Текст книги "Жизненная сила"

– Может, мне выйти? – спросила я, но Барбара отрицательно покачала головой и тут же швырнула трубку на рычаг.

– Он невыносим, – пробормотала она, – просто невыносим! – И добавила, обращаясь к подошедшей Афре: – Мне придется уйти домой. Бен не желает быть нянькой. Он ничего не хочет понимать. Ведь это и его ребенок! Почему же он ведет себя так, будто ребенок только мой?

– Потому, что ты допоздна пробыла у этого подлеца Лесли Бека, – объяснила Афра, – а ведь тебя отпустили под залог и ненадолго. Вот твой тюремщик и разозлился. Зачем ты вообще это сделала?

– Я перепила, – удивленно отозвалась Барбара. – Выпила слишком много сакэ.

– Я не про это, – уточнила Афра. – Зачем ты вышла замуж и родила ребенка?

Барбара извинилась передо мной и, заранее, перед Мэрион, и умчалась домой.

– Брак – это тюрьма, – рассуждала Афра. – Муж – тюремщик, а дети – ножные кандалы. Я буду такой, как Мэрион, постараюсь держаться подальше от жизненной силы, о которой твердит Лесли Бек.

– И многое потеряете, – предупредила я. Мой приступ ревности уже прошел, Лесли Бек оказался попросту недостоин его, и я уже начинала подумывать, что прекрасно обойдусь без картины Аниты Бек. И вообще зачем мне на этом этапе жизни вдруг понадобилось собирать сувениры и памятные вещицы? Абсурд!

– А вы знакомы с Лесли Беком? – спросила Афра.

– Знакома, – подтвердила я.

– И поэтому хотите купить картину? – Взгляд ее был прямым и ясным.

– Да.

– Что в нем особенного, в этом Лесли Беке? – удивилась Афра.

– Размер пениса, – ответила я, раздосадованная покровительственным отношением ее поколения к моему, и была вознаграждена: мои слова шокировали Афру.

– Об этом Барбара ничего не говорила, – заметила Афра и ушла, оставив меня в одиночестве. Этот разговор напоминал партию в теннис с игроком, мастерство которого заметно превосходило мое. Едва я успевала отразить один мощный удар, как на меня обрушивался следующий.

Мэрион вернулась из «Галереи Тейт».

– А, Нора! – высокомерно процедила она. – Как приятно тебя видеть!

В светло-сером шелковом костюме с крапчатым шарфиком она выглядела элегантно. Ее длинные ногти покрывал алый лак. Всякий, кто посмел бы посоветовать ей не надевать резиновые перчатки во время чистки огурцов, получил бы бесцеремонный отпор. А я сегодня выбрала самые удобные туфли. Я думала: «Если бы я захотела, то могла бы опубликовать твою биографию». Но даже ощущение власти не утешало меня.

– Афра говорит, ты хочешь купить картину Аниты Бек, – начала Мэрион отчужденным и официальным топом. С Розали она всегда откровеннее, чем со мной. Мэрион что-то имела против меня. В чем же дело? Что такого есть у меня, чего нет у нее? Муж, дом, дети, домашние хлопоты? Или все дело в том, что я относилась к Мэрион так же снисходительно, как Афра – ко мне? Я пожалела, что явилась в галерею. Лучше бы я бросилась искать утешения у Эда.

– Насчет покупки я пока не уверена, – ответила я. – Розали сказала мне, что картина здесь.

– Я не хочу, чтобы она досталась тебе, – заявила Мэрион Лоуз. – Когда я вспоминаю, сколько выстрадала Анита по твоей вине, убеждаюсь, что ты не имеешь на эту картину никакого права.

Это был один из самых неудачных дней в моей жизни. Напрасно я не осталась на работе. Напрасно солгала мистеру Рендеру. За это я была сурово наказана. Я встала, чтобы уйти. Мэрион вскинула руку, останавливая меня.

– Ну и куда бы ты ее повесила? На стену вашего общего с Эдом дома? Подумай об этом, Нора. У всех вас нет ни стыда, ни совести. Ни сдержанности, ни самодисциплины. Вы только и делаете, что прыгаете в чужие постели!

Я открыла рот, чтобы возразить, но промолчала.

– Мало того, – продолжала Мэрион, – вы все донельзя самодовольны. Вы думали, что оказываете мне услугу, кичились своим великодушием, считали своим долгом просвещать меня.

Чего же боле?

– Мало того, – не унималась Мэрион, – вы считали сырой подвал подходящим жильем для меня, а теперь я страдаю от астмы. Сегодня в «Галерее Тейт» мне пришлось достать ингалятор. Я чуть не сгорела со стыда. Наверное, там что-то распыляют. Тебе известно, в чем ваша вина. Вы пользовались мной, как прислугой, я подмывала ваших младенцев, собирала ваше грязное белье. Вы считали, что это в порядке вещей. А я годами терпела это унижение, – заявила Мэрион Лоуз, – и чувствовала себя отвратительно. Но что я тогда знала? Вы воспользовались своим преимуществом.

– Пожалуй, я лучше пойду, – наконец сказала я. Холод пробирал меня до костей. Ненавижу скандалы, крики, разоблачения. Наверное, Мэрион родилась скандалисткой. Мы не сумели переделать ее. Натуру базарной торговки прикрывал тончайший налет благопристойности и сдержанности. Я не испытывала к пей ничего, кроме неприязни. Я вспоминала, как Эд привез ее к нам домой. Интересно, посочувствовал бы он Мэрион, не будь она миловидной? Разумеется, нет! Дурнушку, заговорившую о поддельном Ван Гоге, можно бросить на произвол судьбы, симпатичную девушку – нет.

– Не думала, что ты разозлишься, – пожала плечами Мэрион.

– Ничего, – отозвалась я. – Благодаря тебе я передумала выбрасывать на ветер тысячи фунтов. Барбара просила передать тебе извинения и объяснить, что ей пришлось уехать домой: ее муж сердится, поскольку она провела ночь с Лесли Беком.

Услышав эти слова, Мэрион Лоуз побледнела и рухнула на стул. Она не удосужилась ни оправить юбку, ни скромно сдвинуть колени. Сейчас она казалась нескладной девчонкой.

– О Господи… – прошептала Мэрион Лоуз.

– Все мы разволновались, – продолжала я. – Он взбудоражил нас. Но Барбара не стала рассказывать Афре про размеры его жезла, видимо, с возрастом он усох. Кажется, такое случается.

Мэрион начала смеяться. Она протянула руки ко мне.

– Мне жаль, – выпалила она, – очень жаль! Конечно, ты вправе купить картину. Все равно она никому не нужна. Я не могу позволить себе рисковать бизнесом ради принципов. Я не такая, как Винни и все вы. Мне приходится существовать в реальном мире. А что касается Аниты, то я просто лицемерка.

Я опасливо позволила ей обнять меня и почувствовала, как мое недовольство исчезает. Я не терплю новомодной привычки касаться друг друга и обниматься по любому поводу – мне привили другие правила. Любые прикосновения ассоциируются у меня с сексом. Маленькая мисс Дева, сказал бы Винни. Мисс Недотрога.

Мэрион во многих отношениях превзошла нас, своих наставников; я гордилась ею. Но промолчала, опасаясь получить пощечину.

Я пресытилась чистосердечными признаниями и исповедями и потому передумала. Я не стану вдаваться в подробности моего романа с Винни, который не имел никакого отношения к жизненной силе Лесли Бека. Винни свойственна мягкая притягательность, на которую порой откликаются женщины. Лесли Бек потрясает своим гигантским фаллосом и шагает по трупам жертв. И потом, с тех пор как Розали высмеяла меня за слово «роман», мне стало неловко употреблять его. Наверное, оно и вправду звучит старомодно. Но чем его заменить? Как назвать тайные интимные отношения, в которые я ненадолго вступила с Винни? Видимо, Розали хотела услышать, что мы трахались с ним, но не дождалась. Пусть как угодно называет свои встречи с мистером Кольером и его пекинесом, но лично я не трахаюсь – у меня бывают романы. У меня есть муж, дом, дети, уйма обязанностей, и, чтобы успешнее справляться с ними, я завожу романы на стороне. Мужья изменяют по множеству причин – откуда мне знать каких? Благодаря им чужие жены не только утоляют жажду плоти, но и усмиряют бунтующий дух.

Однако после того, как Мэрион обвинила меня в супружеской неверности – если так можно это назвать, – я утратила прежнюю уверенность в себе. Поэтому расскажу о романе с Винни кратко.

Все началось, когда Сьюзен уехала в Бордо вместе с Лесли и леди Анджелой. Едва ли она отправилась прямиком домой, но ее маршрут мы не обсуждали. Прежде они с Винни почти не ссорились. Он бросил свою частную медицинскую практику; его книгу «Как укрепить сердце» быстро раскупали; другая, более толстая и интересная работа, «Природа сновидений», удостоилась одобрения видных критиков. Винни и Сьюзен наконец-то рассчитались с долгами.

– Не знаю, что раздражает ее сильнее, – грустно говорил Винни, пока мы выбирали баклажаны и желтый перец у прилавка на рынке Периге, – то, что я бросил врачебную практику, изменил нашим принципам, или то, что меня воспринимают всерьез люди, которыми она восхищается. Лучше бы я остался приверженцем диет.

«Сьюзен несправедлива к мужу», – думала я.

Винни был одет в бело-голубую полосатую тенниску. Он носил усы и был загорелым, плотным и по-мужски красивым, как Жерар Депардье. Мы уехали вдвоем. Тем утром мы с Эдом повздорили. Он сожалел об отъезде Сьюзен. Я поинтересовалась почему. Он объяснил, что теперь ему не с кем поговорить. Что это значит, возмутилась я, разве со мной не о чем говорить? Он ответил, что я же понимаю смысл его слов, но я заявила, будто ничего не понимаю. Я обиделась и разволновалась. Другими словами, я была готова обидеться и под этим предлогом уехать с Винни на рынок в Периге. Я давным-давно утратила веру в искренность моего праведного негодования. Обычно такое негодование – паше собственное, мужа, босса, политика, генерала – предвещает злой умысел.

Мои глаза все еще были красными от слез. В баре Винни угостил меня бокалом перно. Потом еще одним. На нас смотрели. День выдался на редкость жарким. Мы спустились к реке, надеясь, что там прохладнее, но ошиблись. Я никак не могла успокоиться. Винни – добрая душа. Он не мог видеть, как я страдаю. Он обнял меня. Внешне он ничем не походил на Эда. Живот Эда был плоским, даже впалым, как раз на уровне моей груди, поэтому наша плоть никогда не соприкасалась. А внушительный живот Винни, плотный, обтянутый полосатой тканью, вжался в мое тело, принося облегчение. Вокруг не было ни души. Сильные пальцы, пропахшие чесноком и оливковым маслом, приподняли подол моего платья: помню, оно было из топкого индийского хлопка, коричневато-розовое, с крупными оранжевыми цветами, чудовищное, но создающее иллюзию хрупкости и доступности, – наверное, поэтому я и выбрала его. Пояс от этого платья я храню в ящике с бельем, а само платье, вместе с другой одеждой, которую я некогда любила и носила, давным-давно затянуло в воронку времени, там оно и пропало.

– Здесь слишком жарко, – сказал Винни и увлек меня в кусты.

Как правило, романтики (а Эд утверждает, что я в душе романтик) лучше запоминают обстановку, атмосферу, слияние тела и души, а не сексуальные подробности. При отсутствии какой-либо неприятной или примечательной детали (такой, как размеры жезла Лесли Бека) происходящее помнится туманно, остается в памяти, как оранжевые цветы на коричневато-розовом платье – часть целого, но отнюдь не все целое. Я никак не могу вспомнить, был Винни плох или хорош в постели или на каменистых берегах Дордони. Думаю, лучше быть таким, как Винни (о нем я вспоминаю с признательностью и удовольствием), чем таким, как Лесли Бек, с его сексуальной мощью, которая с возрастом угасает, как и он сам. Но я не мужчина, мне не дано знать, как это бывает у мужчин. Можно лишь строить догадки, поскольку мужчины настолько озабочены своими сексуальными возможностями, что редко упоминают о них вслух, а тем более в письменном виде.

Отчетливее всего я помню бело-голубую полосатую тенниску, растянувшуюся на тугом животе, из-за которого Сьюзен постоянно пилила мужа, ящерицу, сидящую на камне и устремившую на меня взгляд немигающих глазок, – казалось, и ее захватила безмятежность, вязкость времени, оберегающего любовников. А может, это была не самка, а самец. Кто их разберет, этих ящериц?

Я заявила, что больше такого не повторится. Напрасно мы вообще поддались искушению. Соглашаться или спорить было ниже достоинства Винни. Я утверждала, что мы, в сущности, никому не изменили. Он попросил меня не лицемерить. Я умолкла.

Я не любила Винни так, как Лесли Бека, но уверена: если любовь бывает заслуженной, то Винни заслуживал ее больше, чем Лесли. Думаю, произошло вот что: наши интимные познания друг о друге, неизбежная составляющая дружбы супружеских пар, переполнили чашу, пролились, разбавленные возбуждением, скрытностью, желанием реализовать представившуюся возможность. Но тогда по какой-то прихоти судьбы я расценила это как удачу, и благодаря взаимному смущению дурманящий аромат таинственности выветрился.

Сьюзен вернулась неожиданно. Она заявила, что Анита – зануда, что леди Анджела домогается ее, что в Лондоне наверняка душно и пусто. Она передумала. Нас, своих друзей, она сочла меньшим из зол. Оставаться с Винни наедине стало труднее. Мы использовали любой шанс, и это продолжалось несколько лет. Но когда я поссорилась со Сьюзен, убедила себя, что она затащила Эда в постель во время вечеринки, я договорилась с Винни встречаться только в случае крайней необходимости. Когда увлеклась Лесли, я сознавала, что изменяю Эду, и это мне не нравилось. Но если бы во время романа с Винни вы упрекнули меня в неверности, я заявила бы, что ни в чем не виновата, и была бы совершенно искренна. Мы с Эдом стали единым существом с двумя самостоятельными телами, Эд дружил с Винни; все, что происходило между мной и Винни, затрагивало и Эда, просто я не считала нужным вдаваться в обсуждения. Серьезной потребности в таких откровениях я не видела.

Отношения Винни и Сьюзен были гораздо сложнее и запутаннее и оставались для пего источником постоянной печали и беспокойства. Думаю, если бы я настояла, он расстался бы со Сьюзен и женился на мне, но этого я не хотела. Мне нужны были оба, и Винни, и Эд, я хотела получить не только кусок пирога, но и глазурь, и, поскольку я никому не причиняла вреда, что могло меня остановить?

Я услышала шум и подняла голову. Передо мной – в приемной «Аккорд риэлтерс» – стояла Сьюзен. На минуту я растерялась. Это была Сьюзен восемнадцатилетней давности, вернувшаяся из Бордо, чтобы стать дуэньей собственного мужа, Сьюзен, расставшаяся с Лесли Беком и леди Анджелой, и она явилась сюда, чтобы убить меня. Должно быть, меня все-таки мучили угрызения совести, только я в этом не признавалась. Но нет – я не перенеслась в прошлое, на дворе стояли девяностые, а не семидесятые годы, а Сьюзен по-прежнему осталась свежей, красивой и высокомерной. Она не располнела, а, наоборот, похудела, ее глаза стали еще больше и ярче. Она производила впечатление интеллигентной, компетентной, деловитой женщины, какой и была. Я отметила ее сходство с актрисой Гленн Клоуз.

Я поспешно сунула рукопись в ящик стола.

– Сьюзен? – нерешительно произнесла я.

– Все ссоры давно в прошлом, – сказала она. – Кто-то из нас должен был сделать первый шаг.

– Это не обязательно, – возразила я, но невольно заулыбалась. Я была рада видеть ее.

– Прости, – прошептала она, и я вдруг поняла, что обнимаю ее. Как моей матери, ей удалось заставить меня вновь стать ребенком, получившим прощение: доверчивым, заслуживающим доверия и защищенным.

– За что ты извиняешься?

– Честно говоря, не помню, – призналась она, – но кто-то должен был извиниться, и я поняла, что больше не могу ждать, когда это сделаешь ты. Мне звонила Розали. Лесли Бек снова среди нас, это гораздо интереснее, чем обиды и молчание.

Она объяснила, что хочет купить картину бедной Аниты Бек вместе со мной, вложив половину суммы. Картина не должна достаться чужому человеку, но выложить сумму, которую запросила Мэрион, Сьюзен была не в состоянии. После всего, что она сделала для Мэрион, она вправе рассчитывать на уступку. В прошлом Мэрион многое себе позволяла, о чем Сьюзен не замедлила сообщить мне.

В офисе не было ни мистера Рендера, ни мистера Кольера. Я давно привыкла писать свой роман (или мемуары) в конторе «Аккорд риэлтерс» и здесь же принимать подруг в рабочее время. С тех пор как мистер Кольер начал встречаться с моей лучшей подругой Розали, я стала относиться к нему как к коллеге, а не как к боссу. Порой я размышляла, не корыстные ли интересы мешают мне предупредить Розали, посоветовать ей не принимать ванну вместе с мистером Кольером, но приходила к выводу, что так можно сделаться параноиком и перестать доверять даже себе.

– Все это мне известно, – сказала я, когда Сьюзен умолкла.

– И было известно с самого начала. Но ведь это возмутительно! – воскликнула она, и я вспомнила, что ее работа заключается в сборе средств для агентства по усыновлению детей.

Подобно многим из нас, она открыла в себе стремление наряжаться в лучшие платья, бывать на официальных обедах, ждать, когда перед ней поставят очередное блюдо, и беседовать с интересными и влиятельными людьми. Она бросила свою первую работу с обделенными и несчастными, отказалась от второй, а также от попыток уравнять возможности людей и убедить преуспевающих опекать обделенных и несчастных, и теперь жаждала только покоя и вкусной еды, а картину Аниты Бек решила купить за полцены как напоминание о бурной молодости. Она опять стала моей подругой – на крайней мере так она сказала. От меня требовалось позитивное, а не негативное отношение к ее поступкам и взглядам. Послушайте, я действительно была рада повидаться со Сьюзен, положить конец вражде, избавиться от необходимости поворачивать в другую сторону, лишь бы не столкнуться с ней в супермаркете. Тем не менее она сделала Винни несчастным, взлелея свою вспыльчивость, и дала ей волю: «Я не в настроении. И тебе придется с этим смириться». Ничто не портит семейную жизнь так, как раздражительность.

И потом, почему она решила купить картину Аниты в складчину со мной? Чтобы сэкономить? Вряд ли. Денег у нее предостаточно. В прошлом году я видела во всех книжных магазинах книгу Винни «Диета для мужской талии». Скорее всего Сьюзен пыталась воскресить прошлое и уравнять свою мимолетную интимную связь с Лесли Беком, обладателем самого огромного жезла в мире, с моим летом любви. Хотя Сьюзен, как и Розали, забеременела от Лесли, а я – нет, их романы не имели последствий. В отличие от моего.

Полагаю, Мэрион заявила бы, что это обстоятельство усугубляет мою вину перед Анитой Бек, но кто такая Мэрион, чтобы судить меня? Наверное, она до сих пор не понимает или не считает нужным рассказывать Сьюзен, как у нее появилась пресловутая «Галерея Мэрион Лоуз», а я давно знаю это и продолжаю хранить тайну. Попробую избавиться от мук совести, написав о ней, как поступила с недавней сенсацией – возвращением Лесли Бека в жизнь Мэрион, но буду писать не от первого лица. Попробую увидеть это событие огромными глазами, несправедливо доставшимися Мэрион. При этом я наверняка испытаю облегчение. Приятно чувствовать себя так, как чувствует Мэрион, ставить себя выше окружающих, считать приличное поведение и адекватные эмоции своей прерогативой, обладать развитой, но осторожной восприимчивостью. О да, быть Мэрион очень приятно. Сознавая, что у тебя нет ни детей, ни близких, неизменно ощущаешь облегчение. Я наслаждаюсь им, вселившись в разум Мэрион.

МЭРИОН

Мне трудно любить людей, я с детства привыкла относиться к ним с неприязнью. «Ох уж эта Мэрион! Она и родилась с задранным носом», – сказала бы моя мать.

Аида и Эрик были крупными, расплывшимися людьми, как и мой младший брат Питер. У меня длинные ступни, я всегда была слишком рослой для своих лет, но худой. К двенадцати годам Питер весил на два стоуна больше любого из своих ровесников. Я родилась сдержанной, и вскоре мне пришлось стать организованной и собранной. Иначе и быть не могло. Если я хотела выйти из дома причесанной, прежде мне требовалось отыскать гребень в куче грязной посуды, окурков и лотерейных билетов. Все мои родные курили, Питер – с восьми лет. Никто из них не читал книг. Мать и отец объясняли друзьям, что меня подменили сразу после рождения. Поначалу это ранило меня, потом я начала мечтать, чтобы это было правдой, но поверить родителям мне мешало слишком заметное и прискорбное сходство между отцовским носом и моим собственным. Мои родные считали, что люди живут, чтобы наслаждаться, а я полагала, что каждый день дается нам, чтобы в чем-нибудь преуспеть – правда, в чем именно, я не понимала, а спросить было не у кого. Как правило, люди, подобные мне, отделенные от родных интеллектуальной пропастью, восприимчивы к языку. Им помогают книги, к ним проявляют интерес учителя, они без труда находят свое место в мире, поступают в университеты и ведут образ жизни, к которому они приспособлены. Но у меня были сложности с письменностью: я до сих пор страдаю дислексией в слабой форме, хотя прекрасно ориентируюсь в мире цифр, к тому же из-за какого-то незначительного функционального нарушения не могу нарисовать ничего сложнее кошки, сидящей на столе. Только к четырнадцати годам я набралась смелости, чтобы зайти в местную картинную галерею и выяснить, что мое увлечение и страсть – чужие картины, альтернативное видение реальности. Но я не знала, что делать с этим увлечением, и опять-таки некому было мне объяснить. «Плохо» по английскому, «плохо» по рисованию, «хорошо» по математике. Эти оценки с самого детства обрекли меня на службу в банке, и даже такую работу Эрик и Аида считали для меня синекурой. Но в банке все вокруг вызывали у меня неприязнь, все было уродливым и грубым, все намертво привязывало меня к тому, что называется «здесь и сейчас», угнетало дух.

Я ненавидела свою семью. Ненавидела парней, чья неловкая возня раздражала меня; насколько я видела, их единственным желанием было отнять у меня все лучшее, низвести меня до своего плачевного уровня. Мне казалось, что других девушек любят, а я нужна парням разве что «для галочки». Я ненавидела свою работу. Больше всего я ненавидела подделку Ван Гога. И не потому, что ее повесили на видное место, что можно счесть реверансом художнику, а потому, что никто даже не замечал: это фальшивка. Что же можно сказать об устроителях выставки?

Когда Эд, фотограф и художественный редактор появились на выставке «Банк и художник» (даже в то время меня бесило название – уж не знаю почему), у меня дрогнуло сердце. Эти трое мне сразу понравились, я поняла, что они всецело подчиняются разуму. Они казались более живыми, чем низенькие и толстые люди, тусклые и непросвещенные, с жирной бледной кожей, не ведающие сомнений, с флегматичным и тупым выражением лица, с кем я привыкла общаться.

Я сочла чудом переход всего за одну неделю от бобов и тостов в обществе Айды и Эрика в Норидже к салату из авокадо в компании Эда и Норы в Примроуз-Хилл, хотя эту метаморфозу мне пришлось отрабатывать мытьем посуды и возней с детьми. И все-таки свершилось чудо. Подтвердилось мое мнение о том, что истинная увлеченность и энтузиазм ценны даже при отсутствии образования, что это редкостный дар, позволяющий войти в избранное общество. Своеобразие кто-нибудь заметит и придет в восхищение; мир откроет тебе объятия. Поселившись под лестницей, я слушала и училась.

Мое существование в убогом углу беспокоило Эда и Нору, и они переселили меня в подвал Лесли и Джослин Бек, где, как твердили все, «полным-полно свободного места». Но атмосфера оказалась иной. Лесли Бек не читал книг и вешал на стены дешевые репродукции, Джослин коллекционировала конскую упряжь, Хоуп и Серена, при всей их тупости, безбожно врали. Я старательно трудилась и зарабатывала астму, сидела по вечерам и выходным с детьми Эда и Норы, Розали и Уоллеса, Винни и Сьюзен, перенимала все знания и все светские манеры, какие могла. Проучившись всего одну неделю на курсах при «Куртолде», я уже мечтала стать по меньшей мере директором «Галереи Тейт». Порой вся жизнь меняется в мгновение ока.

К сексу я была равнодушна. Наверное, потому, что шумные партнеры Эрик и Аида часто предавались любви, а я давно решила: то, что хорошо для них, не годится для меня. Однажды, случайно открыв дверь ванной и увидев вздыбленный орган Лесли Бека, лиловый и огромный, я потеряла покой и рассказала о нем остальным. Напрасно я это сделала. Но я обрадовалась, обнаружив, что умею завладевать чужим вниманием, вызывать у людей смех. Рассказ о жезле Лесли Бека, как им нравилось называть его, отчасти избавил меня от комплекса неполноценности. Я стала равной среди равных. Я по-прежнему работала на этих людей, но с того момента меня приняли в компанию.

Когда Джослин и Лесли расстались и в дом Переселилась Анита, а мне пришлось вместе с Розали усмирять разъяренную Джослин, узы, связывающие меня с этой компанией, укрепились. Мои благодетели, мои друзья. Я доверяла им – они были готовы поделиться со мной последним куском, разрешить прислуживать им – но не Лесли Беку. Я слишком хорошо понимала его. Он вырос в той же среде, что и я, ему пришлось пробиваться наверх своими силами, он обладал талантом делать деньги. Его талантом остальные восхищались, но не испытывали зависти. Лесли Бек считал, что способен купить друзей и они по доброте душевной позволят ему сделать это. Он завидовал их светской непринужденности, оживленным разговорам за столом, ему хотелось быть одним из них, но чем больше он старался, тем меньше преуспевал, потому что существует лишь один способ стать одним из них – не хотеть быть таким, как они. Лесли присоединялся к ним, и они не возражали; а они, в свою очередь, взяли под крыло меня. Я оказалась в лучшем положении. Понимая, что они считают меня своим шедевром, я сжималась от неловкости, и в то же время не скажу, что я их любила, скорее, не испытывала к ним неприязни. Большего от меня нельзя требовать. Благодарность – омерзительное чувство.

Конечно, Лесли Бек узнал во мне себя. В отличие от остальных я не находила его привлекательным. Даже в то время я многое знала о таких мужчинах – рыжеволосых кудрявых самцах с бицепсами, энергичных, рвущихся из слишком тесной и броской одежды. С такими встречаешься в букмекерских конторах и дневных клубах. У моего отца была пара таких друзей; когда они приходили к нам выпить и поиграть в карты, мама красила губы. Такие люди – собственники, им нравится рассказывать о своей собственности приятелям. Но что знали о них Нора, Розали и Сьюзен? Они ни о чем не догадывались. По их мнению, в брак вступают по любви или из-за похоти, корысть тут ни при чем. Но такие мужчины, как Лесли, прибирают к рукам женщин вроде Джослин, чтобы возвыситься в обществе, перенять все, чему способны научить их жены. Порой они выбирают дурнушек с хорошим приданым вроде Аниты, рассчитывая, что те будут трудиться не покладая рук, испытывать чувство благодарности к мужу и постараются не доставлять ему хлопот. Но потакать своекорыстию не значит радовать душу; несмотря на похвальбу, эти мужчины остаются неудовлетворенными, они не ведают покоя, стремятся к признанию. А еще им необходим план, потому что они умеют только плести интриги. Все это я прекрасно понимала. Мы с Лесли были соперниками, и я побеждала.

Через день после переезда Аниты Лесли подстерег меня на крыльце, когда я уходила в «Куртолд».

– Мэрион, – заговорил он, – спасибо, что ты помогла мне с Джослин. В последнее время ладить с ней было нелегко. Наверное, у нее менопауза.

– Для этого она еще слишком молода, – возразила я.

– Откуда мне знать? Хоуп и Серена нуждаются в постоянстве. Надеюсь, ты останешься с нами.

В любом деле об опеке главное – убедить суд, что детям будут обеспечены постоянный уход и привычная обстановка, но мне вовсе не хотелось оказывать услугу Лесли. Я объяснила, что проживу в доме еще несколько недель, за это время дети привыкнут к Аните. Лесли заметил, что еще не знает, останется ли Анита у него. Я сообщила, что прислуга Сьюзен и Винни взяла расчет и я переселяюсь к ним, в уютную и удобную комнату. Лесли заявил, будто давно собирался привести подвал в порядок, вывести грибок, пока он не распространился по всему дому, провести центральное отопление, оборудовать кухню и ванную. Конечно, в таком случае мне придется платить за жилье, но он постарается назначить минимальную цену. Я сказала, что тороплюсь: мне не хотелось пропускать лекцию «Кубизм и политика». Он спросил, можно ли зайти ко мне вечером, – ему необходимо выплакаться у меня на плече.

Весь день я размышляла о том, хочу ли, чтобы Лесли Бек плакался у меня на плече, а еще о том, смогу ли бесплатно жить в переоборудованной, отремонтированной квартире на Ротуэлл-Гарденс, да еще с центральным отоплением. И я выслушала жалобы Лесли, а когда мы прошли в старую бойлерную и я показала ему разросшийся грибок, в существование которого он прежде не верил (сапожник без сапог: как правило, строитель живет в самом неблагоустроенном доме, а дантист не заботится о зубах своих детей), Лесли в ответ продемонстрировал мне свой лиловый, раздувшийся орган, тянущийся вверх, как росток к дневному свету. Меня рассмешили это сравнение и мысль о том, как повлияли на меня Эрик и Аида, если я способна шутить по этому поводу, а может, на меня слишком подействовала лекция «Искусство и символы» в «Куртолде». Внизу было пыльно и грязно, но я поддалась уговорам Лесли, вошла в число его подданных; он же, со своей стороны, не забыл об условиях сделки и вытравил грибок.

Еще он оборудовал кухню и ванную, хотя водопровод к ним подвели неудачно: воду приходилось греть в чайнике. Центрального отопления я так и не дождалась. Но я осталась в доме, продолжала нянчить детей Лесли, а когда Анита уезжала к родителям, перебиралась в спальню Лесли. Это входило в условия сделки, было частью моей жизни и мести. Зато я перестала думать о парнях и о том, почему я не замужем. Это не стоило мне никаких усилий, я действовала машинально. На свадьбе Лесли и Аниты я присматривала за детьми и вела себя как ни в чем не бывало, радуясь за новобрачных, в жизни которых появилась определенность. Любые сомнения, которые я испытывала, обманывая Аниту, развеялись в день ее бракосочетания. Она превратилась в даму, с которой следовало обходиться именно таким образом. Сексуальная энергия Лесли, ее неукротимость, мощь и выносливость инструмента, подаренного ему судьбой, почему-то не воспламеняли воображение, по крайней мере мое, и не казались эротичными. Без такого опыта я вполне могла обойтись, но зато мне не пришлось платить за жилье.

Однажды Анита спустилась ко мне. Она плакала. На ней было особенно безобразное платье, темно-синее, с белым воротничком. Несмотря на все старания держаться, как подобает хозяйке дома, она не шла ни в какое сравнение с Джослин в ее лучшие дни. Анита сообщила Лесли о своей беременности и надеялась, что он обрадуется. Но он передернулся, сказал, что у него уже есть дети и других ему не нужно, заявил, что дети обходятся слишком дорого, и попросил серьезно подумать об аборте. Видно, Лесли передернуло не от мысли о расходах – в то время его дела шли особенно хорошо, – просто он не желал навсегда связывать жизнь с Анитой. Сделка, в которой участвовал ее отец, давно состоялась и принесла неплохую прибыль всем заинтересованным сторонам, и как дантистам приходится напоминать пациентам об оплате счетов уже после того, как боль прошла, так и Анита была вынуждена напоминать Лесли о роли, которую она сыграла в его жизни. Анита свою задачу выполнила, и Лесли воспринимал ее как приспособление, отслужившее свое, и потому не испытывал благодарности.