Текст книги "Время, назад"

Глава восьмая

Подобным образом и сама материя (не считая форм, ею принимаемых) невидима и даже неопределима.

Иоанн Скотт Эуригена

Во внутреннем помещении витария «Флакон Гермеса» доктор Сайн напряженно слушал стетоскопом довольно заурядное темное тело Анарха Томаса Пика.

– Ну как? – спросил Себастьян, чьи нервы были уже на пределе.

– Пульса нет. Но на этой стадии так обычно и бывает, то появится, то исчезнет; это же самый критический период. Все компоненты вернулись на прежнее место и готовы снова функционировать, но… – Сайн махнул рукой, призывая всех к тишине. – Подождите. Вроде бы я что-то слышу.

Он взглянул на приборы, отмечавшие пульс, дыхание и активность мозга. По всем экранчикам бежали прямые, без единого изгиба линии.

– Да что с него спросишь, с трупа? – безразлично заметил Боб Линди, всем лицом, всей своей фигурой выражавший сомнение в этом предприятии. – Мертвяк он и есть мертвяк, без различия, Анарх он там или бродяга подзаборный, и пять минут ему осталось до возрождения или пять столетий.

– Sic igitur magni quoque circum moenia mundi expugnata dabunt labem putresque ruinas, – прочитал Себастьян по бумажке. – Последние слова тут ключевые: putresque ruinas.

– Откуда это? – спросил доктор Сайн.

– С того самого памятника. Вот такую эпитафию придумали ему. – Он мотнул головой в сторону трупа.

– Я почти не знаю латыни за пределами медицинской терминологии, – сказал доктор Сайн, – но все же могу понять слова «putresque» и «ruinas»[18]18
  Putresque (лат.) – гнилой, прогнивший. Ruinas (лат.) – развалины.


[Закрыть]. К нему они вроде как не относятся.

Какое-то время он, Линди и Себастьян молча смотрели на тело. Оно выглядело совершенно законченным, готовым к новой жизни. «Да что же его задерживает?» – думал Себастьян.

 
– И справедливо должны погибать, таким образом, вещи,
Коль разложились они и от внешних ударов зачахли,
Так как в преклонных годах им уже не хватает питанья,
Да и снаружи тела, продолжая толчки беспрестанно,
Вещи изводят вконец и ударами их добивают, —
 

прочитал отец Файн.

– Что это? – удивился Себастьян; библейские стихи, написанные гекзаметром, – это было для него что-то новое.

– Перевод предыдущих строк поэмы, откуда взята Анархова эпитафия. Тит Лукреций Кар, «О природе вещей». Ты что, Себастьян, не узнал?

– Нет.

– А может, прочитать это задом наперед, и он как раз и вернется к жизни, – ядовито заметил Линди. – А может, это намек такой. Я совсем не в восторге, – он резко повернулся к Себастьяну, – от всей этой попытки вдохнуть жизнь в окоченевший труп. Это совсем не то, как услышать живого человека, запертого в тесном ящике, и вытащить его наружу.

– Разница тут только во времени, – примирительно сказал Себастьян. – Там сразу, а тут какие-нибудь дни или даже минуты. Тебе просто не нравится об этом думать.

– Ну а сам-то ты, Себ, – жестко заметил Линди, – сам-то ты часто вспоминаешь то время, когда был еще трупом? Ты любишь об этом думать?

– А там и думать не о чем, – пожал плечами Себастьян. – За время смерти я не помню ничего, только и помню, что очнулся в гробу. Вот это-то я помню, и очень хорошо. И часто об этом думаю.

И с тех пор, добавил он про себя, у меня так и осталась клаустрофобия. Психическое расстройство, очень распространенное среди старорожденных.

– Мне кажется, – заметила Черил Вейл, – что это опровергает существование Бога и потусторонней жизни. Весь этот твой, Себастьян, рассказ о том, что после смерти ты себя не осознавал.

– Опровергает ничуть не больше, – возразил Себастьян, – чем отсутствие доматочных воспоминаний опровергает буддизм.

– Ну да, – вступил Р. К. Бакли. – Если старорожденные не могут ничего вспомнить, это еще не значит, что ничего и не было. Я вот утром, бывает, помню, что мне очень много снилось, а что снилось – не помню, ну хоть убей.

– Иногда, – заметил Себастьян, – у меня бывают сны.

– О чем? – спросил Боб Линди.

– Ну, вроде как лес.

– И это все?

– И еще один сон. – Он замялся, потом неуверенно продолжил: – Я чувствовал рядом что-то огромное, темное, бьющееся, словно сердце. Бьющееся громко и отчетливо, то вздуваясь, то опадая. И очень сердитое. Оно выжигало меня изнутри и очень не одобряло – ну, большую часть меня.

– Dies Irae, – объяснил отец Файн. – День гнева.

Он ничуть не удивился, Себастьян говорил с ним об этом и прежде.

– И ощущение, что оно живет, – продолжил Себастьян. – Живет абсолютно. В сравнении с этим мы – лишь искорка жизни в неживом комке. И лишь эта искорка двигается, говорит и действует. А вот оно ощущало полностью, не ушами или глазами, а ощущало вообще.

– Паранойя, – пробормотал доктор Сайн. – Чувство, будто за тобой наблюдают.

– А на что оно сердилось? – спросила Черил.

Себастьян на минуту задумался, а затем ответил:

– Я был недостаточно мал.

– Недостаточно мал, – с отвращением повторил Боб Линди. – Жратва собачья.

– И оно было право, – горячо сказал Себастьян. – В действительности я был несравненно меньше, чем мне думалось. Или чем я готов был признать. Я привык видеть себя гораздо бо́льшим, с бо́льшим размахом.

«Ну да, размах, – кисло подумал он. – Вроде как стырить тело Анарха и загнать за большие бабки. Великолепный пример, просто идеальный. Так я ничему и не научился».

– Но почему, – не отставала Черил, – оно хотело, чтобы ты был маленьким?

– Потому что я и был маленьким. Такой вот несомненный факт. И я был вынужден взглянуть этому факту в лицо.

– Почему? – спросил Боб Линди.

– Типичный Судный день, – философски заметил Бакли. – Это день, когда тебе приходится взглянуть в лицо всей реальности, которую ты прежде старался не замечать. Я в том смысле, что все мы врем самим себе гораздо больше, чем окружающим.

– Да, – согласился Себастьян, это точно выражало его мысли. – Только тут всего и не объяснишь. – Вот удастся, подумал он, оживить Анарха Пика, интересно бы с ним побеседовать, уж он-то, небось, много про это знает. – Он – Бог – не сможет тебе помочь, пока ты сам не осознаешь, что во всем зависишь от него.

– Религиозная жратва, – презрительно бросил Линди.

– Но ты вот только подумай, – продолжил Себастьян, – вот я поднимаю руку. – Он поднял руку. – Я вполне уверен, что я это делаю, что я могу это сделать. Но в действительности это делает сложная совокупность биохимических процессов, которую я унаследовал, которую я не придумал, а получил готовой. А вдруг сгусток крови в полушарии моего мо зга, сгусток размером с маленькую карандашную резинку, – и я не смогу двинуть ни рукой, ни ногой, на стороне, противоположной этому полушарию, до конца своей жизни.

– И потому ты трепещешь пред Его величием? – спросил Боб Линди.

– Но Он может помочь тебе, – сказал Себастьян, – только если сам ты готов принять Его помощь. А принять ее очень трудно. Потому что, когда ты это делаешь, ты перестаешь существовать, почти. Ты съеживаешься почти до нуля.

Почти, но не совсем – нечто реальное остается.

– Бог, всякий день строго взыскивающий[19]19
  Псалом 7:11.


[Закрыть], – процитировал отец Файн.

– Да что с меня особенно и взыскивать, – возразил Себастьян, – просто невежественный мужик. И мне было необходимо взглянуть этой правде в глаза. Таким образом… – Он немного замялся. – Таким образом я мог вернуться к Нему. Где и было мое место. И осознать, что девять десятых всего, что я сделал в жизни, сделал в действительности Он, а я был вроде как сторонний наблюдатель.

– Всего хорошего? – спросил Линди.

– Всего. И хорошего, и плохого.

– Ересь, – сурово заметил священник.

– Да? И что из этого? Главное, что это правда. Не забывайте, отче, я там был. Я отнюдь не пропагандирую какие-то там взгляды, а говорю все как есть.

– Теперь я слышу фибрилляцию сердца, – сказал доктор Сайн. – Сильная аритмия. Аурикулярная фибрилляция; от нее он, наверное, и умер. А теперь вернулся к этой стадии. Если и дальше все будет хорошо, нормальный ритм постепенно восстановится.

– И все равно я не понимаю, почему Бог хочет, чтобы мы себя чувствовали какой-то мелочью. Разве Он нас не любит? – спросила Черил, желавшая продолжить богословский спор.

– Да тише вы, – раздраженно бросил доктор Сайн.

– Мы должны быть маленькими, – вполголоса сказал Себастьян, – чтобы нас могло быть так много. Чтобы жили, не мешая друг другу, бессчетные миллиарды раздельных существ. Если бы один из нас был большим, величиною с Бога, сколько бы нас поместилось? Я смотрю на это как на единственный способ, которым каждая потенциальная душа может…

– Он живет, – сказал доктор Сайн и сразу как-то осел, словно из него выпустили воздух. – Нам сильно повезло, что это его не убило. – Он взглянул на Себастьяна и слабо улыбнулся. – Твоя игра удалась: у нас есть еще один оживший, и этот оживший – Анарх Томас Пик.

– Ну и что же теперь? – спросил Линди.

– Теперь, – вступил, ликуя, Р. К. Бакли, – теперь мы богаты. В нашем каталоге появится товар, за который можно запросить любую цену. – Его блестящие глаза опытного торговца метались из стороны в сторону. – Хорошо. Вот с чего я, пожалуй, начну. Этот звонок из Италии; пока что он только один, но они готовы торговаться. И как только начнется торговля, буду гнать цену все выше и выше.

– Обалдеть, – сказала Черил. – Нужно отметить это дело трубочкой согума.

Вот это уж ей было понятно; всякие там теологии ставили ее в тупик, но никак не денежные вопросы. Подобно Р. К. она могла похвастаться великолепным здравым смыслом.

– Доставайте согум, – сказал Себастьян. – Сейчас для него самое время.

– Значит, теперь он в твоих руках, – сказал Линди. – Только и остается, что верно решить, кому бы его загнать.

– А может, – сказал Себастьян, – мы спросим его самого?

О таком они раньше как-то не думали: пока Анарх был трупом, он казался не более чем предметом, товаром. Но теперь, появившись среди них как живой человек, он, хоть и остался юридически собственностью витария, перестал быть бездушной коммерческой единицей.

– Он очень умный человек, – продолжил Себастьян, – и наверняка знает про Рэя Робертса больше, чем вся Библиотека.

Лотта так еще и не вернулась; он заметил это далеко не сейчас и уже начинал волноваться. «Да что же там с ней? – думал он. – Будем надеяться, что ничего…» Эти мысли неотвязно крутились в его голове, несмотря на все проблемы с Анархом.

– Мы собираемся сдавать его в больницу? – спросил Р. К.

– Нет, – отрезал Себастьян.

Это было слишком рискованно; придется уж доктору Сайну самому здесь о нем позаботиться.

– Скоро он придет в сознание, – сказал доктор Сайн. – Процесс оживления проходит необычно быстро. Судя по этому, и смерть его была быстрой.

Себастьян склонился над Анархом и пристально разглядывал темное маленькое морщинистое лицо. Это лицо было явно живым. За немногие минуты оно разительно изменилось. Видеть, как бездушная материя начинает жить… «Ведь это же чудо, – сказал он сам себе, – величайшее из всех чудес. Воскрешение».

Глаза открылись. Анарх смотрел на Себастьяна, его грудь то вздымалась, то опадала, лицо было на редкость спокойным, из чего Себастьян заключил, что умер он очень тихо. В полном соответствии со своим призванием Анарх скончался, как Сократ: никого не ненавидя и ничего не боясь. Такое Себастьян видел впервые, даже несмотря на весь свой опыт; как правило, момент возвращения к жизни наступал еще под землей, в жутком могильном одиночестве.

– Может, он выскажет сейчас что-нибудь глубокое, – предположил давно молчавший Линди.

Зрачки еле заметно шевельнулись. Все еще лежавший без движения человек видел всех, кто собрался вокруг него. Глаза блуждали, но выражение лица оставалось все тем же, спокойным. «Как будто, – думал Себастьян, – мы оживили некий наблюдающий механизм. Интересно, много ли он помнит? Больше меня? Надеюсь, что да, и это было бы вполне логично. В силу своего призвания он должен и больше замечать, и больше запоминать».

Темные пересохшие губы зашевелились.

– Я видел Бога. Вы мне смеете не верить? – Голос Анарха был еле слышен, как шелестение ветра.

Комната на мгновение погрузилась в тишину, а затем, ко всеобщему удивлению, Р. К. Бакли сказал:

– Моим словам вы смеете не верить?

– Я видел Всемогущего, – прошептал Анарх.

– Рука, – сказал Бакли, – Его лежала на горе.

Он смолк, стараясь вспомнить; все бывшие в комнате молча на него смотрели. Анарх тоже на него смотрел, явно ожидая продолжения.

– И Он, – вспомнил наконец Бакли, – взирал на мир и все Его дела.

– Его я видел так, как вы меня сейчас, – продолжил Анарх. – И даже лучше, вы должны мне верить.

– Что это такое? – спросил Боб Линди.

– Старые ирландские стихи, – повернулся к нему Р. К. Бакли. – Я же ирландец, если кто не знал. А это поэма Джеймса Стивенса[20]20
  Стивенс, Джеймс (1882–1950) – известный ирландский поэт; здесь и далее цитируется, с пропусками и сбоями, одна из главок его поэмы «Восстания».


[Закрыть] вроде бы. Впрочем, автора я мог и перепутать.

– Взирал на мир и был им недоволен, – сказал Анарх заметно окрепшим голосом. – Я видел, что Он очень недоволен. – Он замолчал и закрыл глаза; доктор Сайн снова склонился над ним со стетоскопом, время от времени посматривая на стрелки приборов. – Он занес над миром длань, – неразборчиво пробормотал Анарх, будто снова опрокидываясь в смерть. – Здесь я, сказал Ему я. И мне никак отсюда не уйти.

– Сказал Он, – сказал Р. К. Бакли, – милое дитя, я уж боялся, что ты мертв. И удержал карающую длань.

– Да, – сказал Анарх и еле заметно кивнул; его лицо светилось миром и спокойствием. – Этого я никогда не забуду. Он удержал Свою длань. Ради меня.

– Вы были чем-то особенным? – спросил Боб Линди.

– Нет, – сказал Анарх. – Я был чем-то предельно ничтожным.

– Ничтожным, – кивнул Себастьян.

Ничтожная, жалчайшая точка в безмерно огромном мире. Теперь ему вспомнилось и остальное. Недовольный вид, воздетая длань… Сказанное Анархом и Бакли оживило эти воспоминания. Эту ужасающую, гневную воздетую длань.

– Он сказал, – сказал Анарх, – что Он боялся, что я умер.

– Так оно, в общем-то, и было, – заметил Линди. – Иначе как бы вы сюда попали? – Он скептически взглянул на Себастьяна и тут же уперся глазами в Бакли. – А про тебя, Р. К., я что-то плохо понимаю. Ты что, тоже там был? Откуда ты столько знаешь?

– Стихи! – запальчиво воскликнул Бакли. – Я помню их с самого детства. Да отстань ты от меня ради бога. – Чувствовалось, что ему неловко за все, что он тут говорил. – В детстве они произвели на меня огромное впечатление. Сейчас я их толком не помню, но когда он… – Бакли кивнул на Анарха, – начал тут говорить, все сразу и вспомнилось.

– Именно так это и было, – сказал Себастьян, обращаясь к Анарху. – Теперь я это вспомнил. – Он вспомнил и это, и много больше. Чтобы разобраться в воспоминаниях, нужно было долгое, долгое время. – Вы сможете обеспечить ему весь надлежащий уход? – спросил он у доктора Сайна. – Можно будет обойтись без больницы?

– Да, попробуем, – туманно заметил Сайн, продолжая глядеть на приборы и щупать пульс. Было заметно, что именно пульс его особенно беспокоит. – Адреналин, – скомандовал он себе и запустил руку в раскрытый саквояж.

– Так, значит, Р. К. Бакли, наш очень крутой торговец, оказался еще и поэтом, – презрительно бросил Боб Линди.

– Да отвяжись ты от человека, – окоротила его Черил Вейл.

Себастьян опять склонился к Анарху и спросил:

– Вы знаете, сэр, где вы находитесь?

– В каком-то медицинском заведении, – еле слышно ответил Анарх. – Похоже, что не в больнице. – Глаза его блуждали по комнате с детским бесхитростным любопытством. Вопрошая. Без сопротивления принимая все, что ни увидят. – Вы мои друзья?

– Да, – кивнул Себастьян.

Боб Линди имел привычку говорить со старорожденными напрямую, безо всяких околичностей; так же поступил он и сейчас.

– Вы были мертвым, – сказал он Анарху. – Вы умерли лет двадцать назад. Пока вы были мертвым, что-то такое случилось со временем, и оно повернулось вспять. Поэтому вы ожили. Ну и как вам это нравится? – Он подался вперед и говорил с расстановкой, словно обращаясь к иностранцу. – Как вы относитесь к перспективе прожить всю свою жизнь наново, только в другую сторону – к юности, к детству, к младенчеству и в конечном итоге в утробу. – И добавил, словно утешая: – Это касается и всех остальных, умирали мы или нет. Вот этот, скажем, мужик, – он указал на Себастьяна, – он ведь тоже уже раз умирал. В точности как и вы.

– Значит, Алекс Хобарт был прав, – сказал Анарх. – У меня было несколько знакомых, так и думавших, они ожидали, что я вернусь. – Его губы изогнулись в детской восхищенной улыбке. – Я считал, что с их стороны это просто здорово. Интересно, а как они сами, живы ли еще?

– Конечно, – кивнул Линди. – Или будут скоро живы опять. Вы что, так ничего и не поняли? Если вы думаете, что ваше возвращение что-то там означает, то сильно ошибаетесь, в смысле, у него же нет религиозного значения, теперь всегда так бывает.

– Даже и так, – сказал Анарх, – они будут очень рады. Вы уже с ними связывались? Я могу сказать вам их фамилии.

Он снова закрыл глаза и какое-то время пытался отдышаться.

– Когда вы немного окрепнете, – пообещал доктор Сайн.

– Мы обязаны позволить ему связаться с родными и знакомыми, – заметил отец Файн.

– Само собой, – отмахнулся Себастьян, как от надоедливой мухи. – Это стандартная практика, мы всегда так делаем, и вам ли этого не знать.

Но тут был особый случай. И все они это прекрасно знали, не знал один лишь Анарх. Он тихо ликовал, что вернулся к жизни, и уже думал о своих прежних близких, о тех, кто ему помогал, и о тех, кто искал его помощи. «Радость воссоединения, – подумал Себастьян. – И не в будущей жизни, а прямо здесь. Даже смешно: место встречи душ – витарий “Флакон Гермеса”, Большой Лос-Анджелес, Калифорния».

Тем временем отец Файн беседовал с Анархом, двое братьев по сутане, занятые своими вопросами.

– Я насчет эпитафии на вашем надгробном камне, – говорил отец Файн. – Я знаю эту поэму, и она меня интересует своим, наверное, полным отрицанием всего, на чем стоит христианство, – нетленной души, загробной жизни, искупления грехов. Вы сами ее подобрали?

– Нет, это они, – пробормотал Анарх. – Мои друзья. Наверное, потому, что я был склонен согласиться с Лукрецием.

– И эта склонность у вас осталась? – спросил отец Файн. – Теперь, после того, как вы испытали смерть, загробную жизнь и возрождение?

Он напряженно ждал ответа.

– «Если как следует ты это понял, природа свободной / Сразу тебе предстает, лишенной хозяев надменных, / Собственной волею все, без участья богов создающей», – прошептал Анарх. Глядя в потолок, он кивнул сам себе. – Я все еще в это верю. И всегда буду верить.

– Но с другой стороны, – сказал отец Файн, – «иначе как же тогда у самого смерти порога к жизни вернуться скорей и к сознанию было бы можно…»

– «Чем удалиться навек, предначертанной цели достигнув?»[21]21
  Цитаты – Тит Лукреций Кар, «О природе вещей».


[Закрыть] – закончил Анарх; его голос был почти не слышен. – Не знаю. Мне надо подумать… все слишком быстро.

– Не тревожьте его, – сказал доктор Сайн, – пусть отдохнет.

– Да, – согласился Боб Линди, – оставьте его в покое. И ведь каждый раз, отец, одно и то же. Каждый раз, как мы откапываем новенького, вы надеетесь, что он принесет ответы на ваши богословские вопросы. И ничего они вам не приносят, и никогда не принесут. Все они вроде Себастьяна, если и помнят, то что-то смутное.

– Он – не обычный человек, – возразил отец Файн. – Анарх был крупным религиозным деятелем и весьма значительной личностью. Был и будет.

«А еще он очень дорогая личность, – сказал про себя Себастьян. – Как раз по изложенным причинам. И об этом нельзя забывать, а все эти поэзии-теологии дело десятое. По сравнению с тем, что стоит на кону».

По окончании рабочего дня, уже сидя у себя в квартире, Дуглас Эпплфорд позвонил в Италию, в Рим.

– Соедините, пожалуйста, с синьором Джакометти, – попросил он оператора.

Через несколько секунд на экране появился жгучий брюнет с буйной шевелюрой и пронзительным взглядом, одетый в домашний халат.

– Ну и что у вас там вышло? – спросил Эпплфорд. – С этим самым витарием?

– Послушайте, а вы уверены, что он действительно у них? – спросил Джакометти. – Точно уверены? А то они что-то слишком крутили. Будь он у них действительно в наличии, они назвали бы, наверное, хоть какую-то цену.

– Да есть он у них, есть, – заверил Эпплфорд собеседника; эта дурочка из витария ничего не умела скрывать, он видел ее насквозь. – Они боятся юдитов и сразу испугались, что вы представляете Рэя Робертса, и потому-то толком ничего не сказали. Вы главное не снимайте заявку, дергайте их почаще, и все получится.

– Хорошо, мистер Эпплфорд, – хмуро кивнул Джакометти. – Я понадеюсь на ваше слово. Вы успешно помогали нам в прошлом, мы на вас полагаемся.

– И я вас не подведу. Если поступит новая информация, я тут же ее вам передам, за обычное вознаграждение. Она не говорила, что он уже ожил и они его откопали, а только сказала, что знают, где он похоронен. Может, потому они и виляют – закон запрещает им какие-либо действия, пока он не ожил… Я позвоню ей, – добавил Эпплфорд, – и постараюсь узнать, что там нового. Она ведь из этих, кто ничего не умеет скрывать.

С кислой миной на лице Джакометти повесил трубку.

Едва Эпплфорд положил трубку, как видеофон опять зазвонил. Он ожидал, что это Джакометти, что-то вдруг припомнивший, однако неожиданно увидел на экране лицо своей начальницы, Мэвис Магайр.

– Тут опять вопросы про Рэя Робертса и про этих его юдитов. – Мэвис почти выплюнула эту фразу. – Некая девица, которая представилась как миссис Лотта Гермес, примчалась под закрытие, желая узнать, что у нас есть по Робертсу. Я провела ее в свой кабинет и попросила прислать мне искора. Скоро, наверное, подойдет.

– А вы связывались с Советом искоренителей насчет могилы Анарха Пика? – спросил Эпплфорд.

– Связывалась. У нас нет никакой информации. – В глазах Мэвис блеснуло подозрение. – Эта самая миссис Гермес говорит, что успела сегодня с вами познакомиться. И она узнавала что-то про Анарха.

– Да, – подтвердил Эпплфорд. – Сразу как я побеседовал с вами, пришла она в сопровождении полицейского офицера. Они – витарий ее мужа – узнали, где похоронен Анарх. Так что, если вас это еще интересует, вы почти без труда у нее узнаете.

– Ну я так и чувствовала, что знает! – Мэвис хлопнула ладонью по столу. – Она же буквально боялась касаться темы Анарха – не верила, небось, что сможет держать язык за зубами. А в каком там состоянии работа с Пиковой apologia pro sua vita[22]22
  Букв. «оправдание своей жизни» (лат.), в переносном смысле – автобиография религиозного деятеля, по названию книги кардинала Джона Генри Ньюмана «Apologia pro vita sua», опубликованной в 1864 г.


[Закрыть], с этой самой книгой «Бог из ящика»? У вас есть еще машинопись, или вы успели ее передать Совету искоренителей? Через меня она точно не проходила, уж я бы повосхищалась этими тошнотворными пошлостями, которые он вечно метал перед свиньями.

– У меня еще осталось четыре печатных экземпляра, – сказал Эпплфорд, чуть поднапрягши память. – Так что стадии машинописи она еще не достигла. И один из сотрудников говорил мне, что в обращении – вероятно, в каких-то личных библиотеках – есть еще несколько экземпляров.

– Так что до какой-то степени эта книга еще в обращении. И, теоретически, вполне возможно, что кто-то там на нее наткнется.

– Да, если ему сильно повезет. Четыре экземпляра не так уж и много, особенно если учесть, что изначально в обращении было пятьдесят тысяч экземпляров в твердом переплете и триста тысяч в бумажной обложке.

– А вы сами ее читали? – спросила Мэвис.

– Да не то чтобы, но полистал. Сильная, думаю, книга. И весьма оригинальная. А насчет тошнотворных пошлостей, позвольте с вами не согласиться.

– Возродившись, – сказала Мэвис, – Анарх наверняка снова возьмется за религию. Если его раньше не угробят. И у меня есть ощущение, что он порядочный ловкач: в его книге заметна здоровая житейская подкладка, он не просто витает в облаках. И его преимуществом станет загробный опыт. Я думаю, он вспомнит больше большинства старорожденных и уж, во всяком случае, скажет, что вспомнил. – В ее голосе звучал ядовитый цинизм. – Совет совсем не в восторге, что Анарх снова начнет втюхивать людям эту свою религию, которую сами искоры ни в грош не ставят. И вот – только мы сумели с превеликим трудом искоренить последние экземпляры этого «Бога из ящика», как появляется этот красавец, горя желанием написать новые книги, и что-то мне подсказывает: его будущие работы будут еще хуже, станут более радикальными и деструктивными.

– Да, понимаю, – задумчиво сказал Эпплфорд. – Побывав уже мертвым, он сможет претендовать на доскональное знание мира иного. Говорить, что беседовал с Богом, видел Судный день. Стандартный треп старорожденных, но этот-то будет иметь авторитет, и люди станут его слушать. – И тут у Эпплфорда вспыхнула новая мысль. – Я знаю, – сказал он, – что вы и Совет не переносите Робертса, но если вас так беспокоит учение, которое принесет Анарх…

– Ваша логика понятна, – оборвала его Мэвис Магайр и на секунду задумалась. – Хорошо, мы будем работать с этой девицей, пока не получим название кладбища, а если сможем получить, так сразу же сообщим его Робертсу. Во всяком случае, я дам рекомендацию Совету, а уж решать они будут сами. А если тело уже взято с кладбища, мы сосредоточимся на витарии ее мужа.

– Все можно сделать, не преступая законов, – сказал Эпплфорд; он всегда предпочитал умеренность. – Анарха можно купить у витария вполне открыто, в порядке аукциона.

Он не стал, конечно, упоминать о своей связи с Джакометти, Библиотеки это не касалось. «Придется Тони поторопиться», – ухмыльнулся он собственным мыслям. Как только вступит в игру Совет искоренителей, события сразу пришпорят. Только сможет ли начальство Джакометти переторговать Библиотеку – да и даст ли себе труда? Забавная ситуация – схлестнутся интересы искоров и самой мощной в Европе религиозной организации.

Мэвис Магайр положила трубку, Эпплфорд взялся за вечернюю газету, но там не было практически ничего, кроме приезда Рэя Робертса. Усилия полиции, меры безопасности и прочая мура; ему стало скучно, и он пошел на кухню засосать немного согума.

Тем временем видеофон снова зазвонил. Он со вздохом оставил согум и пошлепал назад к аппарату.

Это была все та же Мэвис Магайр.

– Пришедший искор забрал с собой эту миссис Гермес, – сказала Мэвис. – Они сумеют ее допросить, это уж будьте спокойны. Они считают, что витарий решил рискнуть и выкопал Анарха, а то ведь вдруг кто-нибудь уведет из-под носа такую большую ценность. А потому они предлагают не тратить время на поиски кладбища, а зайти со стороны витария. Совет посылает туда своего человека; они хотят начать игру прямо сегодня, до того, как витарий закроется на ночь. – Чуть помедлив, она добавила: – Они посылают мою дочь.

– Энн? – удивился Эпплфорд. – А почему не кого-нибудь из искоров?

– У Энни прекрасно получается с мужчинами, – объяснила Мэвис, – а тут этот мистер Себастьян Гермес. Старорожденный сорока лет с хвостиком. Мы думаем, такой подход более перспективен, чем обычный налет; вполне возможно, что они привезли Анарха в витарий, оживили его, а затем перевезли в другое место, в какую-нибудь частную лечебницу, которую запаришься искать.

– Понятно, – кивнул Эпплфорд, впечатленный глубиной рассуждений.

И то, что задействуют Энн Магайр, тоже его впечатляло, он уже не раз и не два видел, как она работает. Как правило, с мужчинами, что и отметила ее матушка. Она была весьма эффективна, когда дело касалось секса.

В нем вечно жила мазохистская мечта, что однажды Мэвис и Совет дадут Энн задание обработать его.

А в данном случае с женатым Себастьяном Гермесом Энн могла оказаться особенно мощным орудием. Ее специальность была – встраиваться третьей в отношения между мужчиной и женщиной, вытесняя в конечном итоге жену – или там любовницу, тут уж разницы нету – и оставляя, таким образом, лишь двоих игроков: себя и мужчину.

«Да уж, мистер Гермес, – подумал он с кривой улыбкой, – повезло вам, так повезло». А затем мысль о том, что прямо вот сейчас, в эту минуту робкую миссис Гермес допрашивают искоры, заставила его зябко поежиться. После этого допроса Лотта Гермес сильно изменится. Тут, правда, были два варианта: в лучшую или худшую сторону. Допрос либо закалит ее, либо сломает, могло получиться и так, и так.

Эпплфорд надеялся на первый вариант, ему нравилась эта девушка. Но руки его были связаны.