Текст книги "Радио Мартын"

1.13

31.12.1942.

Многоуважаемой Розе Моисеевне – на память…

Исторический портрет

Замечательный наряд

Шесть матрешек сели в ряд

Не матрешки – сущий клад.

Слева первый «гвоздь сезона»

Был на фронте «Волга-Дона»

А в Гусе он много раз

Вел в концерте конферанс.

А второй – скрипач лишь только

И когда играет польку

Сам танцует менуэт

Не скрипач, а просто гений

Городецкий наш Евгений.

Третий вот уж 30 лет

«Начинающий поэт»,

На сцене «мямлил» «дурака»

И улыбался всем слегка.

Дальше мастер клоунады…

3.31

– Поедешь со мной.

Мы вышли из «Пропилей» вместе.

– Садись, – сказал он, и я сел на заднее сиденье машины. Потом я узнал, что он всегда ездит только на переднем. За рулем сидел Пых – так все звали огромного мужика, который работал у Меркуцио водителем, а в зависимости от обстоятельств мог выступать в роли повара, слесаря, кулачного бойца. О Пыхе рассказывали много легенд – в основном их рассказывал Меркуцио, делясь подробностями приключений и передряг, в которые они вместе попадали. Некоторые истории звучали как безусловная выдумка, но на поверку оказывались чистой правдой. О вскрытии банковского сейфа женской заколкой. О семнадцати бойцах сумо, уложенных одним движением. Об умении двигать ушами тяжелые предметы. Например, вертолеты. Я не был свидетелем фокуса с вертолетом, но своими глазами видел, как Пых сдвинул на пять шагов старую, привязанную веревками к его ушам поливальную машину. Сейчас Пых мирно сидел за рулем и безостановочно говорил.

«Поедешь со мной».

В этот вечер Меркуцио рассказал мне о третьей стадии.

Я соображал с трудом. Было поздно, я работал две ночи подряд и две ночи выпивал, меня мучило похмелье. Зачем и куда мы едем, я не знал, как никогда не знал и в следующие встречи с ним. Город был пустым, Меркуцио включил какую-то протяжную песню и велел Пыху ставить ее всякий раз с начала, когда она заканчивалась. «Летел и таял». Я потом слышал ее в этой машине бесчисленное множество раз.

Кажется, Меркуцио было неважно, куда он едет. Важен был сам факт передвижения. Он всю дорогу молчал, изредка бросая в Пыха недовольные комментарии о выбранных маршрутах.

Зато у Пыха было отличное настроение и очень болтливое. Он с язвительной жалостью поглядывал на меня в салонное зеркало:

– Башка болит, а ехать надо. Это дело нам знакомое. Но теперь – забытая беда. Ты не поверишь, тем летом опробовал зелье одно, и с тех пор только так: все смешивать могу. Все что угодно! Со всего бара залей в меня по сто из каждой бутылки – пожалуйста! И причем все это потом запить пивом. И хоть бы хны. Единственная реакция на утро – будто у меня во рту все кошки города ночевали. И второе, не поверишь: никакой головной боли. Только живот чуток подкручивает.

– А что за травка?

– А так, чтобы у меня когда-то голова от пьянки болела, – ни в жисть! Ни похмелья, ни синявки, ни головняка, ни бодуняры, ни похмы, ни мамурлюка, ни коматоза, ни трепаловки, ни ужора, ни перепела, ни смури, ни выпедаливания, ни перехмура…

– Да поняли мы. А что, похмы тоже не бывает? – это Меркуцио.

– Веришь – не бывает! Ни отходняка, ни похмы – ничего! А раньше – ни таблетки меня не брали, ни барбитура, ни активированный уголь, ни аспирин, ни энтеросгель-линекс-ибупрофен, ни боржоми, ни рассол капустный, ни рассол огуречный, ни чай зеленый, ни чай с медом, ни мед отдельно, ни тан-айран-кефир, ни аскорбинка, ни банановый коктейль, ни французский «бодрячок», ни тамбовский холодец, ни грузинский хаш, ни квас без сахара, ни ряженка-матушка, ни щелочная минеральная без газа, ни яйца сырые, ни гербион женьшень, ни эссенциале форте, ни томатный сок с солью, ни спазмалгон…

– Боже. Да поняли мы, твою мать, ничего не брало тебя! Как ты выжил-то? – это Меркуцио.

– И есть какой-то кустарник крымский, да? Он вам помог?

– Да. Ничего не брало, вот не поверишь! И получается, этот дед мне как ведь сказал: «Знаешь такое слово – “бурьян”?» Я говорю: «Знаю». А он мне: «А у нас есть кустарник, называется борьян». То же самое, что бурьян, только через О – борьян. Я говорю: «И что?» – А он: «А пошли…» Ну, пошли, он из кисета достал эту травку, заварил мне в кружечку, я посидел, его как чай попил, и да. Доложу я вам. Да-а-а.

– Что «да»? – это Меркуцио.

– Да! Ну просто как бабка пошептала! И отлегло. Пакет у него набрал.

– Я в Крыму шалфей собирал.

– Тоже хорошая штука. Он в себя всякую гадость всасывает. Но это каждому свое. Кому-то от похмелья – молоко вообще. Мало ли. Но вот борьян, я тебе скажу, великая вещь. Травы, они нас превращать могут в кого и во что угодно. Травы! За счет того, что там все…

– Хорош эту хуйню бабкину нести, – перебил его Меркуцио, – приехали уже, слава богу. Травники, блядь.

Мы остановились у старого особняка из последних оставшихся. Со стены равнодушно смотрел угрюмый профиль: «В.Я. Брюсов – жил и умер здесь, поэт и член ВКП(б)».

Паспорт, медкарта, показываю их печальной девушке-полицейской на входе. «А я все жду и жду карточку», – прошептал я. «Проходите», – сказала она.

У входа к Меркуцио бросилось сразу человек десять, обняли, потянули вверх по лестнице, я поплелся за ними. Мы вошли в небольшой зал, на скамейках сидело несколько десятков угрюмых слушателей. «Давайте всё же начнем», – сказал человек в безразмерной майке и начал рассказывать, что Агнессу он знает давно и «ценит не только как товарища, но и как поэта, и, что важно, поэта не столичного, а свежую астраханскую кровь». Он говорил нескладно, но долго. Потом выступала Агнесса, было много непонятного.

 
         Закажи себе свою печень
         Будем крутиться на этой карусели у маленького бара
         Ты в костюме чижа, я в костюме ежа
         Ты в штанах без ножа
         Мы здесь уже не будем пить
         Нам не нальет слепой Степан
         Твой стакан пустой, а ведь я твой стакан
         Вот уже трещина пошла через всего меня
         – маленькая неядовитая змея
         Снимай костюм ежа,
         сниму костюм ужа,
         не стоит блевать с Карусели,
         когда нет штанов у ножа
         Мы выйдем с тобой на воздух
         И воздух обнимет опрокинет любя
         Тогда и ты опрокинешь меня,
         И я одна пустая трещина, исчезнувшая змея
         И вот гляди, гляди, гляди,
         ты и правда теперь совсем один,
         только через улицу сам не беги,
         Только через улицу сам не беги.
 

Сжавшись в кулек, я вышел покурить. Спускаясь по лестнице, увидел Меркуцио, похоже уже давно сбежавшего с чтения. Он сидел рядом с женщиной-полицейской в небольшой будке при входе в музей.

Она была красива. Ее звали Люся. Ей очень шла форма. У нее были длинные черные волосы. Ямочки у губ. Она картавила.

Вокруг нее стояли телефоны, какие-то книги, я назвал их про себя амбарными, косметичка.

– Чем докажете, что замужем, – спрашивал ее Меркуцио.

– Вот, смотрите, обручальное кольцо.

– И вы работаете в музее ночью?

– Да, раз в три дня.

– И что муж об этом?

– Об этом что?

– О том, что вы проводите ночи в каком-то музее с бородатым Брюсовым?

– Это я полицейская, а вы меня допрашиваете.

– Мне интересно, как вы живете. Вы Брюсова знаете?

– Нет, у меня времени нет, к сожалению.

– О прикрой мои бледные ноги. Уверены, что хотите охранять дом такого поэта?

– Я здесь недавно.

– А кем работает ваш муж?

– Транспорт. В транспортной компании.

– Кем?

– Перевозчиком. Он перевозчик.

– Крепкий?

– Что?

– Крепкий мужик?

– Большой, да.

– Ясно. Ладно тогда. Вы его любите?

– Люблю.

– Значит, с нами, я так понял, вы не поедете. А то нам нужно молодому человеку жену найти, – он посмотрел на меня.

Она засмеялась.

– Не поеду.

– А такие стихи знаете? Про нас с вашим мужем.

Он стал читать, иногда проборматывая слова:

 
           – Все какие-то странники.
           Какие-то Люся, Боб и Большой Медведь.
           Их вигвам разбит посреди страны и ее
           гарнизонной скуки.
           Где-нибудь на закате.
           Что-нибудь в ноябре.
 
 
           Это игра просто, понимаете, просто игра:
           Вышли та-та-та, высыпали, забили тревогу…
           Но при всем при том не государственный гимн,
           не надо к этому так относиться.
           Все проходит, как мимо проходят чужие фары.
 

Здесь он вскочил и почти прокричал следующие строки:

 
              – Остаются та-та, иностранные этикетки.
              Много фокусов и подлейших штук.
              Много зла и чего угодно.
              И чего угодно.
              Ничего не знаем наверняка.
 

Знаете?

– Здорово, красиво. Люся, Боб, Большой Медведь.

– Это как мы с вами втроем.

– А это тоже Брюсов?

– Нет, один агент иностранной разведки. Не поедете с нами выпивать, играть? Хотите посмотреть, как мы ушами автомобили двигаем?

– Не могу, к сожалению.

– А мы поедем.

– Жаль, правда, – сказала она.

Я ей поверил.

– Поехали, – кивнул Меркуцио мне.

Мы вышли на улицу, было очень темно. Я опять пожаловался на то, что меня мутит.

– Знаешь теорию трех стадий?

– Что?

– Сперва болит башка, крутит живот, эта вся дрянь. Харчо, пиво, все понятно. Потом самое мерзкое – моральная боль. Фидбэки и флешбэки. Для этого нет лекарства, диалоги с дементорами. Отходняки. Многие из-за этого пить бросают. Если переживешь, то за этим начинается главное.

– Что?

– Третья стадия похмелья. Когда тебе не больно. Ты уже со всем смирился, согласился с тем, какой ты есть, тебе не стыдно и не страшно, начинаешь растворяться в том, что вокруг, ты пепел и труха, ноль без палочки. Не боишься смерти. Тогда снова начинаешь выпивать. Ты часть огромного всего, где все связано, входишь в любые поля и все чувствуешь, ничего не зная. Но это быстро проходит. Ты начинаешь приручать действительность. Или она тебя. Просто думать о чем-то, что тебе нужно, и оно случается.

– Это как?

– Понятия не имею как. Но из-за этого открытия и пью. Твой единственный план в жизни – добиться третьей стадии, как можно меньше всего разрушив на первых двух.

– А что происходит-то?

– С тобой случаются те вещи, которые тебе нужны. Так, как ты сам бы не мог их достичь никаким хитроумным планом, – просто ложишься на воздух. Знаешь, как было когда-то в Тбилиси. Вот это чудо – постоянный Тбилиси. Только это длится недолго.

– И ты сразу все можешь?

– Не ты, а что-то другое, но можешь.

– А потом что?

– Снова пьешь.

Докурили. Помолчали.

– В воскресенье приходи в «Пропилеи», – сказал он, будто я и так не ходил туда почти каждый день. – Не опаздывай. Нужен будет твой аккордеон. И это не эвфемизм.

Помолчали.

– Может быть, с кем-то познакомлю. Брось невидящий взгляд, черт, вертится, не помнишь, как дальше? «Брось невидящий взгляд, / рыцарь, на жизнь и смерть / и езжай наугад / дальше».

– С кем?

– Что с кем? С кем хочешь!

– С кем познакомишь?

– Да-да. И еще: накануне сделай это, как ты это называешь, скомпрометируй сад, внутренний двор.

– Скоммутируй?

– Да, мутируй. Настрой под себя. Мы будем гулять в саду, – бросил уже на ходу Меркуцио, сел на переднее сидение к Пыху и исчез в «Летел и таял».

3.32

Открыть глаза. Порция капель в ухо. Аппаратик в ухо. К игле. «Никогда не забывай про аппаратик и иглу – иначе черная дыра», – говорил дедушка. Каждый день, годами выученные движения. Затем продолжение ритуала: «Привет, Тамара, привет, заяц, вот тебе вода, заяц, спасибо, Тамара». Пирог с зеленой начинкой, ложка супа, поспать минут двадцать, подъем. Радиоточка передает последние новости «России всегда». Слушаю, узнаю голоса бывших коллег. Иногда они делают специальные фишки: кроме новости дают «авторский комментарий». Это нововведение Кристины Вазгеновны – «живинка».

«Власти города в Калининградской области демонтировали скамейки, чтобы люди не отдыхали на них. А в школе Новочебоксарска сняли двери в туалетах для прозрачности действий. Так держать! Образование рулит! Гробы включили в список товаров первой необходимости в комбинат благоустройства по всей России, начиная с Оренбургской области…»

Почти каждая новость заканчивается фразой «Бояться не нужно ничего, государство сдерживает возможный хаос» и другими репликами, записанными голосом самой Кристины Спутник – всякий раз ей удается найти новую интонацию для одних и тех же слов.

«МГУ отчислил студента из-за просьбы не поздравлять его с 23 февраля. Браво! Житель Новокузнецка предлагал местным бизнесменам покашлять в офисах конкурентов. Вот озорники! Гражданский иностранный самолет нежелательного государства, нарушивший воздушное пространство Российской Федерации, был сбит отечественными истребителями. Жительница Калининграда не смогла взять талончик к врачу, потому что умерла три года назад. Какая драма! Житель Карелии похитил ковш от экскаватора. Вот озорник! Жительница Кузбасса устроила поножовщину, после того как кто-то громко хлопнул дверью в подъезде. Бояться ничего не нужно, государство сдерживает возможный хаос. В Саратове продают шланги для фекалий с названием “На Берлин!”. С годовщиной начала войны!»

3.33

Я вышел в подъезд и уже почти без удивления нашел в почтовом ящике очередной листочек с каллиграфическим почерком: «Знание как расчет, говорит Исаак Сирин, неизбежно порождает страх. Ты не в состоянии всего предусмотреть, и это побуждает к осторожности. Вера перешагивает через расчет. Она видит цель перед собой и шагает к ней по воде, не смотря под ноги. Исаак Сирин говорит: только рискуя, размыкаешь непреодолимые обстоятельства, которые заставляют чувствовать себя ничтожеством. Более того! Именно в вере-риске человек творит как бы из ничего вещи, которые бы не сделал, исходя из осторожности. Мы не потому смертны, что согрешили, а потому грешим, что смертны. Человек грешит от безысходности. Вера, как риск, дает просвет. Она без труда дозволяет разрушительное для себя и говорит: “На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона”. Знание сопровождается страхом. Вера – надеждою. Кто последует вере, тот вскоре делается свободен и самовластен. Он распоряжается всяким тварным естеством, потому что вере дана возможность созидать новую тварь. Она может все производить и из несущего. А у знания нет столько дерзости, чтобы производить то, чего не дано естеством. Так что? Вы выберете знание или веру и риск?»

Я открыл дверь подъезда и вышел в переулок. Я захотел увидеть себя со стороны в новом свете: вот идет зрелый мужчина, у него нетипичная внешность, его лицо выражает благородство, в его глазах читается усталая грусть. Я закурил. Я слушал багатель на миниатюрном переносном проигрывателе из почтового ящика. День стоял как настоящий июльский день. Пыль витала. Листва шумела. На заборе, выросшем у пустыря, кто-то написал зеленой краской: «Идея России – остриженный холм уголовный».

Я присел на бордюр, закурил. Мимо на велосипеде проехал почтальон. «Мой коллега», – тихонько прошептал я и чуть ему поклонился. Ко мне подошел помятый человек в черной форме. Росгвардия.

У него были черные сверкающие сапоги, на которые я тут же уставился. Я перестал быть человеком, лицо которого выражало внутреннее достоинство, стал небритым восьмиклассником, ждущим наказания, за что – не знаю. Вряд ли эти сапоги решат, что это я написал, да я вообще только что вышел. Но я перестал быть тем, кем сегодня проснулся. Внутри меня завыл маленький зверек, например койот, которого нет в фильме «Служебный роман», но почему нет, когда я всегда, еще маленьким, его там слышал – мне грустно без койота, ах как найти койота. Неужели я один его там слышал? Вряд ли гвардеец станет бить маленького меня, я ведь размером как раз с койота, он же невысок. Об этом и многом другом я стал думать, уткнувшись взглядом в черные сапоги.

«В меня смотреть, кому сказал!» – дунуло на меня бешеным зловонным ветром, как на билибинской картинке с Русланом. Меня качнуло от перегара, но я послушно поднял глаза и увидел улыбающееся лицо, шрам на левой щеке, золотой зуб. «Да иронизирую я, ты уж не парься, а то часом обоссышь переулочек нам. Хотел бы стрельнуть сигаретку…» – «Да, – выдохнул мой внутренний пятиклассник. – А я думал, вы хотите указать, что во дворах курить запрещено, или узнать, кто тут зеленкой по стене балуется, это тоже ведь запредельно нельзя». – «А хуй его знает. Теперь все запрещено». Он закурил. «Скоро жить запретят». – «Ничего, – сказал я, расправив плечи, успокоившись, – мы с вами на Марс улетим или на Луну». Он посмотрел на меня внимательно:

– Не поможет.

– Почему?

– Там тоже всё запретят. У меня от этого все в груди переворачивается к хуям.

– Материться тоже нельзя во дворах теперь. Блядь, – добавил я для солидности.

– Хуй знает, как это с нами сделалось. В одних дворах хуи пинали, а теперь вот оно – как лунатики, прячемся и шары друг другу откусываем. И в груди все колышется, блядь, от страдания.

Мы помолчали.

– Я вот было время, в Париж с супругой летал, в Берлин еще. На Берлин, нах! Нормально там эти устроились – разврат кругом, но красиво. А у тебя баба есть?

– Нет у меня никого. Я холостякую.

Помолчали. Еще помолчали.

– А вы остатки Нотр-Дама видели?

– Чего?

– Ну, собор такой древний.

– Со шпилем, что ли, из Англии?

– Понимаете, этот собор как будто дыру загораживал собой. А когда он сгорел, стало ясно: все пустота и мы все в ней внутри.

Он снова посмотрел на меня внимательно.

Еще помолчали.

– Тяжко тебе с этим шнобелем? – спросил он зачем-то.

– Да я привык.

Мы еще немного повздыхали и пошли на хуй оба – полиция со своим народом.

Я прошел несколько шагов, когда он меня окликнул: «А ты на Луну, что ли, всерьез собрался, шнобель?» Я снова вспомнил о койоте, пытался что-то ответить, но гвардеец сплюнул и пошел вниз по переулку.

1.14

Дорогой Миша!

Ужасно давно от тебя не получал писем! Что это значит? Уж не заболел ли ты? Ждал-ждал с самого начала января и не хотел писать тебе, не получивши от тебя предварительно письма, но в конце концов надо же знать что случилось. Два слова о себе: жив и здоров.

В этом месяце написал о пересмотре своего дела вновь.

Зима стоит мягкая, морозов нет –4 °C, но за последние дни метель. Скучище. Читать – осточертело. Изредка занимаюсь языком. Общество хоть и приличное, но тоже надоело.

Жизнь идет как-то машинально день за днем, так кажется довольно однообразно, но между тем январь уже прошел. Ну, вот, коротенько пожалуй, и всё о себе. Как живут родители в деревне? Что там у них?

Как живешь ты? Что у тебя нового?? Как работаешь? Пиши о себе больше. Что же тебе еще сказать?

Татьяна мне писала, что в декабре ты отправил мне посылку с теплыми вещами. Но я совершенно не просил. Т. к. они мне не нужны, а лишние предметы просто являются обузой. Хотя я до сего времени ничего не получал, но меня испугало наступление зимы и поэтому я вздумал написать тебе о высылке шапки, но оказывается, что морозов нет, поэтому легко [нрзб] в фуражке. Каюсь, что сделал глупость, прося выслать шапку. Т. к. в непогоду я пользуюсь своим шлемом (он у меня сохранился еще).

Прости, что пишу так коряво, это одно, а второе за отсутствие последовательности. Первое объясняется тем, что пишу наспех, а второе каким-то сумбурным состоянием мысли. Во всяком случае последующее письмо обещаю тебе написать более обстоятельно. Будь здоров. Желаю тебе всего наилучшего. Жму руку. Твой брат Евст.

P. S. Привет родителям. Прошу передать привет всем жителям кв. 18. Мне ужасно трудно писать, так как я не имел от тебя долго писем. Обязательно пиши о себе чаще и больше, а я тебе отправляю каждый м-ц одно письмо. Пиши же обязательно. Привет Алеше. Как он живет? До свиданья. Евст. Соловки, 25 янв 36 г.

1.15

14 февраля 1917 года. Елизавета Ал-вна, что за причина, Вы не отвечаете? Неужели все кончено? Неужели придется сказать словами Глинки: «Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце…» Очень прошу ответить. Целую Ваши милые ручки.

3.34

Смена кончилась поздно, Иона налил мне, коротко обругав («Как не продал?» – «Я отдал письмо знакомому старику». – «И что он?» – «Он плакал и дал мне денег». – «А что с остальными. Делать будешь?» – «Не знаю». – «Так раздай их. Остальным. Раз за них деньги. Дают, дубина»). Я выпил и вышел на улицу. Было почти четыре часа утра. Был уже день, и он был хорош. В нем были выдуманные мной птицы, душил запах сирени и жимолости, толкали гудки редких автомобилей. В нем была нежность. Воздух был свеж и плыл на меня большой белой простыней. Я заворачивал эту простыню в узел, и в него помещалось все вокруг – и уродливые новые здания, извиняющиеся на рассвете, и последняя сирень, которой по всем законам уже не должно было быть, и гул разговоров, шумевший у меня в голове, и свет нового дня. Это был день, который принадлежал мне, и не так важно, что он мне был не нужен и я понятия не имел, что мне с ним делать: он просто был и я просто был в него завернут.

Надо мной пролетел самолет, я долго смотрел, как он оставляет полоски молочной пены, исчезающий след, по которому можно найти дорогу – к морям, в Австралию, к миру, перевернутому на правильную сторону, стоящему на босых ногах. Я мог запомнить ход этого следа. Я мог все – например, закурить. Или отказаться от ньютоновской модели – это запросто.

Я мог вспоминать.