Текст книги "Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА"

22

Я вернулся к фотографии из бумаг Леона – из той пачки, что я разбирал в маминой гостиной перед первой поездкой во Львов.

За консультацией я обратился к архивистке из фонда Шарля де Голля в Париже. Она сообщила, что снимок сделан 1 ноября, на кладбище Иври-сюр-Сен под Парижем. Де Голль посетил площадь Расстрелянных (Carré des Fusillés), мемориальное кладбище иностранных участников Сопротивления, казненных во время немецкой оккупации.

Шарль де Голль. Кладбище Иври-сюр-Сен. 1944

– Мужчина с усами – Адриан Тиксье, в сентябре 1944 года назначенный де Голлем министром внутренних дел временного правительства Французской республики, – пояснила сотрудница архива. – За ним – шеф французской полиции Шарль Луизе (на фотографии он слева, в фуражке) и префект Сены Марсель Флюре (справа, в белом шарфе). Позади Флюре – Гастон Палевски.

Это было знакомое имя: Гастон Палевски был директором кабинета де Голля и возлюбленным Нэнси Митфорд – писательница увековечила его под именем Фабриса, герцога Советер, в романе «Любовь в холодном климате»{73}73
  Nancy Mitford. Love in a Cold Climate. Hamish Hamilton, 1949. На русском языке: www.livelib.ru/work/1000445733/about-lyubov-v-holodnom-klimate– nensi-mitford.


[Закрыть].

Как Леон оказался в этой компании?

Подсказку, видимо, следует искать в том, кто были люди, похороненные на мемориальном кладбище. Это двадцать три участника французского Сопротивления{74}74
  Francs-tireurs et Partisans de la Main d’Oeuvre Immigrée основаны в 1941 году. См.: Stéphane Courtois, Denis Peschanski, Adam Rayski. Le sang de l’étranger: Les immigrés de la MOI dans la Résistance. Fayard, 1989. Военный трибунал, судивший 23 участников Сопротивления, заседал с 15 февраля 1944 года в отеле «Континенталь».


[Закрыть], члены организации «Вольные стрелки и партизаны – рабочие-иммигранты» (Francs-tireurs et partisans – Main-d’œuvre immigrée, FTP – MOI), то есть иностранные бойцы и подпольщики, схваченные в Париже. Среди них восемь граждан Польши, пять итальянцев, три венгра, испанец, трое граждан Франции, двое армян – один из них, Миссак Манукян, возглавлял эту группу. Единственная женщина – родом из Румынии. Половина из них евреи.

Двадцать три бойца Сопротивления были арестованы в ноябре 1943 года. Через три месяца в столице и других городах появились ярко-красные плакаты с броской надписью «Армия преступников» (L’armée du crime). То был знаменитый Красный плакат (L’affiche rouge), призывавший парижан выслеживать опасных иностранцев и сдавать их, пока те не погубили Францию вместе с женщинами и детьми. «Такие деяния всегда затеваются иностранцами, исполняют их безработные и профессиональные преступники, а вдохновляют неизменно евреи», – провозглашала инструкция на обороте плаката{75}75
  Лицевая и оборотная сторона плаката представлены: www.fr.wikipedia.org/wiki/Affiche_rouge#/media/File: Affiche_rouge.jpg.


[Закрыть].

Несколько недель спустя, в феврале, все арестованные, за одним исключением, были расстреляны в форте Мон-Валерьен. Они похоронены на кладбище в Иври-сюр-Сен; Леон сопровождал де Голля во время посещения их могил. Единственное исключение – Ольга Банчик, она же единственная в этой группе женщина, ненадолго пережила товарищей. Ее обезглавили в Штутгарте спустя еще несколько недель, в ее день рождения. Ей исполнилось тридцать два года.

Эта казнь увековечена в стихотворении Луи Арагона «Красный плакат» (L’affiche rouge). Написанное в 1955 году стихотворение опирается на последнее письмо Манукяна жене, на те строки, которые позднее вдохновили и певца Лео Ферре. Эти строки были знакомы мне с детства – наверное, благодаря Леону:

 
Счастья всем, счастья тем, кто останется жить.
Я умираю без ненависти к немецкому народу.
Прощайте, боль и радость,
Прощайте, розы, прощай, жизнь,
Прощайте, свет и ветер…{76}76
Bonheur à tous,Bonheur à ceux qui vont survivre,Je meurs sans haine en moi pour le peuple allemande,Adieu la peine et le plaisir,Adieu les roses,Adieu la vie, adieu la lumière et le vent.

[Закрыть]
 

Итак, Леон сопровождал де Голля во время визита на кладбище. Был ли он знаком с этими двадцатью тремя? Одна фамилия на плакате показалась мне знакомой: Морис Фингерцвайг, польский еврей, ему было всего двадцать лет.

Я вспомнил: Люсетта, подруга моей мамы. Они каждый день вместе ходили в школу с тех пор, как закончилась оккупация, а потом Люсетта вышла замуж за Люсьена Фингерцвайга, двоюродного брата погибшего юноши. Люсьен, когда я обратился к нему, подтвердил, что Леон был связан с этой группой, но больше никаких подробностей сообщить не мог.

– Вот почему он оказался почти в первых рядах процессии на кладбище Иври-сюр-Сен, – добавил Люсьен.

23

На тот момент, когда закончилась оккупация Парижа, Леон не имел сведений о судьбах Малки, Густы, Лауры, кого-либо из родных в Лемберге и Жолкве. Газеты сообщали о массовом истреблении в концлагерях, и названия таких мест, как Треблинка и Аушвиц, все чаще мелькали в прессе. Леон, должно быть, опасался худшего, но пока не терял надежды.

Появлялись новые организации. В марте 1945 года «Джойнт» создал во Франции Еврейский комитет социальной помощи и восстановления (Comité Juif d’Action Sociale et de Reconstruction). Леон работал в этом комитете, расположившемся в центре Парижа в отеле «Лютеция», бывшей штаб-квартире гестапо, и там до него дошло известие о самоубийстве Гитлера 30 апреля. Неделю спустя генерал Альфред Йодль подписал безоговорочную капитуляцию. В июле Леон был назначен chef de service, то есть начальником отдела, хотя какой именно отдел он возглавлял, из единственного сохранившегося в его бумагах документа – линялого серого удостоверения – неясно. Мне он ничего об этой организации не рассказывал. Насколько я понимаю, она выросла из французского Сопротивления и ее задачей было интегрировать беженцев и тех, кто уцелел в концлагерях, в послевоенную жизнь. У моей мамы от тех дней остались лишь отрывочные воспоминания о людях, время от времени появлявшихся в их доме на улице Броньяр: отчаявшиеся скитальцы приходили ради ужина или разговора. Нередки были в этой среде и самоубийства.

После шестилетней разлуки с задушевным другом Максом в апреле мой дед отыскал адрес в Нью-Йорке и отправил письмо. В июле пришел ответ: Макс радовался возобновлению связи и тревожился о судьбе пропавших членов семьи. «Пока не пришли дурные вести, я буду надеяться, – писал Макс Леону. – А что известно о твоей семье?»{77}77
  Письмо Макса Купфермана Леону Бухгольцу от 9 мая 1945 года (в базе данных).


[Закрыть] Он перечислял тех, о ком пытался разузнать, в том числе своих исчезнувших братьев. Письмо завершалось излиянием чувств, призывом к Леону и Рите перебираться в Америку и обещанием помочь с визами. В январе 1946 года Леон и Рита зарегистрировались в американском консульстве в Париже, чтобы ходатайствовать об эмиграции. Рита на тот момент считается гражданкой Австрии, Леон – гражданином Польши.

24

В это же время «Ле Монд» и другие газеты сообщали, что союзники обдумывают созыв международного трибунала для суда над нацистскими руководителями. От рассуждений перешли к делу: в трибунал назначили восемь судей, двое из них были французы. Хотя бы по имени Леон мог знать одного из них, Робера Фалько{78}78
  Робер Фалько, французский юрист (1882–1960). Диссертация, написанная им в 1907 году, была посвящена «правам и обязанностям зрителей в театре».


[Закрыть], бывшего члена апелляционного суда Парижа.

В октябре 1945 года перед трибуналом предстали двадцать два обвиняемых. «Ле Монд» описывала инкриминированные им преступления, в том числе одно непривычное: геноцид. Что же это за новое преступление, вопрошала газета, и каковы его корни? Ответом стало интервью с автором этого термина Рафаэлем Лемкиным – американским профессором, как представил его журналист-собеседник. Отвечая на вопрос о практических последствиях такого нововведения, Лемкин напомнил собеседнику о недавних событиях в тех местах, с которыми была связана вся жизнь Леона, – в Австрии и Польше. «Если впредь государство будет действовать с намерением уничтожить национальное или расовое меньшинство своего населения, – заявил Лемкин французским читателям, – любой соучастник этих действий может быть арестован и предан суду, как только окажется за пределами страны»{79}79
  Robert Borel. Le crime de genocide principe nouveau de droit international // Le Monde, 5 decembre 1945.


[Закрыть].

Упоминание о событиях в Австрии и Польше, должно быть, усугубило тревогу Леона о близких, о которых по-прежнему не было никаких сведений. Его отец Пинхас и брат Эмиль умерли в 1914 году, но что сталось со всеми прочими – в Вене, Лемберге, Жолкве?

В 1945 году Леон еще не знал, но я знаю. Мне он никогда не рассказывал, что все спутники его детства, все до единого члены разветвленного галицийского клана Бухгольцев и Флашнеров были истреблены. Из семидесяти с лишним родичей, живших в Лемберге и Жолкве к началу войны, единственный уцелевший – Леон, улыбчивый мальчик с большими ушами.

Леон никогда не заговаривал со мной о тех временах, никогда не упоминал никого из погибших. Лишь теперь (и это одно из последствий приглашения во Львов прочесть лекцию) я начинал осознавать масштаб той утраты, с которой ему пришлось жить до конца собственной жизни, охватившей почти весь ХХ век. Мой дед, тот человек, кого я знал во второй половине его жизни, был единственным и последним из всех тех, с кем он рос в Галиции. Вот источник молчания, которое я ощущал в детстве, молчания, которым была наполнена их с Ритой маленькая квартира.

По немногим документам и фотографиям мне удалось восстановить очертания исчезнувшего мира. Осталось много лакун. Недостает не только людей – по бумагам Леона я не могу судить и о его отношениях с Ритой. Своей «золотой девочке» Рита посылала сердечную любовь, но, если она и выражала подобные чувства мужу, письменного их следа не сохранилось. И со стороны Леона к ней – тоже.

У меня сложилось впечатление, что в их жизнь вторглось что-то еще перед их расставанием в январе 1939 года. Почему Леон уехал из Вены один? Как добралась до Парижа его маленькая дочь? Почему Рита осталась в Вене? Я вернулся к бумагам Леона и попытался найти ответ в обрывке бумаги с адресом мисс Тилни и в трех фотографиях мужчины в галстуке-бабочке.

Эти следы никуда не привели. Тогда я обратился к месту, связанному с детством Леона, к городу, где родилась его мать Малка, а также появился на свет Герш Лаутерпахт, человек, благодаря которому на Нюрнбергском процессе прозвучали слова «преступления против человечества».

II. Лаутерпахт

Благополучие отдельного человека – вот конечная цель любого права{80}80
  Hersch Lauterpacht. The Law of Nations, the Law of Nature, and the Rights of Man (1943) // Problems of Peace and War / Ed. British Institute of International and Comparative Law, Transactions of the Grotius Society 29. Oceana Publications, 1962. Р. 31.


[Закрыть].

Герш Лаутерпахт. 1943

25

Теплым летним днем 1945 года, через несколько недель после окончания войны в Европе, профессор права, уроженец Жолквы, проживавший теперь в Англии и работавший в Кембридже, ожидал гостей к обеду. Мне представляется, как он сидит за огромным столом красного дерева в кабинете на верхнем этаже солидного таунхауса на Кранмер-роуд и поглядывает в окно. На граммофоне звучит пластинка «Страсти по Матфею». Сорокавосьмилетний Герш Лаутерпахт с напряжением ждет члена Верховного суда США Роберта Джексона, которого президент Трумэн недавно назначил главным обвинителем немецких военных преступников на международном военном трибунале в Нюрнберге.

Джексон приехал в Кембридж, чтобы обратиться к «учености и здравому суждению»{81}81
  Elihu Lauterpacht. The Life of Hersch Lauterpacht. Cambridge University Press, 2010. Р. 272.


[Закрыть] Лаутерпахта со сложной проблемой. А именно: как убедить советских и французских представителей предъявить в Нюрнберге обвинение в преступлениях международного масштаба, совершенных немецким нацистским руководством? Джексона и Лаутерпахта связывали давние доверительные отношения. Им предстояло обсудить пункты обвинения, роли прокуроров и судей, использование доказательной базы, тонкости формулировок.

Единственный вопрос, который оба они постараются обойти в разговоре, – это семья самого Лаутерпахта. Как Леон и миллионы других евреев, Лаутерпахт надеялся получить весточку о своих родителях, братьях, сестрах, дядьях и тетях, кузенах и кузинах, племянниках – о ком-то из огромной семьи, затерянной в молчании в Лемберге и Жолкве.

Об этом он не намеревался говорить с Робертом Джексоном.

Семья Лаутерпахт (Герш крайний слева). Жолква. 1902

26

Лаутерпахт родился в Жолкве 16 августа 1897 года. Найденное в Варшавском архиве свидетельство о рождении{82}82
  Центральный архив исторических документов в Варшаве.


[Закрыть] указывает родителей – Арона Лаутерпахта, бизнесмена, и Дебору Туркенкопф. Свидетель – Барич Орландер, владелец отеля (и дальний родственник матери Леона).

Арон торговал керосином и управлял лесопилкой. Дебора была домохозяйкой. У Герша имелся старший брат Давид (Дунек), а через три года родилась сестра Сабина (Сабка). Четвертый ребенок Деборы появился на свет мертвым. Большая семья среднего класса, образованные и набожные евреи. Дебора соблюдала предписания кашрута, одевалась скромно, по традиции носила парик. Сохранилась семейная фотография: на ней Гершу пять лет, он с серьезным видом держится за руку отца, носки обуви указывают в разные стороны{83}83
  E. Lauterpacht. Life of Hersch Lauterpacht. Р. 372.


[Закрыть].

Сестра Лаутерпахта – на фотографии это маленькая девочка, усаженная на столик, – со временем родит дочку Инку. Я разговаривал с ней: Инка вспоминала Арона и Дебору как «замечательных» бабушку и дедушку, «добрых и любящих», – они много работали, были щедры и «очень честолюбивы» в отношении детей. Инке запомнился оживленный дом, наполненный музыкой и книгами, разговорами о новых идеях и о политике, оптимистическими представлениями о будущем. Все говорили на идише, однако старшие переходили на польский, если не хотели, чтобы их поняли дети.

Земельный кадастр Жолквы указывает, что семья Лаутерпахт жила на участке 488 в доме 158. Это, как выяснилось, восточный конец той же восточно-западной улицы, где жила некогда моя бабушка Малка Бухгольц (Флашнер), но противоположный ее конец.

Людмила, дружелюбный и сведущий местный историк, указала точное место, ныне покрытое асфальтом, на восточной окраине города, на дороге, по которой я приехал из Львова.

– Хорошее место для памятника, – заметила она, и мы оба подумали, что когда-нибудь памятник будет. Это место находится невдалеке от Старого кладбища (Alter Friedhof) и старой деревянной церкви Святой Троицы, куда Людмила меня сводила. Крытый обветшавшей коричневой черепицей храм внутри уютно пах деревом и ладаном. Замечательный алтарь, теплые краски икон – синие, красные, золотые, – ощущение безопасности, убежища, не изменившегося за сотню лет. Точно напротив жил дядя Лаутерпахта Давид, сказала Людмила, но этого дома давно нет. Она предложила посетить другой дом, поблизости. Решительно постучала в дверь, и нам открыл владелец – кругленький, жизнерадостный, с широкой улыбкой на лице. Входите, сказал он и повел нас в парадную спальню с видом на деревянную церковь. Опустившись на колени между кроватью и стеной, он поднял несколько паркетин, и в полу открылось неправильной формы отверстие – только-только пролезть взрослому человеку. Там, в темноте, Клара Крамер и еще семнадцать евреев прятались почти два года. Среди них было и несколько родственников Лаутерпахта. Отсюда до места, где Герш Лаутерпахт родился, было рукой подать.

27

Родители Лаутерпахта вместе со всеми детьми покинули Жолкву в 1910 году{84}84
  E. Lauterpacht. Life of Hersch Lauterpacht. Р. 19.


[Закрыть]. В тринадцать лет, на шестьдесят втором году либерального правления императора Франца Иосифа, мальчик попал в Лемберг в надежде на лучшее образование. В тот самый год дерби в Эпсоме выиграл скакун Лемберг, принадлежавший англичанину Альфи Коксу{85}85
  Lemberg’s Derby // Wanganui Chronicle, 2 July, 1910. Р. 2.


[Закрыть]. Вроде бы с городом Лембергом его ничто не связывало.

Арон управлял лесопилкой на окраине города, а его сын поступил в гуманистическую гимназию. Мальчик уже тогда выделялся: начитанный, красноречивый, уверенный в себе, разбирающийся в политике и при этом наотрез отказавшийся от религиозного пути. Сверстники признавали в нем лидера – образованного, с сильной волей, категоричного, «с огромным интеллектом» и чуткой совестью. Социальное неравенство встречалось в Лемберге на каждом шагу, подпитываемое ксенофобией, национальной нетерпимостью, групповой идентичностью и групповыми конфликтами. Все это с ранних лет затрагивало и Герша.

В Жолкве Лаутерпахт уже насмотрелся на трения между общинами, на разделения – политические и религиозные, – которые проникали в каждый момент повседневной жизни. Лемберг предъявил ему более кровавую картину: этот город стоял на линии разлома национальных и имперских устремлений, в чем Герш вскоре убедился. Но все-таки даже ортодоксальная еврейская семья Лаутерпахт, зажатая между римско-католической и православной цивилизациями, верила, что оказалась в метрополии, центре либеральной цивилизации, обители гениальных математиков и бесстрашных юристов, где в кафе собирались ученые, поэты и музыканты, в городе с новехонькой железной дорогой и великолепным зданием Оперы. В такое место не стыдно пригласить Буффало Билла{86}86
  Charles Eldridge Griffen. Four Years in Europe with Buffalo Bill. University of Nebraska Press, 2010. Р. xviii.


[Закрыть] с его шоу Дикого Запада (и он действительно побывал там в 1905 году).

Город запахов и звуков. «Я слышу, как звенят колокола Львова, у каждого голос наособицу, – писал Юзеф Виттлин. – Я слышу плеск фонтанов на Рыночной площади, с которой весенний дождь смыл пыль». Юный Лаутерпахт мог заходить в те же – ныне давно исчезнувшие – кафе, что и Виттлин: в «Европейскую» на углу улиц Ягеллонская и Третьего мая, где «появление представительницы прекрасного пола было волнующей диковиной»; «Штуку» на верхнем этаже пассажа Андриолли, где «для создания атмосферы приглушали свет, когда длинноволосый скрипач Вассерман играл “Мечты” Шумана»{87}87
  J. Wittlin. City of Lions. Р. 26, 32.


[Закрыть], и «Ренессанс» на углу Третьего мая и Костюшко – туда являлись официанты из других кафе, надев вызывающе яркие пиджаки и цветные галстуки, и коллеги вынуждены были им прислуживать.

Через три года после переезда Лаутерпахтов в Лемберг сюда пришла война. Герш находился в городе в сентябре 1914 года, когда Лемберг захватили русские. Императору Николаю доносили, что австрийцы разгромлены и «отступают в полном беспорядке»{88}88
  Lemberg Battle Terrific // New York Times, 4 September, 1914. P. 3.


[Закрыть] – таков был итог сражения, в котором, по всей вероятности, погиб старший брат Леона Эмиль.

«Нью-Йорк таймс» писала о том, как российские «захватчики» проявляют «доброту», с уважением относятся к церквям и к «небольшим придорожным часовням»{89}89
  Russians Grip Galicia // New York Times, 18 January, 1915.


[Закрыть]. Таким образом, посреди кровавого хаоса войны Лемберг оставался мирным и деловитым, словно Лондон.

В июне 1915 года австро-венгерская армия с помощью немецких войск отбила город, что вызвало «всплеск безумной радости по всей Австрии и Германии»{90}90
  Great Jubilation over Lemberg’s Fall // New York Times, 24 June, 1915.


[Закрыть]. Через месяц Герша Лаутерпахта призвали в австрийскую армию, однако службу он в основном отбывал на лесопилке своего отца. Друг видел его там, «не замечающего» грохота механизмов и войны{91}91
  E. Lauterpacht. Life of Hersch Lauterpacht. Р. 20.


[Закрыть], погруженного в книги. Лаутерпахт осваивал французский и английский и вел подробный дневник (унаследованный его сыном), куда записывал все прочитанные книги, охватывающие широкий спектр тем: война, экономика, религия, психология, Адам Смит «О природе богатства народов», трактат по марксизму и т. д. Отдыхал он, слушая музыку, особенно Баха и Бетховена, которые на всю жизнь останутся для него источником утешения. Говорили, что он обладает «феноменальным слухом и музыкальной памятью»{92}92
  E. Lauterpacht. Life of Hersch Lauterpacht. Р. 19.


[Закрыть], но играл он в лучшем случае «Крейцерову сонату» двумя пальцами.

Когда настала пора выбирать университет, родители убедили Герша последовать по стопам старшего брата. Осенью 1915 года он записался на юридический факультет Лембергского университета.

28

В биографиях Лаутерпахта мало что говорится о его университетской поре – что он изучал, где жил, – поэтому я решил заглянуть в городской архив Львова. Поскольку я не знаю польского и украинского, пришлось обратиться к Игорю и Ивану, замечательным аспирантам того же факультета, где сто лет назад учился Лаутерпахт. (Диссертация Ивана о советской морской базе в Крыму, в Севастополе, оказалась на удивление своевременной, совпав с новым раундом территориальных приобретений России, который на этот раз вылился в незаконную оккупацию Крыма.) Иван указал мне след, который привел к лабиринтообразному зданию – Государственному архиву Львовской области.

Музейная площадь чуть севернее мэрии была мне знакома: там располагался блошиный рынок, в том числе целая библиотека под открытым небом из книг, газет и открыток, дававших полное представление о бурной и мучительной истории города в ХХ веке.

Мой сын купил советские часы с кукушкой (сине-красные, с металлическими деталями), а я тем временем рылся в ошметках австро-венгерского периода, в польских открытках и немногочисленных предметах с надписями на идише или иврите. Первостепенным товаром, судя по цене, здесь считались предметы, относящиеся к трем годам под нацистской властью: я углядел узнаваемой формы темно-зеленый Stahlhelm (стальной шлем) со свастикой на одном боку и символом СС на другом, но продавец отогнал меня, когда я подобрался чересчур близко.

Государственный архив занимал обветшавшее здание XVIII века, примыкающее к бывшему доминиканскому монастырю, – часть барочной церкви святой Евхаристии. В советскую эпоху церковь использовалась как музей религии и атеизма; теперь здесь Украинская греко-католическая церковь. Вход сторожила бабушка в платке.

– Вы зачем? – крикнула она.

Иван произнес пароль «архив» с такой уверенностью, что нам позволили войти. Секрет заключался в том, чтобы двигаться не останавливаясь.

К читальне мы прошли через заросший сад с розовыми кустами, потом поднялись по металлической лестнице – ковер на ней размок от дождей. Никакой вывески на втором этаже не было, в коридоре не горел свет, на стеллажах вдоль стен – осколки лембергианы, папки с документами: окончательное отступление австро-венгерской армии в ноябре 1918 года, провозглашение независимой и недолговечной Западно-Украинской народной республики – в тот же день; вторжение немцев в советский Львов на исходе июня 1941 года, указ губернатора Ганса Франка о включении Галиции в состав его генерал-губернаторства (август 1941 года) и еще один указ – о закрытии всех школ и университетов Лемберга (сентябрь 1941 года).

В конце коридора неоновый свет мерцал над входом в читальный зал. Здесь у нас приняли запрос – кроме архивариуса в зале было пятеро читателей, из них одна монахиня и двое крепко спящих. Было тихо, пока не погас свет – такое случалось ежедневно и длилось недолго. Тогда начиналось не слишком шумное движение; впрочем, однажды я заметил, что монахиня спокойно спала, пока не включилось электричество. Архивариус велел прийти завтра в десять утра и получить заказанные книги. Наутро меня ждали три горы книг, аккуратно выложенные на деревянный стол: три высокие башни из кожи, пыли, рассыпающейся бумаги. Это были матрикулы юридического факультета с 1915 по 1919 год.

Мы начали с осени 1915 года, последовательно перебирая сотни заполненных от руки бланков, которые лежали в алфавитном порядке по именам студентов. Указывалась национальность: поляк, моисеева рода (то есть еврей); украинцев оказалось очень мало. Утомительная работа. Нужны были имена студентов вместе со списком пройденных предметов, количеством часов и именами преподавателей. На обороте каждого листа имелись дата и подпись.

Юридический факультет (слева, второй сверху), вокзал (справа, второй сверху), отель «Георг» (справа внизу). Лемберг. 1917

Иван, опираясь на труд своего друга Игоря, обнаружил первый относящийся к Лаутерпахту документ, датированный осенью 1915 года, вскоре после ухода русской армии. В итоге мы получили почти полный набор{93}93
  Государственный архив Львовской области. Ф. 26, оп. 15, д. 171, с. 206 (1915–1916, зима); д. 170 (1915–1916, лето); д. 172, с. 151 (1916–1917, зима); д. 173 (1917–1918, зима); д. 176, с. 706 (1917–1918, лето); д. 178, с. 254 (1918–1919, зима).


[Закрыть], семь семестров с 1915-го по 1919-й – годы, сформировавшие Лаутерпахта. Был обозначен и домашний адрес: дом 6 по улице Рутовского, ныне Театральной, в двух шагах от моей гостиницы. Я уже проходил мимо этого дома и даже обращал внимание на красивые металлические двери с двумя большими L в центре, в круглых металлических рамах: Лаутерпахт? Лемберг? Львов?

Теперь я знал, что студенческая жизнь Лаутерпахта началась с изучения римского права и немецкого публичного права, за которыми последовал курс лекций о душе и теле и другой об оптимизме и пессимизме. Среди первых его учителей я обнаружил только одно знакомое имя: профессора Освальда Бальцера, преподавателя истории права в Польше и Австрии (это два разных предмета){94}94
  Manfred Kridl, Olga Scherer-Virski. Survey of Polish Literature and Culture. Columbia University Press, 1956. Р. 3.


[Закрыть]. Бальцер был практикующим адвокатом, он вел конфиденциальные дела для властей Австрии и Галиции. Самым известным – я наткнулся на него, когда писал работу о пограничных спорах, – стал относившийся еще к XIX веку спор о принадлежности двух озер в Татрах. Этот практикующий адвокат, прагматичный человек, существенно повлиял на Лаутерпахта.

Второй год учебы, с сентября 1916 года, прошел под знаком продолжающейся войны, а также смерти императора Франца Иосифа после рекордного шестидесятивосьмилетнего правления. Вокруг города бушевали сражения, в воздухе пахло переменами, но занятия продолжались. Я отметил ряд религиозных штудий (католическое христианское право, затем история и культура Израиля), ежедневную лекцию о прагматизме и инстинктивизме – двух полюсах, между которыми, будто разряд электрического тока, колебалось интеллектуальное развитие Лаутерпахта. В апреле 1917 года он сдал государственный экзамен по истории права на высшую оценку («хорошо»){95}95
  Государственный архив Львовской области. Ф. 26, оп. 15, д. 393.


[Закрыть].

Третий учебный год начался в сентябре 1917-го, когда Австрия уже с трудом удерживала город. Лаутерпахт прошел первый курс уголовного права, который читал профессор Юлиуш Макаревич, известный специалист по австрийскому уголовному праву. Затем последовал второй курс, с тем же преподавателем, по истории пенитенциарной науки. Третий курс, по австрийскому судебному процессу, вел профессор Мауриций Аллерханд. К этим именам мы еще вернемся, потому я их и перечисляю.

Почти на самое начало четвертого, завершающего университетского года пришлась кульминация драматических перемен для города, Европы и всего мира. Первая мировая война закончилась, закончилась и Австро-Венгерская империя. Лемберг то и дело переходил из рук в руки.