете. Он был не проявлением «бесполезного законничества», а знаком того, что испанская корона слишком хорошо осознавала свои обязанности перед туземцами и в ответ искала для себя юридического прикрытия. Как и наши современники, тогдашние наблюдатели были возмущены жадностью и продажностью конкистадоров. Тем не менее Рекеримьенто указывает на начало другого процесса, который через множество неоднозначных и противоречивых этапов вел к признанию и защите прав коренных народов. Каким бы несовершенным ни был этот документ, он представлял собой поразительный акт принятия на себя обязательств, которому нелегко найти параллели в истории европейской экспансии[232]232
  J. H. Elliott, Empires of the Atlantic World: Britain and Spain in America 1492–1830 (New Haven, CT, 2006), p. 77.


[Закрыть].

Даже резкий юмор Фернандеса де Овьедо уходит корнями в понятие о договоре, распространенное в позднесредневековой Испании, где отношения между правителями и их подданными допускали разные формы сопротивления[233]233
  Mario Góngora, Studies in the Colonial History of Spanish America (Cambridge, 1975), pp. 68–79.


[Закрыть]. В тексте Рекеримьенто подразумевалась возможность того, что туземцы постепенно усвоят те же идеи, наиболее важной из которых была формула obedezco pero no cumplo – «подчиняюсь, но не выполняю». Эта укорененная в средневековой кастильской правовой традиции норма часто применялась в ситуациях, когда королевское решение виделось несправедливым или даже неуместным[234]234
  Bartolomé Clavero, Derecho de los reinos (Temas de historia del derecho) (Seville, 1977), pp. 125–30.


[Закрыть]. Чиновник, на которого возлагалось исполнение такого решения, имел право взять на себя символическую ответственность за него, произнеся ритуальные слова obedezco pero no cumplo, тем самым и выражая свое «послушание», и одновременно утверждая, что он лучше понимает конкретные обстоятельства, которые делают выполнение решения невозможным. В таком случае несоблюдение указания происходило именем монарха и в более широких интересах как короны, так и общества. Этот принцип работал настолько эффективно, что стал частью законов «Индий» уже в 1528 г.[235]235
  Recopilación de las leyes de los reynos de las Indias, mandadas a imprimir, y publicar por la Magestad Católica del Rey Don Carlos II nuestro señor, 5th edn, 4 vols (Madrid, 1841), vol. i, p. 148, ley xxii: 'Los ministros y jueces obedezcan y no cumplan nuestras cédulas y despachos en que intervinieren los vicios de obrepción y subrepción, y en la primera ocasión nos avisen de la causa por que no lo hicieren.'


[Закрыть] Он дал конкистадорам идеальный механизм, чтобы сдерживать недовольство и обеспечивать сторонам потенциального конфликта время для размышлений. Разумеется, этот принцип также позволял им продолжать порабощать коренных жителей, чтобы эксплуатировать их в Новом Свете или даже отправлять в Испанию, где отдельные жалобы на несоблюдение королевских указов встречаются вплоть до 1540-х гг.[236]236
  О продолжении набегов с целью порабощения жителей Карибского бассейна см.: Enrique Otte, 'Los jerónimos y el tráfico humano en el caribe: una rectificación', Anuario de estudios atlánticos, 32 (1975), pp. 187–204. Наглядным примером несоблюдения королевских решений является письмо Франсиско Тельо де Сандоваля (ноябрь 1543 г.), в котором он объяснял Карлу V, что, несмотря на приказ последнего отправить всех туземцев, которых доставили в Испанию, обратно в «Индии», их владельцы предпочли этого не делать, перевезя их из Севильи в места, где их не заметят.


[Закрыть]

Следует также подчеркнуть, что в источниках той эпохи обнаруживается очень мало свидетельств подлинной заботы о духовном или материальном благополучии народов, которые, по общепринятому мнению, сами навлекли на себя все бедствия. Фернандес де Овьедо, высмеивавший Рекеримьенто, отстаивал характерную для того времени позицию, что «по природе» туземцы «полностью лишены всякого благочестия, не имеют никакого чувства стыда, отмечены самыми гнусными желаниями и поступками и не выказывают никаких намеков на добрые намерения»[237]237
  La historia general de las Indias, primera parte (Seville, 1535), fol. lviiiv.


[Закрыть]. Со своей стороны, монах-доминиканец Томас де Ортис был поражен пугающим безразличием, которое туземцы, казалось, проявляли к больным и умирающим: «Даже если те приходятся им близкими родственниками, – писал он, – индейцы не выказывают свойственной человеку жалости и уводят их умирать в горы»[238]238
  Ортис цитируется в: Pedro Mártir de Anglería, Opus epistoralum (Alcalá de Henares, 1530), fol. xcvr.


[Закрыть]. В то время, кажется, никто не задавался вопросом, не могло ли такое поведение иметь какое-то отношение к утрате социальной сплоченности в результате распада племенных структур из-за насильственного навязывания европейских моделей поведения. Очевидный пример: запрет на полигамию мог погрузить в хаос общество, в котором, как в 1516 г. с нескрываемым изумлением отмечал монах-иеронимит Бернардино де Мансанедо, «если индеец женится на индианке, образовавшееся домохозяйство будет принадлежать семье этой женщины»[239]239
  'Memorial de Fray Bernardino de Manzanedo sobre el buen régimen y gobierno de los indios', in Manuel Serrano y Sanz, Orígenes de la dominación española en América, in Biblioteca de Autores Españoles, vol. xxv (Madrid, 1918), p. dlxv.


[Закрыть]. Крайне вероятно, что именно такие невыносимые требования вели к тем обстоятельствам, которые так часто шокировали испанских поселенцев: самоубийствам, абортам, детоубийству и добровольному оставлению больных и стариков. Очень похожие тенденции наблюдаются всякий раз, когда социальная сплоченность общества оказывается разрушенной из-за насильственного навязывания чуждых моделей поведения[240]240
  Хорошо задокументированный подобный случай – история с миссионерскими форпостами францисканцев в Калифорнии XVIII в. См.: Sherbourne F. Cook, The Conflict between the California Indian and the White Civilization (Berkeley, CA, 1976), pp. 135–57. Сравнительный анализ с упором на современную Индию см.: Stephanie Thiel, 'Global Anomie and India: A Conceptual Approach', Indian Journal of Asian Affairs, 24:1–2 (June – December 2011), pp. 11–34.


[Закрыть].

Конечно, не было ничего необычного в том, что испанские поселенцы не понимали этих культурных отличий. Даже самые рьяные защитники коренных народов в Европе не выражали ни малейшего протеста против идеи навязывания им христианского образа жизни. Более того, учитывая, что большинство испанских поселенцев происходили из тех слоев общества, где идальго процветали за счет войны и грабежей, неудивительно, что совсем немногие попытки призвать их к соблюдению закона – включая те, которые сопровождались угрозами отлучения от Церкви или отказа в отпущении грехов, – возымели ожидаемый эффект. Например, уже через год после обнародования законов Бургоса от 1513 г. Диего Колон на свои средства организовал экспедицию во главе с Педро де Саласаром, целью которой был поимка и обращение в рабство жителей расположенных у побережья Венесуэлы островов Кюрасао, Аруба и Бонайре. Корабли экспедиции были укомплектованы моряками, набранными в Санто-Доминго с явного одобрения короля. В августе две сотни плененных туземцев отправили на Эспаньолу. В последующие месяцы Саласар, который остался на Кюрасао, прислал еще несколько сотен. Те немногие индейцы, которые пережили плавание и сопряженный с ним стресс, были проданы на торгах[241]241
  Enrique Otte, Las Perlas del Caribe (Caracas, 1977), pp. 118–19.


[Закрыть].

Хотя многие испанцы продолжали вести себя так, как будто туземцы были их личной собственностью, им давали понять, что, по крайней мере теоретически, эти люди являлись свободными. Из-за этого поиск еще не открытых богатств вскоре стал куда более привлекательным для европейцев делом, нежели набеги с целью пленения рабов. Яркий тому пример – богатые жемчугом районы, замеченные Колумбом недалеко от побережья Венесуэлы во время его третьего плавания. Среди тех, кто при первой же возможности решил отправиться к ним, был и Америго Веспуччи[242]242
  Felipe Fernández-Armesto, Amerigo: The Man who Gave his Name to America (London, 2006), pp. 64, 68, 88–9, 182, 192.


[Закрыть]. Вскоре после этого, в 1501 г., корабли экспедиции Родриго де Бастидаса и Хуана де ла Косы прошли вдоль континента до расположенного у северного побережья современной Колумбии залива Ураба, где, по слухам, имелись богатые залежи золота. В 1504 г. Изабелла и Фердинанд уполномочили Ла Косу возглавить еще одну экспедицию и основать там поселение; вместо этого он и его спутники разграбили индейские деревни по берегам заливов Ураба и Дарьен в поисках различного добра и сокровищ. В 1508 г., вероятно привлеченные сведениями о сокровищах, которые двумя годами ранее привез вернувшийся в Испанию Ла Коса, Алонсо де Охеда и Диего де Никуэса получили от колониальных властей две капитуляции на заселение этих земель. Попытка не удалась из-за упорного сопротивления местных жителей, которые атаковали испанцев при каждой высадке. Дело обернулось большим количеством жертв. Те, кто выжил, объединились под началом андалузского храбреца Васко Нуньеса де Бальбоа, который, в отличие от Охеды и Никуэсы, понимал важность заключения союзов с местными касиками, и захватили индейское селение, в 1510 г. переименованное в Санта-Мария-ла-Антигуа. Здесь, на севере современной Колумбии, конкистадоры наконец-то получили надежную базу – первый город, основанный испанцами на Американском материке, откуда можно было продолжить поиски золота[243]243
  Carl Ortwin Sauer, The Early Spanish Main (Berkeley, CA, 1966), pp. 104–19, 161–77.


[Закрыть].

Очевидным решением в этой ситуации было плыть вглубь материка, подымаясь от залива Ураба вверх по Сан-Хуану, как Нуньес де Бальбоа назвал реку, теперь известную как Атрато. Слухи о богатейших месторождениях по обе стороны реки и об огромном количестве золота в легендарном краю Дабайба послужили поводом для отправки экспедиции, в ходе которой испанцы впервые столкнулись с чрезвычайно воинственным племенем читара. Свидетельства современников описывают густонаселенные агломерации деревень, которые, судя по описаниям, могли находиться недалеко от региона Кибдо с его чрезвычайно высокой влажностью и туманами. Но рассказы о золоте оказались лишь байками, а плавание по реке было чрезвычайно трудным делом, поскольку приходилось пробираться среди «множества маленьких и узких рукавов», густо заросших зеленью, пройти по которым можно было только на небольших каноэ[244]244
  Sauer, Early Spanish Main, p. 225.


[Закрыть]. Неудивительно, что Нуньес де Бальбоа вскоре обратил свой взор на более доступные области, лежавшие к западу от Санта-Мария-ла-Антигуа. Он сумел обойти многих конкурентов и к лету 1511 г. стал губернатором всего региона Дарьен. Нуньесу де Бальбоа вскоре предстояло пожалеть о том энтузиазме, с которым он упомянул в своем письме королю Фердинанду о «золотых реках» – по его словам, золото в Дарьене вылавливали сетями – и о местных вождях, у которых «золото росло, как маис, прямо в их хижинах, и они собирали его в корзины»[245]245
  Joaquín Pacheco and Francisco Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos relativos al descubrimiento, conquista y organización de las posesiones españolas en América y Oceanía, 42 vols (Madrid, 1864–84), vol. xxxix, p. 241.


[Закрыть]. К тому времени, когда это письмо было получено, некоторые соперники губернатора уже проинформировали короля, что ситуация в Дарьене оставляет желать лучшего. Согласно сообщению Лас Касаса, до Кастилии дошли слухи, что испанцы на перешейке живут в «беззаконии» и не заинтересованы ни в управлении регионом, ни в обращении туземцев в христианство[246]246
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 15. Эти слухи в более ироничном тоне подтвердил и Пьетро Мартире д'Ангьера: «Испании больше не нужно… долбить горы» и подвергать себя «тысячам опасностей, чтобы заставить землю уступать свои богатства. Теперь она находит их плавающими на поверхности…» Décadas del Nuevo Mundo, ed. Ramón Alba (Madrid, 1989), pp. 34, 37.


[Закрыть].

Вскоре эти слухи подтвердили и очевидцы из Санто-Доминго, откуда Нуньес де Бальбоа с позором бежал, не сумев расплатиться со своими кредиторами. Король решил найти ему замену на посту губернатора, но никакой гнев не мог отвлечь его от соблазнительных рассказов Нуньеса де Бальбоа о полных золотом реках. В Кастилии буквально бредили ими. Фердинанд и глава того учреждения, которое в конечном итоге станет Королевским верховным советом по делам Индий, епископ Хуан Родригес де Фонсека, переименовали регион в Кастилья-дель-Оро (буквально «Золотая Кастилия») и начали планировать самую важную экспедицию, которая к тому моменту когда-либо отправлялась в Новый Свет. Больше того, это была первая со времен второго плавания Колумба в 1493 г. экспедиция, напрямую финансируемая короной. Ее предстояло возглавить человеку, назначенному на место Нуньеса де Бальбоа, – вышеупомянутому Педрариасу Давиле, первому приказавшему зачитать текст Рекеримьенто. Флот из 23 кораблей, отчаливший из Санлукар-де-Баррамеда 11 апреля 1513 г., обошелся более чем в 10 млн мараведи, что примерно соответствовало годовому доходу короны[247]247
  Miguel Ángel Ladero Quesada, La Hacienda Real de Castilla. Rentas y Gastos de la Corona al morir Isabel I (Seville, 1976), p. 326.


[Закрыть]. Это была и самая дорогостоящая экспедиция из всех, что когда-либо отправлялись в Новый Свет[248]248
  Miguel Ángel Ladero Quesada, El primer oro de América (Madrid, 2002), p. 62.


[Закрыть]. Подавляющее большинство из примерно 2000 человек, которые находились на борту кораблей, были выходцами из семей идальго, включая и тех, кого Паскуаль де Андагойя – один из капитанов Педрариаса – назвал «одними из самых выдающихся людей, когда-либо покидавших берега Испании»[249]249
  Carmen Mena García, Sevilla y las flotas de Indias (Seville, 1998), p. 73.


[Закрыть]. Сам Педрариас, известный своим высокомерием и вспыльчивостью, происходил из знатной семьи из Сеговии; его жена Исабель де Бобадилья, дама, имевшая высокие связи при дворе, приходилась дочерью злополучному губернатору Эспаньолы Франсиско де Бобадилье. Исабель была бесстрашной женщиной: когда Педрариас предложил ей остаться в Испании, она заявила, что «предпочтет быть съеденной рыбами в море или каннибалами на суше, нежели погрузится в бесконечный траур и невыносимую печаль, порождаемые необходимостью ждать не супруга, а его писем»[250]250
  Pedro Mártir de Anglería, Décadas, p. 140.


[Закрыть].

Узнав, что его собираются сместить с его должности, Нуньес де Бальбоа решился на отчаянный шаг. В новой попытке найти страну золота и, возможно, заодно вернуть благосклонность короля Фердинанда, 1 сентября 1513 г. он вышел в море с менее чем 200 людьми, направившись на север, к расположенной на территории нынешней Панамы Карете, где испанцы сошли на берег. Преодолевая массивные горные хребты, крупные реки и изнуряющую сельву, гуще которой они еще не видели, они покоряли местные племена при помощи огнестрельного оружия и своры голодных собак. Наконец в конце сентября 1513 г. они достигли вершины «самого высокого хребта». Там, в окружении своих товарищей, среди которых был и здоровяк из эстремадурского городка Трухильо по имени Франсиско Писарро, Нуньес де Бальбоа узрел ошеломивший его вид, столь же величественный, сколь и неожиданный. Встав на колени, он воздел руки к небу и возблагодарил Бога, «гордясь сильнее, чем Ганнибал, показывающий Италию и Альпы своим солдатам… он пообещал своим людям великие богатства, сказав: "Узрите… все вы, люди, которые так много перенесли, узрите край, о котором… туземцы рассказывали нам столько чудес"»[251]251
  Pedro Mártir de Anglería, Décadas, p. 166.


[Закрыть]. Перед ними лежал Тихий океан.

Для людей Нуньеса де Бальбоа это зрелище действительно было чудом, которое им каким-то образом предстояло вписать в привычную европейцам картину мира, какой ее тысячелетиями рисовали Страбон, Птолемей, Помпоний Мела и им подобные. Любопытно, что, хотя в некоторых отношениях эпоха Возрождения побуждала европейцев расширять свои умственные и географические горизонты, в других аспектах она способствовала узости и косности мышления. Почтение, которое выказывалось дошедшей от предков мудрости, теперь часто доходило до раболепия. Авторитет заново заявлял о своем превосходстве над опытом, а классические тексты стали пользоваться большим авторитетом, едва их перенесли на печатные страницы[252]252
  J. H. Elliott, The Old World and the New, 1492–1650 (Cambridge, 1970), pp. 15–16.


[Закрыть]. В самом деле, эта приверженность античной мудрости возродила у людей веру во множество идей и явлений, которые подвергались серьезному сомнению даже средневековыми христианскими авторами: от обладающих сверхчеловеческими способностями людей и топографических диковин до чудовищ и заколдованных мест. Плиний Старший писал, воображая живущих за морем людей: «Что не кажется чудом, когда впервые узнаешь о чем-либо? Сколь о многом говорят, что этого не может быть, пока это не случится на самом деле?»{13}13
  Перевод А. А. Павлова.


[Закрыть][253]253
  Цит. по Fernández-Armesto, Amerigo, p. 100.


[Закрыть] За этим замечанием следовал длинный перечень монстров, среди которых были упомянуты аримаспы, насамоны, кинокефалы, троглодиты, хороманды и астомы, а также расы гигантов и антропофагов, и все они проникли в популярные травелоги. Грифоны и амазонки были обычными фигурантами текстов, которые в остальном воспринимались как абсолютно рациональные и реалистичные повествования. Рыцарские романы, рассказы о путешествиях и агиография так тесно переплетались там, что читатели сплошь и рядом принимали вымыслы за реальные факты. Когда Отелло говорит о «каннибалах, то есть дикарях, / Друг друга поедающих. О людях, / Которых плечи выше головы»{14}14
  Перевод Б. Л. Пастернака.


[Закрыть], называя их среди чудес, увиденных им во время приключений, на которые он решился, чтобы завоевать любовь Дездемоны, это произносится с оттенком реализма, который сегодня кажется нам фантасмагорическим[254]254
  William Shakespeare, Othello, I, 3, 144–6.


[Закрыть].

Что касается Тихого океана, мы не должны забывать, что даже в 1520-х гг. ходившие через Атлантику мореплаватели упорно верили в то, что они направлялись в Азию. Сам Фернан Магеллан высказал такое мнение как нельзя яснее во время аудиенции, которую ему удалось получить у канцлера Карла V Жана Соважа в Вальядолиде в марте 1518 г. По словам Лас Касаса, утверждавшего, что он при этом присутствовал, Магеллан взял с собой раскрашенный глобус, с помощью которого объяснил Соважу, что, если линию, которая делила мир между Португалией и Испанией, продолжить вокруг земного шара, Испания будет иметь явные права на Молуккские острова – легендарный край пряностей. Затем он заявил, что достигнет этих вожделенных островов, пройдя через пролив, показанный на знаменитой карте Америки, нарисованной Мартином Вальдземюллером в 1507 г. Лас Касас (уже явно зная, что произошло дальше) утверждал, что спросил у Магеллана: «Но что, если вы не найдете пролива, который позволит вам перейти в другое море?»[255]255
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 175.


[Закрыть] Но это, видимо, не остановило португальского капитана. Из переписки со своим двоюродным братом Франсиско Серрано, командующим на Молуккских островах, он знал, что всем жителям этих островов известно о существовании маршрута оттуда до Вест-Индии[256]256
  Hugh Thomas, Rivers of Gold: The Rise of the Spanish Empire (London, 2003), p. 437.


[Закрыть]. Больше того, этот пролив, судя по всему, также собирался отыскать и Хуан Диас де Солис, в 1512 г. сменивший Веспуччи на посту главного лоцмана, когда он отправился обследовать южный континент в октябре 1515 г. Он было преисполнился надежд, когда в 1516 г. обнаружил устье реки Ла-Плата, но вскоре после этого трагическим образом попал в плен вместе с большинством своих товарищей и, вероятнее всего, был съеден представителями племени гуарани[257]257
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 105. Упоминание о проливе см. в: Solís's 'Instructions' in Pacheco and Cárdenas, eds, Colección de documentos, vol. xxxix, pp. 325–7.


[Закрыть]. Одним из тех, кому посчастливилось выжить в этой злополучной экспедиции, был португалец Алежу Гарсия, который стал первым европейцем, вступившим в контакт с инками, когда пешим путем отправился на запад с побережья Бразилии на поиски мифического «Белого короля», которого туземцы считали обладателем несметных сокровищ. Нам легко упустить из виду, что ментальный мир испанских искателей приключений выглядел на момент смерти короля Фердинанда в январе 1516 г. именно так. Даже автор рыцарского романа XVI в. «Амадис Гальский» (Amadís de Gaula) не мог бы выдумать ничего лучше[258]258
  Thomas, Rivers of Gold, p. 438.


[Закрыть].