Текст книги "Неизвестный Горбачев. Князь тьмы (сборник)"

…Присутствовавшие на встрече 17.08.91 пришли к выводу о необходимости поездки в Форос к Президенту СССР, доложить ему крайне критическое положение. Речь на встрече шла именно о введении ЧП в стране» (т. 70, л. д. 153)

* * *

Я понимаю, что утомил читателя. Но для меня было главным убедить не речами и домыслами, а фактами, что заговор, если был таковой, то не со стороны ГКЧП. Видимо, эти документально зафиксированные на допросах показания повлияли на решение В. Степанкова отменить 12 августа 1992 года постановление своего заместителя Е. Лисова от 23 декабря 1991 года, в котором тот, будучи руководителем следственной бригады, признал, что предварительное следствие не нашло фактов, которые объективно составляют по своему содержанию преступление, квалифицируемое ст. 64 УК РСФСР «Измена Родине», и за отсутствием состава преступления уголовное преследование в этой части прекратить.

Вместо него было предъявлено обвинение в заговоре с целью захвата власти, как самостоятельное преступление в соответствии с Законом СССР о государственных преступлениях. Но все, что Вы, уважаемый читатель, прочли выше, не требует объяснений по части заговора. Можно добавить лишь то, что комментарии к Уголовному кодексу РСФСР гласят: «характерным для заговора является наличие у его участников цели изменить существующий советский государственный и общественный строй. Однако как заговор с целью захвата власти следует квалифицировать и действия тех лиц, которые из карьеристских побуждений сорганизуются для замены неконституционным путем законно избранных или назначенных руководящих деятелей государства».

Говорить об изменении советского строя и связывать это со мной, когда на весь мир от имени ГКЧП объявлялось, что на всей территории страны верховенство имеют Конституция СССР и Законы СССР, несерьезно.

О карьеристских соображениях говорить смешно, ибо власть, и достаточно большая, у меня была. Видимо, это тоже учли наши бойкие писатели – прокуроры, и тогда… Е. Лисов заболел, дело принял А. Фролов, его надежный заместитель. Шустрый заместитель, не имея ни одного нового факта, не проведя с моим участием ни одного следственного действия, согласно указанию Генпрокурора РФ В. Степанкова от 12 августа 1992 года прерывает ознакомление с делом, возобновляет следствие и 25 августа предъявляет уже однажды отмененное обвинение в измене Родине, а 7 сентября, так ничего и не добыв и не сделав, закрывает следствие с этим обвинением. Заодно организацию заговора почему-то переносят на 5 августа 1991 года. Почему не на 1990 год?..

Даже жалобы и ходатайства обвиняемых не рассмотрели к тому времени. Опять куда-то торопились. Им некогда, следовательно, сойдет и так. Например, сами признают, что 5 августа меня нигде на встречах ни с кем не было, но я, тем не менее, остаюсь организатором.

Но самое «пикантное» заключается в том, что как только А. Фролов сделал безусловно грязное дело, Е. Лисов выздоровел. Вся его дальнейшая деятельность выразилась в подписании обвинительного заключения по обвинению, которое он сам же и признал безосновательным.

Ведь вновь приняв дело к производству, он даже следственной бригады не создал и сам не появлялся ни разу. О морали говорить здесь не приходится, а с юридической точки зрения правомерность такого поведения я оценивать не компетентен. Заявленные мной отводы ему и В. Степанкову они же сами рассмотрели и признали необоснованными. Единственное, что мне оставалось в той ситуации, – отказаться вообще знакомиться с их стряпней до суда, что я и сделал, как и многие мои коллеги.

* * *

О событиях 18 августа 1991 года и последующих дней много сказано и написано. Это, с одной стороны, облегчает мою задачу, а с другой – осложняет опасностью повторения широко известных фактов. Поэтому постараюсь касаться лишь фрагментов, не известных широкому читателю, либо тех, что, с моей точки зрения, освещены необъективно или ошибочно.

Сам день я провел на даче с семьей. Сын с семьей закончил отпуск и собирался улетать. Собирали вещи, организовали прощальный обед (оказался символичным). Но внутреннее беспокойство меня не покидало. Я так и не могу точно по сей день объяснить причину его появления. Но оно возникло и усиливалось. Мое знание прошлого и анализ поведения Горбачева в разных ситуациях к спокойствию не располагали. Тогда я решил позвонить А. Лукьянову и Г. Янаеву и уточнить, будут ли они вечером на встрече с уехавшими в Форос. При этом А. Лукьянову я прямо говорил, что, не исключено, Горбачев вернется в Москву вместе с поехавшими, так как в разговоре со мной он говорил о вечере 18-го или утре 19 августа как дате встречи для предварительного обсуждения проекта Договора по моим и Президиума Кабинета замечаниям и предложениям.

Янаев и Лукьянов подтвердили, что будут. Это немного успокоило, но не до конца. Примерно в 18 часов позвонил В. Крючков и сказал, что полетевшие возвращаются, надо бы собраться. С учетом времени полета после 20 часов я прибыл в Кремль. Из доклада приехавших товарищей однозначно следовало, что Горбачев выбрал свой обычный метод поведения – вы делайте, а я подожду в сторонке: получится – я с вами, нет – я ваш противник и не в курсе дела. Об этом свидетельствовали и ссылка на его самочувствие, и пожелания успеха накануне, и «делайте как хотите сами», под предлогом завершения врачебных процедур, целый час заставил приехавших к нему ожидать приема, и картинные печаль и тревога мадам…

Все это вместе взятое, переданное нам прибывшими, свидетельствовало о том, что Горбачев решил повторить сценарий чрезвычайного положения в Москве весной 1991 года. Разница была лишь в том, что я не мог вторично, что называется, «играть втемную», не собирался. На этот раз первыми Горбачев подставлял А. Лукьянова или Г. Янаева. Не потому, что так складывались его личные симпатии. Ему если не антипатичны, то уж глубоко безразличны всегда были все. Он рассматривал нас лишь по одному критерию – выгодно лично ему или нет и где больше навар можно иметь. Поэтому обсуждение началось с вопроса, кто берет на себя подписание документов о введении ЧП. Лишь после жаркой дискуссии по этому вопросу, когда Г. Янаев подписал Указ о временном исполнении обязанностей Президента СССР, двинулась работа по другим документам. Важно отметить, что само название ГКЧП появилось именно в тот временной отрезок. По сути, его привезли из Фороса, так как Горбачев, обращаясь к прибывшим, спрашивал о комитете – что за комитет, кто его создал и т. п. – и тут же сам написал практически персональный состав. Даже А. Лукьянова предусмотрительно вписал, под знаком вопроса.

Что касается введения чрезвычайного положения, то, как признало само следствие, ГКЧП его не вводил, ибо «по совету Лукьянова эта формулировка была изменена на «в отдельных местностях СССР», что соответствовало закону.

Встреча началась после 20 часов 18 августа 1991 года и закончилась около 3 часов 19-го. Документы были закончены разработкой примерно в 24 часа, и только после этого к чаю и кофе принесли бутылку виски. Это документированный факт. Привожу его лишь потому, что не перевелись еще лица, надеющиеся выдать действия членов ГКЧП как какое-то сборище подвыпивших мужичков – не очень умные, не очень трезвые, не слишком храбрые. Свидетель И. В. Довиденко на допросе показал следующее: «…Приблизительно в 21.00 была первая подача на совещание. Подавали мы вдвоем… Во время подачи чая в зале… обстановка была обычной. На столе находились документы, пепельницы. Вторая подача состоялась приблизительно в 24.00… Когда мы зашли, на столе появилась бутылка виски. Третья подача была приблизительно в 3.00. Были ли среди них лица в нетрезвом состоянии или они были уставшими, я точно сказать не могу, потому я этого не понял» (т. 54, л. д. 271).

Человек, обслуживающий стол, профессионал, будучи там, на месте «действий», не понял, а прокуроры и следователи спустя месяц поняли. Вопрос только один – сами или кто подсказал? Зачем?..

Закончу же это показаниями А. Бессмертных и словами О. Бакланова 21 ноября 1991 года. А. Бессмертных на допросе сказал: «В.С. Павлов вел в основном разговор об экономическом положении страны, говорил о развале, хаосе… Когда я в конце уже решился уйти, то Павлов сказал мне: «Пойми, все, что мы делаем, это не ради себя» (т. 124, л. д. 195).

Отношение же к Горбачеву в этой ситуации лучше всех выразил Бакланов словами, обращенными к Г. Янаеву, смысл которых состоял в том, что вопрос о том, болен Президент, не болен, чем болен, не главный, выздоровеет и приедет, а страну спасать надо независимо от чьегото желания участвовать или отсидеться…

* * *

Считаю, что нужно разъяснить вопрос о появлении бронетехники на улицах Москвы. Следствие упорно твердило о том, что этот вопрос был обсужден и решен 18 августа в соответствии с предварительно достигнутым 17 августа соглашением на объекте «АБЦ». Что касается 17-го числа, необоснованность этого достаточно освещена в ранее приведенных мной показаниях всех, кто присутствовал тогда там. Я свидетельствую, что когда О. Бакланов, О. Шеин и другие говорили на допросах о том, что 18 августа будущий ГКЧП ввод войск в Москву не обсудил и решений на этот счет не принимал, то они говорили чистую правду.

Вынужден потревожить память глубокоуважаемого В.Г. Пуго. Дело в том, что он, говоря о криминогенной ситуации в Москве, подчеркивал явную недостаточность своих сил и технических возможностей для гарантий спокойствия и безопасности граждан, объектов хранения ценностей, производства и торговли. И в этой связи говорил о том, что в случае необходимости оказания помощи при возникновении экстремальных ситуаций в городе он просил бы армию оказать помощь в той мере и в том порядке, как это уже неоднократно делалось в разное время в Москве и других городах. Вот почему указания маршала Д. Язова, имеющиеся в распоряжении следствия, гласят о выдвижении воинских частей к Москве, а не в Москву. Тот, кто знает город, легко поймет значение таких мест, как аэродром Тушино, Теплый Стан, Ходынка, – это так называемая «парадная площадка». Это именно те места, где воинские части, прибывающие для участия в парадах, находятся на временной дислокации. Командующий Московским военным округом генерал-полковник Н. Калинин в собственноручно написанном заявлении следователю В. Гусеву 30 сентября 1991 года сообщал: «Мне была поставлена задача в готовности ввести в Москву 2 мсд и 4 тд и совместно с УВД города обеспечить поддержание общественного порядка в городе и охрану в нем важных объектов… Выход частей предусматривалось осуществить первоначально в районы парадной площадки и Теплого Стана…» (т. 107, л. д. 28). Было ли в этом что-то новое, необычное, связанное именно с «созданием ГКЧП?

Тот же Н. Калинин еще 18 сентября 1991 года свидетельствовал на допросе у следователя В. Фокина: «Командующим Московским военным округом я назначен в феврале 1989 года, за это время… войска в Москву вводились раз 5 по различным причинам» (т. 107, л. д. 25). Это же подтверждают и многие другие допрошенные военнослужащие. Начальник штаба Московского военного округа генерал-лейтенант Л. Золотов вспоминал 24 сентября 1991: «9.IX. 1990 года… В этот день все практически начиналось точно так, как и ввод войск в гор. Москву 19 августа 1991 года» (т. 107, л. д. 99).

Тогда возникает логичный вопрос: где Тушино и где Садовое кольцо, Белый дом и т. п. Зачем были нужны войска именно в тех районах Москвы, где они фактически находились? Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, содержится главным образом в показаниях П. Грачева, Ю. Скокова, Е. Подколзина. Так, Ю. Скоков 26 октября 1991 года рассказывал о том, что «…мы договорились прежде всего об одном: чтобы мы начали контактировать с армией, решая проблемы социальной устроенности армии, чтобы иметь какие-то четкие взаимоотношения с военными, первоначально хотя бы на личном уровне. А дальше – в зависимости от развития событий… Мы с Грачевым договорились, что мы с Ельциным заедем в Тульскую дивизию, где у них специальный полигон… Во время визита… там были и генералы Лебедь и Грачев. С этого времени (июнь 1991 г.) Ельцин был с нами обоими знаком» (т. 93, л. д. 136).

По словам Т. Митковой, «Грачев лично организовал тогда воздушный праздник для Ельцина… Грачев говорил, что там он познакомился с Ельциным и у них установились очень хорошие, теплые отношения» (т. 93, л. д. 258).

Ну а теперь слово самому П. Грачеву: «В 19 часов 18 августа Язов вызвал меня к себе и сообщил, что делегация находится в Форосе, ведутся переговоры с Президентом СССР, видимо, они будут успешными и Горбачев даст «добро!»…В 4 часа ночи 19 августа Язов вызвал меня на связь и объявил, что все вопросы в Форосе решены и вводится чрезвычайное положение. В 6 часов утра следует ждать об этом сообщения…»

Итак, «добро» из Фороса получено. А что же в Москве? «После 6 часов утра 19 августа (с дачи из «Архангельского») мне позвонил по телефону в кабинет Б.Н. Ельцин и спросил меня (почему, скажем, не Язова? – В. П.), что происходит. Я ему объяснил, что введено чрезвычайное положение, войска идут из Тулы к Москве в Тушино (заметь, читатель – не в Москву, а к Москве, в Тушино. – В. П.), а дальше будут действовать по указанию министра обороны СССР. На это Б. Н. Ельцин мне ответил, что это авантюра, настоящая провокация. (Позволю себе напомнить о вышеприведенных откровениях Г. Попова по изучавшимся им сценариям «путча». – В. П.) Он ответил, чтобы я выделил личный состав ВДВ для охраны «Белого дома». Я пообещал ему выдвинуть подразделения ВДВ к «Белому дому» для его охраны. В 8 часов утра ко мне приехал помощник советника Б.Н. Ельцина Портнов (и остался до 22.VIII.91 г.), и мы договорились с ним о взаимодействии. Около 8 часов этого же дня мне позвонил Ачалов и передал указание взять под охрану Госбанк, Госхранилище, радио и телевидение. При этом я сказал Ачалову, что беру под охрану «Белый дом» и Моссовет. Он с этим согласился и сказал, чтобы я так и действовал, но при этом двигались войска осторожно и не подавили людей. О просьбе Ельцина взять под охрану «Белый дом» Ачалов знал. После этого я поставил задачу Лебедю выделить для охраны указанных объектов по батальону ВДВ, а батальон для охраны «Белого дома» приказал вывести лично, о чем доложить Президенту России» (т. 109, л. д. 38,39).

От себя могу добавить лишь то, что указание было выполнено с перевыполнением. Встретив на марше войска Тульской дивизии, командование ВДВ вывело в Москву к «Белому дому» батальон и роту разведки, плюс часть войск к Моссовету. Вот почему для многих членов ГКЧП появление войсковой бронетехники в городе 19 августа 1991 года было неприятной неожиданностью. Я лично, прибыв в 14 часов с дачи в здание Кабинета Министров СССР на Пушкинской улице, вовсе не пришел в восторг, когда обнаружил бронетехнику.

* * *

Вскоре после приезда я по соглашению с Г. Янаевым выехал в Кремль. Там у вице-президента обсуждался вопрос о проведении пресс-конференции. Она, естественно, была теперь, после появления бронетехники в городе, вдвойне необходима. Но я отказался в ней принять участие по двум причинам: первая – мне нужно было проводить в 15 часов Валютный комитет (пришлось перепоручить это дело В. Щербакову, хотя он к этому был вовсе не готов. Я вынужден был по телефону разъяснять ему нашу позицию и решения, которые требуется провести на заседании), а затем заседание Кабинета Министров. Это заседание в той ситуации ни перенести, ни передоверить кому-либо его ведение я не мог. Беда стояла у порога, и мне она была более объемно и четко видна, чем любому другому члену Кабинета. На повестку дня заседания Кабинета Министров СССР было вынесено обсуждение решения Президиума Кабинета об отношении к горбачевскому проекту Договора о Союзе суверенных государств.

Чувствовал я себя очень плохо. Бессонная ночь и нервные перегрузки последнего времени, особенно субботы и воскресенья, не могли пройти бесследно. Пришлось прибегнуть утром к помощи врача. Небезынтересен будет тот факт, что проводимая В. Степанковым и Е. Лисовым выдержка из допроса моего лечащего врача Д.С. Сахарова изложена ими так, как ее записал следователь: «Где-то около семи утра мне позвонил охранник премьер-министра и попросил срочно приехать. Павлову, сказал он, плохо. Я приехал. Павлов был пьян. Но это было не обычное простое опьянение. Он был страшно взвинчен до истерики. Я стал оказывать ему помощь…» (стр. 109. В. Степанков, Е. Лисов, «Кремлевский заговор». Изд-во «Огонек», 1992).

На этом показания обрываются. И не случайно. Вопервых, показания гласят: «Но это было уже не простое опьянение». Кто из «писателей», любому понятно зачем, вписывает от себя «обычное»? Дальше идет: «Он был страшно взвинчен». Кто и зачем приписывает Сахарову слова о моей якобы истерике? Следующих дальше слов «Я стал…» вообще нет в протоколе. А есть – «19-го я подлечил его, к обеду он был готов ехать и мы уехали на Пушкинскую» (т. 59, л. д. 16).

Кроме того, писатели от прокуратуры молчат, что, прочитав запись следователя, врач Д. Сахаров, не один день проведший в госпиталях действующей 40-й армии в Афганистане, собственноручно дописал: «Хочу дополнить, что пациент 19.08.91 днем принимал рудотель и транксен. Прием алкоголя мог усугубить состояние». Вот так с действительностью у наших писателей от прокуратуры. И приведенный выше пассаж – это не единственный пример. Далее (стр. 132) они заявляют о том, что после вечернего разговора с Д. Т. Язовым по телефону «дальнейшему участию премьер-министра в заговоре помешал тяжелый запой». Между тем в деле лежит официальная справка Кунцевской больницы о моем состоянии здоровья, где при детальнейшем изложении заболеваний об алкоголизме нет даже намека. Кстати, в упоминаемых показаниях Д. Сахарова на вопрос следователя врач также прямо отвечает, что алкоголиком В.С. Павлов не был. Зачем же тогда и кому понадобилось столь беспардонно пытаться замарать мое имя, прибегая к явной подтасовке фактов и их искажению?

От В. Степанкова и Е. Лисова ответа по существу мне добиться почти ни разу не удалось, а уж там, где явная ложь, да еще публичная, чего же ожидать. Пришлось мне по этим вопросам отдельно, не ожидая окончания суда по всему делу, обратиться в гражданский суд с иском об оскорблении чести и достоинства. Суд – не арестованный В. С. Павлов, бывший премьер-министр СССР, которого В. Степанков и Е. Лисов уже, видно, списали, ему, мол, никогда «не подняться», и потому, очевидно в погоне за гонорарами, как писатели, позволяют себе вещать «о тяжелом запое», а в обвинительном заключении на стр. 124, т. 4, один подписывает, другой утверждает написанное: «после чего, в силу развития гипертонического кризиса, вплоть до провала заговора находился на постельном режиме». Куда дальше, господа законники…

* * *

Так чем же закончилось заседание 19 августа? По версии следствия – ничем, призывы и требования премьера не получили завершения и оформления. И вновь неправда. В деле лежат документы и показания свидетелей, подтверждающие факт принятия решения и доведения его до исполнителей на местах. Правда, раз факт противоречит написанному в прокуратуре обвинению, то он вроде бы и есть, но для прокуратуры его как бы и нет. А ведь речь идет о том, что хотя Кабинет формально не собирался больше и его решения не оформлялись, но премьер-министр СССР свое решение принял: продиктовал по телефону заведующему Секретариатом В. Бацанову телеграмму министерствам и ведомствам и приказал довести ее немедленно до министров, а им собственно до предприятий для исполнения. Вот она: «В. С. Павлов поручает Вам связаться с руководителями подведомственных Вам предприятий и информировать их о том, что Правительство, как исполнительная власть, и другие союзные органы управления продолжают работать и выполнять возложенные на них функции.

ГКЧП в СССР намерен, как известно, обратиться за подтверждением полномочий к ВС СССР, который соберется 26.VIII с. г. и будет решать возникающие вопросы. Наша главная задача – обеспечивать нормальный ход производственного процесса и выполнения имеющихся заданий» (т. 57, л. д. 185).

В деле есть не только телеграмма, передававшаяся из Кабинета Министров СССР, но и экземпляры, изъятые в министерствах и на предприятиях, то есть полученные и принятые ими. Так что не только знали о существовании этого решения в прокуратуре, но и проверяли его подлинность и факт поступления даже по предприятиям. Но эта «деталька» не потребовалась – не та была задача, не тот заказ у следствия…

После окончания заседания Кабинета Министров СССР я прошел к себе в кабинет вместе с В. Щербаковым, где мы примерно час обсуждали сложившуюся ситуацию. К тому времени у меня уже были не подозрения, а твердая уверенность, что нас расчетливо предали и притом заранее. Главное в тот момент было постараться найти пути сберечь структуры и кадры, преданные единству страны, ее федеративному устройству и национальным интересам. Не случайно первый удар М. Горбачева был направлен именно против меня как премьер-министра СССР. Его указ от 22 августа 1991 года об освобождении меня от должности незаконен как по юридической процедуре, поскольку Верховный Совет дал свое согласие на такое действо лишь 25 августа 1991 года, так и «в связи с возбуждением Прокуратурой СССР уголовного дела за участие в антиконституционном заговоре». В действительности же не было вплоть до 28 августа против меня лично такого дела, а Прокуратура СССР вообще его никогда так не возбуждала.

Тем самым М. Горбачев своим указом дал прямую директиву прокуратуре, какое дело и против кого возбуждать. Факт, прямо скажем, беспрецедентный для так называемых строителей правового общества и гуманистов, приверженных общечеловеческим ценностям. Вот потому-то следствие, понимая всю абсурдность обвинения в измене Родине в отношении всех нас вместе и каждого в отдельности, так и не могло отойти от заданной линии вплоть до отставки М. Горбачева с поста президента и развала СССР при его участии и благословении.

Позже Горбачев критиковал Ельцина, Кравчука, Шушкевича за Беловежскую Пущу, пытался возложить на ГКЧП ответственность за развал страны. 13 августа 1992 года на допросе он вещал: «Срыв его подписания (Договора, о сути которого смотри ранее) в результате заговора прямо обусловил те процессы дезинтеграции, которые в конечном счете привели к распаду Союза ССР. Это одно из самых тяжелых последствий августовских событий. Я высказываю свое субъективное мнение, оно изложено в «Заявлении Президента СССР и высших руководителей союзных республик», подписанном наряду со мной руководителями десяти республик» (т. 130, л. д. 146).

И вновь ложь. Притом настолько грубая, легко изобличаемая, что закрадывается невольное подозрение… Ну не считает нужным человек, считающий себя недосягаемым для других людей интеллектуалом, заглядывать в документы, прежде чем на них ссылаться. Но ведь были помощники. Целый Фонд сидел, да и «демократические» собратья были недалече. Ведь так называемый допрос не только шел в помещении Фонда, но и печатался там. Следовательно, было время спросить, проверить, прежде чем подписывать, даже если в тот же день.

Ведь в Заявлении, на которое ссылается Горбачев, дословно написано следующее: «Мы констатируем, что срыв заговора, победа демократических сил нанесли серьезный удар по реакционным силам и всему тому, что сдерживало процесс демократических преобразований. Тем самым создан исторический шанс для ускорения коренных преобразований, обновления страны». Вот ведь незадача – оказывается, констатировали, что «процесс пошел» именно тот, которому мешали, который сдерживали члены ГКЧП и их единомышленники. И если потом М. Горбачев «прозрел», что это были «процессы дезинтеграции», так кто же тогда, как не он, их создатель и вдохновитель.

А что касается срыва подписания Договора, то далее в Заявлении говорится: «В этих условиях (когда, наконец, создан «исторический шанс». – в. П.) законно избранные высшие руководители страны в лице Президента СССР, президентов и председателей Верховных Советов республик в целях недопущения дальнейшего распада структур власти и до создания новой политической, государственной системы отношений… согласились с необходимостью: 1) подготовить и подписать всеми желающими республиками Договор о Союзе суверенных государств, в котором каждая из них сможет самостоятельно определить форму своего участия в Союзе» (т. 130, л. д. 148).

* * *

Вот так Горбачев писал тогда. Кто же тогда кроме Горбачева виновен в том, что он не захотел (или ему не позволили) опереться на те руки, которые могли не допустить «распада структур власти». Чего же удивляться, что желающих сберечь такого политика, даже как свадебного генерала ССГ и СНГ, не нашлось. Единожды предавший, кто же тебе поверит…

А ведь Горбачев предавал не раз и не одного. То, что известно мне и написано в этой книге, лишь малая часть истории подлинной жизни и деятельности М. Горбачева. Ведь молчат пока такие люди, которым есть что сказать о Горбачеве в значительно большем объеме и в более неприглядном, конечно с точки зрения порядочного человека, свете. Но они же не будут молчать всегда. А Горбачев своим бесконечным, неудержимым потоком лжи сам дергает за усы спящего тигра. Но пусть не забывает – спящий еще не значит убитый.

По ст. 64 «а» УК РСФСР «Измена Родине» Горбачева уже осудил народный трибунал. А ведь недалеко уже и до народного суда…