Текст книги "Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки"

Однако у Карла имелись срочные дела за пределами Испании. В начале 1520 г. двор начал двигаться на север, в сторону Ла-Коруньи, откуда он должен был отправиться в новые имперские владения Карла в Северной Европе. Готовясь к отъезду, Карл подписал указ, продвигаемый, среди прочих, Гаттинарой и Адрианом Утрехтским, который был назначен регентом на время отсутствия императора. Этот указ был посвящен вопросам управления новыми территориями в «Индиях» и обязанности поселенцев заботиться о материальном и духовном благополучии коренных жителей. Автором этих подробных инструкций мог быть сам Лас Касас. Указ также восстановил в должности Диего Колона, отозванного в 1514 г. королем Фердинандом после того, как Колон пал жертвой интриг королевских чиновников, симпатизировавших Фонсеке. Очевидно, что на это решение также повлиял Лас Касас. В знак благодарности Колон поучаствовал деньгами в проекте Лас Касаса в Кумане[333]333
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 361.


[Закрыть].

Такое полное принятие министрами Карла идей Лас Касаса было связано как с личными интересами, так и с реформаторским рвением. Несколькими месяцами ранее, осенью 1519 г., в Севилью прибыли два посланца, доставившие несколько предметов удивительной красоты. Их прислал Эрнан Кортес, секретарь губернатора Кубы Диего Веласкеса. Веласкес дал Кортесу разрешение возглавить якобы небольшую экспедицию на «остров» Юкатан, однако, когда стал ясен масштаб задуманной Кортесом операции, Веласкес начал относиться к своему секретарю с подозрением. Кортесу удалось покинуть Кубу незадолго до того, как губернатор попытался его задержать, и теперь он был объявлен мятежником, поскольку возглавил экспедицию, вышедшую далеко за пределы рамок изначально дозволенного. Фонсека находился в курсе произошедшего и был готов арестовать двух посланцев Кортеса, а затем и казнить их. Но 30 апреля 1520 г. Королевский совет, возглавляемый Гаттинарой и Адрианом Утрехтским, постановил, что Кортесу должно быть разрешено продолжить экспедицию и что отныне он освобожден от любых обязательств перед Веласкесом. Решение было принято после того, как император дал аудиенцию прибывшим посланцам. Добравшись до императорского двора в Вальядолиде в начале апреля, во время Страстной недели, они вручили Карлу подробное письмо, в котором говорилось, что оно составлено членами городского совета (cabildo) Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус – города, основанного Кортесом в Мексике. Дав неповиновению Кортеса подробное обоснование, авторы письма утверждали, что решение о разрыве с Веласкесом было принято под давлением общей воли отряда, состоящего, как они утверждали, из «благородных идальго, ревностно служащих нашему Господу и Вашим Королевским Высочествам»[334]334
  Hernán Cortés, Cartas de Relación, ed. Manuel Alcalá (Mexico City, 1978), p. 18.


[Закрыть]. По иронии судьбы, подобный аргумент использовал и сам Веласкес, чтобы через голову Диего Колона напрямую обратиться к королю Фердинанду[335]335
  См. выше, глава 5.


[Закрыть]. Кортес, однако, добавил еще один очень веский аргумент. Согласно тексту письма, его неповиновение было оправданно, поскольку оно было продиктовано интересами короны. Мексика была невероятно богатой, красивой и развитой страной, а населявшие ее народы демонстрировали готовность признать власть Кастилии и перейти в христианскую веру[336]336
  Cortés, Cartas, pp. 12, 14, 15, 17, 18.


[Закрыть]. Один из этих аргументов показался Карлу особенно убедительным после того, как он получил возможность осмотреть потрясающие вещи, присланные Кортесом. Теперь ему было совершенно ясно, что лежащие за Морем-океаном земли имеют гораздо большее значение как в культурном, так и в материальном плане, чем кто-либо мог доселе предположить. В речи, произнесенной вскоре после этого перед кортесами Сантьяго-де-Компостела, Карл упомянул Мексику как новый «золотоносный мир», который был только что добавлен к его владениям[337]337
  Thomas, Rivers of Gold, p. 385.


[Закрыть].

Наконец 29 мая 1520 г. Карл отплыл из Ла-Коруньи. Девять дней спустя в Кастилии вспыхнуло восстание, послужившее четким сигналом того, что, хотя новый имперский проект и нашел поддержку при дворе, народ он не вдохновлял. В основе восстания комунерос (comuneros), как его стали называть, лежала глубокая обида на то, что воспринималось массами как покушение на независимость парламентских институтов, известных как кортесы. Всеобщий гнев был вызван подрывом привилегий кастильских городов, которые, по мнению повстанцев, могли созывать кортесы каждые три года по собственной инициативе. Но вместо того, чтобы соблюдать этот принцип, Карл дважды за три года просил новых денег, в то время как его продажные министры отправляли огромные суммы за границу[338]338
  Популярная присказка, намекающая на везение любого кастильца, который не попал в руки Шьевра, говорит сама за себя: 'Doblón de a dos, norbuena estedes / Pues con vos no topó Xevres.' Цит. в: Elliott, Imperial Spain, p. 145. Лучшее исследование восстания комунерос см. в: Stephen Haliczer, The Comuneros of Castile: The Forging of a Revolution (Madison, WI, 1981); см. также: Parker, Emperor, pp. 108–15.


[Закрыть]. В общем, Карл не очень-то нравился своим новым подданным. Похоже, он мало что знал об Испании и не умел говорить на местном языке, а его внешность была далека от любых представлений о «последнем мировом императоре». Невзрачный и неуклюжий, с выступающим подбородком, он был, по словам венецианского посла Пьеро Паскуалиго, «невероятно худым, бледным, меланхоличным; его рот всегда открыт и опущен, как и его глаза, которые, кажется, прилеплены к лицу и ему не принадлежат»[339]339
  '… magro al posibile, palido, molto melincolico, porta la boca sempre cazuda et aperta, et cosi li occhi cazudi che par il stagino atacati et non sieno soi'. Marino Sanuto, Diarii, 55 vols (Venice, 1887), vol. xx, p. 422. Я благодарен коллегам из Бристоля Рут Глинн и Мэйр Парри за помощь с переводом.


[Закрыть].

Таким образом, имперская повестка произвела дурное впечатление на города Северной и Центральной Кастилии, вызвав яростное негодование, которое выразилось в требованиях «хунты Тордесильяса», высшего органа восстания, оглашенных 20 октября: коррехидоры (городские чиновники) не должны в будущем назначаться без особого согласия соответствующего города, в то время как император должен взять на себя обязательство проживать в Кастилии, не привозить с собой иностранцев и во всем следовать установлениям своих бабушки и дедушки, Фердинанда и Изабеллы. Таким образом, мятежники подняли восстание во имя того, что было метко охарактеризовано как «смелая, но безнадежная попытка доказать самим себе, что, хотя все изменилось, все еще могло быть по-старому»[340]340
  Elliott, Imperial Spain, p. 153.


[Закрыть]. Лас Касас быстро воспользовался тем, что мысли министров Карла были заняты другими проблемами, и поспешил закрепить полученные недавно уступки. Он радостно заверил чрезвычайно обеспокоенного восстанием Адриана Утрехтского, что благодаря его плану через два года император получит примерно 10 000 новых вассалов и налогоплательщиков, а через три года они принесут доход в размере почти 6 млн мараведи. Через шесть лет эта цифра должна была вырасти до 11 млн, а в течение десятилетия – аж до 23[341]341
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, pp. 361–3. Лас Касас знал, что Адриан, которого все больше тревожило отсутствие реакции на его письма Карлу, соблазнится такими предложениями. Как недавно заметил Джеффри Паркер, «почти ни одно из 105 сохранившихся писем, отправленных Адрианом Карлу во время восстания комунерос, не содержит аннотаций или комментариев получателя и его советников». Паркер установил, что многие заметки на полях этих писем принадлежат историкам XIX в.; см.: Emperor, pp. 110, 611–12, n. 28.


[Закрыть].

Пока в Кастилии продолжало бушевать восстание комунерос, Лас Касас 14 декабря отплыл из Севильи, достигнув Пуэрто-Рико 10 января 1521 г. Там он начал понимать, что люди, которых он набрал в Кастилии, не так послушны его воле, как он предполагал. Некоторые заболели и умерли; другие так хорошо устроились на новом месте, что не захотели покидать Пуэрто-Рико; третьих сманил Хуан Понсе де Леон, который собирался в очередную экспедицию во Флориду, и они отправились вместе с ним[342]342
  Robert H. Fuson, Juan Ponce de León and the Discovery of Puerto Rico and Florida (Blacksburg, VA, 2000), pp. 159–75.


[Закрыть]. Когда наконец в июле Лас Касас отправился из Санто-Доминго в Куману, из всего первоначального состава экспедиции с ним осталась лишь горстка людей. А вскоре дела пошли совсем плохо. Когда 8 августа он достиг Куманы, колонисты едва успели построить поселение, прежде чем подверглись нападению группы туземцев, которые убили францисканского монаха и пятерых поселенцев, а затем сожгли деревянный дом, построенный Лас Касасом для своих личных нужд[343]343
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 379.


[Закрыть]. Спустя два месяца Лас Касас совершил отчаянный побег и вернулся в Санто-Доминго, потерпев по пути кораблекрушение вблизи селения Якимо на юге Эспаньолы, на территории нынешнего Гаити. Глубоко разочарованный в своем плане, он обратился за помощью к доминиканцам. Новый провинциал Санто-Доминго брат Доминго де Бетансос высказал мнение, что Лас Касас сделал для защиты туземцев уже достаточно и что теперь ему нужно подумать о собственном духовном благополучии. Неизбежное осмеяние, вызванное катастрофическими результатами его эксперимента, лишь убедило Лас Касаса в том, что неудача была божественным наказанием за элемент корысти в его замысле. Начиная с этого момента он был убежден, что ни у одного будущего начинания нет шанса на успех, если мамона имеет к нему хоть какое-то отношение. Последовал длительный период самоанализа, в ходе которого он решил вступить в доминиканский орден[344]344
  Las Casas, Historia de las Indias, vol. iii, p. 386.


[Закрыть].

Если Лас Касасу и удалось изгнать мамону из своего разума, при императорском дворе тот прочно завладел всеобщим воображением. Карл завел привычку брать с собой в поездки те предметы, что прислал Кортес; как сообщается, он с помпой демонстрировал их прочим князьям империи[345]345
  Karl Brandi, Carlos V: vida y fortuna de una personalidad y de un imperio mundial (Madrid, 1937), p. 169.


[Закрыть]. Сокровища выставили на всеобщее обозрение в Брюсселе, где их увидел один из величайших художников того времени Альбрехт Дюрер. 27 августа 1520 г. он описал в своем дневнике опыт встречи с ними. По его рассказу создается впечатление, что в Европе начинали осознавать существенно более важную роль Нового Света по сравнению со всем тем, что до сих пор можно было себе представить. Дюрер переходил от экспоната к экспонату буквально завороженный: «Я видел вещи, привезенные королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота, шириною в целую сажень, такую же луну из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо – видеть столько прекрасного»{16}16
  Здесь и далее перевод Ц. Г. Нессельштраус.


[Закрыть]. Впрочем, к чувству изумления примешивалась и толика разочарования: он не мог адекватно описать как вещи, которые видел, так и то впечатление, которое они на него произвели. Этот фрагмент – окно в ментальный мир человека, внезапно осознавшего, что наступила новая эра: «Я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие вещи и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран»[346]346
  Albrecht Dürer, Diary of His Journey to the Netherlands, 1520–1521, eds J.-A. Goris and G. Marlier (Greenwich, CT, 1971), pp. 53–4.


[Закрыть].

Глава 7
Манящий Китай

Вместе с предметами, которые так тронули Дюрера, Кортес отправил несколько реляций. В одной из них он убедительно говорил об утонченности народов, населявших открытые им земли, и о невероятной красоте тамошней природы, «столь же приятной глазу, сколь и плодородной». Таким образом, страна была в высшей степени пригодна «для земледелия… и всевозможного домашнего скота». Всего в пяти лигах от берега находилась великолепная горная цепь с пиками, не похожими ни на что известное в Старом Свете. Одна из гор была такой высокой, что ее вершину можно было увидеть только в очень ясные дни: она возвышалась над облаками «и была такой белой, что мы решили, будто она может быть покрыта снегом, и даже туземцы уверяют нас, что это снег; но поскольку мы не могли его как следует разглядеть, и, учитывая теплоту местной погоды, мы не осмеливаемся утверждать, что это действительно снег»[347]347
  Hernán Cortés, Cartas de Relación, ed. Manuel Alcalá (Mexico City, 1978), p. 20.


[Закрыть].

Такое описание Кортес дал внушительной вершине под названием Читлальтепетль, что на языке науатль означает «звездная гора», которая в настоящее время известна как Пико-де-Орисаба. Это самая высокая гора Мексики и один из высочайших вулканов в мире. Она венчает горный массив – настолько огромный, что, как следует из описания Кортеса, он и его соратники не могли осознать масштабов того, с чем столкнулись, не в последнюю очередь потому, что полученные от Веласкеса инструкции не указывали на то, что экспедиции встретится что-либо, кроме островов. Путешественники думали, что нанесли на карту длинную полосу суши к западу, отделенную проливом от «островов» Юкатан и Улуа, и что за ней находилась неизвестная территория, которую многие считали Китаем.

По крайней мере, в теории целью Кортеса был поиск экспедиции под командованием Хуана де Грихальвы, который отплыл с Кубы годом раньше, в апреле 1518 г., и еще не вернулся к тому времени, когда Веласкес вручил Кортесу инструкции. Попутно Кортесу было предписано отыскать амазонок и попытаться проверить достоверность слухов о том, что где-то на Юкатане живут люди с огромными ушами и собачьими мордами, о которых упорно судачили в Сантьяго-де-Куба[348]348
  José Luis Martínez, Documentos Cortesianos, 4 vols (Mexico City, 1990–1), vol. i, pp. 45–57.


[Закрыть]. Однако к тому времени, когда в июле 1519 г. он отослал реляцию императору Карлу, Кортес был уже гораздо лучше осведомлен о новых территориях, чем любой из его предшественников, кроме, возможно, Грихальвы.

Кортес отплыл с Кубы в направлении Юкатана 18 февраля 1519 г., старательно игнорируя становившиеся все более отчаянными попытки Веласкеса отстранить его от командования. Поначалу губернатор поручил экспедицию Кортесу, считая его надежным исполнителем, но постепенно, по понятным причинам, стал относиться к тому с подозрением, поняв, что в его операции задействованы 11 кораблей, 530 человек, из которых 30 были вооружены арбалетами, а 12 – аркебузами, 16 лошадей и несколько свор собак, скорее всего ирландских волкодавов и мастифов. Это было явно больше тех сил, которые требовались для выполнения губернаторских инструкций. Но Кортес и его люди действовали быстро и вскоре уже достигли острова Косумель у восточного побережья полуострова Юкатан, где надеялись найти испанцев, которые, как говорили, находились там в плену. Косумель казался многообещающим местом: он был богат медом, а фрукты и овощи были столь же необычны, сколь и полезны. Яркий окрас местных птиц не походил ни на что виденное ими прежде – он органично дополнял сравнительную утонченность местных жителей. Мало того что у них имелись «книги», как Пьетро Мартире д'Ангьера впоследствии назовет тщательно выписанные на длинных листах из промазанной битумом коры картинки, но они также выстроили на вершине высокой пирамиды храм с соломенной крышей, где поклонялись каким-то таинственным идолам[349]349
  Peter Martyr, De Orbe Novo: The Eight Decades of Peter Martyr D'Anghera, ed. and trans. F. A. MacNutt, 2 vols (New York, 1912), vol. ii, p. 27.


[Закрыть].

В составе экспедиции Кортеса был человек по имени Мельчор, индеец-майя с Юкатана, который был привезен на Кубу после злополучной экспедиции на полуостров Франсиско Эрнандеса де Кордовы в 1517 г. Через него Кортес пытался говорить с туземцами, сообщив им, что на свете есть только один Бог, сотворивший небо и землю и дарующий жизнь всему сущему. Это означало, что их идолы были злом и что все они рисковали попасть в ад, если продолжат поклоняться им. После такого вступления Кортес приказал нескольким своим людям скатить идолов по ступеням храма и соорудить алтарь на том месте, где они стояли. Затем Кортес благоговейно поместил на него изображение Девы Марии и приказал двум плотникам сколотить высокий крест, который следовало поставить на вершине пирамиды[350]350
  Joaquín Pacheco and Francisco Cárdenas, eds, Colección de documentos inéditos relativos al descubrimiento, conquista y organización de las posesiones españolas en América y Oceanía, 42 vols (Madrid, 1864–84), vol. xxvii, p. 318; vol. xxviii, p. 124.


[Закрыть]. Трудно вообразить реакцию майя на это вопиющее богохульство, поскольку достоверных свидетельств до нас не дошло. Тем не менее примечательно, что несколько недель спустя, когда в ходе своего дальнейшего движения вокруг Юкатана Кортес решил вернуться на Косумель, чтобы починить перевозившую жизненно необходимые припасы бригантину, давшую течь возле Исла-Мухерес неподалеку от северной оконечности полуострова, он с радостью обнаружил, что изображение Богородицы и крест все еще были на месте и должным образом почитались майя[351]351
  Hugh Thomas, The Conquest of Mexico (London, 1993), p. 162.


[Закрыть].

Вполне понятно, что историки склонны скептически оценивать подобные рассказы. Но это был только первый из многих случаев, когда испанские первопроходцы уничтожали местных идолов и заменяли их христианскими изображениями без какого-либо видимого сопротивления. Подобное случалось с поразительным постоянством, которое требует объяснения. Что же при этом происходило? Во-первых, мы должны помнить, что Кортес действовал по давно установившейся традиции, в рамках которой отношение к нехристианам было удивительно последовательным. По крайней мере, со момента обращения в христианство императора Константина в 312 г. н. э. ни у кого не возникало сомнений, что универсализм христианской церкви делал ее идеальным духовным союзником вселенской империи. По выражению официального панегириста Константина Евсевия Кесарийского, «как бы по мановению единого Бога, произросли для людей две отрасли добра: римское царство и учение благочестия»{17}17
  Перевод Санкт-Петербургской духовной академии, пересмотрен и исправлен В. В. Серповой.


[Закрыть][352]352
  Oration in Praise of Constantine, [trans. http://www.newadvent.org/fathers/2504.htm, по состоянию на 16 октября 2016 г.], xvi.4.


[Закрыть]. Это означало, что по мере того, как церковь занимала место старых имперских структур в качестве выразителя общественного сознания, христиане все сильнее убеждались в том, что наставления Иисуса своим апостолам уже были выполнены: Евангелие было в самом деле донесено даже до края земли. А если это было так, значит, обращение в христианство больше не было уходом в пустыню, чтобы убедить язычников принять истину; это, скорее, было приглашением тех, кто уже находился внутри вселенского общества, присоединиться к обрядовой жизни Церкви. Возможно, кое-где и оставались уголки, где Благая весть еще не пустила корни, но преимущества принадлежности к вселенскому христианскому обществу были очевидны каждому. Христианство и цивилизация шли рука об руку.

На протяжении веков это отношение, как ни удивительно, никем не оспаривалось. Даже сталкиваясь с народами, которые просто не могли иметь возможности приобщиться к христианской вере, европейцы действовали с обезоруживающей самоуверенностью. Например, в XIII в. францисканцы Джованни дель Плано Карпини и Гильом де Рубрук принесли слово Божье в земли являвшихся язычниками монголов. В их рассказах перечислены многие монгольские практики, резко расходящиеся с самыми элементарными положениями христианства; тем не менее эти обычаи описаны с твердым убеждением, что язычники легко станут христианами, стоит только донести до них глубину их заблуждений. «Если бы воинство Церкви пожелало, – писал Рубрук, – то было бы очень легко или покорить все эти земли, или пройти через них»{18}18
  Перевод А. И. Малеина.


[Закрыть]. А булла, направленная папой Иннокентием IV «императору татар», открыто упрекала адресата в том, что тот «устроил во многих странах ужасное разорение», сознательно отвернувшись от «изначального закона», объединяющего «не только людей, но даже неразумных зверей… по образцу всех небесных духов, которых Бог-Творец разделил на хоры в непреходящем постоянстве мирного порядка»[353]353
  Christopher Dawson, ed., The Mission to Asia: Narratives and Letters of the Franciscan Missionaries in Mongolia and China in the Thirteenth and Fourteenth Centuries, translated by a nun of Stanbrook Abbey (London, 1955), pp. 220, 75.


[Закрыть].

Схожим образом Кортес казался столь же уверенным в том, что, как только майя услышат о христианской вере, они осознают ошибочность своего образа жизни, вспомнят свое истинное происхождение и наведут порядок в своей духовности. В конце концов, их принадлежность к человечеству не подлежала сомнению; поэтому не подлежала сомнению и их врожденная восприимчивость к божественной благодати. Более того, как люди, они уже принадлежали к вселенскому обществу христианского мира; на самом деле когда-то в прошлом Благая весть уже должна была достигать их ушей[354]354
  Более чем столетие спустя хронист-августинец Антонио де ла Каланча все еще мог настаивать на этой точке зрения. После того как он наткнулся на свидетельство, что бородатый белый мудрец по имени Тунупа установил знаменитый крест в Карабуко, он пришел к выводу, что это был не кто иной, как апостол Фома. Его логика была безупречной: принимая во внимание «Великое поручение» Христа, данное его апостолам, факт, что какой-либо человек настолько долго томился во тьме и грехе, несомненно, противоречил бы божественной милости и естественной справедливости. Crónica moralizada del orden de San Agustín en el Perú, ed. Ignacio Prado Pastor, 6 vols (Lima 1974), vol. ii, pp. 701–69; см. также: Adolph F. Bandelier, 'The Cross of Carabuco in Bolivia', American Anthropologist, 6:5 (October – December, 1904), pp. 599–628, at p. 612. Я более подробно писал на эту тему в 'The Bible in European Colonial Thought c. 1450–1750', The New Cambridge History of the Bible, vol. iii (1450–1750), ed. Euan Cameron (Cambridge, 2016), pp. 805–27.


[Закрыть].

Хорошо, Кортес был убежден, что майя с благодарностью примут христианское учение, но как насчет их кажущейся готовности сделать это? Ответ прост: их внешнее согласие было вполне ожидаемым. В политеистическом пантеоне к новым божествам обычно относились спокойно, особенно если они были божествами могущественного народа. В прошлом майя часто принимали чужеземных богов и были более чем готовы снова поступить так же. Чего Кортес и его люди не осознавали, так это того, что включение христианского Бога в пестрый пантеон майя на самом деле укрепляло их многобожие, а не бросало ему вызов. Однако эта конкретная проблема еще не стала очевидной. На первых порах Кортес принимал их «обращение» за чистую монету.

Его оптимизм укрепило еще одно важное событие. Когда экспедиция готовилась снова отправиться в направлении Исла-Мухерес, Кортес и его люди заметили каноэ, идущее к ним с материка. Там были трое мужчин в одних набедренных повязках, чьи волосы были «собраны, как волосы женщин»; они были вооружены луками и стрелами. Достигнув берега, один из них подошел к кастильцам и спросил по-испански: «Сеньоры, вы христиане? Чьи вы подданные?» Услышав их ответ, человек расплакался и попросил их вознести вместе с ним хвалу Богу. Он рассказал, что весной 1511 г. плыл на корабле, направлявшемся из Дарьена в Санто-Доминго, чтобы сообщить губернатору о непримиримой вражде, которая возникла между тамошними поселенцами, однако на подходе к Ямайке судно налетело на мель. Он и еще около двадцати человек погрузились на весельную лодку и продолжили путь, но попали в сильное западное течение, которое в конечном итоге вынесло немногочисленных выживших к побережью Юкатана, где они и попали в плен к туземцам. Пятеро были принесены в жертву и съедены; этого человека и нескольких других посадили в клетки на откорм. Им удалось бежать, и в итоге они оказались у касика другого племени, враждебного их обидчикам, по имени Шамансана, который обратил их в рабов[355]355
  Thomas, Conquest, p. 163. Это показания нескольких очевидцев, хранящиеся в AGI (J), leg. 223, pt. 2, fols 227r, 309v, 424v.


[Закрыть].

Это был Херонимо де Агиляр, человек удивительной стойкости и силы характера. В юности он принял обеты монаха-францисканца и сумел не нарушить их, даже став рабом. Он не поддался искушению множеством женщин, которых предлагали ему туземцы, и каждый день читал молитвы. Это позволило ему вести на удивление точный календарь: он ошибся всего на три дня. Напротив, другой выживший, Гонсало Герреро, женился на девушке-майя, от которой у него родилось трое детей. Его лицо и руки теперь покрывали татуировки, уши и нос были проколоты, да и в целом Герреро не горел желанием возвращаться к принятому у испанцев образу жизни; Агиляр же был полностью готов к этому. Для Кортеса это была огромная удача, потому что Агиляр уже свободно владел языком майя, а его кастильский, хотя и немного подзабытый из-за отсутствия практики, был несравненно лучше, чем у Мельчора. Используя Агиляра в качестве переводчика, Кортес снова рассказал майя о той опасности, в которой они окажутся, если – как он выразился с изрядной долей поэтичности – не отринут своих нелепых идолов с их проклятой жаждой человеческих жертвоприношений. Затем он приказал своим людям разбить всех идолов. Майя не только не пытались этому помешать, но и, кажется, прониклись к испанцам сердечной преданностью. Они даже умоляли Кортеса оставить у них проповедника, который мог бы и дальше учить их христианской вере[356]356
  Thomas, Conquest, p. 164.


[Закрыть].

Кортес покинул Косумель в приподнятом настроении, будучи убежденным, что жители «этих островов» станут достойными христианами и верными подданными испанского королевства. Остановившись еще раз на Исла-Мухерес, чтобы пополнить запасы, испанцы поймали акулу, которая стала доказательством того, что европейцы были теперь частыми гостями в Карибском бассейне: выпотрошив ее, они обнаружили в ее брюхе более тридцати мясных пайков, значительное количество сыра, жестяную тарелку и три кожаных башмака[357]357
  По крайней мере, так Кортес рассказывал своему биографу-гуманисту; см.: Francisco López de Gómara, La Conquista de México, ed. José Luis Rojas (Madrid, 1987), p. 61.


[Закрыть]. К концу марта 1519 г. они полностью обогнули Юкатан и сделали остановку между устьями двух судоходных рек, Усумасинты и Грихальвы. Кортес решил исследовать этот район, поднявшись вверх по Грихальве на бригантинах с отрядом примерно в 200 человек. Вскоре они наткнулись на поселения с каменными домами, которые явно свидетельствовали, что местные строители обладали, как выразился Пьетро Мартире д'Ангьера, «настоящим талантом»[358]358
  D'Anghera, De Orbe Novo, vol. ii, pp. 33–4.


[Закрыть]. Последовали напряженные переговоры: испанцы требовали большого количества продовольствия, а индейцы призывали их немедленно убраться. Затем Кортес приказал нотариусу Диего де Годою зачитать воззвание с требованием подчиниться власти монархов Кастилии, которое Агиляр перевел озадаченным туземцам. В ответ те напали на испанцев[359]359
  Pacheco and Cárdenas, Colección de documentos inéditos, vol. xxvii, p. 325. По словам Деметрио Рамоса, вероятно, это был не Рекеримьенто Паласиоса Рубиоса, а документ, написанный для этой цели самим Годоем. См.: Hernán Cortés (Madrid, 1992), p. 67.


[Закрыть]. Они использовали луки и стрелы, мечи с обсидиановыми лезвиями, а также камни, которые запускали из пращей. Хотя испанцев было значительно меньше и около двадцати из них были ранены, Кортесу удалось выгрузить на берег несколько пушек. Грохот выстрелов испугал индейцев, и они бросились бежать. В разгар суматохи неистовый Педро де Альварадо предпринял внезапную атаку, которая позволила испанцам овладеть селением. Помимо раненых, единственной их потерей стал Мельчор: его терпение, очевидно, лопнуло, и он в суматохе сбежал. Впоследствии из допросов пленников Агиляр узнал, что Мельчор призывал индейцев не сдаваться, мотивируя это тем, что испанцы были такими же смертными, как и они сами[360]360
  Pacheco and Cárdenas, Colección de documentos inéditos, vol. xxvii, pp. 325–9; Bernal Díaz del Castillo, Historia verdadera de la conquista de la Nueva España, ed. Miguel León Portilla, 2 vols (Madrid, 1984), vol. i, pp. 142–5.


[Закрыть].

Захваченное селение, которое его жители называли Потончан, было с характерной помпой переименовано Кортесом в Санта-Мария-де-ла-Виктория[361]361
  Название не сохранилось, и теперь точное местонахождение Потончана установить не удается.


[Закрыть]. Кортес был доволен, поскольку испытал в деле артиллерию и убедился, что она дает кастильцам огромное преимущество даже против сравнительно умелого противника, значительно превосходящего по численности. Бои возобновились через несколько дней, когда экспедиция возвращалась к побережью. Кастильцы двигались вдоль полей Сентлы – равнинной территории с чрезвычайно плодородными почвами, где в изобилии произрастал маис. Вновь оказавшись в меньшинстве, Кортес решил бросить в бой несколько лошадей. Эффект был даже более молниеносным и внушительным, чем от грохота пушек. Вид лошади впечатляет в любой ситуации; но для индейцев, которые никогда не встречали таких животных и вдруг увидели, как на них сидят люди, составляющие с ними вроде бы единое целое, это оказалось ужасающим зрелищем[362]362
  Pacheco and Cárdenas, Colección de documentos inéditos, vol. xxviii, pp. 130–31.


[Закрыть]. Неудивительно, что буквально на следующий же день туземцы запросили мира: Кортеса и его людей посетили посланники, которые принесли с собой еду и подарки, в том числе некоторые предметы из золота и бирюзы, а кроме того, привели 20 женщин, которые должны были прислуживать испанцам и готовить для них. Стороны с трудом понимали друг друга, потому что язык майя, на котором говорили в этом районе, отличался от наречия, знакомого Агиляру, но Кортес, судя по всему, был только рад прийти к выводу, что посланники признавали власть Кастилии. Соответственно, он организовал церемонию формального принятия вассальной зависимости, засвидетельствованную нотариусом Педро Гутьерресом, а затем строго приказал новым подданным отказаться от человеческих жертвоприношений и бесовских идолов, которые были разбиты и заменены христианским алтарем и крестом[363]363
  Díaz del Castillo, Historia verdadera, vol. i, p. 152; Pacheco and Cárdenas, Colección de documentos inéditos, vol. xxvii, p. 333; Ramos, Hernán Cortés, p. 89; D'Anghera, De Orbe Novo, vol. ii, p. 35; Pacheco and Cárdenas, Colección de documentos inéditos, vol. xxvii, pp. 229–332; López de Gómara, Conquista, pp. 65–9; Thomas, Conquest, p. 171, again, using the evidence from AGI (J), leg. 223.


[Закрыть]. Кортес также устроил крещение этих 20 женщин, которые получили христианские имена. Одна из них, по имени Малинали, стала Мариной. Вскоре она окажется любовницей Кортеса. Женщина с острым умом и практическим здравым смыслом, чья преданность Кортесу, кажется, не знала границ, Марина имела дополнительное преимущество: она говорила и на языке майя, и на науатле, лингва франка Центральной Мексики; таким образом, она имела возможность говорить на науатле с мешика{19}19
  Этнонимы «мешика» и «ацтеки» являются синонимами.


[Закрыть], а затем на майя с Агиляром, после чего тот объяснялся на кастильском языке с Кортесом. Однако Марина быстро овладела кастильским в достаточной степени, чтобы услуги Агиляра стали не нужны. Таким образом, она и Кортес составили то, что было точно охарактеризовано как «дуэт… который часто сочетал красноречие с изощренностью, набожность с угрозами, изысканность с жестокостью»[364]364
  Thomas, Conquest, p. 172


[Закрыть]. И если, как говорил королеве Изабелле ученый-гуманист Антонио де Небриха, поднося ей в 1492 г. свой основополагающий труд по кастильской грамматике, «язык всегда был спутником империи», Кортес не мог бы выбрать спутника лучше Марины[365]365
  Это замечание из работы: Stephen Greenblatt, Marvellous Possessions: The Wonder of the New World (Chicago, IL, 1992), p. 145.


[Закрыть].

Отдохнув и отъевшись, испанцы возобновили свое движение вдоль берега Мексиканского залива. 21 апреля 1519 г., в Чистый четверг, они достигли острова, которому Хуан де Грихальва годом ранее дал название Сан-Хуан-де-Улуа. На следующий день, в Страстную пятницу, Кортес и около 200 человек, взяв с собой лошадей, собак и артиллерию, отправились на бригантинах на материк и высадились рядом с тотонакским селением Чальчикуэйекан, на месте которого теперь расположен порт Веракрус. Тотонаки, вспоминавшие Грихальву с теплотой, встретили кастильцев едой и подарками. В пасхальное воскресенье прибыл еще один посланник. Он представился как Тендиль, губернатор Куэтлакстлана (современная Котакстла) – соседней провинции на восточной окраине земель, находившихся под властью великого города-государства народа мешика под названием Теночтитлан[366]366
  См.: Michael A. Ohnersorgen, 'Aztec Provincial Administration at Cuetlaxtlan, Veracruz', Journal of Anthropological Archaeology, 25 (2006), pp. 1–32.


[Закрыть]. Тендиль объявил, что его направил к испанцам не кто иной, как сам Монтесума, и держался с незваными гостями довольно непринужденно, так что Кортес вскоре проникся к нему симпатией, попросив его поприветствовать императора мешика от его имени и передать Монтесуме кое-какие подарки. Император мешика был девятым по счету тлатоани, главой могущественного Тройственного союза, господствовавшего в Центральной Мексике. Он находился у власти с 1502 г. и, вероятнее всего, впервые услышал о странных чужеземцах еще почти десять лет назад, в ту пору, когда они обосновались в Дарьене, переименовав его в Золотую Кастилию. Он также знал об их недавнем прибытии на Юкатан, о легкости, с которой они победили жителей Потончана, и о том глубоком отвращении, которое они, судя по всему, питали к человеческим жертвоприношениям – краеугольному камню той религиозной системы, которую представлял Монтесума. Если верить воспоминаниям собеседников францисканского хрониста Бернардино де Саагуна, поколением позже беседовавших с ним на науатле, Монтесума был, похоже, совершенно сбит с толку неумолимым приближением кастильцев. Более того, он казался чрезвычайно встревоженным, преисполненным «цепенящего страха». «Его душа болела, а его сердце мучилось», и он то и дело спрашивал своих придворных: «Что же с нами будет?»[367]367
  Bernardino de Sahagún, Florentine Codex: The General History of the Things of New Spain, trans. Charles E. Dibble and Arthur J. Anderson, 12 vols (Santa Fe, NM, 1951–5), vol. xii, p. 20.


[Закрыть] Настроение правителя едва ли улучшилось, когда в Теночтитлан с отчетом явился Тендиль, поведавший о грохоте кастильской артиллерии, оставлявшей от крупных деревьев одни лишь щепки. Он описывал лошадей как «оленей… таких высоких, что доставали до крыш», тогда как собаки с их «закрученными ушами, огромными волочащимися челюстями» и «огненно-желтыми глазами» были не похожи ни на что, что когда-либо видели туземцы. Услышав все это, Монтесума был «в ужасе и словно потерял сознание. Его сердце преисполнилось печали, оно отказывалось ему служить»[368]368
  Sahagún, Florentine Codex, vol. xxi, pp. 19–20.


[Закрыть].

Дурных предзнаменований становилось все больше. Среди подарков, посланных Кортесом Монтесуме, был шлем, который по странному совпадению сильно напоминал головной убор Уицилопочтли – бога, приведшего мешика в их обетованную землю в долине Анауак, чьей статуе поклонялись в Большом храме Теночтитлана. Не меньше Монтесуму встревожило то, что синева личного флага Кортеса напоминала цвет, приписываемый Уицилопочтли. Это выглядело нехорошо, особенно в свете приверженности Монтесумы богу-сопернику Уицилопочтли, Кецалькоатлю. Не далее как в 1505 г. он приказал соорудить необычный круглый храм в честь Кецалькоатля, разместив его в культовом комплексе Теночтитлана[369]369
  'Historia de los mexicanos por sus pinturas', c. 1535, в: Joaquín García Icazbalceta, ed., Nueva Colección de documentos para la historia de México (Mexico City, 1941), p. 253.


[Закрыть]. Согласно легендам, Кецалькоатль был одним из основателей священного тольтекского города Толлан, откуда его изгнали враждебно настроенные боги, в том числе и Уицилопочтли – возможно, за осуждение человеческих жертвоприношений. Говорили, что сначала он бежал в город Чололлан, а затем уплыл за восточное море на плоту из змей. Теперь Монтесума видел в этом еще одно тревожное совпадение. Год прибытия Кортеса, 1519-й, был «первым годом тростника» по священному календарю мешика. Считалось, что Кецалькоатль родился в первый год тростника и умер по истечении ровно одного полного цикла священного календаря, тоже в первый год тростника. Как гласил ацтекский источник, первый год тростника был особенно плохим годом для царей: «По знакам… первый крокодил… поражает стариков… первый ягуар, первый олень, первый цветок… детей… первый тростник… поражает царей»[370]370
  Codex Chimalpopoca, в: John Bierhorst, Four Masterworks of American Indian Literature (New York, 1974), p. 37.


[Закрыть]. Кроме того, именно восток был стороной света, связанной со знаком тростника. Кастильцы не просто явились с востока, то есть оттуда, куда удалился Кецалькоатль на своем змеином плоту, но и пришли одетые в черное, один из цветов Кецалькоатля. Для Кортеса и его людей, сошедших на берег в Страстную пятницу, черный цвет, конечно, имел совершенно другое значение. Иными словами, для Монтесумы все указывало на то, что прибытие этих бородатых чужаков, выступавших против человеческих жертвоприношений, знаменует возвращение Кецалькоатля.