Текст книги "Секретный дневник доктора Уотсона"

Холмс ничего не сказал, и я тоже предпочел воздержаться, подозревая, что у моего друга есть основания промолчать.

– Отлично. В таком случае у меня есть еще пара слов, джентльмены, – обратился к нам с Холмсом сэр Джордж. – Я уверен, что это важнейшее и срочнейшее поручение в вашей жизни. Оно получено от самого высокопоставленного человека и представляет собой самую тяжелую ношу, которую только можно представить. Цель держится в строжайшем секрете, и во всей империи есть лишь несколько человек, которые осведомлены о деталях. Мы все рассчитываем на вас, а вы должны рассчитывать на полковника и его подчиненных. Вы можете вверять им свои жизни. Я безоговорочно им доверяю. – Сэр Джордж встал: – Сейчас я должен вас покинуть. Мне необходимо вернуться в Вологду до приезда товарищей Ленина и Троцкого. Там много дел.

Он пожал нам всем руки и уехал. Я посмотрел на Холмса, он посмотрел на меня, затем мы оба повернулись к Рейли.

– Ну, товарищи, – улыбнулся он, – что скажете про британского посла?

Холмсу требовалось подумать, он извинился и покинул здание. Он вышел на улицу, в сад, который находился за особняком. Выходя, он поманил меня за собой.

Я заговорил только на улице:

– Итак, Холмс, что вы обо всем этом думаете? В особенности о замечании Рейли о Бьюкенене?

Холмс нахмурился:

– Уотсон, я теперь уверен, что Бьюкенен, как и капитан Дэвид, – один из тех соратников Ллойда Джорджа, кого он называл невидимками. И хотя пока я не знаю наверняка, какая между ними связь, все они определенно в игре.

– Заодно? – спросил я.

– Мой дорогой друг, боюсь, что вопрос об их единодушии может оказаться той костяшкой домино, из-за которой посыплются все остальные. Они точно все в деле, но заодно ли они? Я уверен, что Релинский многое знает, но не все. Я считаю, что он может быть самым важным звеном в нашей цепи. И этот вывод – определенно не самый приятный. Более того, как я подозреваю, Релинский знает, что здесь затевается нечто интересное. Он будет выполнять полученные приказы, если таковые поступят, чтобы посмотреть, можно ли извлечь пользу из этой аферы.

– Холмс, я все равно не понимаю. Я не понимаю, как король замешан в эту «аферу», как вы ее называете, – что бы это ни было.

Холмс замер на месте и улыбнулся:

– Вот оно, Уотсон! Ну конечно, вот оно! Король вообще в этом не замешан! Я сглупил, позволив своим мыслям зайти в тупик. О, сколько времени я потратил, пытаясь расшифровать непосредственную роль короля, а теперь получен простой ответ: нет никакой непосредственной роли. Теперь я абсолютно уверен, что король ничего не знает о том, что тут перед нами разворачивается. Конечно, он и не может знать, потому что ему не положено, но он в любом случае не в курсе! А здесь это важно.

– Холмс, пожалуйста, объясните.

– Все очень просто, старина. Георг, будучи королем, и не должен знать ни о какой тайной деятельности правительства, которая может поставить под угрозу трон или привести монарха в смущение. Предполагается, что он выше этого. Поэтому, поскольку ему не следует знать о скрытых махинациях, по конституционному праву и по традиции считается, что он и не в курсе. Хотя на самом деле он может быть в курсе. Это игра, в которую правительства играют и в которую искренне верят, обращаясь к общественности. Но в нашем случае король на самом деле не осведомлен о событиях – как официально, так и неофициально.

– Холмс, вы снова изъясняетесь слишком туманно, – пожаловался я.

Мы оба улыбнулись. По крайней мере, я получил заверения в том, что король не участвует ни в каком заговоре, который готовится вокруг нашего дела.

Холмс тоже выглядел довольным. Он достал старую черную трубку, набил ее табаком, зажег, а затем продолжил прогулку по саду.

По словам Рейли, мы могли свободно пройтись по Петрограду, и у нас для этого имелось несколько часов. Нам предоставили небольшую группу охраны, чтобы не возникло никаких проблем. Рейли напомнил – хотя необходимости не было – о том, что, пока в Петрограде не наблюдается большого наплыва туристов из Великобритании, и без должной защиты нас могут принять за тех, кем мы на самом деле не являемся. Конечно, следовало бы перефразировать это предложение с точностью до наоборот: нас как раз могли принять не за Шерлока Холмса и доктора Джона Уотсона, а за тех, кем мы теперь на самом деле являлись, – за британских агентов.

Далее Рейли сообщил нам, что после прогулки по городу нам предстоит встреча с еще одним человеком. Вероятно, он уже будет нас ждать, когда мы вернемся.

Мы выбрали Стравицкого начальником группы охраны, и на протяжении следующих нескольких часов мне и Холмсу демонстрировали все еще живую историю царей, а также следы испытаний, свидетельствующие о большевистской революции и рождении нового мирового порядка.

Нашей первой остановкой стал Зимний дворец, официальная резиденция Романовых в столице, построенная Петром Великим. В сравнении с этим невероятным зданием Букингемский дворец, как мы с Холмсом вынуждены были признать, казался всего лишь уютным домиком аристократии. Однако нам это нравилось, так как мы, будучи англичанами, считали подобную кичливую роскошь совершенно неприемлемой для народа и для монархов. Такое изобилие подходило вкусам и потребностям праздных восточных монархов, облаченных в шелка, а не сильной и решительной династии Виндзоров.

Казалось, что все вокруг покрыто золотом, включая внешнюю часть этого памятника мегаломании: потолки, двери, стены, сам воздух. Где не было золота, его сменяли самые ценные экземпляры мрамора, оникса, драгоценных камней и дерева с инкрустацией. Повсюду изобиловали предметы искусства, даже потолки были украшены росписью. В Зимнем дворце размещалась крупнейшая в мире коллекция работ Рембрандта – благодаря Петру I, современнику этого несравненного голландского гения, с творчеством которого Петр познакомился во время изучения кораблестроительного дела в Голландии.

В дальнейшем Рейли сказал нам, что золото со всех поверхностей снимут и пустят на благо народа и все ценное будет продано и обменено, чтобы продолжать дело революции. Тем не менее его слова звучали как-то механически. В них не было искры или убедительности, они произносились безразлично, как реплики школьного учителя, который в тысячный раз проводит один и тот же урок. Определенно, пламенный красный революционер говорил бы по-другому.

Экскурсия продолжалась по бессчетному количеству апартаментов, пока мы не оказались в сердце дворца, Тронном зале. Здесь на самом деле стоял трон императора – или бога.

Рост Петра составлял почти семь футов, поэтому и трон, и зал не уступали размерами римскому или греческому храму. Я легко мог представить, что первым желанием любого подданного было пасть здесь ниц, чтобы выразить покорность царю. Это место легко принижало каждого человека и заставляло его следовать за Петром, которому не приходилось компенсировать рост волей и интеллектом, как некоторым другим императорам[11]11
  Зимний дворец, где находится Большой тронный (Георгиевский) зал, был построен значительно позже смерти Петра I.


[Закрыть].

Нам доводилось видеть изображения Николая II. Судя по ним, это был человек немного ниже среднего роста. Он примерно равнялся по росту нашему монарху; когда оба были моложе, то выглядели почти как близнецы. Судя по истории правления, Николай явно не отличался прозорливостью суждений или даже простым здравым смыслом.

Неоспоримый факт состоял в том, что Николай II являлся самодержавным царем всей Руси, точно так же как Георг V являлся королем-императором страны, где сохранялась конституционная монархия. Но каков этот человек на самом деле? Какова его жена, царица? Соответствуют ли рассказы действительности? Точна ли информация в прессе? Справедливо ли его называли кровавым Николаем? Была ли царица одурачена – или что похуже – этим мерзавцем Распутиным? Как императорская чета на самом деле смотрелась в этом зале, больше напоминающем лондонский вокзал Виктория? Наполняли они его мистической помпезностью царского величия – или чувствовали себя униженными, поскольку внутри были лишены настоящего величия?

Мы знали, что должны оставить эти вопросы без ответа до личной встречи с царем и царицей. И многое, конечно, зависело от того, удастся ли нам прожить достаточно долго, чтобы эта встреча состоялась.

Мы медленно шли назад к нашему охраняемому автомобилю и размышляли об увиденном, а за нами внимательно наблюдал Стравицкий, словно пытаясь оценить наше впечатление. Не знаю, следил ли он за нами из интереса или по поручению своего начальника Рейли. Но увиденное произвело глубокое впечатление и на Холмса, и на меня. Ведь царь Николай и его семья были лишены всего этого неземного богатства и теперь, как бессчетные миллионы русских крестьян, могли только беспомощно ждать решения своей судьбы – или, в их случае, смерти.

Я подумал о цареубийцах, отправивших на эшафот Людовика XVI и Марию-Антуанетту, и провел параллели между этими жертвами и Романовыми. Точно помню, какое уныние меня охватило, когда я думал о будущем императорской семьи, учитывая такие прецеденты.

Затем нам показали крейсер «Аврора», большевистские орудия которого были направлены на Керенского и его правительство и заставили их наконец понять, что их благородный эксперимент с демократией вскоре станет жертвой детоубийства. Холмс жестом показал Стравицкому, что не желает останавливаться. Думаю, он хотел поскорее вернуться в отведенный нам дом. У него больше не было желания продолжать экскурсию.

Бездействие вкупе с нашей головоломкой давило на моего друга и сказывалось на его настроении. В отсутствие реального продвижения в решении поставленной задачи ему требовалось хотя бы физическое перемещение. Возможно, уже был готов поезд, который унесет нас из пораженной гниением столицы. Тогда Холмс получит стимул, который ему требуется; он сможет почувствовать скорость и услышать стук колес, сможет ощутить, что мчится навстречу своей судьбе, какой бы та ни была.

Стравицкий сразу же последовал нашей просьбе, и мы вскоре вернулись в особняк, теперь фактически превратившийся в военный штаб. Повсюду сновали представители отрядов Красной гвардии и солдаты регулярной Красной армии. Когда мы приехали, Рейли ждал нас у дверей. Он вышел, чтобы поприветствовать нас и, не успели мы с Холмсом что-нибудь спросить, предупредил, что у нас посетитель, он ждет и очень хочет увидеть нас. Гость находился в бывшем помещении библиотеки. Я пожал плечами, мы переглянулись с Холмсом и последовали за Рейли.

У двери дежурили восемь человек вооруженной охраны, которые при виде нашего полковника ЧК тут же встали по стойке «смирно». Один раскрыл дверь, и Рейли жестом пригласил нас пройти первыми, а потом зашел сам.

Как только мы оказались в библиотеке, дверь за нами закрылась. Невысокий, почти лысый мужчина с короткой острой бородкой и пучками рыжих волос, обрамлявших яйцеобразную голову, поднял взгляд от книги, широко улыбнулся и быстро направился к нам. Одну руку он протягивал Холмсу, во второй держал книгу и размахивал ею. Он был похож на одного из тех сумасшедших поклонников, которые бегают за известными артистами и которых нормальный человек всегда пытается обойти стороной в «Ковент-Гардене» и прочих театрах и концертных залах.

Рейли отступил в сторону и с видимым волнением обратился к нам:

– Мистер Холмс, доктор Уотсон, имею честь представить вам товарища Ленина.

Ленин

На какое-то время, которое показалось нам бесконечным, но, вероятно, заняло не больше доли секунды, когда успеваешь разве что моргнуть, мы с Холмсом остолбенели и только механически протягивали руки товарищу Ленину.

Перед нами стоял символ русской революции, причем оказался он довольно мелким. Рост мужчины составлял пять футов четыре дюйма; может, чуть больше или чуть меньше. Должен сказать, что я ни в коей мере не иронизирую, ведь я врач и не имею привычки смеяться над телосложением и ростом других людей. Мы с Холмсом с удивлением узнали, что Ленин является горячим нашим поклонником; Рейли выступал в роли переводчика.

Находясь в ссылке в Швейцарии, Ленин прочитал все мои рассказы о Холмсе и, казалось, считал прославленного детектива в некотором роде родственной душой. Он говорил своей жене и Троцкому, что мы – как раз те люди, которые нужны революции: Холмс – благодаря своему логическому уму и отсутствию лишних эмоций, а я как верный летописец, описавший его приключения. Такие способности, как у меня, Ленин очень высоко ценил, поскольку ему требовалась русская версия моей персоны, то есть хроникер революции, который описал бы ее для последующих поколений в том ключе, как выгодно Ленину.

Вождь предложил нам присесть – что мы и сделали – и стал через Рейли задавать Холмсу разнообразные вопросы о его дедуктивном методе и мнении о Скотленд-Ярде. Мой друг вежливо отвечал; казалось даже, ему льстит внимание Ленина. Но мне лично стало неуютно после вопросов о методах, используемых нашей полицией. Невольно я представил монументальное сооружение в центре Москвы с вывеской «Сибирь-Ярд». Вся эта сцена попахивала абсурдом.

Примерно через полчаса, на протяжении которых Ленин сыпал вопросами и откровенно льстил Холмсу и мне, он сказал, что ему нужно уезжать на встречу с Троцким, а затем по-настоящему удивил нас. Он протянул Холмсу книгу, которую держал в руке. Это оказалось русское издание моих работ. Ленин попросил нас обоих подписать экземпляр, что мы, конечно, сделали, причем Холмс оставил широкий росчерк, которого я никогда раньше не видел.

Ленин с таким восторгом смотрел на страницу с нашими автографами, что я вспомнил своего сына Джона: тот точно так же любовался ярко-красным игрушечным фургоном, который мы с женой подарили ему на Рождество, когда ему было пять лет. Затем Ленин осторожно закрыл книгу и пожал нам руки, после чего, гордо выпрямившись и снова превратившись в воплощение революции, покинул библиотеку.

Рейли посмотрел на нас с Холмсом, достал из кармана кителя лист бумаги и ручку и с иронией обратился к нам:

– Могу и я попросить вас оставить автографы?

Я спросил Рейли, почему он насмехается над Лениным, являясь одним из его подчиненных. Он ответил, что на самом деле Ленин в душе остается буржуа и, несмотря на всю риторику, не составляет и одной десятой каменной стены, которой является Сталин. Поскольку ни Холмс, ни я никогда не слышали про такого человека, Рейли пояснил, что Сталин родом из Грузии и по национальности он не русский. У него восточный ум, для которого типично коварство, и думает он только о власти. Также нам рассказали, что Сталин уже оценил потенциал Рейли как сильного будущего противника, и если Рейли не уберет Сталина, то Сталин определенно уберет Рейли.

Холмс хотел бы получить ответы на множество вопросов о Ленине, Троцком, Сталине и остальных, но поскольку теперь все было готово и нам предстояло вскоре уезжать, Рейли пообещал ответить только на один вопрос.

– Хорошо, – кивнул Холмс. – Что сказали Ленину о нашем пребывании здесь?

– Как вы сами видели, товарищ Ленин – ваш поклонник. Ему сообщили, что вы путешествуете инкогнито, чтобы поймать здесь вора, укравшего драгоценности. Он любит шпионский аспект.

– Вы хотите сказать, что он думает, будто мы работаем над каким-то делом? – с неверием в голосе уточнил Холмс.

– Ну а что еще вы оба могли бы делать в России, мистер Холмс? – ответил вопросом на вопрос Рейли.

Теперь события наконец стали развиваться. Рейли сообщил, что есть поезд до Перми, а там нам предстоит пересесть на другой, который идет в Екатеринбург. Нам выделили отдельный вагон, как положено по статусу крупному чину ЧК. Тот же вагон предназначался и для царской семьи на обратном пути – если мы, конечно, поедем обратно.

С одной стороны, я был очень благодарен. Холмса и меня заверили, что нас оставят одних; будет время отдохнуть и поразмышлять.

Тем не менее поездка, которую я воспринимал как приключение, практически сразу же превратилась в сплошное беспокойство о массах оголодавших русских детей, женщин и мужчин, атакующих центральный вокзал Петрограда. Мы видели множество неопрятных представителей Красной гвардии, обломки и мусор, оставшиеся от сражений, и отбросы человеческого общества. Вокруг были настоящие трущобы, словно вырванные из страниц «Оливера Твиста». Разложение и упадок сжирали людей заживо, и ни одно поле боя не казалось мне таким ужасным, потому что там в сражении не участвовали дети.

Наш автомобиль с вооруженной до зубов охраной спереди и сзади двигался, словно пила, причем с зубами саблезубого тигра, сквозь этот лес людей. Нас подвезли прямо к вагону, но мы с Холмсом не могли оторвать взгляда от прицепленных к нашему составу грузовых теплушек, в которые людей запихивали как скот. Несчастные крепко держали в руках скудные пожитки, чтобы не лишиться их во время полного опасностей путешествия.

Тяжелее всего было смотреть на голодающих детей: они ничего не понимали и были напуганы, отчаянно цепляясь за родителей. Если дети были слишком маленькими или просто не могли идти, матери и отцы держали их на руках, прижимая к себе крепче любых сокровищ. Красногвардейцы толкали и пинали бедных людей, прикладами заталкивая их в вагоны. Когда отправляющие решали, что вагон уже заполнен до предела, они задвигали деревянные двери и запирали их на засов. Никто больше не мог влезть, но никто не мог и выйти. «Гробы на колесах», – подумал я.

Это были те, кто бежал от революции. Они больше не могли жить в столице кровавой резни, им не хватало сил искать пропитание для своих семей и смотреть на то, как их любимые становятся чужими или умирают. Беженцы отправлялись в глубинку, где, как они считали, найдется еда и где они смогут снова буквально дышать воздухом, не зараженным ненавистью и смертью. Они сбегали в деревни, где можно тихо жить на природе, – в те места, куда новый мировой порядок, разрушающий их души, не доберется еще какое-то время. Это время они надеялись просто жить, ждать и выбирать, от чьей руки обрести вечный покой.

Глаза Холмса впитывали все доказательства этой трагедии, чтобы распределить по полочкам в самых дальних уголках подсознания. Его лицо не выдавало никаких эмоций. Тем не менее когда я отвел взгляд от лица сыщика, то обратил внимание, что обе его руки сжаты в кулаки, которые мнут низ пиджака, собирая полы в два тугих мятых шара. Ни одно слово не могло быть более выразительным.

Когда наши охранники прокладывали нам путь к поезду, Холмс внезапно потерял самообладание и бросился к ближайшему грузовому вагону. Это произошло так быстро, что я не успел среагировать, однако это сделали Рейли и Оболов.

Внимание Холмса привлекла одна особенно беззащитная семья, которую только что затолкали в вагон. Самого младшего вырвали из рук отца, и красногвардейцы начали закрывать дверь. Холмс подскочил к типу, который держал ребенка, и, выхватив малыша у него из рук, повалил красногвардейца на землю. Теперь Холмс протягивал мальчонку отцу в вагон, пока двери еще не заперли. Все это случилось в одно мгновение.

Упавший на землю красногвардеец уже нащупывал выпавшую винтовку, а находившиеся поблизости товарищи бежали ему на помощь. Но Рейли и Оболов подоспели раньше них. Оболов молча направил винтовку на бегущих красногвардейцев. Те мгновенно остановились. Между тем Рейли сунул дуло пистолета в рот красногвардейцу, лежавшему на земле.

Потянув оружие кверху, Рейли вынудил солдата подняться на ноги. Теперь тот лил слезы и был напуган до смерти. Он двигался в унисон с движением пистолета Рейли. К этому времени Холмс уже вручил ребенка отцу и повернулся, чтобы посмотреть на происходившее у него за спиной.

На лице Рейли появилась улыбка, но она была холодной – так мог бы улыбаться труп. Позднее он пересказал нам, что говорил красногвардейцу: «Не беспокойся, товарищ. Я не стану в тебя стрелять. Твоя кровь и мозги, если они у тебя вообще есть, запятнают мою форму. Но теперь я тебя запомнил. Я никогда не забываю лиц – даже таких неудачников, как ты».

Наконец Рейли вынул пистолет изо рта красногвардейца, и тот, обмочившись, упал на колени и затрясся всем телом. Оболов винтовкой показал другим представителям Красной гвардии, что им следует поднять товарища и унести прочь, что они тут же сделали, не произнося ни слова. Они только оглядывались назад, отступая.

Рейли повернулся к Холмсу:

– Больше никогда не изображайте героя, только если это не то дело, ради которого вас сюда отправили. Вы больше любого другого должны уметь сдерживать свои эмоции, в особенности сочувствие. Поберегите его для Екатеринбурга.

Рейли убрал пистолет в кобуру, Оболов снова оказался за его спиной, и все трое вернулись к месту, где стояли Стравицкий, другие чекисты и я.

Наконец, когда мы сели в поезд, Холмс обратился ко мне:

– Теперь я почти все понимаю, Уотсон. Ответьте мне, если можете, потому что это вопрос из вопросов. Сейчас начинается самый важный этап выполнения поставленной перед нами задачи, и мы вроде как должны победить этот хаос, – он махнул рукой в сторону вокзала, – а Релинский выступает в роли нашего спасителя. Но почему, Уотсон, мы с вами вообще находимся здесь?

– Что вы имеете в виду под «вообще»? Я считаю нашу миссию очевидной. По крайней мере, мне так кажется, – ответил я.

– Но я не вы, Уотсон, – покачал головой сыщик. – Отодвиньте в сторону, если можете, свои мысли по поводу ответственности перед королем, и откройте разум для логики. Если, как утверждал сэр Джордж, у Релинского есть непосредственный опыт в подобных делах и, кем бы он ни был, он занимает положение, которое позволяет воспользоваться преимуществами власти, что он сейчас в полной мере и продемонстрировал, – то зачем им я? Второе. Я не ставлю под вопрос ваши способности и возможности, но в России есть врачи. Зачем ввозить еще одного по первой же моей просьбе? А это ведет к вопросу, который охватывает все: зачем тратить столько усилий и времени, которого почти нет, чтобы отправлять нас с вами для выполнения этого задания?

Я откинулся на спинку сиденья. Вопрос Холмса обрушился на меня как снег на голову. У меня не было даже намека на объяснения, я мог только сидеть и молчать, как немой.

– Вы знаете, что я избегаю делать выводы, пока не соберу все факты по делу, – продолжал Холмс. – Но это определенно не наше обычное расследование. Это вообще не расследование. И в то время как никаких новых фактов не ожидается, определенно имеется состав участников, который постоянно расширяется. Я не буду больше ничего говорить, пока не узнаю что-нибудь новое. В этой несчастной стране моя душа страдает, с нее словно сдирают слой за слоем, с одинаковыми интервалами, с каждым вдохом. Если бы не семь вполне конкретных жизней, которые зависят от меня, то я прямо сейчас уехал бы отсюда.

Я больше не мог его слушать – для меня это было уже чересчур. Дело было не только в тех тревожных выводах, которые я мог сделать в связи с вопросами Холмса, но в его замечании о России, которое я был не в состоянии переварить. То, что мы видели в этот день и свидетелем чего я стал только что, оставило глубокие следы и в моей душе. Мое обычно ровное настроение совсем упало. Традиционно именно я проявлял эмоции, однако на этот раз сам Холмс высказал все, что думает о нашем окружении, а это означало, что с ним происходит нечто серьезное.

* * *

Мы с Холмсом сидели в выделенном нам на двоих купе вагона, в свою очередь выделенного Рейли. Поезд медленно выходил из покойницкой – так мне хотелось назвать вокзал. На составе развевались два больших красных флага, спереди и сзади. Наш вагон прицепили на том месте, где обычно в товарном поезде располагается служебный вагон. Купе, где мы сидели, находилось ближе к началу вагона, а б́ольшая часть охранников Рейли ехала или на крыше, или в тамбурах. Сам Рейли разместился справа от нас; Стравицкий и Оболов вместе ехали слева. На этот счет Холмс ограничился кратким замечанием по поводу Сциллы и Харибды.

Когда мы оставили позади вокзал и тронулись на восток по основной ветке Транссибирской железной дороги, нам с Холмсом удалось через окно осмотреть кое-какие виды Петрограда, которые мы пропустили во время утренней экскурсии. Я не буду о них рассказывать, потому что даже по прошествии времени и на фоне сцен вроде той, которую я только что описал, они навевают отчаяние и меланхолию. Очень трудно переживать снова все события тех дней и делиться своими впечатлениями и ощущениями. Тем не менее впереди нас ждали еще большее уныние, позор и разочарование, которые будто устилали путь нашего поезда.

Оказалось, что уже достаточно поздний час. Сыграли свою роль белые ночи – они нас обманули, как обманывают насекомых венерины мухоловки, и физически мы были измождены. Только теперь я наконец полностью осмотрел наше купе. Оно было действительно роскошным. Как нам в дальнейшем рассказал Рейли, раньше этот вагон принадлежал человеку, владевшему несколькими рудниками. Он сам в нем и путешествовал. По словам Рейли, когда началась революция, «горняки любезно продемонстрировали ему дно одной из его шахт. А поскольку, по их мнению, этому человеку там понравилось, они решили его там оставить, прикрепив цепью к одной из подпорок, чтобы он насладился всеми удовольствиями, которые можно получить в темном забое».

Я посмотрел сверху вниз на Холмса, который лежал на полке, и с удивлением обнаружил, что он уже находится в объятиях Морфея. Я задумался, на какие пытки этой ночью его обречет подсознание.

Я знал, что на протяжении всех лет, которые мы провели вместе, и за годы до нашего знакомства, о которых мне Холмс подробно рассказывал, моему товарищу редко доводилось испытать что-либо подобное тому, свидетелями чего мы стали теперь. Возможно, мне повезло, что за плечами у меня имелся военный опыт: я уже испытывал подобный шок, мне было с чем сравнить происходящее. Но Холмс не участвовал в боевых операциях. Его жизнь в основном состояла из периодов размышлений, которые лишь изредка прерывались активными действиями. И хотя ему приходилось сталкиваться с самыми известными преступниками Англии, мало что могло подготовить аристократичного и утонченного логика к тем ужасам, которые теперь творились вокруг нас.

Да, Холмс мог адекватно принять отдельные преступления на почве страсти, основываясь на избранной профессии и массе литературы на мелодраматические темы. Но здесь происходило нечто совсем другое и гораздо более зловещее. Мне ситуация в России казалась формой геноцида, тотальным безумием, которому столь изощренный логик, как Холмс, просто не мог найти аналогов в своем предыдущем личном опыте.

Мысленно прокляв большевиков вместе с Лениным, Троцким и Сталиным, я закрыл глаза и попытался заснуть.

21 июня 1918 года

Как и обычно, проснувшись, я обнаружил, что Холмса уже нет.

Я оделся под перестук колес и толчки поезда. Выглянув из окна, я обнаружил, что мы едем по какой-то сельской местности, явно удалившись от города. Затем я вышел в коридор и отправился в заднюю часть вагона, где находился салон.

Стравицкий и Оболов сидели за роскошным столом из черного дерева. При виде меня они подняли головы, приветственно кивнули и вернулись к завтраку. Именно Оболов показал вилкой на дверь. Я подошел к ней и распахнул, впустив поток теплого летнего воздуха, а затем увидел Холмса и Рейли, которые что что-то горячо обсуждали.

– Доброе утро, товарищ, – поздоровался Рейли.

Холмс просто кивнул.

– Мы только что проехали Волхов, доктор Уотсон. Это место фактически ничем не примечательно и имеет еще меньшее значение, – сообщил Рейли.

– Простите за грубость, но мне для начала хотелось бы перекусить, – перебил я. – После завтрака я буду с б́ольшим энтузиазмом слушать вашу лекцию о путешествии.

Рейли рассмеялся и махнул рукой, отправляя меня жестом назад в вагон. Они с Холмсом остались в открытом тамбуре.

Когда я заканчивал завтракать, вошел Рейли. Он кивнул, проходя мимо меня. Стравицкий и Оболов встали и последовали за ним в купе. Я тут же присоединился к Холмсу, чтобы на открытом воздухе обсудить обстановку:

– Ну, Холмс, что происходит?

– Поразительный человек. Я завидую той легкости, с которой он лицемерит, утаивая факты, и вроде бы сразу же говорит правду. Он так ловко соединяет одно и другое, что их просто не разделить. Он похож на угря: быстрый, очаровывающий и отталкивающий одновременно. Я просто в замешательстве. С нами он общается на английском, со своими подчиненными – по-русски. Откуда нам знать, что он им говорит? Он в любую минуту может отдать им приказ перерезать нам горло.

– Нет, дружище, тут вы зашли слишком далеко. Зачем ему желать нашей смерти? А если бы он даже и желал этого, то зачем было ждать до этой минуты?

– Хорошие вопросы, Уотсон, но вопросы без ответов – пока. – На мгновение Холмс погрузился в размышления. – Если бы я не знал точно, то мог бы заподозрить близкое кровное родство между нашим товарищем и профессором Мориарти.

– Что? – Я громко рассмеялся, не в силах сдержаться. – Релинский и Мориарти! Я ценю аналогию, но сомневаюсь в ее достоверности и точности.

– Да, мысль забавная. Но, Уотсон, говорю вам прямо сейчас: я не удивлюсь, узнав, что мы имеем дело с человеком, ум, воля и сила которого не уступают уму, воле и силе Мориарти. – Холмс усмехнулся, но улыбка быстро сошла с его лица. А мне вообще расхотелось смеяться, когда он добавил еще три слова: – Или превышают их.

От этой реплики и содержавшегося в ней намека у меня холодок пробежал по спине, даже в это теплое июньское утро.

Я заставил себя задать еще несколько вопросов:

– А как насчет его плана? Он вам рассказал про него?

– Нет, Уотсон, ничего, несмотря на все мои словесные уловки. Он парировал их и наносил удары, как истинный мастер фехтования. В итоге я воспользовался самой последней возможностью – прямо спросил его про план.

– И что?

– Он только улыбнулся и заявил, что у нас полно времени и мы еще, не исключено, устроим игру из его плана.

– Что устроим? Вы сказали «игру»?!

– Именно.

Напряженное тело Холмса заметно расслабилось, когда он оперся о стену и рассказал о брошенном Рейли вызове, причем с какой-то небрежностью и беззаботностью:

– Он предположил, что я, будучи Шерлоком Холмсом, сам смогу догадаться о деталях. Таким образом моему беспокойному уму будет чем себя занять, и я не стану ввязываться в неприятности во время долгой и нудной поездки. По крайней мере, он ожидает, что она будет такой.

– А вы что ответили?

– Ну же, старина, а какого ответа вы ожидали? Вы когда-нибудь видели, чтобы я потерпел поражение в игре?

23 июня 1918 года

Следующие несколько дней на самом деле были скучными, поскольку поезд все так же неумолимо катился вперед, а за окнами мелькали унылые сельские пейзажи и деревни, которые мы на такой скорости не могли толком рассмотреть. Иногда поезд останавливался, чтобы пополнить запасы угля или воды. Во время остановок двери товарных вагонов раскрывали, и человеческая масса выплескивалась оттуда, будто помои из ведра. Свежий, необычно теплый для этого месяца воздух наполнял грязные легкие и немного уменьшал вонь, пропитавшую стены и пол вагонов.