Текст книги "Записки почтальона"

Посыпалась штукатурка; закапало в операционном зале. Все этажи – с четвёртого по первый – были капитально залиты! На битву со стихией были брошены лучшие силы нашего департамента в виде… ударных бригад уборщиц с вёдрами. Вся служебная лестница была заставлена сосудами различных объёмов; весь внутренний балкон второго этажа, где линолеум пошёл амурскими волнами, завалили сырыми тряпками, а по первому этажу то и дело носились тётки с баклашками. Ещё недавно блиставший великолепием почтамт стремительно шёл ко дну, постепенно обнажая свою неприглядную сущность!..

Но вёдра с тряпками сделали своё дело, и контора была спасена! Потом снова начали красить и наводить лоск. Управились за несколько месяцев. Теперь по крайней мере штукатурка на голову не падает… Хотя поведать мне хотелось не об этом. Это была лирика. Забудьте! Я же собирался вам, нехристи, доказать, в какой славной организации мне довелось поработать, как богата и интересна её история, как необходим городу труд почты, как мудры и проницательны её руководители, вовремя догадавшиеся подставить вёдра под прохудившейся крышей! Как тяжек их путь и как велик их незаметный подвиг! Я жаждал написать пламенный панегирик в адрес руководства, и я сделаю это! А крыша… Что крыша? Пустяк! Залатал и в кабак. Всего и делов-то! А начальство неустанно о судьбах родины печётся! «Утром мажет бутерброд – сразу мысль: а как народ?..» Тяжело ему без поддержки! Вот я и поддержу! А вы, насмешники, слушайте да на ус мотайте! Итак…

О вершках, корешках да кошках

Что можно сказать о «верхах»? Сказать, что без них все мы просто подохли бы под забором – значит, не сказать ничего. Это также неоспоримо, как то, что Париж – столица Франции, солнце встаёт на востоке, а в России самые честные выборы… Конечно, я благодарен почте за то, что не окончил свои жалкие дни ни в переходах на Невском, ни на горсвалке с заточкой в боку. Даже имея семь с половиной тысяч в месяц и проглатывая в обед холодный пирожок с чаем, я говорил себе: «Молчи! Не будь таким эгоистом! Подумай о детях Африки! У них нет пирожка с чаем! У них ни хрена нет!»

Даже получая нагоняи от начальницы, я стискивал зубы: «А легко, думаешь, президентом быть и… перед всем американским народом ответ держать?!» Да, было трудно. Я всё прекрасно понимал, я знал, куда иду. И терпел, и проглатывал… Всё! Кроме, пожалуй, одной вещи… Просто я как-то подсчитал количество начальников, сидящих надо мной, и не на шутку задумался: восемь – это не мало!.. Это, пожалуй, единственное, что меня коробило.

Я, как вы поняли, работал на телеграфе. Телеграммы носил. Их мне выдавала телеграфистка. Над ней стояла начальник экспедиции. Дальше – начальник отделения связи. Выше – начальник Главпочтамта. Над ним – начальник управления. Над начальником управления – Москва в лице министра. Над ним – премьер в лице Медведева, а уже над ним – сам в лице гаранта…

То есть восемь человек! Восемь, не считая начальства из параллельных отделов, откуда тоже приходят иногда какие-то директивы. А крыша, сука, течёт!.. И грузчики пьют. Но почтальонам начальство благоволило, за что мы его и ценили. Особенно грузчики…

Был, например, у нас один украинец – быстроглазый такой, суетливый, деловой. Лет сорок, в разводе. Всё визитки совал какие-то и убегал. Сунет, спросит чего-нибудь и бежит. Пока ты там извилины напрягаешь, его уж и след простыл.

Звали его Игорьком. На Почтамт он пришёл в начале насыщенных девяностых. Первые деньги заработал, тайком срезая с посылок свинцовые пломбы, которые переплавлял и таскал в пункт приёма килограммами. Шебутной и весёлый, с ворохом баек на любой случай жизни, он любил похвастаться своими успехами, поболтать со мной в курилке. Называл меня почему-то «капитан».

Игорёк был общителен и дружелюбен; любил выпить и поболтать о всякой ерунде; по бабам не бегал, блюл себя, копил деньги и не от какой работы (кроме основной) не отказывался – и шарашил где-то, и в охране подрабатывал, и в массовке на «Ленфильме» фигурировал; на все руки от скуки, как говорится. Ради интереса перепробовал многое, даже, не то с перепоя, не то с похмелья, в «Едро» вступил. Помню, как он баллотировался в местные депутаты и горячо агитировал за себя, любимого. Но ни чарующая трескотня, ни залихватский чуб, ни открытое простое лицо Игорька, улыбавшееся почтарям с самопальных плакатов, не помогли нашему весельчаку пройти во власть… А он и не думал унывать!.. Казалось бы, подобная активность должна была приветствоваться, но беда в том, что всё это Игорёк делал в рабочее время, а на почтамте появлялся лишь в день получки и аванса. И так – годами. Деньги получит, схохмит, визитками намусорит и сгинет. «Масса дел, капитан! Убегаю! Бывай!» – бросал Игорёк и исчезал. На почтамте, тем не менее, наш «многостаночник» числился больше двадцати лет и даже умудрился получить от государства квартиру!.. А уходил со скандалом, задрав нос – дескать, не оценили. Мы встретились через месяц, в кафе «Лаванда». «В сериал позвали, – гордо сообщил он, потягивая пиво. – Слышал, нового „Шерлока Холмса” снимают?.. У меня там роль будет небольшая!.. Вот так, капитан!» И зарделся, как школьник. Через год после своего увольнения я столкнулся с ним на углу Гороховой и Садовой. Он снова раздавал какие-то проспектики. Увидев меня, засиял, как пятак, замахал руками.

– Знаешь, в скольких фильмах я за последние пару лет снялся? – хитро прищурился Игорёк.

– Даже предположить боюсь…

– В восьмидесяти семи!

– Ого! И всё, наверно, главные роли? – подыграл я.

– Пока эпизоды, – вздохнул скромный «артист», потом помолчал и добавил: – Зато какие!..

(Через несколько лет Игорька не станет. Он тихо умрёт под Новый год, в своей холостяцкой полупустой квартирке от Министерства Связи. Сердце остановится. Друзья и коллеги узнают не сразу, а я узнаю о его уходе только через полгода, весной).

Многое нам, разгильдяям, прощалось – лишь бы с почтамта не уходили. А текучка всё равно была – не ценил народ руководство!.. Начальство сидело где-то высоко; мы помнили о его существовании; оно иногда вспоминало о нашем; мы тщетно пытались представить, как выглядит начальник Главка; Главк делал вид, что платит нам зарплату, а мы, в свою очередь, сидели на хозрасчёте и делали вид, что работаем. Короче, как при «совке». Мы не касались «верхов», «верхи» не трогали нас! А по первому этажу слонялись не опохмелившиеся грузчики и… кошки! Да-да, не удивляйтесь, кошки давно и уверенно царствуют на почтамте. Они знают, что нужны сортировщикам, на складах и в архивах. Их ценят за борьбу с грызунами и самодостаточность, хотя и недолюбливают за специфический запах.

Долгое время коты были на особом положении. Им всё прощалось, и сердобольные тётки из соседних отделов несли им снедь, бережно завёрнутую в «Комсомолку». Постепенно кошки освоились, обнаглели и стали спекулировать человеческой привязанностью к ним, в результате чего Главпочтамт Петербурга приобрёл то неповторимое амбре, которое знает каждый, кто когда-либо общался с кошачьей породой. Сами же хвостатые ожирели на госхарчах настолько, что наотрез отказывались работать и к обеду требовали подавать исключительно лососёвых. Домашними котлетами коты пренебрегали и играли ими в футбол. Их хамство не знало границ. В кои-то веке проснувшееся начальство пришло в ярость. Котов объявили вне закона и стали гонять. Некий Шариков в юбке даже предлагал передушить всех к чертям, да и дело с концом! К счастью, столь радикальная идея одобрения не получила. Стали думать, что делать с распоясавшимися хищниками.

Мимо пробегал Игорёк. Услышав краем уха разговор о кошках, заинтересовался, сбросил скорость и нырнул в самую гущу спора.

– Возьмём, скажем, государственный «Эрмитаж», – начал он без предисловий.

– Какой «Эрмитаж», родной? Ты что, охренел?!

– Самый обычный, нашинский!

– Причём тут «Эрмитаж»?

– А притом, что там тоже кошки есть!

– И?

– А вы их запах там чувствовали когда-нибудь?

– ???

– Вот! – торжествует Игорёк. – А они там есть! Берегут запасники от грызунов и получают паёк. Тётки специальные за ними ходят… Серьёзно!..

– И что ты предлагаешь? – спрашивают нашего болтуна.

– Дык и нам тоже надо такого человека завести!.. А?..

Боже, какой тут поднялся хохот! Начальство, рыдая, хваталось за животы. Игорёк, с перевёрнутым лицом, вжался в угол и моргал растерянно всем тщедушным организмом.

– Слышь ты, котовед! – утирало слёзы руководство. – Шёл бы лучше работать – цех, поди, уже паутиной зарос!..

И защитник кошек, прикусив язык, униженно ретировался, хотя идея, им поданная, была довольно симпатичной. Но котов продолжали гонять, хотя пользы от них было не меньше, а может, и больше, чем от начальства в кабинетах. Через пару лет такого террора их на Главпочтамте почти не осталось. Выжили сильнейшие, среди них – тощий рыжий котяра с хитрой рожей одесского менялы. Когда тётки шикали на него, он лишь чуть ускорял шаг, дабы сохранить собственное достоинство. Высокомерно поглядывая на двуногих, он саркастически смеялся над нашей глупостью. На Рыжего кричали и топали ногами, но ему, похоже, было наплевать…

Наш ангел

Последние полтора года работы мне тоже было на всё наплевать. Я знал, что меня не уволят и порой работал спустя рукава – рвать жилы за копейки мне уже было неинтересно. Но в начале пути я был усерден. Я старался; я не перечил руководству. Нарастив мышцу, стал профессионалом доставки. Я был поджар и быстр, как гепард. Я закалился, как сталь, позабыл о простуде и уже не боялся ни жары, ни холода. Я научился проходить сквозь стены, жить на шестьдесят рублей в день и вручать телеграммы покойникам (Так было с одним мужиком, которого соседи сочли умершим, а у него просто был запой). Я вкалывал, как каторжник… А ведь тогда, в начале почтамтской жизни, зарплата моя была вообще курам на смех! И ничего, не унывал! Что же меня спасало, спросите вы? Что придавало мне сил? А я вам отвечу. Вера в лучшее и девушка Надя.

Она работала телеграфисткой. Когда я пришёл на почтамт, ей было лет двадцать, наверно. Тонкая, как свечка, застенчивая, как ребёнок, с мягкой улыбкой и тёплым голосом, она излучала какое-то дивное спокойствие. Рядом с ней всё расцветало, всё начинало жить, обретая новые смысл и силу. Она не была красавицей, но глаза её, большие и чистые, светились такой неподдельной добротой, такой нежностью ко всему, что её окружало, что не влюбиться в них было просто невозможно.

Надя – удивительный человек и, я бы сказал, товар штучный. Таких, как она, уже не делают ни на одной фабрике мира, даже на заказ. Её надо было беречь – сдувать пылинки и заворачивать в мягкое, как богемский хрусталь. Хотелось спасать её от солнца, чтобы она не растаяла.

Надя – редкий, вымирающий вид. Она – наше чудо, наша радость, наш ангел. Так я иногда называл её за глаза…

К сожалению, у неё был парень, о котором она отзывалась исключительно в восторженных тонах: «Мой Коля то, мой Коля сё!» Меня это стало бесить. Меня тошнило от одного имени Коля. Кто он такой вообще?! Финансовый гений? Президент мира? Бог?.. Да, для неё он был богом… Хотя мне с самого начала почему-то казалось, что хорошим это не кончится, что Коля окажется подонком, Надя выйдет за него, родит, а он, в благодарность, отравит ей жизнь, будет на неё орать, заставит сидеть дома и стирать носки. Может, даже станет её бить. А Надя, символ покорности, будет молчать, проглатывая слёзы, прощая измены, терпя унижения и выжимая на людях улыбку: он у меня самый лучший! Значит, Надю надо спасать! Спасать, как того рядового из американского фильма. Вытаскивать с поля боя. Немедленно! Сейчас же! Но как? Жениться, опередив Колю?.. Эх!.. Мало что так угнетает мужчину, как низкая зарплата и собственная несостоятельность!.. Сами посудите: она – телеграфистка, я – почтальон, что может быть бесперспективнее?! Союз свинарки и пастуха? Тандем слесаря и принцессы?!.. И почему мне нравятся не те девушки?!.. Увы и ах! Всё, что мне оставалось – это тихо наблюдать за её полётом, заливать тоску пивом и подсчитывать гроши. А она всё парила… Бывало, впорхнёт в наш клоповник, улыбнётся светло – и не надо больше ничего: и то радость, и то утешение.

Я любил за ней наблюдать. Когда от долгой работы за компьютером у Нади краснели глаза, она напоминала мне уставшую аквариумную рыбку. А ещё она так забавно чихала – мелко и часто, как кошка. И жутко смущалась при этом.

За годы работы с Надей я не помню, чтобы она хоть раз повысила на кого-то голос, отругала кого-то. Боже упаси! Представить её курящей, сквернословящей или просто обозлённой было также невозможно, как узреть еврея на сабантуе.

Она была покладиста и прилежна. Она со всеми находила общий язык. Не настаивала. Не напирала. Всё принимала и всех жалела. И люди, даже самые никчёмные, самые гнилые, самые сухие и бесчувственные, за версту смердящие своими пороками, преображались на глазах, очищаясь от скверны в ея флюидах. И наступала гармония, которая примиряла всех… Вот такой она была человек. Вы, конечно, спросите, почему «была»? Что случилось? Да ничего не случилось. Просто Надя действительно была влюблена в своего Колю по уши и решила наконец выйти за него замуж…

Впервые он появился на почтамте, как снег на голову. Расхристанный, не в меру громкий и, разумеется, поддатый, этот тип внезапно вырос у нас на пороге как-то под Новый год, и гармония вмиг рухнула. Я сидел в углу и делал вид, что читаю книжку, хотя уже минуты три буксовал на одной и той же строчке. Надя тихонько подошла и предложила выпить с ними шампанского. Я нехотя поплёлся в их закуток. Телеграфистка Фариза – пожилая, добродушная татарка – достала бокалы и мандарины. Мне налили шампанского. Надя произнесла какой-то избитый тост и зарделась. Гость привычным залпом осушил бокал и, мотнув головой в мою сторону, спросил:

– А эт кто?

– Это – Филипп, – ответила за меня Фариза. – Почтальон наш. Хороший мальчик.

– Нормальный чувак, да? – снова обратился к ней Коля, как будто я был в другом месте.

– Нормальный, нормальный, – подтвердила, смущаясь, Фариза.

Не находя слов, я молча и без удовольствия выпил игристого, закинул в рот дольку мандарина, поздравил женщин с наступающим, попрощался и ушёл. Коля потом ещё пару раз приходил на почтамт, привнося в нашу чудесную музыку диссонанс бестолковой, постыдной ахинеи, которую он, очевидно, считал блеском остроумия и находчивости.

Он был абсолютным Надиным антиподом, громким, душным и пошлым, но, в силу собственного скудоумия, конечно, не замечал этого. Это был классический жлоб, хам высшей марки, отборный, дистиллированный, то есть настолько, что это было понятно, даже когда он молча стоял к вам спиной. Я, конечно, знал, что противоположности притягиваются, но никогда не думал, что – такие! Что-то сжималось во мне, когда этот лысеющий «мальчик» неуклюже сгребал своей огромной корявой лапой нашего Ангела и безнаказанно волок куда-то, как паук муху, и шептал сальности, и тащил, и тянул, и хрипел, а Надя, хрупкая, как лёд, домашняя, как кошка, сдавалась, обильно тая в его железной хватке и шалея от ощущения взрослости и пьянящего восторга. Чтобы угодить ему, она даже смеялась над его убогими шутками. Милая, несчастная девочка!.. Хотя почему несчастная? Она себя такой не считала.

Потом Надя ушла в декрет, родила и пришла на почтамт с прекрасным малышом на руках. Женщины облепили её, затрещали, засюсюкали. Теперь она казалась старше своих лет. Всё правильно: семейные дела и новые заботы уронили на светлое её чело тень взрослых проблем. Так кончается юность… Когда Надя ушла, Главпочтамт вновь стал угрюм, как все казённые конторы мира, и я сказал едва слышно: «Наш Ангел улетел…»

«Мамина дочка»

А ещё у нас работала телеграфисткой одна замечательная женщина – Любовь Евгеньевна. Габариты её были прямо пропорциональны её доброте, а уровень профессионализма соответствовал стажу. К почтальонам она была благосклонна и отпускала нас пораньше, за что мы её очень любили.

Говорили, что она никогда не была замужем; детей не имела; полжизни беззаветно проработала на телеграфе, тихо дожидаясь пенсии; не сплетничала, не выносила сор. Любовь Евгеньевна слыла человеком скрытным и о себе предпочитала не распространяться.

В целом, она мало чем отличалась от своих коллег – такая же трудолюбивая, уставшая от житейских забот и низкой зарплаты скромная женщина в поношенной тужурке. Вполне обычная, если забыть про её вязаную шапочку, с которой она не расставалась даже на работе, и не знать кое-каких деликатных подробностей личной жизни Любови Евгеньевны, отразившихся впоследствии на её поведении. Поначалу я ни о чём таком не подозревал, принимая участившуюся её весёлость за бодрое расположение духа. Но позже стал задумываться. А дело вот в чём: рассказывали, будто Любовь Евгеньевна живёт с матерью. Мать старенькая, больная, очень капризная, часто скандалит. Но для Любови Евгеньевны она стала единственным смыслом существования. Дочь заботилась о маме: бегала по магазинам, делала ей уколы, обстирывала, мыла, так как старушка была уже очень слаба. Крутилась, как могла: днём – почтамт, вечером – мама. И все тревоги, все горести Любовь Евгеньевна, по причине нехватки настоящих подруг держала в себе. А началось всё, в общем-то, с ерунды: просто шибко нервный клиент пошёл. Да ещё начальство с новой «талантливой» директивой подкузьмило: дескать, всем сотрудникам почты быть «по форме», улыбаться и хорошо выглядеть! На счёт «улыбаться» мало кто возражал, но вот «хорошо выглядеть» при такой зарплате – как-то не получалось. Тем паче, если у тебя дома больная мать и забот полон рот! Но руководство гнуло свою линию: зря вас, что ли, в новое здание перевели! Это ж Главпочтамт, тут иностранцы, мать их, шляются, а вы с такими рожами сидите, будто вас мылом накормили! А ежели министр забредёт?! А ежели… Ну, вы поняли… Стоять! Бояться! Всем улыбаться!» И сотрудники выжимали кислые улыбки и пытались выглядеть «манифик». А вот Любовь Евгеньевна приказ проигнорировала. Её просили надеть форму, делали замечания относительно её шапочки. Она поддакивала, улыбалась, но ничего не меняла. Её продолжили «пилить», пока Любовь Евгеньевна не сорвалась…

«Что за маразм! – восклицала она. – Мне что, в вечернем платье сюда приходить!» – «Люба, – мягко, но настойчиво повторяла Софья Владимировна, – не надо крайностей! Просто надень форму, сними эту дурацкую шапочку и улыбнись» – «Хорошо», – подозрительно спокойно отвечала Любовь Евгеньевна, но на следующий день всё повторялось…

Это был явный бойкот, тихий бунт маленького человека, плевок в лицо общественной морали, вызов миру, перчатка, брошенная в мурло «системы», в рыло империи, если хотите, и империя нанесла ответный удар! С Любовью Евгеньевной стали беседовать суровее. Она смеялась. Её стали «прорабатывать» – она посылала руководство по известному адресу. Чем дальше, тем труднее с ней было. Начальство недоумевало: «Что с ней происходит?»

Крики Любови Евгеньевны перемежались нервным смехом, потоки ругани – водопадом мрачных шуток. Столь эксцентричное поведение телеграфистки не могло остаться незамеченным нашим руководством. Кто-то осторожно намекнул на её невменяемость. Через пару дней по почтамту, как по деревне, зашелестел слух о возможной тяжёлой болезни нашей сотрудницы. Ситуация накалялась… К тому же, говорили, мать Любови Евгеньевны стала совсем плоха. Плюс проблемы на работе да расшатанные нервы… Короче, одно на другое, и в результате – нервный срыв и больничная койка. Наша начальница не раз потом бегала к ней с передачками и всё вздыхала, охала.

Через год «недуг» возобновился, только с более тяжёлыми последствиями.

В тот злополучный день у Любови Евгеньевны снова были проблемы – опять какие-то заморочки с руководством, бестолковые приказы которого ввергали женщину в страшное уныние, а порой заканчивались вспышками негодования. В этот раз у телеграфистки случилась натуральная истерика: она уселась на пол и начала голосить на всю ивановскую, что «всех видала в гробу» и т. д…

Обескураженное начальство забегало в растерянности – оно ведь и не подозревало, что у человека с расшатанной психикой может случиться подобный срыв! Действительно, неожиданно!.. Уговоры ни к чему не привели, и кто-то вызвал «скорую». Несчастная Любовь Евгеньевна снова угодила в психиатрическую!..

Через месяц её выписали, она вернулась на почтамт, даже доработала до пенсии, а потом уволилась. Теперь сидит дома, целиком посвятив себя матери, которая, говорят, тоже пошла на поправку, узнав, что дочь теперь всё время будет рядом. Пару раз Любовь Евгеньевна заходила на почтамт и угощала нас пряниками…