Текст книги "Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни"

– Послушайте, – я взял ее за руку. – Иногда нам приходится делать то, чего мы не хотим. Ради детей. Вы сделали все, что в ваших силах, потому что вы – хорошая мать. Потому что вам дороги ваши дети. Просто у вас не получилось. Это не означает, что вы обречены жить так вечно.

Она смотрела куда-то вдаль. Я видел, что на глаза ее снова наворачиваются слезы. И она начала говорить, сначала медленно, но потом все быстрее и быстрее. Она рассказала мне всю свою жизнь.

Долорес рассказала про нового мужа, про избиения, ссоры, постоянные угрозы. Однажды он прижег ее сигаретой – в холодильнике не осталось пива, а она имела наглость спать. Однажды он чуть не задушил ее, потому что к моменту его возвращения из бара ужин остыл. Тогда она потеряла сознание. Она рассказывала мне истории одна страшнее другой. Она рассказывала, а мне хотелось сбежать из этого мира и от этих людей и никогда не возвращаться.

Но я терпеливо слушал. Ей нужно было рассказать свои истории – показать их миру, пролить на них свет. Ей нужно было выговориться, чтобы самой услышать, какой ужасной стала ее жизнь. В историях есть огромная сила – но только когда мы их рассказываем, делимся ими. Когда же мы молчим, они становятся ранами, гноящимися под поверхностью. Они отравляют нас и нашу жизнь.

Она рассказывала, и я видел, как она становится сильнее. Спина ее выпрямилась, голос перестал дрожать. Казалось, она переступила какой-то невидимый внутренний порог.

Я слушал и шил. Слушал и шил.

И вот наступил решающий момент. Момент истины.

– Я боюсь, что однажды он изобьет вас слишком сильно, и у ваших мальчиков больше не будет матери, – я помолчал. – Я слишком часто видел подобное.

Я стянул последний участок раны и наложил последний шов. Теперь рана превратилась в тонкую линию на руке, расчерченную швами.

– Мы снова станем бедными, – прошептала она. Рука ее дрожала. – Если я все расскажу, он меня убьет.

– Нет, – покачал я головой. – Вы ошибаетесь. Он убьет вас, если вы не расскажете.

Я затянул узелок на последнем шве и отложил инструменты. Моя работа была закончена. Я взял бинт и начал бинтовать ей руку, ожидая, что она решит.

– Что мне делать? – тихо спросила она.

– У меня есть подруга, – сказал я. – Ей можно довериться. Когда – то она была на вашем месте, – слова мои повисли в воздухе. Я продолжал бинтовать ее руку. – Она медсестра, но она прошла через то же, что и вы. Хотите поговорить с ней? – я кивнул на дверь. – Она сегодня дежурит. Поговорите с ней прямо сейчас.

Я видел, что Долорес колеблется. Может быть, я слишком сильно надавил? Может быть, я поторопился и упустил шанс? Такое уже случалось – стыдно признаться, но не однажды.

Я затаил дыхание.

В конце концов она сказала:

– Хорошо, я поговорю с вашей подругой.

Здоровой рукой Долорес принялась крутить кулон на цепочке. В голосе ее я почувствовал смесь решимости и страха. Она решилась. Она расскажет и, рассказав, освободится от того, что так долго держало ее в плену.

Я осторожно отпустил ее зашитую и забинтованную руку. Шрам останется, но со временем он перестанет болеть. Со временем Долорес вновь станет сильной.

Она посмотрела на руку, потом перевела взгляд на меня. Меня ждали другие пациенты: другие раны, другие проблемы, другие истории. Но на какое-то время я позволил себе забыть о них. Я сел рядом с ней, чтобы поддержать ее в трудную минуту.

Мы оба молчали, просто сидели рядом.

Долорес Доминго и я.

Натан

За три дня до того, как его вкатили в наш приемный покой пристегнутым к доске, Натан Джеймс отметил день рождения. Ему исполнилось девяносто четыре года.

Жена устроила бы большой праздник – она всегда любила приглашать гостей. Но она умерла двадцать два года назад, когда ей было семьдесят два. Его сын, если бы он был рядом, наверное, вообще бы об этом не вспомнил. С раннего детства он был слишком серьезным и не раз говорил, что отмечать дни рождения глупо, это пустая трата времени, и вообще у него слишком много работы. На ферме в три тысячи акров[9]9
  Около 1200 га. (Примеч. ред.)


[Закрыть] работы действительно всегда хватало.

Впрочем, все это неважно. Они уже покинули бренный мир, а Натан все еще жил. Двадцать лет он был последним в семье Джеймс – реликт, ископаемое, человек давно исчезнувшего поколения. Конечно, Натан всегда оставался Натаном. Его это не беспокоило. У него была ферма – и много работы.

16 сентября он проснулся в 4:59 – в ту самую минуту, когда появился на свет давным-давно. Он сбросил одеяло, сел на постели, потом поднялся. Деревянный пол холодил босые ступни. Было еще слишком темно. В спальне царила тишина. Ни минуты не раздумывая, Натан начал медленно поворачиваться из стороны в сторону, растягивать спину, готовясь к следующему дню. Тишины больше не было. В спальне раздавались скрипение и щелчки – в девяносто четыре года суставы не сразу вспоминают, как следует двигаться после ночного покоя и сна.

Двадцать пять поворотов вправо.

Двадцать пять поворотов влево.

Натан остановился. Присел. Опустился на четвереньки. Доски пола заскрипели, когда старик зашарил под кроватью. Через мгновение он нащупал то, что искал. Пальцы его обхватили гладкие металлические гантели, он со стоном поднялся и начал очередное упражнение.

Раз, два, три, вдох…

Бицепсы напрягались, мышцы сокращались, сердце билось. Он считал каждый подъем. Три подхода по тридцать. Три подхода по тридцать. Три подхода по тридцать… Натан нахмурился, пытаясь подсчитать, сколько таких упражнений он выполнил за долгие годы.

В тринадцать лет отец подарил ему на день рождения первые гантели. Это было восемьдесят один год назад. Восемьдесят один год по триста шестьдесят пять дней – три подхода по тридцать. Минус день, когда умерла Мэри Сью. Минус день, когда сгорел амбар. Минус три дня, когда он упал с комбайна и очнулся в больнице с сотрясением мозга.

Раз. Два. Три. Вдох.

Он закончил последний подход и уронил гантели на пол с глухим стуком. Сосчитать такое в уме слишком трудно. Нужны ручка и бумага. «Может быть, позже», – сказал он себе. Может быть, после уборки урожая, когда нужно будет подсчитывать бушели, фунты и цены. Тогда можно будет сосчитать и упражнения, сделанные за десятилетия.

Натан опустился на пол, сел, потом лег, согнул колени и зацепился пальцами ног за кровать. Лежать на твердом полу было неудобно, но он не обращал внимания. Настало время упражнений лежа. Пол старого дома скрипел и ворчливо жаловался. Гантель покатилась по полу и коснулась ног Натана. Он оттолкнул ее, развернув, чтобы она больше не каталась. Гантель скрылась в темноте, а Натан вернулся к упражнениям.

Подходы он считал вслух, а мысли его витали далеко.

«Крепкое тело – залог крепкого разума», – сказал Дэвид Джеймс своему сыну, когда они загружали тюки сена в грузовик. В тот день Натану исполнилось тринадцать лет. Он кивнул и начал работать еще усерднее, бурча себе под нос, как отец. С каждым закинутым тюком он ощущал особое наслаждение. Он радовался своей силе, поту и юности. Семидесятифунтовый[10]10
  Около 32 кг. (Примеч. ред.)


[Закрыть] тюк сена он швырнул с такой силой, что грузовик содрогнулся, словно от близкого взрыва.

Он бросил еще один. Тот грохнулся рядом с водительской кабиной. В воздух поднялась сенная труха. Потом следующий, еще один и еще. Он швырял тюки один за другим. Отец остановился и просто наблюдал за сыном. Он хохотал от гордости за Натана, за могучую силу его юношеского тела.

Натан закончил упражнения для пресса. В девяносто четыре такие нагрузки даются нелегко. Но впереди было нечто более тяжелое: три подхода отжиманий. Натан перекатился на живот и приготовился.

«Усилие – вот что главное в жизни, – сказал ему отец, когда они вдвоем таскали мешки с цементом для строительства нового дома. – Усилие важнее силы, важнее разума, важнее всего, что ты знаешь. Что бы ты ни делал, всегда прилагай к этому все усилия».

Натан кивнул. Даже в пятнадцать лет он умел улавливать истину. В следующий заход он понес уже два мешка с цементом на обоих плечах – 162 фунта[11]11
  Около 73 кг. (Примеч. ред.)


[Закрыть].

Он шатался, как старая лошадь, на которую навьючили слишком большой груз, но все же поднялся по лестнице и свалил мешки в кучу. Отец не сказал ни слова, но глаза его сияли гордостью. И вслед за сыном он тоже взвалил на плечи два мешка.

Натан сделал пять первых отжиманий и лег на пол передохнуть. Он чувствовал, как сердце молотом стучит в груди. Когда-то ему казалось, что тело его создано из света и стали, что оно может яростно выкрикнуть ответ на любой вызов. Но сейчас все стало по-другому. Сейчас на любой вызов оно может ответить разве что шепотом. Все в прошлом. Натан вздохнул и со стоном продолжил отжимания, не обращая внимания на боль в спине, локтях и плечах.

Жизнь – это усилие.

Отец был прав. Натан начал последний подход. Раз. Пауза. Два. Пауза. Три. Пауза. Четыре. Пауза. Пять. Он закончил утреннюю гимнастику и несколько раз повернулся из стороны в сторону, стараясь немного расслабить спину.

Сегодня много дел. Через три дня начинается уборка урожая. В этом году довольно поздно. Урожай – при этом слове по спине Натана пробежал холодок возбуждения. Он улыбнулся. Он все еще чувствует это – то же возбуждение, какое ощущал с восьми лет, когда отец впервые взял его на уборку урожая.

Со стороны может показаться, что урожай – это всего лишь обмолот пшеницы. Обычная тяжелая работа. Но, несмотря на все тяготы и пот, в уборке урожая было кое-что еще.

Это был ритуал. Нечто большее. Нечто такое, для чего Натан никогда не мог найти подходящих слов. Он лишь чувствовал это и нес тайну в себе. Он знал, что вся его жизнь определяется урожаями. Он помнил годы, когда земля награждала его пшеницей настолько густой, что трудно было пройти по полю. Когда весны были настолько бурными, что чудилось, достаточно проснуться – и амбар будет наполнен золотым зерном. В такие годы казалось, что можно бросить в землю камень – и через неделю появится огромный валун размером с дом. Земля пульсировала, излучала энергию вселенной, которая умоляла дать ей материальное выражение.

А были годы, когда земля отвергала любое семя. Она покрывалась такой твердой коркой, что ее приходилось разбивать каблуком, чтобы добраться до мягкой почвы. В такие годы растить пшеницу было все равно что пытаться выжать воду из ведра с песком.

И над всем этим царила ферма, холмы, сама земля. Натан посмотрел на приоткрытое окно над кроватью. На улице все еще было очень темно, он не мог разглядеть поля. Слишком темно, чтобы видеть пшеницу. Да ему и не обязательно было видеть. За девяносто четыре года поля, ферма, пшеничные колосья, покрывавшие каждый квадратный дюйм земли во всех направлениях, стали его частью, его плотью и кровью. А может быть, даже больше.

Натан мог закрыть глаза и почувствовать каждый изгиб своей земли, как люди чувствуют изгибы собственных плеч или коленей.

Сегодня нужно много сделать. Он мысленно перебрал список работников. Чтобы убрать урожай на трех тысячах акров, требовалась целая армия. После завтрака он вызовет управляющего, Пабло, и убедится, что все готово к началу уборки.

Натан наклонился и дотянулся до пальцев ног. Сегодня нужно проверить все комбайны и грузовики. Завести их, убедиться, что все они заправлены, что готово и все оборудование, и люди.

Он сделал шаг назад, все еще думая о делах. Правая пятка попала на шар гантели, скрытой в темноте. И он начал падать назад. Девяносто четыре года передачи сигналов по нейронам не прошли даром для нервной системы. Реакции были уже не те.

Да и времени на реакцию не оставалось. Не за что ухватиться. Невозможно замедлить падение. Он резко сел на пол. Сначала с досками соприкоснулись его ягодицы, а потом он рухнул всем телом, и деревянный пол застонал.

В спине вспыхнула Хиросима боли. Боль была настолько сильной, что весь мир перестал существовать. Он рухнул на спину, и изо рта вырвался крик. Натан с глухим стуком ударился головой и замер. Двигаться он не мог. Мог лишь дышать, с шумом глотая воздух, стараясь не потонуть в океане боли.

Прошло полчаса. Шок падения стал понемногу отступать. Дыхание вернулось в норму. Боль ослабела – она отступала постепенно, и вот он уже смог мыслить здраво. Если не шевелиться, то боль почти терпима.

За окном посветлело. Прокричал петух. Раздалось утреннее щебетанье птиц. Пшеница в полях покрылась росой. Запах сохнущей влаги наполнил воздух. Натан вдыхал знакомый аромат, лежа на спине и пытаясь понять, что ему делать.

Луч солнца осветил подоконник, потом залил всю спальню – неубранную постель, пару расшнурованных ботинок, выгоревшие рабочие штаны и красную фланелевую рубашку, аккуратно сложенную на столе, где он оставил ее прошлым вечером.

Пройдет три дня, прежде чем кто-то придет. Натан смотрел на потолок и судорожно думал. Похоже, со спиной произошло что-то ужасное – он совсем не чувствовал ног. Он сделал глубокий вдох и поперхнулся. В воздухе распространился запах мочи. Натан понял, что мочевой пузырь отказал. Он выругался.

Какое-то время он боролся. Он пытался заставить себя двигаться силой воли, силой желания, собственной мощью, но не продвинулся ни на дюйм. Каждое движение причиняло мучительную боль. Ему стало так плохо, что он просто вытянулся на деревянном полу, обливаясь потом. В спине пульсировала боль.

Три дня. Три дня до уборки урожая. До этого времени никто не придет. Он попытался вспомнить, сколько человек может прожить без воды и пищи.

Похоже, недолго.

На улице заворковала горлица. Звук наполнил комнату. Натана охватила невыносимая тоска, настолько сильная, что он забыл даже о боли.

Ну почему он не мог упасть на улице. На своей земле. Чтобы видеть пшеницу и небо, чтобы впиться пальцами в землю и почувствовать ее за волнами жгучей боли в спине.

Тоска накрыла его с головой. Казалось, огромный крюк для туш впился в центр груди и пытается вытащить его за дверь, на родные поля. На его землю.

– Я знаю, – шептал Натан полям. – Я знаю.

Это было плохое место, чтобы закончить девяносто четыре года жизни. Под крышей, в четырех стенах. Но он ничего не мог сделать.

Слишком поздно.

Он оказался в ловушке.

* * *

Через три дня я встретился с Натаном Джеймсом.

– Девяносто четыре года, обнаружен на полу, неизвестно, сколько времени он там провел. – Медик сосчитал до трех, и мы переложили Натана на каталку. – Жалобы на острую боль в спине. Ногами двигать не может. Больше мы ничего не знаем.

Медик скорой помощи отступил.

Я представился и принялся отстегивать Натана от доски. От него пахло мочой, экскрементами и потом. Я приложил руку к груди – кожа была холодна, как лед.

– Натан, вы в приемном покое, – сказал я.

Он издал невнятный звук, но не пошевелился.

Я приступил к осмотру, чтобы определить характер травм. Поразительно, что человек в девяносто четыре года сохранил такое тело, поджарое и мускулистое, словно у борзой, которая может бежать без устали. Если бросить миллион человек посреди Сахары без пищи и воды, то только он один через полгода выйдет оттуда, загоревший дочерна и улыбающийся, полный сил и жизни. Видеть такого человека обмочившимся, пристегнутым к доске – все равно что видеть великое произведение искусства в мусорном баке. Я точно знал, что Натан чувствует то же самое.

– Можете пошевелить ступней? – спросил я.

Натан напрягся, но ступни не шевелились. Почти мгновенно он застонал, словно его ударили под дых. По телу прошла волна спазмов, и лицо его исказилось от боли.

Это мне не понравилось. Я положил руку ему на плечо.

– Печально… Не шевелитесь, пожалуйста.

Натан не обратил внимания на мои слова. Он боролся с собой, пытаясь вернуть дыхание в норму и справиться с болью.

Мне не требовалось долго осматривать пациента, чтобы понять, что его парализовало ниже пояса. Знает ли он, что ему предстоит.

Я приблизился к компьютеру на стойке и вошел в систему.

– Натан, я введу вам обезболивающие и физраствор. Нужно сделать снимки вашей спины, чтобы понять, что произошло.

Я оглянулся, чтобы понять, слышал ли он меня. Если Натан и слышал, то никак не отреагировал.

КТ показала то, что я и предполагал. Перелом позвоночника. Позвоночник несет весь вес нашего тела, а когда кости получают чрезмерную нагрузку, они ломаются.

Когда Натан при падении резко сел на пол, вес верхней части тела обрушился на нижний отдел позвоночника, и кости не выдержали. Девяносто четыре прожитых года сделали их хрупкими и ломкими. Три позвонка сломались, вдавившись друг в друга.

Рассмотрев снимки, я отправил Натана на МРТ, чтобы проверить состояние спинного мозга. Сломанные позвонки и их обломки могли повредить или вовсе порвать его. То, что какой-то осколок давил на спинной мозг, было ясно. Скорее всего, Натан больше никогда не сможет ходить.

Состояние пациента было очень тяжелым. Он долгое время пролежал на полу в неподвижности, и это привело к рабдомиолизу – острому некрозу скелетных мышц. Вы даже не представляете, какую опасность таит в себе долгое и неподвижное лежание на полу. Если вы лежите на твердом деревянном полу двенадцать часов, двадцать четыре часа или, упаси Боже, три дня, мышцы начинают сдавать. Клетки постепенно умирают, выбрасывая токсичные белки в кровоток. Белок скапливается в почках. Поскольку у Натана не было воды, чтобы вымыть этот белок, почки у него тоже начали отказывать. Так запустилась цепная реакция. Его организм стремительно разрушался.

Я велел сестре поставить Натану капельницу с физраствором и ввести обезболивающие, а сам пошел звонить хирургу-травматологу в больницу в девяноста милях[12]12
  Около 145 км. (Примеч. ред.)


[Закрыть] от нашей. Снимки Натана мы отправили по электронной почте.

– Операцию ему делать не стоит, – сказал хирург. – Ему уже девяносто четыре года. Сделайте ему гипсовый корсет.

Я объяснил, что Натан находится в отличной физической форме. Всего три дня назад он вел более активный образ жизни, чем большинство сорокалетних.

– Молодых людей в его возрасте не бывает, – отрезал хирург. – Мне жаль, но я ничего не могу сделать. Корсет, постельный режим и реабилитация. Вообще-то он сказал гораздо больше, но только это было важно.

Почти два часа ушло на обследования и анализы. Натан постепенно приходил в себя после физраствора и обезболивающих. Я загрузил снимки его позвоночника на компьютер рядом с кроватью. Натан смотрел на них, ничего не спрашивая и не перебивая, пока я показывал снимки поврежденного позвоночника и объяснял, что он никогда больше не сможет ходить.

Я изо всех сил старался говорить ободряюще.

– Мы сделаем вам корсет, это разгрузит позвоночник. Пару месяцев придется провести в санатории, а потом мы организуем что-то еще…

– Но я никогда не смогу ходить? – Натан пристально посмотрел на меня.

Я отрицательно покачал головой.

– Вы на сто процентов уверены?

– К сожалению, да, – тихо пробормотал я.

Он кивнул.

Я ждал ответа, но Натан молчал.

– Наша задача – привести вас в состояние, когда вы сможете пользоваться инвалидным креслом, – продолжал я. – И тогда…

Натан поднял руку, делая мне знак замолчать.

Я остановился.

– Или? – сказал он.

– Что или? – не понял я.

– Ваша задача – довести меня до состояния, когда я смогу пользоваться инвалидным креслом, или…

– Операцию сделать невозможно, – повторил я.

– Вы это уже говорили.

Боль подступила неожиданно. Натан дернул подбородком, закрыл глаза и заскрипел зубами. Он сильно побледнел. Я ввел ему еще обезболивающее и стал ждать, когда оно подействует. Когда это произошло, лицо Натана блестело от пота.

– Я спрашиваю, какие у меня есть варианты?

Я хотел сказать ему, что все будет хорошо. Что он поправится. Что у нас есть способы и средства сделать что угодно для каждого. Но я не мог. Я до сих пор не знаю, что мы могли бы сделать для старика со сломанным позвоночником.

– Других вариантов нет, – тихо повторил я.

Натан сделал глубокий вдох и шумно выдохнул.

– Могу я отказаться?

– От чего отказаться?

– Отказаться от всего. Просто отказаться и уехать домой?

Он с трудом вытер пот с лица.

Я был поражен. Я не мог найти нужных слов.

– Я могу вызвать вам социального работника и договориться о сиделке. Вам необходим круглосуточный уход. Это…

– Вы понимаете, что я говорю не об этом.

Я отступил.

– Я не могу отправить вас домой умирать в одиночестве, Натан. Если, конечно, вы спрашивали об этом.

Он посмотрел прямо на меня.

– То есть я должен пару месяцев пролежать в собственном дерьме, пока не умру от пневмонии?

Честно говоря, именно это его и ждало. Именно так мы поступаем с людьми в его положении. Можете сколько угодно притворяться, что это не так. Можете твердить себе, что мы отправляем таких, как Натан, в дом престарелых, или, если у них куча денег, домой под круглосуточный присмотр сиделок, с обезболивающими и катетерами, чтобы им не пришлось лежать в собственной моче. Но на самом деле все не так. И правда бывает весьма неприглядной.

Я не мог сказать этого вслух. Я отступил еще на шаг.

– Почему бы вам не поговорить с социальным работником? Может быть, мы найдем выход, который вас устроит.

Через двадцать минут сверху спустилась Анита. Она провела с Натаном два часа. Она входила и выходила из палаты, куда-то звонила, что-то писала. Она безуспешно пыталась найти друга или родственника, который мог бы обеспечить ему круглосуточный уход дома. Но никого не нашлось. Натан был совершенно одинок.

– Он не может поехать домой, – сказала Анита.

Я оторвался от компьютера и повернулся к ней.

– Во-первых, у него нет никакой страховки. Жена его умерла очень давно, и он так и не возобновил страховку. Ему придется продать свою ферму, чтобы заплатить за домашний уход, – она вытащила какой-то листок. – Сейчас уборочная, а потом ему придется расплачиваться по кредитам. Но сделать этого он не сможет. И, кроме того, у него нет семьи. У него был сын, но он погиб, упал с лошади. Если бы у него был кто-то из родственников, все могло бы – только могло бы – быть иначе. Но у него никого нет. Совсем никого.

Я откинулся в кресле и забарабанил пальцами по столу.

– И что мы можем сделать?

– Я могу отправить его в дом престарелых, если он продаст часть фермы, чтобы оплачивать уход.

Анита закусила нижнюю губу – она всегда так поступала, когда хотела еще что-то сказать.

– И? – спросил я.

Она слегка покраснела.

– Они действительно не могут вылечить его спину?

Я покачал головой.

– Не в девяносто четыре и не в его состоянии после падения.

Анита скрутила бумаги в тугую трубку.

– Он сказал мне, что всегда больше всего боялся оказаться прикованным к постели и беспомощным.

Я потер щеку, пытаясь хоть что-то придумать.

– Не знаю, что еще мы можем сделать?

– Хоспис? – предложила Анита.

– Перелом позвоночника – это не смертельно.

– В его случае – смертельно. Но там этого не поймут.

Бумаги в ее руках задрожали. Мы ничего не могли сделать, и она это знала.

Анита вздохнула и поднялась.

– Бедняга. Сообщи мне, когда вы все решите. Я помогу, чем смогу.

– Спасибо.

Я вернулся в палату. Натану стало хуже. Он уронил пульт вызова медсестры на пол. Боли вернулись, а позвать на помощь он не мог. Он пытался перевернуться на бок, чтобы облегчить боль. И это ему почти удалось, но боль стала настолько сильной, что он замер в неудобном положении – он не мог ни повернуться на бок, ни вернуться в прежнее положение. Простыни промокли от пота. Он часто дышал. Я схватил его за плечо и бедро и осторожно повернул на спину.

– Вы должны оставаться в таком положении, – сказал я.

Натан смотрел на меня. В глазах его застыла паника.

– Отправьте меня домой, док.

Он повернул голову, чтобы смотреть мне прямо в глаза, и этим движением спровоцировал очередной приступ.

– Бросьте всю эту чушь и отправьте меня домой. Пусть кто-нибудь усадит меня возле дома, откуда я буду видеть свои поля, и оставит там. Ночь будет холодной. В моем возрасте это продлится недолго.

Я пытался объяснить, почему не могу так поступить. Почему не могу вызвать скорую, чтобы его отвезли домой и оставили умирать на улице. Разговор шел по кругу. Ему не было дела до этики, законов, ни до чего. Жизнь его кончилась.

Пока мы разговаривали, я думал о результатах КТ. О раздробленных позвонках, о его возрасте, о том, что он будет прикован к постели двадцать четыре часа в сутки. Предстоящие месяцы будут для него настоящей мукой. От неподвижности у него образуются тромбы в ногах, а потом они поднимутся выше и проникнут в легкие. Если его не убьют тромбы, то доконает пневмония. И пневмония его постепенно задушит. Если он выживет, то через полгода превратится в собственную тень. В девяносто четыре года организм уже не в состоянии бороться.

Но что я мог сделать? Что мог сделать любой на моем месте? Выхода просто не было.

– А если я поеду в дом престарелых, – спросил Натан, – что тогда? Предположим, я пройду курс реабилитации и все такое. Когда я смогу вернуться на ферму? – он помолчал и добавил: – Скажите честно.

– Нескоро…

– Через пару месяцев?

– Возможно, – но потом я сказал правду: – Но, скорее всего, вы не вернетесь.

Натан смотрел в потолок и молчал.

– Я хотел бы отправить вас домой, – я обеими руками оперся о спинку кровати. – Но у вас нет родственников. За вами некому ухаживать.

Я ждал, что он будет спорить, но он молчал.

– Я могу позвонить? – спросил он.

Я отстегнул с пояса портативный телефон и протянул ему.

– Нажмите зеленую кнопку и наберите 9, чтобы выйти в город.

– Спасибо. Дайте мне несколько минут.

Я вышел и вернулся к компьютеру, а оттуда позвонил Аните.

– Собирай документы. Похоже, он согласится на дом престарелых.

– Хорошо, я подготовлюсь.

Отправить человека в дом престарелых – дело непростое и небыстрое. Родственники часто полагают, что достаточно сделать пару звонков – и порядок. В действительности же долгие часы уходят на подготовку документов и переговоры с социальной службой, страховыми компаниями, врачами, аптеками и т. п. Это огромная работа. Приемный покой этим не занимается, потому что у нас просто нет времени. Но когда ситуация безвыходная, это приходится делать нам.

Я продолжал принимать пациентов. Бездомный подросток целый месяц мучился головными болями – скорее всего, виной были восемь банок «пепси» в день, а не опухоль мозга. Пятидесяти-двухлетний водитель сломал щиколотку, вылезая из своего огромного грузовика. Я уже собирался принять малыша с температурой, но тут меня позвала медсестра. Она передала мне телефон.

– Старикан со сломанным позвоночником велел вернуть вам это. Он хочет поговорить, когда у вас будет время.

Я взял телефон и поблагодарил. Интересно, как дела у Аниты? Хорошо бы нашлось место в доме престарелых поблизости. Но я решил сначала зайти к Натану, а уж потом отправиться к Аните.

К моему удивлению, Натан был не один.

Рядом с ним стоял мужчина латиноамериканской внешности. Ему было лет шестьдесят. К груди он прижимал старую, потрепанную соломенную шляпу. Седые усы на смуглом лице топорщились от волнения. Когда я вошел, он вытянул руки по швам. Даже от дверей я чувствовал запах дизельного топлива, исходящий от этого человека.

– Это Пабло, – сказал Натан.

Мужчина опустил шляпу и одновременно поднял подбородок.

Я кивнул и непонимающе посмотрел на Натана.

– Пабло меня заберет.

Натан повернулся к Пабло и тут же замер, морщась от боли. Пабло мгновенно подскочил к кровати, чтобы Натану не нужно было двигаться.

– Правда, Пабло?

– Да, сеньор.

Натан попытался повернуться ко мне, и я тоже сделал шаг вперед, как Пабло.

– Пабло был управляющим моей фермой, сколько я себя помню. Именно он меня и нашел. Если бы не он, я бы так и лежал в своей комнате, – голос Натана смягчился. – Он самый близкий мне человек.

Пабло моргнул и отвернулся к телевизору над дверью. Телевизор был выключен, но он пристально смотрел на экран, словно там шло что-то интересное. Несколько раз он откашливался и приглаживал усы пальцами.

Натан смотрел на меня.

– Вы сказали, что, если у меня найдется родственник, вы меня отпустите. Так, док?

– Ну… – я не знал, что сказать.

– Ну так Пабло и есть мой родственник. У него есть жена и взрослые дети. Они согласились забрать меня к себе, пока я буду поправляться. Я сказал ему, что это будет нелегко, но он все равно согласился. Я не знал, что делать. Я переводил взгляд с Натана на Пабло и обратно. Уход за полностью парализованным человеком – тяжелый труд. Тяжелый даже для профессиональных сиделок, работающих посменно.

– Я могу подписать бумаги и уехать?

Я смотрел на Пабло. Он мне нравился, но он не представлял себе, что значит уход за девяносточетырехлетним парализованным стариком. Он не мог знать, как тяжело будет поддерживать в нем жизнь.

– А сможет ли Пабло разместить вас в доме? – спросил я. – Вы понимаете, что не сможете стоять и даже сидеть?

Натан нахмурился и что-то быстро сказал Пабло по-испански. Пабло энергично закивал и ответил. Они обменялись несколькими словами, а потом Натан повернулся ко мне.

– Там не только Пабло. Я же говорил, обо мне позаботится его семья.

Я посмотрел на Пабло, и тот кивнул.

– Да-да, мои сыновья помогут, – он указал на кровать и сделал движение, словно поднимает старика.

– Что скажете, док? – голос Натана дрогнул, совсем чуть-чуть, но сдержать отчаяния он просто не мог. – Ради всего святого, не отправляйте меня в дом престарелых.

Я смотрел на Натана. Он все еще лежал на спине, в той же позе, что и несколько часов назад, когда его привезли. Мы сняли его с доски, и теперь он лежал в специальном фиброглассовом корсете. Корсет заковывал его от талии до подмышек и удерживал спину в нужном положении. Даже если бы у него не было травмы, в таком корсете он не смог бы сидеть.

– Док, вы должны понять, – снова заговорил Натан. – Три дня назад я работал в поле шестнадцать часов кряду, – он облизал губы. – Я сам отстроил сарай, я скирдовал сено, я засеял двадцать акров[13]13
  8 га. (Примеч. ред.)


[Закрыть], – он схватил меня за руку и крепко сжал. – Я никогда никого не просил ни о чем, что мог сделать сам. Но вас, док, я прошу. Не отправляйте меня в дом престарелых.

Я оказался в тупике. Я знал, что они не смогут заботиться о нем. Натан не понимал, о чем просит Пабло и его семью. Но, честно говоря, я его не винил. Я и сам не хотел бы оказаться в доме престарелых.

Иногда лучшее, что может сделать врач, – это позволить пациенту поступить по-своему, даже если он точно знает, что это неправильно. В конце концов, какую роль могут сыграть несколько дней?

Состояние Натана не изменится. Может быть, через неделю Пабло и его семья поймут, что уход им не по силам. И сам Натан поймет, насколько он беспомощен и как тяжело ухаживать за ним. И тогда он сам согласится переехать в дом престарелых.

Я вытащил ручку.

– Вы уверены, что он действительно готов забрать вас домой? Ему и его семье придется нелегко.

На лице Натана отразилось облегчение.